Комнату заполняли облака ядовитых благовоний: шафран, опопонакс, гальбанум, мускус и с ними мирра – чистота этого ингредиента гляделась богохульством, последней издевательской каплей. Так выродок мог бы оскорбить Рафаэля, повесив его в зале, предназначенной для разгула.
Дева была высока и превосходно сложена, стройна, как охотница. Ее тесное платье коричнево-золотого шелка сочеталось, но не соперничало с венчавшими чело кудрями, сверкающими и шипящими, будто змеи.
Нежность лица веяла Грецией; но откуда на нем взялся такой рот? Рот сатира или даже дьявола, полный, сильный, дважды изогнутый, уголками устремленный вверх, гневно-пурпурный, гладкогубый. Улыбка ее походила на оскал дикого зверя.
Она стояла со скрипкою в руке напротив стены. На стене красовалась большая мозаика: множество квадратов множества цветов. На квадратах начертаны буквы неизвестного языка.
Вот она принялась играть, устремив свой взор на квадрат, в центре которого виднелась буква «N», черная на белом; четыре грани квадрата были синего, желтого, красного и черного цвета.
Да, она стала играть. Звук был тих, сладостен, нежен и неспешен. Казалось, она слушает – но не свою игру, а нечто другое. Смычок ее ускорился — выражение стало грубым и диким, даже гневным — и ускорился еще, до спешки пламени, пожирающего скирду сена; и вновь смягчился до погребального плача.
Каждый раз, меняя душу песни, она казалась почти изможденною, словно пыталась выплести некую музыкальную фразу и снова и снова отступала, сбитая с толку в последний момент.
Ни малейшего проблеска света не озаряло ее взгляд. Решимость была там и усталость, и терпение, и настороженная готовность. Комната странно безмолвствовала, черствая к ее настроению. Она была темнейшим сгустком в этом сером свете. И все же она боролась. Она напряглась, губы ее сжались в безобразную гримасу. Глаза засверкали — уж не ненавистью ли? Душа песни была теперь сплошь боль, сплошь мольба и отчаяние — извечное устремление к чему-то извечно недостижимому.
Вот она задохнулась, издала судорожный всхлип. Прекратила играть, укусила губы. Капля крови выступила на них, алая на яростном их пурпуре — закат в бурю. Она сжала их в прямоугольник, и красное испятнало белизну. Она схватилась за сердце, которое пронзила какая-то странная боль.
Снова скрипка взлетела вверх и пал на нее смычок. То могли бы быть мечи двух искусных фехтовальщиков, ослепленных смертною ненавистью. А могли бы быть и тела двух искусных любовников, ослепленных бессмертной любовью.
Жизнь и смерть рвала она в клочья на струнах. Вверх и вверх воспарял феникс ее песни; ступень за ступенью по золотой лестнице музыки штурмовала она цитадель Желания. Кровью наливалось лицо под завесою пота; кровавые молнии прошивали глаза.
Песнь вздымалась в апогее — перескакивала все преграды, обретала, наконец, желанную фразу.
Она остановилась — но длилась музыка. Облако скапливалось на великом квадрате, грозное, ужасающее. Пронзительный вопль перекрыл мелодию.
Перед нею — ладони на ее губах — стоял отрок. Златовласым был он, и алыми — губы его, и синими — очи. Но бесплотным — тело, подобное пленке росы на стекле или рже, приставшей к воздушным одеяниям. И все, все было страшно испачкано черным.
— Мой Ремену! — молвила она. — Как же долго!
Он прошептал что-то ей в ухо. Свет позади нее мигнул и погас.
Дух взял ее скрипку и положил, вместе со смычком, наземь.
А музыка продолжалась — одышливая, жаркая мелодия, словно обезумевшие орлы схватились в смертельной битве с горными козлами; словно змеи попались в ловушку лесного пожара; словно скорпионы, которых мучают арабские отроковицы.
И в этой тьме она рыдала и вскрикивала в унисон. Не этого ждала она; о любви более страстной были мечты ее, о вожделении, более причудливом и неистовом, чем положено смертным.
Но так?
Истинная утрата истинной непорочности? Упадок и разрушение не тела даже, но души? Это добела раскаленное пламя, льдом обвившее ее сердце? Эта рвущая ее иззубренная молния? Этот липкий и грязный паук, крадущийся вверх по ее хребту?
Кровь отлила у нее от груди, пена выступила на губах.
И тут внезапно вспыхнул свет. Она стояла, качаясь, головою осев ему на руки.
И снова он прошептал нечто ей в ухо.
В левой его руке явилась коробочка черного дерева: в ней некая темная паста. Он втер немного ей в уста.
И в третий раз прошептал ей какие-то слова.
С улыбкой ангела — если б не хитрая ее тонкость! — он отступил в скрижаль.
Она обернулась, раздула огонь, тут же приветливо занявшийся, и кинулась в кресло. Пальцы ее праздно забренчали что-то простое и старомодное.
Дверь отворилась. Веселый парень вошел и принялся отряхать снег со своих мехов.
— Моя малышка сильно соскучилась? — вопросил он радостно и самоуверенно.
— Нет, милый! — отвечала она. — Я тут поиграла немножко.
— Поцелуй же меня, Лилия моя!
Он склонился и встретил ее губы своими. И, словно молнией пораженный, растянулся у ног ее — труп.
Она лениво глядела вниз сквозь попуприкрытые веки — все с той же улыбкой-оскалом…

Перевод © Алекс Осипов, 2012