Перевод с английского Ю. С. Горшковой

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

В 1865 году в типографии А. А. Краевского в Петербурге вышло в свет 2-е издание романа Бульвера Литтона «Странная история». В 1904 году, также в Петербурге, появилось ещё одно издание этого произведения в переводе М. Дубровиной. С тех пор русский перевод, по-видимому, не переиздавался. Никаких других упоминаний о нём мне обнаружить не удалось, также как и сам текст «Странной истории» на русском языке. Так что мне ничего не оставалось, как сделать свой перевод этого романа.

«Странная история» Бульвера-Литтона вместе с двумя другими его романами, «Занони» и «Грядущая раса», входит в число произведений, наиболее дорогих его сердцу, в которые он вложил все силы своего духа, укреплённые чтением разнообразной литературы по тайным наукам и инстинктивным пониманием и умением ориентироваться в духовных учениях Запада и Востока. Эти таинственные романы, где Бульвер-Литтон развивает свою теорию магии, стоят особняком в его творчестве. В них действуют существа, принадлежащие совсем другой, сверхчувственной, сфере реальности. Мир предстаёт читателю сквозь призму гнозиса, неоплатонизма, каббалы, алхимии и учения розенкрейцеров XV-XVIII веков1.

Герой «Странной истории» — молодой врач, за отказ верить в существование души наказанный ужасным столкновением с безжалостным убийцей, ищущим эликсир жизни. В романе описываются необычные ментальные способности, позволяющие управлять другими людьми на расстоянии при помощи силы воли2.

Очень надеюсь, что читатель разделит со мной радость от встречи с этим удивительнейшим произведением замечательного английского писателя Эдварда Бульвера-Литтона.

1 Г. Пархоменко.

Розенкрейцеровский роман Эдварда Бульвер-Литтона. Эссе о другой действительности. [1] (В сносках в квадратных скобках указывается номер источника, откуда взят материал к сноске. См. список использованных источников в конце книги. Здесь и далее в сносках примечания переводчика.)

2 П. Вашингтон [2].

ПРЕДИСЛОВИЕ

И з многих известных мыслителей, чьи философские системы оказали влияние на развитие философской мысли современности, Виктор Кузен выделяет Мен де Бирана и отводит ему особое место.

О последовательно развивавшем свою мысль Мен де Биране можно упомянуть, чтобы показать перемену, наметившуюся в европейской мысли с конца прошлого столетия. Он начал свою карьеру философа, слепо веря в теории Кондиллака5 и Материализм. В процессе поиска истины и преодоления затруднений ум его расширялся, и его взору предстали феномены, которые теории Кондиллака о восприятии оставляли без объяснения. К первой, рудиментарной жизни человека, или животной жизни, «характеризующейся впечатлениями, желаниями, действиями, органическими по своей сути и подчиняющимися Закону Необходимости» [I]6, он был вынужден добавить «вторую, или человеческую жизнь, из которой возникают свободная Воля и Самосознание». Таким образом, он пришёл к соединению мысли и материи. Но при этом ещё чего-то недоставало — некоего ключа к удивительному, к чудесам, которые не могут быть объяснены ни одним из этих условий существующей жизни. И в результате великий Мыслитель пришёл к существованию третьей жизни, жизни человеческой Души.

«Нет, — пишет этот философ в заключении к своей последней и самой возвышенной работе, — нет только двух принципов, противопоставляемых друг другу в Человеке. Их три. Так как в нём живут три жизни и три вида способностей. Хотя все они должны находиться в гармонии между собой, более высокая природа в Человеке, третья жизнь, не бывает удовлетворена. Она может дать почувствовать истину, что существует другое счастье, другая мудрость, другое совершенство, — выше самого большого человеческого счастья, выше самой высокой мудрости или интеллектуального и нравственного совершенства, какие только могут представляться человеческому существу» [2].

Поскольку и Философия, и Роман опираются на Принцип Чуда, то в «Странной истории», предлагаемой вашему вниманию, будет показано, что Роман через широкое проявление самых невероятных чудес ведёт своего изумлённого героя к той же самой цели, к которой ведёт Философия своего последователя, через более грандиозные чудеса Природы, более высокое проявление Сверхъестественной Силы, которые можно отнести к Воображению. И эта цель определена в следующих словах:

«Связи, существующие между тремя жизнями Человека, — предмет размышлений, прекрасный, но в то же время очень сложный. Стоическая Философия показывает нам всё, что может быть наиболее возвышенным в деятельной жизни. Но она абстрагируется от животной природы и оказывается совершенно неспособной признавать всё, что относится к жизни духа. Её практическая нравственность превышает силы человечества. А Христианство открывает для Человека свои объятия. Оно не скрывает ни одну из сторон его натуры и вбирает в себя его страдания и слабости, чтобы вести его, подавая большую помощь» [3].

В приведённых отрывках я вижу цель, ради которой и был написан этот роман. И я привожу их из желания взять на себя одно из тех бесценных обязательств, которые произведения, более лёгкие и более фантастические, часто берут на себя перед мыслящими людьми, наиболее серьёзными и глубокими.

3 Виктор Кузен (фр. Victor Cousin) (28 ноября 1792, Париж — 14 января 1867, Канны) — фр. философ и политический деятель.

4 Мен де Биран (фр. Maine de Biran) Мари Франсуа Пьер Гонтье де Биран (Gonthier de Biran) (29 ноября 1766, Бержерак — 20 июля 1824, Париж) — фр. философ и политический деятель. Критик сенсуализма. В 1820-х гг. развивал идеи христианской метафизики. Идеи Мен де Бирана оказали влияние на развитие философии во Франции (Т. С. Жуфруа, В. Кузен) и в России (П. Е. Астафьев, Л. М. Лопатин).

Мен де Биран выступал за твёрдое и неукоснительное соблюдение религиозных принципов в общественной жизни. Мистицизм, как «Третий путь», стал итогом его долгих философских исканий. По мысли де Бирана «Третий путь» возможен благодаря двум основополагающим инструментам познания:

«…медитации, проистекающей из мыслительной деятельности человека, но поставленной на службу божеству, и молитве, являющейся способом приближения к божественному смыслу жизни» [3].

5Кондиллак Этьен Боннот (фр. Condillac) (1714 — 1780) — фр. философ, экономист и логик. Был главным фр. философом, развивающим идеи англ. мыслителей: Локка, Беркли и др. Он утверждал, что все идеи и все умственные операции рождаются в процессе прохождения внешних впечатлений через внешние чувства. Идеи его экон. работ по сей день являются основополагающими. Он создал концепцию взаимодействующих рынков и конкуренции, развил теорию полезности, включив в неё такое понятие, как «дефицит ценности». Он впервые утверждал, что ценность зависит от полезности товара относительно субъективных потребностей тех, кто использует товары, соответственно увеличиваясь или уменьшаясь в те моменты, когда эти потребности становятся более или менее интенсивными. Он соединил эти изменения со степенью дефицита [4].

Примечание Бульвера-Литтона, см. в конце предисловия.

Я создал роман, который, как литературное произведение, должен вызвать интерес и у самого обыкновенного читателя. Я не старался детально разработать трактат, поддающийся логике мудрецов. И только в отдельных случаях «беллетристическое повествование» уступает место «суровой действительности».

Рискну предположить, что никто не станет подвергать сомнению мою привилегию пользоваться удивительным посредничеством, какое только когда-либо могло служить романисту.

Критики заявляют, что для высшей формы романтического повествования, Эпической Поэмы, сверхъестественная структура совершенно необходима. Драма пользуется теми же правами, что и Эпическая Поэма, и было бы излишним говорить об этом соотечественникам Шекспира или тем, кто ещё разгадывает загадки «Фауста» Гёте. Роман в прозе ещё в незапамятные времена отстоял своё право, не меньшее, чем права упомянутых жанров, погружаться в сферу Удивительного. Интерес к сверхъестественному обнаруживается уже в ранних романах античности, которые, вероятно, ведут своё происхождение от утерянных романов Милета. [4] И с тех пор право вызывать подобный интерес укрепилось за Романом вне зависимости от его формы и содержания — от величественной эпопеи «Телемах» до грациозной фантазии «Русалка» или от «Приключений Гулливера» до сравнительно обыкновенных историй, ещё не преданных забвению, — «Замок Отранто» и «Старый английский барон».

Сейчас я думаю, что истинная причина, по которой сверхъестественное столь необходимо Эпической Поэме, заключается в том, что Эпическая Поэма — самый высокий и совершенный жанр, в котором Искусство может отразить Человека или Природу, и без этого налёта сверхъестественного Человек не человек и Природа не природа.

Мыслитель, которого выдающаяся философская критика справедливо наделила эпитетом «набожный и глубокий» [5], говорит следующее:

«Разве неразумно признать, что мы верим в Бога, не потому, что Природа скрывает Его, а по причине Сверхъестественного в Человеке, — причине, которая одна обнаруживает и доказывает Его существование?… Человек открывает Бога, поскольку Человек благодаря своему уму возвышается над Природой. И благодаря своему уму он сознаёт в Нём силу, способную сопротивляться, побеждать и управлять ей» [6].

Если смысл, заключённый в этом аргументе, из которого я здесь привёл только скудные выдержки, будет тщательным образом изучен, думаю, тогда мы придём к более глубоким причинам, чем те, к которым пришли критики, установившие, почему сверхъестественное является неотъемлемой частью Эпической Поэмы и почему оно позволительно для всех произведений, где Искусство смотрит на Природу с присущим Человеку внутренним ощущением чего-то стоящего над ней, выше неё.

Но если Писатель в стихах или прозе решил коснуться Чудесного, он может достичь своей цели только в зависимости от того, смогут ли описываемые им чудеса вызвать интерес у читателя, к которому он обращается.

В наши дни очень заметно развивается способность устанавливать причинно-следственные связи. Теперь люди не восторгаются Чудесным с прежним ребяческим воодушевлением. Они говорят в один голос: «Очень необыкновенно!» и тут же прибавляют: «Как вы это объясняете?» Если Автор этого романа и позаимствовал у науки некоторые основы знания, то он надеется, что ни один из мыслящих читателей, и уж тем более ни один из сыновей науки, не решит упрекать его в этом. В самом деле, подобные иллюстрации от великих мастеров Мысли были необходимы для завершения образа, созданного романом.

Я буду обращаться к науке в тех случаях, когда повествование будет затрагивать её. Читатель, способный воспринимать символический смысл, скрытый в романе, вероятно, обнаружит в нём нечто жестокое или наоборот мелодраматическое. Но всё это оправдано и в конце произведения сходится одно с другим.

«Замок Отранто» (англ. The Castle of Otranto) — роман англ. писателя Хораса Уолпола (Horace Walpole), опубликованный в 1764 году, первое произведение в жанре готического романа.

8 «Старый английский барон» (англ. The Old English Baron) — готический роман англ. писательницы Клары Рив (Clara Reeve), последовательницы Хораса Уолпола. Впервые опубликован под таким названием в 1778 году.

Конечно, в соответствии с очевидными принципами искусства, автор, пишущий беллетристику, должен быть до конца искренним, как если бы он писал о самых настоящих фактах. Ни одна самая невероятная вымышленная история не сможет пробудить и поддерживать интерес у слушателя, даже самого нетребовательного, если рассказчик не верит в то, о чём говорит. Но если читатель всерьёз возьмётся за «Странную историю», он, вероятно, обнаружит за фабулой романа, очертания образов, над которыми стоит порассуждать. Прежде всего, это образ чувственной, познаваемой через восприятие, бездушной Природы, такой, какой она предстаёт перед материалистом. Затем — образ Интеллекта, упрямо отделяющего свои знания от веры в духовные основы жизни и судьбы человека; образ Интеллекта, который постоянно находится в замешательстве и прибегает ко всем видам умозрительных рассуждений прежде, чем приходит, наконец, к простой вере, единящей мудреца и ребёнка. И, наконец, это образ заблуждающегося, но чистого мыслями мечтателя, который чрезмерно старается на земле отделить душу от плоти, скитается между небом и землёй и который настолько простодушен, что позволяет призраку сбить себя с истинного пути. Есть ли в этом какая-либо истинная ценность, каждый читатель должен решить для себя самостоятельно. Но если он будет сомневаться или отрицать, что такая истина есть, то в ходе размышлений он случайно может натолкнуться на ту истину, которая будет готова ему открыться.

«Большинство басен Эзопа, — пишет Монтень в своей изумительной главе «О книгах», — мно-госмысленны и многообразны в своём значении. Те, кто истолковывает их мифологически, выбирают какой-нибудь образ, который хорошо вяжется с басней, но для многих это лишь первый попавшийся и поверхностный образ; есть другие более яркие, более существенные и глубокие образы, до которых они не смогли добраться: так же поступаю и я»9.

Э. Д. Бульвер-Литтон

[1] OEuvres inedites de Maine de Biran, том I. См. введение.

[2] OEuvres inedites de Maine de Biran, том III, стр. 546 (Anthropologic).

[3] OEuvres inedites de Maine de Biran, том III, стр. 524.

[4] «The Golden Ass» ofApuleius.

[5] Уильям Гамильтон «Лекции по метафизике» (Sir William Hamilton: Lectures on Metaphysics), стр. 40.

[6] Jacobi: Von der Gottlichen Dingen; Werke, стр. 424-426.

9 М. Монтень. Опыты. Книга 2-я, глава X, стр. 482. Перевод с фр. Ф. А. Когана-Бернштейна [5].

ГЛАВА 1

В 18** году, будучи врачом, я поселился в л****10, одном из богатейших городов Англии. Я был ещё молод, но уже приобрёл своей профессиональной работой некоторую репутацию. Я учился в прославленных школах медицины Эдинбурга и Парижа. Студентом я посещал основные европейские города с рекомендательными письмами к выдающимся врачевателям того времени, собирая из множества теорий и способов лечения руководства для занятий практикой. Я решил перебраться в Лондон на постоянное место жительства. Но прежде чем завершилась поездка, решение моё изменилось под влиянием одного из тех неожиданных событий, которые определяют судьбу человека. В маленьком городке на севере Италии на небольшом постоялом дворе я встретил англичанина-путешественника, охваченного острым воспалением лёгких. Ему угрожала смертельная опасность, но здесь никто не смог бы оказать ему медицинскую помощь. Я провёл с ним ночь и день; и, возможно, в большей степени благодаря моим заботам сиделки, чем лекарствам, наступило полное выздоровление. Путешественник был никто иной, как Юлий Фабер, выдающийся врач, который родился и жил в провинциальном городке Л****. Его известность как талантливого специалиста по различным патологиям была довольно широка, и его работы составили немаловажную часть моих исследований. Его силы, подорванные тяжёлой болезнью, теперь были восстановлены. Так, случайно встреченный мною пациент положил начало моей профессиональной удаче. Он привязался ко мне, быть может, излишне нежно, так как он был бездетным холостяком, а племянник, который мог бы унаследовать его богатство, не проявил желания унаследовать также и то дело, которым это богатство было приобретено. Таким образом, имея прямого наследника, он долго искал наследника и теперь решил остановить свой выбор на мне. Когда мы расставались, д-р Фабер обещал вести со мной переписку, и действительно вскоре он прислал письмо, в котором рассказал о своих планах относительно меня. Он написал, что стареет; практика отнимает у него много сил; ему нужен помощник; что он не намерен рисковать здоровьем пациентов, к которым относится как к своим детям. Деньги — не главное для него. А что беспокоит его — так это его репутация и человечество, которому он служит. А оно не должно пострадать от неправильного выбора преемника. В итоге он предложил мне приехать к нему в Л**** в качестве своего помощника и продолжить его дело.

Предоставленная мне счастливая возможность была одним из редких подарков, которые судьба может преподнести молодому человеку, вступающему в свою профессию. Более чем самой неожиданной удачей, я был очарован надеждой стать известным, очарован человеком, так великодушно предложившим мне свою неоценимую помощь, человеком, желавшим поделиться со мной своим бесценным опытом и уверявшим, что работа в большом городе не является необходимым условием для общественного признания.

И я приехал в Л****. Вскоре мой успех оправдал выбор моего друга и мои собственные ожидания. Я применял самые лучшие лекарства для лечения больных. Во мне росла уверенность в своих силах, я был рад открывавшейся передо мной карьере врача. Вероятно, существовали не связанные с профессиональным мастерством обстоятельства, которые способствовали быстроте и лёгкости, с которыми я начал свой путь. Благодаря случайности моего рождения и судьбы меня не могли заподозрить в авантюре. Я принадлежал к старинному, некогда процветающему, роду Фенвиков, у которых было имение неподалёку от Виндермера. Достигнув совершеннолетия, я, будучи единственным сыном, унаследовал это имение, но решил продать его, чтобы рассчитаться с долгами, оставленными мне отцом, у которого была страсть к коллекционированию антиквариата. С оставшимися деньгами я мог чувствовать себя независимым. Юридически я не был обязан выплачивать долги, но посчитал это необходимым для себя, так как бескорыстие и честность, достигнутые прилежанием и талантом, всегда располагают к себе людей. Параллельно с изучением медицины я развивал свою эрудицию. И, возможно, благодаря моим усердным занятиям я смог легко овладеть профессиональными навыками. Одним словом, я занял своё место в обществе и не навлёк на себя зависть окружающих, которая обычно отравляет жизнь и препятствует достижению успеха.

Через два года д-р Фабер перестал работать и уехал в длительное путешествие за границу. Он был уже пожилой, но ещё полон сил, с неистребимой привычкой к исследованиям. Поначалу мы часто переписывались, но постепенно письма от него стали приходить всё реже, и, в конце концов, наше общение с ним прекратилось.

Большая часть практики, созданная тридцатилетними трудами моего предшественника, перешла ко мне. Моим главным соперником был д-р Ллойд, человек доброжелательный, пылкий; не без одарённости, если может существовать одарённость там, где отсутствует всякий здравый смысл; не без сноровки, если может существовать сноровка с вечными промахами, — в общем, он был одним из тех талантливых беспорядочных людей, которые не способны отдавать своей профессии всю силу и жар своего сердца. Обычно такие люди выполняют работу механически, потому что, выполняя своё мнимое предназначение, они находят для себя другие, более интересные занятия. Поэтому в своих делах они редко проявляют изобретательность и редко принимают смелые решения. Но во всех своих занятиях они проявляют невоздержанность. И, когда им приходят в голову новые идеи, связанные с их работой, они лелеют их с упорной настойчивостью и нелепой страстью, неизвестной тем философам, которые тщательно исследуют новые мысли, что приходят к ним каждый день, систематизируют, что-то корректируют или оставляют без изменений, опираясь на свой жизненный опыт и свои догадки.

Задолго до того, как стать более или менее сносным врачом, д-р Ллойд был учёным-естествоиспытателем. В юности, несмотря на нужду, он сумел, тем не менее, развиваться, и с каждым годом росла его коллекция животных. К счастью владельца жилья, это были забальзамированные животные и чучела. Покажется удивительным, но карьера д-ра Ллойда как врача не была блестящей. За последние годы он состарился, недостаточно усердно работал, и в течение своей жизни он не пришёл к такому состоянию, когда нет места зависти.

Сейчас в Л**** существовало два совершенно разных социальных круга — богатые купцы и торговцы, жившие в Нижнем городе, и несколько привилегированных семей, проживающих вдали от центра торговли, в месте, названном Аббатской Возвышенностью. Эти ареопагиты11 с Аббатской Возвышенности оказывали воздействие на женскую половину населения Нижнего города, которой Л****, за исключением самой Возвышенности, был обязан своим благосостоянием.

Аббатская Возвышенность не была богатой, но здесь находилось всё необходимое, и по своему устройству она напоминала маленькое королевство. Здесь были своя собственная модистка, торговец тканями, торговец чаем, собственный кондитер, мясник и булочник. Магазины Аббатской Возвышенности не были дешёвыми, возможно, не были самыми лучшими, но, несомненно, производили сильное впечатление. Их владельцы были довольно напыщенны, а продавцы — надменно вежливы. Владельцы не смогли бы быть другими, даже если бы их магазины находились в центре города среди множества других подобных магазинов, и если бы им приходилось платить людям, которые работали у них и которых они презирали. Женщины из Нижнего города заходили в эти магазины с некоторым страхом, а покидали их с гордостью. Они знали о том, что одобрялось на Аббатской Возвышенности, и поэтому покупали только то, что покупали её жители. Очень часто в жизни мы боимся осуждения со стороны других людей, поэтому очень важно в жизни быть уверенными, что мы правы. Раньше на Аббатской Возвышенности был собственный врач. Но в последние годы работы моего предшественника нужда в нём отпала. В то время на Аббатской Возвышенности было много лазаретов для смертельно больных, и считалось нецелесообразным лечить их. Превосходство же Юлия Фабера над всеми другими врачами города стало таким неоспоримым, что, хотя он уже был врачом Нижнего города, главой его больниц и лазаретов, Аббатская Возвышенность великодушно решила не прибегать к услугам других специалистов, когда узнала, что в Нижнем городе работает один из самых известных врачей Англии.

Когда д-р Фабер уехал, я самонадеянно ожидал, что на Возвышенности не появится её собственный врач и мне будет оказано то же расположение, что и д-ру Фаберу, который объявил меня достойным унаследовать его доброе имя. Такое моё предположение можно было объяснить, потому что я уже посещал больных на Возвышенности, мне говорили много приятных слов о порядочности моей семьи, семьи Фенвиков, и присылали приглашения на обед и ещё больше приглашений на чай.

Но по моему тщеславию был нанесён удар. Аббатская Возвышенность объявила, что пришло время восстановить прежний порядок, — она должна сама выбрать себе врача, который мог бы, конечно, посещать Нижний город, из чувства гуманности или из-за денег, и закрепить свою верность Возвышенности, поселившись на этом почтенном Холме. Мисс Брабазон, старую деву без определённого возраста, но с известной родословной, с малыми деньжонками, но с большим чутьём на них, которое она переняла от Хамфри, Герцога Глостера (с ним, у меня нет никаких сомнений, несмотря на хронологию, она очень часто обедала), уполномочили навести справки обо мне. Но она хотела разузнать (без согласия Возвышенности) ещё кое-что, а именно, смогу ли я снять большой старинный особняк, расположенный на краю Холма, в котором много веков назад жили аббаты и который в народе называли Аббатским домом. Только в этом случае Возвышенность могла бы рассмотреть мою кандидатуру.

11 Предположительно от имени Дионисия Ареопагита, жившего в I веке в Афинах и создавшего религиозно-философское сочинение «Ареопагитики» о божестве как сверхразумном тождестве бытия и небытия.

Ареопаг (букв. — холм Ареса, др.-греч. бога войны) — 1) в Древних Афинах орган власти, осуществлявший гос. контроль, суд и др. функции; состоял из пожизненных членов — представителей родовой аристократии. 2) (Перен.) собрание авторитетных лиц для решения к.-л. вопросов [6, стр. 74].

— Я утверждаю, что это слишком большой дом для холостяка, — прямо заявила мисс Брабазон и добавила, бросив в сторону взгляд, полный тревожной нежности, — но д-р Фенвик уже упрочил своё положение среди нас и, если только захочет, то недолго пробудет холостым.

Я ответил, довольно резко, чем того требовал случай, что у меня даже и мыслей не было сменить моё место жительства и, если Аббатская Возвышенность захочет видеть меня своим врачом, то пришлёт за мной.

Два дня спустя д-р Ллойд занял Аббатский дом, и меньше, чем через неделю, он был объявлен медицинским советником Холма. На такой выбор повлияло мнение женщины, являющейся главным лицом на Возвышенности. Она была женой полковника Пойнтса.

— Д-р Фенвик, — сказала она, — умный молодой человек, джентльмен, но позволяет себе выставляться напоказ. Возвышенность не допускает этого. Кроме того, он недавно приехал, противится новой обстановке и, несомненно, всему новому, за исключением романов; один из тех, кто сохраняет старые привычки. Поэтому я советую, чтобы д-р Ллойд занял Аббатский дом. К тому же квартирная плата была бы для молодого человека слишком высока, если бы её не снизили в память о доверии, с которым к нему отнеслись сначала. Я сказала ему, что все мои друзья, в случае если им потребуется врач, могут послать за ним. И они так и сделают. Вопрос решён.

Вскоре, таким образом, д-р Ллойд стал посещать больных на Аббатской Возвышенности, что точно не обещало ему золотых гор, и разделил со мной, в сравнительно меньшей степени, значительно более выгодную практику в Нижнем городе.

У меня не было причины испытывать недовольство из-за его успеха, нет. Но с моей точки зрения его диагнозы были поверхностны, а рецепты устарели. Когда мы с ним собирались на общее совещание, наши взгляды на надлежащий курс лечения редко совпадали. Вероятно, он думал, что я должен был уважать его возраст, но я придерживался мнения, согласно которому истина и возраст вместе являются парадоксом, так как в науке на самом деле старшими являются молодые люди, потому что они обучались в то время, когда наука уже продвинулась далеко вперёд, тогда как старшее поколение было ограничено догмами, существовавшими десятилетия назад.

Тем временем моя репутация продолжала стремительно улучшаться. Весть обо мне распространилась далеко за пределы Л****, и даже больные из Лондона спрашивали моих советов. Честолюбие, зародившееся в ранней юности, теперь предрешило мою карьеру и подсластило все мои труды. Стремление выйти в люди, стать великим врачом, которому благодарно всё человечество, слава — вот что было моей целью.

Я знаю, не успеха, который обычно приходит с возрастом, я достиг за это время, а главной особенности моего нравственного облика — чувства гордости за свои способности.

Мягкий и добрый по отношению к страдающим больным, вверенным моим заботам (что являлось обязательным условием при выполнении моих профессиональных обязанностей), я не терпел никаких возражений от тех, у кого было то же призвание, что и у меня, и даже от тех, кто, по общему мнению, опровергал мои теории. Я признавал школу врачебной философии, строгой в своей индуктивной логике. В своих убеждениях я был непреклонным материалистом. Я презирал людей, принимающих на веру то, что сами они не могли объяснить. Моим любимым словосочетанием было «здравый смысл». В то время у меня не было предубеждений против смелых открытий, основанных на догадках, но я отвергал как бесполезные любые догадки, которые нельзя было проверить на практике.

Я был последователем Кондиллака. Так же, как этот философ, я верил, что «всем своим знанием мы обязаны Природе и можем обучаться, только постигая её уроки. Тем самым она подталкивает нас к развитию нашего искусства рассуждать». Разделяя естественную философию и веру в открытия, я никогда не нападал на последнюю, но я утверждал, что ни один мыслитель не мог прийти к заключению о существовании духа как третьего принципа, отличного от души и тела, и что вопрос о непрерывной жизни человека находится вне понимания и является вопросом веры. Я оставил веру религии и отделил её от философии. Как можно определить, удовлетворив при этом логику философии, что можно жить снова? Тело? Мы знаем, что тело покоится в могиле до тех пор, пока не завершится процесс разложения, и оно не превратится в другую форму материи. Душа? Но ведь совершенно ясно, что душа является следствием существования тела, так же, как музыка является следствием существования музыкального инструмента. Мысль о душе, отделённой от дряхлого тела в его смертный час и полной сил, как в юности, могла навсегда повредить ум Платона или Шекспира. Но третий принцип — дух — что-то, находящееся внутри тела, который мог ещё и пережить его?

Хамфри (Humphrey Duke of Gloucester) (1391 — 1447) — англ. дворянин, покровительствовал учёным и писателям.

То dine with Duke Humphrey (англ.) — обедать с герцогом Хамфри; шутл. — остаться без обеда, остаться ни с чем.

Где он был спрятан от нашего знания? Когда философы решились это определить, не перепутали ли они его природу и действие с природой и действием души? Не могли ли они свести его к простой нравственности, отличающейся у разных людей в соответствии с образованием, обстоятельствами и физическим строением? Но даже нравственность в самых добродетельных людях может быть сметена лихорадкой. Сейчас я пишу о взглядах, которых придерживался в то время (взглядах и не новых, и не доставляющих удовольствия), но я лелеял их с таким упорством, как если бы это была утешительная истина, первооткрывателем которой был я. Я был нетерпим к тем, кто отстаивал противоположные учения, презирая их как иррациональные, или чувствовал к ним отвращение как к неискренним. Конечно, если бы я завершил карьеру, предсказанную моим честолюбием, стал бы основателем новой школы в медицине и резюмировал свои теории в университетских лекциях, я бы немного изменил отношение к сектам, которые ограничивают интерес человека к жизни, сводящей его в могилу.

Возможно, то, что я назвал гордостью за свои способности, я лелеял в большей степени, чем того требует самоуверенность. Природа наделила меня мускулами атлета. Среди молодёжи северных Афин я заметно выделялся своей энергией и силой. Несмотря на умственный труд и тревогу, которая неотделима от добросовестных обязанностей врача, у меня не было проблем со здоровьем, но я чувствовал, что моя необычная мускульная сила слабеет. Я шёл в толпе твёрдым шагом, противопоставляя себя другим. Таким образом, осознание своей индивидуальности, основанной на здравом смысле и физической силе, привычка помогать другим, не нуждаясь в помощи для себя, способствовали укреплению во мне силы воли и самонадеянности в суждениях. В моей работе не было недочётов, напротив: в ней было благородство, которое является основой для самоуважения и заставляет других относиться к тебе с уважением и доверием.

ГЛАВА 2

Я прожил в Л**** уже около шести лет к тому моменту, когда я внезапно оказался вовлечённым в ссору с д-ром Ллойдом. Просто, как только этот злополучный человек оказался на вершине своего профессионального успеха, он имел бесстыдство провозгласить себя не только восторженным сторонником гипноза как целебного метода, но и ревностным верующим в существование ясновидения как неоценимого дара. Этим учениям я неутомимо противопоставлял себя, возможно, даже слишком неутомимо, так как в них д-р Ллойд заложил аргумент о существовании духа, независимого от души, так же, как и от материи, и создал фантазии, которые, если бы были доказаны, перевернули бы всю систему метафизики.

За два года до этого он стал последователем скорее Пюисегюра14, чем Месмера15 (я верю, Пю-исегюр в настоящее время был первым, кто дерзко заявил о своём даре ясновидения). Тогда д-р Ллойд потерял жену (она была на много лет младше его), которую горячо любил. И эта тяжёлая утрата направила его мысли к вопросу о существовании загробного мира и сделала его более доверчивым к феноменам, в которых он увидел дополнительные доказательства духовного существования. Конечно, если бы, в оспаривании мыслей другого физиолога, я ограничил себя тем беспристрастным антагонизмом, которого придерживаются участники научных диспутов, страстно желающие добраться до истины, мне не нужны были бы объяснения, правдивые убеждения и доказательства. Но, когда со снисходительным добродушием, как к человеку, более молодому, чем он сам, д-р Ллойд, сам когда-то понятия не имевший о феноменах и сам когда-то отрёкшийся от них, пригласил меня посетить его сеансы и увидеть его лекарства, я настолько разозлился, что мне показалось необходимым положить этому конец, и я решил наступить на здравый смысл, чтобы подтвердить его исследование. Поэтому я написал небольшой памфлет, в котором использовал все средства, чтобы иронией выразить своё презрение. Д-р Ллойд ответил, а так как он не был умелым спорщиком, его ответ повредил ему, возможно, даже больше, чем моё нападение. Между тем я навёл справки о нравственных качествах его ясновидящих. Я предполагал, что узнал уже достаточно, чтобы оправдать моё отношение к ним как к возмутительным шарлатанам, а к нему как к доверчивому человеку, обманутому ими.

Северные Афины — под таким названием в прошлом был известен город Эдинбург.

Арман, Мари-Жак де Шастне, маркиз де Пюисегюр (Puysegur) (1751 — 1825) — ученик Месмера, открыл сомнамбулическую стадию гипноза, описал явление постгипнотической амнезии и сообщил о возможности словесной связи с загипнотизированным лицом. Первым применил словесное внушение в качестве терапевтического метода.

В отличие от Месмера он никогда не наблюдал у своих пациентов конвульсий. Один из них, напротив, продемонстрировал однажды состояние «податливости», при котором он ни на мгновение не прерывал словесного диалога со своим магнетизёром. При пробуждении пациент ничего не помнил. Пюисегюр повторил этот опыт с другим пациентом и квалифицировал его как «вызванный сомнамбулизм». Согласно Пюисегюру, от десяти до двадцати пациентов давали подобные реакции; в этом случае «действие гипнотизёра на пациента сравнимо с действием магнита на магнитную стрелку». Пюисегюр так объяснял наблюдаемые феномены: «Вы усыпили его волевым актом, волевым актом вы его и разбудите» [7].

15 Месмер Фридрих Антон (Mesmer) (1734 — 1815) — знаменитый целитель, который вновь открыл и практически применил тот магнетический флюид в человеке, который называли животным магнетизмом, а с того времени — месмеризмом [8, стр. 2 60].

Вскоре Нижний город начал колебаться, за небольшим исключением с моей стороны. Возвышенность поначалу казалась расположенной к тому, чтобы сплотиться вокруг своего оскорблённого врача и оспорить этот вопрос, в котором могла бы блестяще победить, когда внезапно та же самая женщина, которая поддержала в своё время д-ра Ллойда и благоприятствовала его успеху, выступила против него, и Возвышенность посмотрела на него неодобрительно.

— Д-р Ллойд, — сказала Королева Возвышенности, — дружелюбный человек, но в этом вопросе он, несомненно, провалился. Поэты могут быть помешанными, это не так страшно. Но сумасшедшие врачи представляют опасность. Кроме того, требуя от Возвышенности одобрения своим действиям и нарушая её спокойствие своими дикими революционными теориями, д-р Ллойд предал принципы, которые поддерживаются Возвышенностью. В данном случае д-р Фенвик победил, и Возвышенность намерена поддержать его. Вопрос решён.

И вопрос действительно был решён.

Таким образом, с этого момента миссис Пойнтс дала словесное распоряжение, и д-р Ллойд как врач был уничтожен. Его практика погибла, так же, как и его репутация. Унижение или гнев нанесли по нему удар паралича, который сделал моего оппонента нетрудоспособным и, тем самым, положил конец нашей ссоре. Безвестный д-р Джойнс, ученик и протеже д-ра Ллойда, предложил ему свою кандидатуру, чтобы разузнать намерения Возвышенности. Возвышенность оказала ему небольшую помощь. Однажды лишённая своих избирательных привилегий, не настаивая на том, чтобы я исполнял обязанности их собственного врача, Возвышенность иногда звала меня к д-ру Ллойду, когда ему нужен был совет по поводу лечения. И снова меня приглашали, иногда на обед, чаще на чай. И снова мисс Брабазон уверяла меня, бросая взгляд в сторону, что нет её вины в том, что я ещё одинок.

Я уже почти забыл ссору, которая так неожиданно привела меня к триумфу, когда однажды зимней ночью меня разбудили, чтобы я срочно явился к д-ру Ллойду. Несколько часов назад у него случился новый удар, и у него было сильное желание спросить совета у соперника, который заставил его так тяжело страдать. Я быстро оделся и поспешил к его дому.

Холодная февральская ночь, сильный мороз, призрачная унылая луна. Я поднялся на Аббатскую Возвышенность по крутому тёмному переулку между высоких стен, прошёл через величественные ворота, которые были широко раскрыты, в сад, окружавший старый Аббатский дом. В конце короткой подъездной аллеи — тёмное мрачное здание, не загороженное голыми деревьями; луна льёт проницательный холодный свет на крутой конёк крыши и высокий общий дымоход. Старая служанка встретила меня около двери и, не произнеся ни слова, провела по длинному низкому холлу. Мы поднялись по мрачной дубовой лестнице на широкую лестничную площадку, на которой она остановилась на мгновение, прислушиваясь. В холле, на лестнице, на лестничной площадке — везде были чучела диких животных из коллекции д-ра Ллойда — гордость всей его жизни. Я увидел ужасную анаконду с раскрытой пастью. Стены напротив, обшитые деревянными панелями, были увешаны футлярами с мумиями неизвестных животных, которые при свете луны, проникающем сквозь оконные стёкла, и свечи в руке старой служанки выглядели до безобразия уродливыми.

Женщина повернулась ко мне, кивком головы подала мне знак следовать за ней и направилась в тёмный коридор, заполненный гигантскими птицами — ибисами16 и стервятниками — со свирепым взглядом голодных глаз.

16 Ибис — длинноногая птица южных стран с оголёнными, не покрытыми пухом местами на голове и горле, считавшаяся священной у древних египтян [9, стр. 196].

Я вошёл в комнату больного и с первого взгляда понял, что моё искусство здесь бессильно.

Дети вдовца стояли вокруг его кровати. Старшему ребёнку на вид было около пятнадцати, младшему — четыре. Маленькая девочка — единственная девочка из детей — крепко держалась за шею отца, прижималась лицом к его груди, и её громкие рыдания раздирали тишину комнаты.

Как только я переступил порог, д-р Ллойд повернул голову, оторвав взгляд от плачущего ребёнка, и пристально стал всматриваться в меня. В его глазах было какое-то странное веселье, которое я не смог истолковать. Его распущенные волосы красивыми локонами лежали на его груди. Я, крадучись, тихо и медленно подошёл к нему, он сжал губы, жестом дал понять медицинской сестре, стоявшей у его подушки, чтобы она забрала девочку, и произнёс отчетливо (я и не ожидал от него такого голоса, так как на нём уже лежала печать смерти), чтобы медсестра и дети покинули комнату. Все тихо и скорбно вышли, только маленькая девочка рвалась из рук медсестры и продолжала рыдать, так как её сердце было разбито.

Я не был готов к такой волнующей сцене. Меня задело за живое. Я печально провожал глазами детей, которые один за другим скрывались в холодной темноте среди бескровных фигур онемевшей грубой природы, окружавших своей страшной вереницей комнату умирающего человека. Я печально провожал глазами детей, которым вскоре суждено было стать сиротами. И, когда исчезла последняя детская фигура и с резким дребезжащим звуком закрылась дверь, мой взгляд медленно блуждал по комнате, прежде чем я смог перевести его на фигуру разбитого болезнью человека, рядом с которым я стоял сейчас во всей своей цветущей силе, которой так гордился. Этот момент печального созерцания, весь вид комнаты оставили в моей душе неизгладимое впечатление на всю оставшуюся жизнь. Через высокое окно, сквозь тонкую выцветшую занавеску лунный свет, своим белым мерцанием напоминавший саван, проникал в комнату, освещал пол и терялся в темноте под кроватью. Потолок был низким и казался ещё ниже от тяжёлых перекрещивающихся балок, которых я бы мог коснуться головой. И высокая оплывающая свеча, и мерцание огня в камине бросали отблеск на потолок, на котором, как мрачная туча, вырисовывалась тень от моей головы.

Внезапно я почувствовал, что мою руку схватили: левой рукой д-р Ллойд (правая его сторона уже была безжизненной) притягивал меня всё ближе и ближе к себе, пока его губы не коснулись моего уха. Твёрдым, но хриплым и уже сдавленным удушьем голосом он сказал:

— Я позвал тебя, чтобы ты своими глазами увидел свою работу! Ты нанёс моей жизни удар в тот момент, когда я был так нужен моим детям, так полезен людям. Проживи я несколькими годами дольше, и мои дети успели бы вступить в пору зрелости, избежав нужды и необходимости просить милостыню. Благодаря тебе они будут нуждающимися сиротами. Юные существа опечалены болезнью, твоя фармакопея17 не смогла меня спасти, и они убедились в этом. «Эффект воображения», — говоришь ты. Что в том, что я использовал воображение в качестве лекарства? Ты обманул их надежды и отнял у них последний шанс в жизни. Они будут страдать и погибнут. Ты поверил мне по ошибке? Ты знал, что моей целью было исследование истины. Ты пошёл против своего брата своими ядовитыми лекарствами и своим ядовитым расследованием. Посмотри на меня! Ты доволен своей работой?

Я попытался отступить и вырвать свою руку из руки умирающего. Я не мог этого сделать без усилия, что могло бы показаться бесчеловечным. Но его губы ещё оставались совсем близко от моего уха.

— Тщеславный притворщик, не хвались тем, что своей гениальной эпиграммой ты принёс пользу науке. Наука снисходительна ко всем, кто проводит эксперименты, чтобы проверить свои догадки. Ты создан из того же материала, что инквизиторы. Ты плачешь, что истина осквернена, тогда как твои догмы подвергнуты сомнениям. В своей мелкой самонадеянности ты ограничил своё мировоззрение и, покуда хватает глаз, ты говоришь: «Природа ограничена»; в своём фанатизме ты, вдобавок к самонадеянности, ещё совершаешь преступление. Ты мог бы забить камнями любого первооткрывателя, который, добавляя новые области на карту, нарушает твои необоснованные ориентиры. Наказание будет ждать тебя! В областях, которыми ты пренебрёг для исследования, ты будешь потерявшимся, сбившимся с пути бродягой. Тише! Я уже их вижу. Бормочущие призраки собираются вокруг тебя!

17 Фармакопея — законодательно утверждённый свод способов, методов и условий проведения анализа лекарственных средств, позволяющих выявлять количественные и качественные характеристики каждого из входящих в них компонентов (действующих начал, вспомогательных веществ и др.). Соблюдение требований фармакопеи является обязательным условием для выпуска и использования лекарств, согласно их назначению, требованиям безопасного применения, соответствию правилам хранения. Использование в медицинской практике лекарственных веществ и форм, изготовленных на их основе, не включённых в фармакопею, недопустимо [10].

Внезапно его голос оборвался; широко раскрытые глаза стали стеклянными, рука ослабила хватку, он откинулся на подушку. Я выбежал из комнаты, встретил в коридоре медсестру и служанку. К счастью, детей с ними не было. Но я услышал из соседней комнаты отчаянный вопль девочки. Я прошептал поспешно медсестре: «Всё кончено!», проскользнул мимо челюстей ужасной анаконды и вслепую между мёртвых стен, по страшным улицам, под мертвенно-бледной луной вернулся в свой одинокий дом.

ГЛАВА 3

Прошло некоторое время, прежде чем я смог избавиться от неприятного впечатления от слов и вида умирающего человека.

Раньше мне никогда не приходилось испытывать угрызения совести. Что я наделал? Вместе со многими здравомыслящими людьми я осудил некоторых людей и причислил их к шарлатанам, которые извлекают выгоду, являя свои чудеса и удивляя тем самым невежество других. Обвинял бы я, если бы отказался от лечения из-за подтверждённого открытия в общепризнанной науке, которая сродни басням колдунов? Должен ли был я отойти от науки, чтобы исследовать, могла ли дремлющая сивилла читать из книги, расположенной у нее за спиной, или сказать мне, находящемуся в Л****, что происходит с моим другом, который далеко от меня?

И хотя д-р Ллойд сам мог быть достойным и честным человеком, при этом, искренне веря в разные нелепости и требуя такой же доверчивости от других, разве честные люди каждый день не подвергаются насмешкам со стороны окружающих, если они сами от недостатка здравого смысла делают из себя посмешище? Мог ли я предвидеть, что моя сатира нанесёт смертельную рану? Поэтому я не испытывал угрызений совести, а общество было ко мне таким же строгим, как моя совесть. В моём споре с д-ром Ллойдом общество находилось на моей стороне, и оно ничего не знало об обвинениях, которыми он осыпал меня на смертном ложе. Всем было известно только то, что я находился рядом с ним в его последние минуты. Меня видели идущим рядом с гробом, который унёс его в могилу; восхищались уважением к его памяти, которое я проявил, установив на его могиле памятник с эпитафией, тем самым, воздав должное его милосердию и честности. Все хвалили мою энергию и благородство, с которыми я распорядился деньгами, собранными для детей-сирот. Эта сумма намного превышала мои собственные доходы.

Разумеется, моё содействие не ограничилось только этим. Рыдания бедной девочки слышались в моём сердце. Так как её горе было сильнее горя её братьев, она могла испытывать мучения в большей степени, чем они, когда настало время бороться и искать свой путь в мире. Поэтому с большими предосторожностями, чтобы она не узнала о моей помощи, я решил обеспечить её суммой денег, которая копилась бы до тех пор, пока она не сможет выйти замуж. Этих денег должно было хватить на скромную свадебную церемонию или, в случае, если бы она осталась одна, их бы хватило, чтобы не испытывать нужду и горечь рабской зависимости от других.

То, что д-р Ллойд умрёт в бедности, стало для всех неожиданностью, так как его доходы в течение последних нескольких лет были значительными, а его образ жизни был далёк от расточительного. Но незадолго до нашей ссоры он был вынужден помочь брату своей умершей жены, мелкому служащему в лондонском банке, отдав ему все накопленные сбережения. А этот человек оказался мошенником: он присвоил себе деньги д-ра Ллойда и другие деньги, вверенные ему, и покинул страну. Подобное проявление родственных чувств, которое так дорого обошлось д-ру Ллойду, заставило его молчать об этой потере. Он поручил своему душеприказчику открыть вероломство своего шурина, которого он, бедный человек, великодушно укрыл от дополнительного позора.

Мэр Л****, богатый купец и видный общественный деятель, приобрёл музей, который был им же самим в своё время создан (страсть д-ра Ллойда к истории вынудила его сделать это), и вырученных денег вместе с теми, что удалось дополнительно собрать, оказалось достаточно не только, чтобы расплатиться с долгами умершего, но и обеспечить сирот средствами для получения образования, которое помогло бы, по крайней мере, мальчикам вступить в жизнь подготовленными. Ведь жизнь — это игра, в которой в большей степени нужно рассчитывать на своё мастерство, чем на счастливую случайность.

Мы видим, что Фортуна не так уж слепа : она никогда не одарит богатством и славой слабого, невежественного, ленивого человека, но обязательно улыбнётся человеку труда и знания.

Между тем родственник из отдалённого графства19 взял на себя заботу о сиротах, они исчезли из моего поля зрения, и вскоре поток жизни наводнил то место, которое прежде занимал умерший.

18 Богиню судьбы Фортуну римляне представляли себе слепой — в знак того, что дары её достаются не честным, справедливым и достойным, а кому придётся [11, стр. 70].

19 Графство — административная единица Англии.

Нашёлся только один человек в Л****, унаследовавший злобу д-ра Ллойда, с которой тот осудил меня перед смертью. Это был джентльмен по имени Вигорс, его дальний родственник, который был наиболее известным из сторонников д-ра Ллойда в его споре со мной; человек без выдающихся схоластических познаний, но с довольно хорошими способностями. Он обладал особенной силой, в которой было больше раздражения, чем суровости, а доброжелательности — больше, чем строгости. Его главной страстью было вести дела в суде, и он был самым активным и строгим судьёй из всех судей, которых когда-либо знали в Л****.

Поначалу мистер Вигорс говорил обо мне с большим ожесточением и поразил своего друга резкостью тона и предвзятым отношением ко мне. Но, не найдя поддержки со стороны друга, он прекратил свои обвинения в мой адрес и только важно покачивал головой каждый раз, как слышал моё имя, и пророчески изрекал: «Время покажет», «Всё хорошо, что хорошо кончается» или что-то другое в том же духе. Однако мистер Вигорс очень мало общался с горожанами. Он называл себя домоседом и на самом деле был человеком жёстким, с завышенной самооценкой. Он считал, что его высокое положение не было достаточно признанным в Нижнем городе, а жители Возвышенности недостаточно почитали превосходство его ума. Поэтому он посещал главным образом только сквайеров20, живущих с ним по соседству, для которых он благодаря своей репутации судьи и напускной важности был одним из тех оракулов, перед которыми все испытывают благоговейный трепет, при условии, что это не принесёт им вреда. И хотя он трижды в неделю открывал двери своего дома для посетителей, немногие приходили к нему. Их он сначала кормил, а потом биологизировал. Электробиология была достаточно естественным развлечением для человека, которому общение не доставляло большого удовольствия. Поэтому он приглашал за свой стол только тех, на сознание которых он мог воздействовать, желая им сказать, что говядина — это баранина, а бренди — это кофе. И, без сомнения, любой из гостей мог бы ответить хозяину всё, что бы тот ни пожелал, о говядине и бренди, баранине и кофе. Мне не слишком часто приходилось встречать мистера Вигорса в тех домах, в которых я время от времени проводил вечера. Узнать о его враждебности ко мне было так же неожиданно, как услышать вой ветра в пустой комнате. И теперь, если нам случалось встретиться на улице, он смотрел куда-то вверх надо мной (он был невысоким и всегда ходил на цыпочках) мрачным, нахмуренным взглядом неприязни; и с высоты своего роста я с выражением величайшего равнодушия приветливо улыбался этому маленькому человечку.

ГЛАВА 4

Я достиг того возраста, когда честолюбивый человек, удовлетворённый своими успехами, начинает испытывать страстное желание любить и обрести домашний очаг. Я решил жениться и подыскивал себе жену. До сих пор я никогда не впускал в свою жизнь любовь. Действительно, даже в своей ранней юности я с презрением считал страсть болезнью, вызванной изнеженностью и бездельем и взлелеянной больным воображением.

Я хотел найти в жене разумного товарища и нежного друга, заслуживающего доверия. Никакое представление о браке не могло быть менее романтичным, чем моё представление, основанное на трезвом рассудке. Меня интересовали не мои потребности, корыстные или самонадеянные. Моя цель была исключительно профессиональной. Мне бы подошла жена с небогатым приданым, не из знатного рода. Я не был рабом красоты. Я не считал, что моя жена обязательно должна иметь образование и хорошее воспитание.

Решив, что пришло время выбрать себе подругу, я вообразил, что, руководствуясь здравым смыслом, я не столкнусь с трудностями при выборе. Но проходил день за днём, неделя за неделей, и среди множества семей, которые я посещал, было много молодых девушек, обладавших многими достоинствами, намного превосходящими все мои требования, которые я считал для себя вполне достаточными. И эти девушки не посчитали бы ниже своего достоинства принять моё предложение. Но хотя я считал своё одиночество ужасно утомительным, я не видел среди них ту, которая могла бы стать моей спутницей жизни.

20 Сквайер — помещик в Англии.

21 Биологидировать (книжн. устар.) — гипнотизировать.

Электробиология — влияние электричества на жизнедеятельность организма.

Однажды вечером я возвращался домой от одной бедной больной, которую я посещал бесплатно. Её случай требовал особого внимания среди всех моих пациентов. Сначала она лежала в больнице, но сейчас вернулась домой умирать. Но я чувствовал, что смог бы её спасти, и она, кажется, даже пошла на поправку благодаря моим заботам. Так вот — однажды вечером — это было пятнадцатого мая — я оказался перед воротами дома, в котором раньше жил д-р Ллойд. С тех пор как он умер, его дом был пуст: арендная плата, которую просил владелец, была уж слишком высока. А богатые торговцы не решались поселиться в нём. Ворота были широко раскрыты, как и той ночью, когда умирал д-р Ллойд. Воспоминания нахлынули на меня, угрозы умирающего, зазвучавшие снова у меня в ушах, заставили меня вздрогнуть. Непреодолимое желание, которое я не смог объяснить тогда и не могу объяснить сейчас, овладело мной; желание, заставляющее нас обычно развернуться и ускоренным шагом удаляться прочь от места, вызывающего у нас воспоминание о боли. Но я захотел войти в эти распахнутые ворота по дороге, заросшей травой, и взглянуть при свете ослепительного весеннего солнца на Аббатский дом, который я видел только во мраке зимней ночи, под унылой луной. Здание из тёмно-красного кирпича, было частично увито плющом, и я понял, что оно не долго пустовало. Я увидел фигуры людей у раскрытых окон, фура с мебелью стояла у двери, около неё слуга в ливрее раздавал указания людям, занимавшимся разгрузкой. Очевидно, какая-то семья только что вступила во владение Аббатским домом. Я почувствовал себя пристыженным за неосторожное вторжение и быстро развернулся, чтобы уйти. Я успел пройти всего несколько ярдов , как увидел у входных ворот, прямо перед собой, мистера Вигорса, прогуливающегося с женщиной средних лет, как мне показалось, и тут же недалеко маленькую калитку в конце сада, к которой можно было добраться через кусты. Я почувствовал нежелание не только встретиться с этой женщиной, которую я принял за нового жильца дома и перед которой мне пришлось бы неловко извиняться, но ещё больше мне не хотелось встретить презрительный взгляд мистера Вигорса, в котором всегда чувствовалось что-то лживое и бесчестное. Поэтому невольно я выбрал путь, который помог бы мне скрыться незамеченным. Когда я находился на полпути между домом и калиткой, в кустах, загораживавших со всех сторон дорогу, по которой я шёл, внезапно с левой стороны обнаружился просвет, и я увидел круглый газон, беспорядочно окружённый обломками старых кирпичей, частично покрытых папоротником, ползучими растениями, сорняками и дикорастущими цветами, а в центре газона — фонтан, или вернее колодец, над которым возвышался готический монашеский купол, или навес, на полуразрушенных колоннах. Большая ива свешивала свои ветви на эти останки старинного аббатства. Сам воздух здесь, казалось, был наполнен древними легендами об этом месте, так неожиданно выступившем на фоне нежной зелени кустарников. Но не разрушенная стена и не готический колодец очаровали меня и заставили остановиться.

То была одинокая человеческая фигура, сидевшая среди печальных обломков.

Фигура была стройна, а лицо так юно, что я, как только увидел его, прошептал: «Что за прелестный ребёнок!» Но когда я присмотрелся внимательнее, то понял, что вижу перед собой невинную женщину, чей серьёзный, задумчивый взгляд говорил о неописуемом благородстве.

На её коленях лежала книга, у ног стояла маленькая корзиночка, наполовину наполненная фиалками и другими цветами, растущими среди руин. Ива позади неё напоминала изумрудный водопад: красиво изогнутая в форме арки, она вверху ярко освещалась солнцем, а её ветви, касавшиеся земли, снизу тонули в тени.

Она не видела меня, не заметила: её взгляд был устремлён к горизонту. Она так была погружена в себя, что я невольно перевёл свой взгляд в ту сторону, куда смотрела она. Казалось, что она находится в ожидании знакомого ей знака с неба. Возможно, она хотела увидеть первый луч ранней звезды, прежде чем его увидит кто-то ещё.

Внезапно из-под нижних ветвей ивы бесстрашно вылетели птицы, и одна из них даже села среди цветов в маленькой корзиночке у её ног. Есть известная немецкая поэма, которую я читал в юности, «Дева из-за границы», считавшаяся аллегорией то ли Весны, то ли Поэзии (всё зависело от выбора переводчика). И тогда мне показалось, что эта поэма написана о женщине, сидевшей передо мной у колодца. Действительно, поэт или художник мог увидеть в ней украшение земли: она вызывала восторг своей красотой, но ещё больше своими мыслями, не печальными, но склонными к печали.

Я услышал шаги позади себя и голос мистера Вигорса. Я оторвался от прекрасной картины, которой был так долго очарован, в замешательстве добежал до калитки и по короткой лестнице спустился к широкой улице. И здесь моим глазам опять предстала каждодневная жизнь. На противоположной стороне — дома, магазины, шпили церквей; несколькими шагами дальше — улицы с их вечной суетой!

23 Ярд — 91,4 см.

Как неизмеримо далеко и в то же время как близко от мира, в котором мы живём и развиваемся, есть волшебная страна, разворачивающаяся перед нами из самого сердца земли, когда Любовь впервые осторожно подкрадывается к нашей двери, разгораясь всё ярче, так как Любовь улыбается нам или вздыхает: «Прощай!»

ГЛАВА 5

До этого вечера я смотрел на мистера Вигорса с выражением полного равнодушия. Но какое значение он приобрёл сейчас в моих глазах! Женщина, с которой я его видел, была, несомненно, новым жильцом дома, и юное существо, странным образом взволновавшее моё сердце, очевидно, тоже. Возможно, между двумя женщинами существовала родственная связь. Возможно, это были мать и дочь. Мистер Ви-горс, будучи другом одной из них, мог быть как-то связан с ними обеими, мог настраивать их против меня, мог бы… Здесь я прерываю нить своих предположений. Прямо передо мной, на столе, около которого я сел, войдя в свою комнату, лежало приглашение:

«Миссис Пойнтс

Дома

Среда, 15-е мая

Рано»

Миссис Пойнтс? Жена полковника Пойнтса? Королева Возвышенности? Там, у неё дома, я мог бы узнать всё о новых приезжих, потому что никто и никогда не мог бы поселиться на Аббатской Возвышенности без её разрешения.

Я в спешке переоделся и с колотящимся сердцем направился к почтенной миссис Пойнтс.

Я не пошёл по переулку, который привёл бы меня прямо к Аббатскому дому. Это старое здание стояло посреди сада, немного в стороне от просторного места, где жили все обитатели Возвышенности. Я выбрал широкую насыпную дорогу, освещённую вереницей газовых фонарей. Магазины ещё были открыты, суетливый людской поток медленно перемещался с оживлённых улиц на площадь, где пересекались четыре главные городские улицы, обозначавшие границы Нижнего города. Чтобы попасть на Аббатскую Возвышенность, нужно было пройти под гигантской мрачной аркой, в народе названной Вратами Монаха. Когда арка осталась позади, я сразу почувствовал, что попал в старинный город: узкие неровные тротуары, маленькие магазины с нависающими верхними этажами, здесь и там оштукатуренными фасадами и странными арабесками. Подъём, короткий, но крутой и извилистый, сразу привёл меня к старой Аббатской Церкви, прекрасно расположенной на просторном четырёхугольном дворе, вокруг которого находились изящные мрачные жилища Ареопагитов Возвышенности. Более изящный и менее мрачный дом, чем остальные, — свет в окнах и цветы на балконе — стоял на переднем плане, примыкая с одной стороны к садовой стене. Это был особняк миссис Пойнтс.

Как только я вошёл в гостиную, я услышал голос хозяйки, ясный, решительный, металлический, подобный звону колокольчиков, произносивший слова: «Заняли Аббатский дом? Я расскажу вам».

ГЛАВА 6

Миссис Пойнтс сидела на диване; справа от неё сидела толстая миссис Брюс, внучка шотландского лорда; слева — худощавая мисс Брабазон, племянница ирландского барона. Все гости сгруппировались вокруг хозяйки дома — некоторые сидели, но, в основном, все стояли вокруг неё, — кроме двоих пожилых джентльменов, стоявших поодаль вместе с полковником Пойнтсом около столика для виста и поджидавших четвёртого джентльмена, который должен был составить им компанию, но в данный момент находился в магическом кружке людей, которых любопытство, сильнейший порок общества, собрало вокруг хозяйки.

— Заняли Аббатский дом? Я расскажу вам. А, д-р Фенвик, рада видеть вас. Вы знаете, что Аббатский дом, наконец, сдан внаём? Хорошо, мисс Брабазон, дорогая, вы спрашиваете, кто его занял. Я сообщу вам — мой близкий друг.

— В самом деле? Боже мой! — сказала смущённо мисс Брабазон. — Надеюсь, я ничего не сказала.

— Обижаете меня. Нисколько. Вы говорили, что у вашего дяди, сэра Фелима, работал каретник с редким именем Эшли, и у вас было ужасное подозрение, что миссис Эшли, приехавшая на Возвышен-

ность, — вдова того каретника. Я успокою вас: это не она. Она вдова Гилберта Эшли из Кирби-Холла.

— Гилберт Эшли, — сказал один из гостей, холостяк, очень безобидный человек, родители которого хотели, чтобы он стал священником, но который из-за своей чрезмерной скромности, подобно бедному Голдсмиту24, считал себя недостойным этого. — Гилберт Эшли? Я учился с ним в Оксфорде. Джентльмен, сторонник христианской церкви. Интересный человек, очень.

— Что из этого? О, он учился. Это он делал всю свою жизнь. Он рано женился, на Анне Чалонер, мы в один год с ней вышли замуж. Они поселились в Кирби-Холле, приятном, но скучном месте. Я и мой муж, полковник Пойнтс, как-то встречали там Рождество. Эшли, когда говорил, был просто очарователен, но говорил он очень мало. Анна же говорила одни только банальности, а говорила она очень много. Естественно, бедняжка, она была так счастлива. На следующее Рождество мы с мужем уже не поехали к ним. Дружба длинна, а жизнь коротка. Жизнь Гилберта Эшли была действительно короткой: он умер на седьмой год после своей женитьбы, оставив после себя только одного ребёнка, девочку. С тех пор, хотя я больше никогда не приезжала в Кирби-Холл на Рождество, я часто проводила там время, утешая Анну. Больше она не была болтливой, бедняжка. Она погрузилась в заботы о своём ребёнке, который теперь превратился в прекрасную восемнадцатилетнюю девушку с такими же тёмно-синими глазами, как у её отца, прелестное создание, но слабое; надеюсь, не больное туберкулёзом, но слабое, с желанием жить. Моя дочка Джейн обожает её. Здоровья Джейн хватило бы на двоих.

— Мисс Эшли — наследница Кирби-Холла? — спросила миссис Брюс, у которой был неженатый сын.

— Нет. Кирби-Холл перешёл по наследству к двоюродному брату, Эшли Самнеру. Счастливейший из братьев! Сестра Гилберта, яркая женщина, задумала женить своего родственника, сэра Уолтера Эшли Хотона, главу семейства Эшли, просто рождённого, чтобы подчёркивать красоту яркой женщины. Он умер несколько лет назад, оставив единственного сына, сэра Джеймса, который погиб прошлой зимой, упав с лошади. И Эшли Самнер оказался наследником по закону. Пока счастливый юноша был несовершеннолетним, миссис Эшли сдавала Кирби-Холл в аренду как его опекун. Теперь он достиг совершеннолетия, и поэтому она покинула его. Как бы то ни было, наследница Лилиан Эшли будет очень удачлива. Что ещё вы хотите знать?

— Очень интересный рассказ, — сказала мисс Брабазон, любившая вникать во всякие дела. — Каким приятным местом мог бы быть Аббатский дом, и всего нужно только немного вкуса! Таким аристократичным! Вот что бы я хотела, если бы могла себе позволить! Гостиную можно было бы отделать в мавританском стиле, с шёлковыми занавесками с цветами герани, как будуар леди Л**** из Твикенхема. Я полагаю, миссис Эшли взяла дом в аренду!

Тут мисс Брабазон не смогла сдержать своё раздражение и воскликнула:

— Да что вообще принесло сюда миссис Эшли?

— А почему каждый из вас приезжает сюда? Кто-нибудь ответит мне? — спросила миссис Пойнтс с искренностью, которая располагала к хорошему настроению, но в то же время заставляла испытывать некий страх.

Воцарилось молчание, которое было прервано самой же хозяйкой дома:

— Никто из присутствующих не может сказать, почему он приехал сюда. Но я могу сказать, почему сюда приехала миссис Эшли. Наш сосед, мистер Вигорс, — дальний родственник Гилберта Эшли, один из исполнителей его воли и опекун законного наследника. Около десяти дней назад мистер Вигорс навестил меня, впервые с тех пор, как я почувствовала своей обязанностью выразить своё неодобрение тем странным причудам, которые были так неудачно придуманы нашим дорогим другом д-ром Ллойдом. И, когда он сел на стул, там, где вы сейчас сидите, д-р Фенвик, то сказал замогильным голосом, вытягивая вперёд два пальца, как непослушному ребёнку, который не хочет идти спать: «Мармеладная, вы знаете миссис Эшли? Вы переписываетесь с ней?» — «Да, мистер Вигорс. А разве в этом есть преступление? Вы смотрите так, как будто бы есть». — «Нет, мармеладная, нет», — ответил он совершенно серьёзно. — «Миссис Эшли — женщина с приятным характером, а вы женщина с мужским рассудком».

Раздался дружный смех. Одним суровым взглядом удивления миссис Пойнтс водворила тишину:

24 Голдсмит Оливер (англ. Goldsmith) (1728 — 1774) — англ. писатель-сентименталист. Ром. «Векфильдский священник» (1766) и др. [6, стр. 316].

— Что здесь смешного? Все женщины могли бы быть мужчинами, если бы захотели. Если я обладаю мужским рассудком, тем лучше для меня. Я благодарна мистеру Вигорсу за его столь щедрый комплимент. И потом он продолжал говорить, что, хотя миссис Эшли должна была покинуть Кирби-Холл в течение нескольких недель, она, казалось, была совершенно не в силах собраться с мыслями, чтобы решить, куда ей идти. И ему пришла в голову мысль: так как мисс Эшли стала совершеннолетней, ей не следует хоронить себя в деревне, несмотря на то, что её чистая душа питает отвращение к беспутному образу жизни Лондона. Жители же Л**** выбрали золотую середину между уединением и распутством. Мистер Вигорс хотел бы узнать моё мнение, потому что верил, что я поступила жестоко по отношению к его усопшему другу, д-ру Ллойду. Но сейчас он чувствовал себя неловко. Его подопечный, молодой Самнер, предусмотрительно решил поселиться в Кирби-Холле, а не в Хотон-Парке, который был намного больше и также неожиданно перешёл к нему по наследству. Он не мог занять его, так как был холостым и это было бы связано для него с финансовыми трудностями. Мистер Вигорс обещал Самнеру добиться для него права на владение Кирби-Холлом, была уже установлена точная дата, но миссис Эшли, казалось, не была намерена покидать Кирби-Холл, так как не знала, куда идти. Но мистер Вигорс настоятельно требовал от вдовы своего старого друга и её ребёнка уехать. Мольбы миссис Эшли ни к чему не привели, она никак не могла собраться с мыслями, хотя у неё было для этого достаточно времени. Одно моё слово в эту минуту могло иметь огромное значение и помочь совершить доброе дело. Аббатский дом был свободен, а сад вокруг него — такой просторный, что дамы не смогли бы соскучиться по деревне. Мистер Вигорс продолжал говорить. Но я прошептала: «Не продолжайте», — и заплакала. — «Ни слова больше, моя дорогая подруга Анна Эшли поселится в Аббатском доме. Вопрос решён». Я отпустила мистера Вигорса, послала за своим экипажем и жёлтым экипажем мистера Баркера и его лучшими лошадьми и в тот же день отправилась в Кирби-Холл, который находится не в этом графстве, а почти в двадцати пяти милях отсюда. Я провела там ночь. На следующий день около девяти часов утра я заручилась согласием миссис Эшли, чтобы помочь ей, взяв все заботы на себя; вернулась домой, послала за землевладельцем, заплатила ему земельную ренту и арендную плату; наняла фургоны Фор-беса, чтобы перевезти мебель из Кирби-Холла, и сказала Форбесу начать с кроватей. Когда прибыла кровать миссис Эшли, в Кирби-Холле была проведена последняя ночь, и вскоре приехала сама Анна. Сегодня утром я видела её. Ей нравится место, и её дочери Лилиан тоже. Я просила их посетить вас всех сегодня вечером, но миссис Эшли очень устала. Последнее из мебели привезли сегодня, и, хотя у дорогой миссис Эшли нерешительный характер, она не пассивна и не бездеятельна. И дело не только в том, что нужно было разместить столы и стулья: всё время после обеда мистер Вигорс был в её полном распоряжении, и она нашла его — далее её собственное замечание — каким? — без сомнения, «суровым и деспотичным»? — нет, «приятным и внимательным», — слова разные, но применительно к мистеру Вигорсу означают одно и то же.

И теперь в следующий понедельник — сейчас нужно оставить их в покое — вы все навестите мисс и миссис Эшли. Возвышенность знает, что ей следует делать. Не нужно отправляться к мистеру Вигорсу, несомненно, почтенному человеку, который готов помочь всем: он не принадлежит к нашему кругу. Возвышенность не может быть приятной и внимательной, суровой или деспотичной по принуждению. Новым членам своей семьи она не может быть равнодушной крёстной. Она относится к ним как мать или мачеха, если может быть такое. Когда она говорит: «Он не может быть моим ребёнком», — это, несомненно, слова мачехи. Но ко всем тем, кого я представляю ей, как это было до сих пор, указывая на то, что знакомство с ними является желательным, она относится как мать. А теперь, дорогой мистер Сломан, идите играть в вист: Пойнтс нетерпелив, хотя, и не показывает этого. Мисс Брабазон, любимая, мы все сгораем от желания услышать вашу игру на фортепиано: вы играете так божественно! Что-нибудь весёлое, пожалуйста, что-нибудь весёлое, только не слишком шумно. Мистер Леопольд Симф будет переворачивать вам листы с нотами. Миссис Брюс, ваша любимая партия в вист, с четырьмя новыми игроками. Д-р Фенвик, вы совсем, как я, не играете в карты и не интересуетесь музыкой. Сидите здесь и говорите что-нибудь или молчите, как вам будет угодно, пока я буду вязать.

Таким образом, каждому из гостей нашлось занятие, кто-то пошёл к карточным столам, кто-то расположился около фортепиано. Я же остался сидеть рядом с миссис Пойнтс, у окна, которое было открыто, потому что стоял необычно тёплый для мая вечер. Я был рядом с той, что знала Лилиан ребёнком и от которой я узнал это нежное имя, вызвавшее передо мной образ, которому я уже мысленно поклонялся. Как много я желал ещё узнать! Как много миссис Пойнтс могла рассказать мне! Но как я мог бы спросить её об этом так, чтобы не выдать свою всепоглощающую заинтересованность в этом? Желая говорить, я чувствовал себя немым, бросая неспокойный взгляд на лицо рядом со мной, глубоко поражённый этой историей и тем, что миссис Пойнтс была очень важной женщиной, очень сильным человеком.

А она всё вязала, быстро, сосредоточенно. Ей было под сорок. Смуглое лицо, волосы с бронзовым отливом, красивые локоны коротко острижены сзади — мужская причёска. Губы, плотно сжатые, говорили о непреклонности решения. Когда же она говорила, они становились мягкими, с лёгким оттенком юмора и бдительной хитрости. Глаза карие, живой, но пристальный взгляд — наблюдательный, пронизывающий, неустрашимый. Всё вместе составляло прекрасное выражение лица. Резко очерченный профиль, в спокойствии напоминающий сфинкса25. Телосложение крепкое, но не тучное. Средний рост, но её внешний вид и осанка, казалось, делали её высокой. Необычайно белые крепкие руки, указывающие на отменное здоровье. Совсем не видно вен.

А она всё вязала и вязала, и я сидел около неё, пристально вглядываясь то в неё, то в её работу, со смутной мыслью, что через эти бесшумные пальцы проходят нити моей жизни, моей любви. И, конечно, даже в самой нежной истории любви одна из Парк26 обязательно будет прозаической Судьбой, такой, какой была земная Королева Возвышенности.

ГЛАВА 7

Я увидел её внешнюю сторону. Но внутренняя женщина миссис Пойнтс была окружена тайной, как сфинкс, на которого она так походила. Но между внешней и внутренней всегда находилась третья женщина — общеизвестная — как и все человеческие существа на земле — всегда окутанная загадками, иногда скрывающая свои чувства.

Говорят, что жители Лондона не признают титул «миссис Полковник». Но, если бы это было так, в том была бы их ошибка. Во всём мире нет людей прекраснее обитателей Аббатской Возвышенности. И они считали, что их суверен имел полное право носить титул «миссис Полковник», так же, как Королева Англии — титул «наша Милостивая Леди». Но сама миссис Пойнтс так и не приняла этот титул. Он никогда не появлялся на её визитных карточках, а если и появлялся, то, по крайней мере, не чаще, чем титул «Милостивая Леди» на приглашениях от её Величества к лорду Стеварду или лорду Чемберлену.

25 Сфинкс (что значит по-гречески «душительница») — мифическое чудовище, загадывавшее загадку каждому путнику, проходившему мимо скалы, где оно обитало; все, кто не мог ответить, были обречены на гибель [11, стр. 139].

Парки — римские богини судьбы, почти совпадающие с греческими Мойрами: дочери Зевса и богини законного порядка Фемиды. Греки считали их неумолимыми, римляне — жестокими и немилосердными. Парки: Клото, Лахесис и Антропос — предназначали каждому человеку в отдельности его жизненную судьбу — сразу же при его рождении. При этом Клото начинала прясть нить человеческой жизни, Лахесис продолжала прясть и разматывать её, Антропос перерезала нить. Греки представляли себе их в виде серьёзных старух. Клото обычно изображали с веретеном в руке, Лахесис — с меркой или весами, Антропос — с книгой жизни, солнечными часами или ножницами.

Согласно более поздним представлениям Мойры пели за работой, аккомпанируя небесной «гармонии сфер».

Греческое слово «Мойры» означает не просто судьбу, а скорее долю, часть или удел, т.е. то, в чём человек должен участвовать в жизни, в чём заключается его удел от рождения. Всё, что охватывается этим понятием, неизменно и независимо от свободной воли человека, и не только человека, но даже бога. Боги тоже подчиняются Мойрам; несмотря на всё их могущество, «и над ними властвует судьба». Они всего лишь её стражи и исполнители. Правда, иногда Зевс или какой-нибудь другой бог выступает в роли «властелина судьбы» — но только в том случае, если он её знает и руководствуется ею, т.е. если он действует в соответствии с познанным всемирным законом. Но таким же образом может «властвовать своей судьбой» и обычный смертный [12, стр. 265, 221-223].

Пэресса — супруга или вдова пэра. Пэр — титул высшего дворянства (в Англии, Франции), а также лицо, носящее этот титул [9, стр. 531].

Несомненно, миссис Пойнтс относилась к титулам без суеверного почтения. Две пэрессы , её близкие родственницы, привыкли навещать её. И каждый год они проводили у неё два-три дня. Возвышенность считала, что этими визитами ей оказывают огромную честь. Сама же миссис Пойнтс никогда, казалось, особо не ценила их визиты и не считала их честью для себя; никогда не хвалилась ими, никому не пускала пыль в глаза своими связями и никогда не стремилась к тому, чтобы эти связи приобрести. Её образ жизни был свободен от хвастовства. Несколько столетий назад её предки были очень богатыми людьми, богаче любого жителя Возвышенности. И у Королевы Возвышенности в настоящее время было определённое преимущество перед другими. Но она не делала ничего, чтобы подчеркнуть своё вышестоящее положение и богатство. Как мудрый монарх, миссис Пойнтс доходы своей казны пускала на пользу Возвышенности, а не для того, чтобы, выставляясь напоказ, удовлетворить своё тщеславие. Так как ни у кого здесь не было экипажа, она согласилась держать только один экипаж. Её званые вечера были незатейливы, но многочисленны. Дважды в неделю она принимала гостей и была искренна с ними. Она сумела сделать свои вечера приятными для всех. Освежающие напитки и закуски, подаваемые здесь, были такие же, какие вам предложили бы в беднейшем доме, хотя, они были всё же лучше, нет, самые лучшие — наилучший чай, лимонад и овсяные лепёшки. Комнаты были комфортабельны, что выглядело довольно необычно. Чувствовалось, что здесь часто и дружелюбно принимают гостей: здесь было тепло, светло, карточные столы и фортепиано были так расположены, чтобы сделать игру в карты и музыку приятными. На стенах — несколько старых семейных портретов. Некоторые из них, видимо, особенно ценились — две работы Ватто , одна — Каналетто и одна — Веникса. Множество удобных стульев и диванов, покрытых ярким ситцем. Во всём неописуемое легкомысленное изящество. В отличие от всех замужних женщин Аббатской Возвышенности миссис Пойнтс носила простое платье, обращающее на себя внимание отсутствием безделушек и драгоценностей. А от знающих людей я слышал, что её никогда не видели в платье, сшитом по последней моде. Пока что-то было в моде, она это не носила, а как только это выходило из моды, тут же начинала носить. В то же время она своим внешним видом показывала, что полностью сознаёт, что её одежда старомодна, и как бы желала сказать: «Я ношу только то, что мне идёт, и не позволяю моде диктовать мне условия». Одним словом, миссис Пойнтс была иногда неделикатной, но всегда сильной и вдобавок так или иначе мужественной в своей женственности, но никогда не была притворной и, следовательно, вульгарной. Невозможно было не согласиться с тем, что она была леди до мозга костей и могла позволить себе то, на что другие бы не решились, не потеряв достоинства. Таким образом, она как бы передразнивала их. Но при этом она была так спокойно торжественна или так царственно хороша, что можно было только восклицать: «Сколькими же талантами обладает наша дорогая миссис Полковник!» В то время как миссис Пойнтс всеми силами подчёркивала, что она леди, другой полковник, её муж, был подчёркнуто джентльменом. Он был скорее нерешителен, чем холоден, и, испытывая отвращение к разного рода неприятностям и волнениям, казался гостем в своём собственном доме. Миссис Пойнтс старалась сделать жизнь своего мужа спокойной, и она не могла придумать ничего лучше, чем собирать вокруг него его друзей в своём доме. В юности полковник Пойнтс служил, но уже много лет назад, сразу же после своей женитьбы, ушёл в отставку. Он был младшим братом одного из известнейших сквайеров страны. От своего дяди он унаследовал дом, в котором сейчас жил, и ещё какую-то собственность в самом городе Л**** и за его пределами. Полковник Пойнтс считался хорошим землевладельцем и был хорошо известен в Нижнем городе, хотя он никогда не вмешивался в его дела. Он был до щепетильности опрятен в одежде. Тонкая юношеская фигура, парик… Он, кажется, не читал ничего, кроме газет и «Метеорологического журнала», и поэтому во всём Л**** его считали самым осведомлённым человеком в том, что касалось погоды. У него было интеллектуальное пристрастие — вист; правда, играя в карты, у него было меньше шансов прославиться своей мудростью. Хотя, возможно, вист требовал определённого склада ума. В довершение всего, полковник, будучи намного старше своей жены, несмотря на свою худощавую юношескую фигуру, был превосходным адъютантом у миссис Пойнтс, и она не могла бы найти себе более покорного, преданного человека, который бы ещё гордился ею так, как гордился он.

Не было ошибки в том, что миссис Пойнтс была назначена Королевой Возвышенности. Она не являлась сувереном по конституции, но её монархия была абсолютной. Любое её слово имело силу закона.

Подобную власть невозможно было бы получить, не обладая выдающимися талантами. Несмотря на всю свою бесцеремонную откровенность, миссис Пойнтс имела тонкое чувство такта. Была ли она вежлива или груба, это никогда не обсуждалось. Так как она была женщиной, её знания об обществе военных были ограничены, но, казалось, она обладала интуитивным знанием человеческой природы, которым она умело пользовалась в своих целях. Уверен, что, если бы её внезапно поселили, как совершенно постороннего человека, в Лондоне, она и там бы смогла найти себе дорогу к избранным кругам и точно так же, как здесь, её слово имело бы законную силу. Я уже говорил, что она никогда не притворялась, и это могло быть единственной причиной её власти над людьми, в обществе, где почти каждая женщина старалась, если не быть, то выглядеть важной персоной.

28 Антуан Ватто (Jean-Antoine Watteau) (10 октября 1684 — 18 июля 1721) — фр. художник.

29 Каналетто (Canaletto, наст. Антонио Каналь) (1697 — 1786) — венецианскии живописец. Один из величайших мастеров, изображавших повседневные городские пейзажи.

30 Венике Ян Баптист Старшин (Jean Baptiste Weenix) (1621 — 1663) — голландский живописец, один из руководителей утрехской школы живописи, отец и учитель художника Веникса Яна Младшего. Учился в Утрехте и Амстердаме. В своём творчестве художник отдавал предпочтение итальянским пейзажам и натюрмортам. В конце 50-х годов XVII века побывал в России, где сделал ряд портретных и архитектурных зарисовок, представляющих значительный исторический и этнографический интерес [13].

Миссис Пойнтс была естественной, но в то же время хитрой, хотя было бы правильнее сказать, что она была актрисой. Во всём, что она говорила и делала, была система, план. Она могла быть очень внимательным другом и очень опасным врагом; тем не менее, я думаю, она редко испытывала сильную любовь или сильную ненависть. Во всём была своя политика, определяющая, кого нужно вознести, если с ним по каким-то причинам было выгодно иметь дело, а кого — унизить или уничтожить.

С того момента, как у нас с д-ром Ллойдом возникла ссора, эта женщина оказывала мне поддержку, и ничто не могло бы сравниться в ловкости с тем способом, которым она представляла меня всем как мудрого, авторитетного человека, в то же время, стараясь укрепить свой собственный авторитет.

Она привыкла относиться ко мне, как к ребёнку, с материнской заботой, так, как если бы она действительно заботилась о моём благосостоянии, счастье и репутации. И, таким образом, в каждом комплименте, в каждом внешнем знаке внимания она проявляла высочайшее благородство, показывая тем самым, что ко мне нельзя относиться иначе и моё положение вполне заслуженно. И, так или иначе, я, несмотря на моё убеждение, что мне не нужна ничья помощь, чтобы двигаться вперёд по жизни, никак не мог отделаться от мысли, что я таинственным образом нахожусь под покровительством миссис Пойнтс…

Мы, наверное, просидели так минут пять, бок о бок, в полной тишине, как в пещере Трофониуса , когда внезапно миссис Пойнтс, не поднимая глаз от своей работы, сказала мне:

— Я думаю о вас, д-р Фенвик. А вы — думаете о какой-то другой женщине. Неблагодарный!

— Несправедливое обвинение! Моё молчание могло бы доказать, как сильно мои мысли сосредоточены на вас и на таинственном сплетении из петель, которое появляется под вашей рукой и приковывает к себе всё моё внимание.

Миссис Пойнтс взглянула на меня на мгновение — один быстрый взгляд карих глаз — и произнесла:

— Действительно ли вы думали обо мне? Ответьте мне правду.

— Действительно, — ответил я. — Я думал о вас.

— Странно! Кто это может быть?

— Кто это может быть? Что вы имеете в виду?

— Если вы думаете обо мне, то, несомненно, в связи с другим человеком — женщиной. И это, конечно, не бедняжка мисс Брабазон. Но кто же ещё это может быть?

Она снова бросила на меня взгляд, и я почувствовал, что мои щёки начинает заливать краска.

— Тише, — сказала она, понизив голос, — вы влюблены.

— Влюблён? Я? Позвольте спросить, а почему вы так думаете?

— Все признаки говорят сами за себя. Вы изменились, даже выражение вашего лица, с того момента, как я в последний раз смотрела на вас. Обычно вы спокойны и наблюдательны — сейчас же неспокойны и рассеянны. Выражение вашего лица, всегда гордое и безмятежное, сейчас смиренное и взволнованное. У вас что-то на уме! И это не беспокойство за свою репутацию — здесь всё упрочено; или свою судьбу — здесь всё предрешено; и не за своего пациента: тогда едва ли вы могли быть здесь. Но беспокойство всё же есть. И оно не связано с вашей профессией, и никогда прежде оно не тревожило ваше сердце.

Я был поражён, почти напуган, но попытался скрыть своё замешательство принуждённым смехом.

— Мудрая наблюдательница! Тонкий аналитик! Вы убедили меня, что я должен быть влюблён, хотя я и не подозревал этого раньше. Но я так же, как и вы, сбит с толку и стараюсь понять, кто является предметом моей любви, но не могу. И вместе с вами я спрашиваю: «Кто это?»

— Кто бы она ни была, — сказала миссис Пойнтс, оторвавшаяся от вязания, в то время как я говорил, и теперь продолжившая вязать, очень медленно и очень осторожно, как если бы её мысли и её работа были связаны вместе, — кто бы она ни была, вы серьёзно могли бы влюбиться. А брак, по любви или нет, — серьёзная вещь для всех нас. Не всякая хорошенькая девушка может подойти Алену Фенвику.

31 Трофониус (Трофонии) — бог знаменитого греческого оракула (оракул — место, храм, куда обращались за прорицанием) в Лебадейской пещере в Беотии, между Афинами и Дельфами, где до сих пор возле современной Ливадии можно увидеть ущелье, ключ и остатки святилища. Оракул пользовался известностью начиная с VI века до н. э., и среди бесчисленных посетителей его был Крез из Лидии. Павсаний подробно описывает оракул и ритуал, с ним связанный, в своем «Описании Эллады» (кн. 9). После сложного инициационного обряда вопрошающий одевался как священная жертва и, неся медовую лепёшку, чтобы умилостивить божества царства мёртвых, должен был спуститься в выбоину, в струи подземной реки. По прохождении положенного времени он возвращался на свет, потрясённый и подавленный тем, что услышал от невидимых ораторов, и лишь со временем к нему возвращались чувства и способность улыбаться. Стало поговоркой характеризовать подавленного человека как побывавшего у Трофония [14].

— Увы! Есть ли такая хорошенькая девушка, которой подойдёт Ален Фенвик?

— Ну! Вы могли бы быть выше раздражённого тщеславия и не напрашиваться на комплимент. Да, сейчас в вашей жизни и в вашей карьере настало время, когда вы могли бы жениться. Я вам разрешаю, — добавила она с улыбкой, как если бы это была шутка, и, кивнув головой, как будто бы на самом деле всё было совершенно серьёзно.

Она продолжила вязать более решительно, быстрее.

— Но я всё ещё не вижу претендентку. Нет! Какая жалость, Ален Фенвик, — каждый раз, когда она называла меня по имени, её манеры всегда становились величественными, но при этом было в них что-то материнское, — жаль, что с вашей энергией, упорством, талантами, позвольте сказать, вашими преимуществами, жаль, что вы не выбрали себе карьеры, которая была бы для вас более успешной, принесла бы вам славу, более громкую, чем просто блестящий успех провинциального врача. Ваш выбор интересует меня. Мой выбор не изменился: он слишком ограничен… Что потом? Неважно. Я довольна. Джейн… Находите ли вы её красивой?

— Конечно, в этом не может быть никаких сомнений, — ответил я легкомысленно и непринуждённо.

— Я уже решила, какой будет судьба Джейн, — продолжила миссис Пойнтс, начиная вязать новый ряд. — Она выйдет замуж за человека с имением, из провинции. Он станет членом парламента. Она будет заботиться о его успехе так же, как я забочусь о Пойнтсе. Если он будет умным, она поможет ему стать министром, а если нет, его богатство сделает её выдающейся фигурой, а его — достойным мужем. И, как вы видите, у меня нет никаких брачных планов относительно вас, Ален Фенвик. Подумайте, стоит ли довериться мне. Возможно, я смогу быть полезной.

— Не знаю, как благодарить вас, но пока мне нечего вам доверить.

Говоря это, я взглянул в раскрытое окно, рядом с которым сидел. Стояла прекрасная, приятная ночь, луна светила во всём своём великолепии. Там, далеко и широко раскинулся город со своими бесчисленными огнями. На просторном четырёхугольном дворе стояла массивная одинокая большая старая церковь, а дальше — сады и разрозненные коттеджи-особняки, покрывавшие весь холм.

— Не тот ли дом, — спросил я после небольшой паузы, — вон там, Аббатский? Тот, в котором жил д-р Ллойд?

Я произнёс это внезапно, желая показать, что хочу сменить тему разговора. Хозяйка отложила вязание, привстала, посмотрела вперёд.

— Да. Но какая восхитительная ночь! И как такое может быть, что при свете луны все предметы чудесно сливаются в гармонии, в то время как в лучах солнца они резко контрастируют друг с другом? А башня величественной старой церкви, поседевшей за тысячи лет, и грубые черепичные крыши с необработанными дымовыми трубами в лунном свете исполнены очарования?

Говоря это, она встала, взяла свою работу и вышла на балкон. Не часто с миссис Пойнтс случалось, чтобы в своём строгом, практическом, земном разговоре она позволяла себе то, что мы называем сентиментами. Но каждый раз при этом она, казалось, старалась дать мне представление об интеллекте, причём, исчерпывающее, но не для того, чтобы подтвердить, что сентименты имеют место в жизни, а, видимо, считая, что только красавицы знатного происхождения с любезностью и одновременно безразличием могут позволить это какому-нибудь очаровательному, но безденежному поэту. Несколько минут она блуждающим взглядом с явным удовольствием рассматривала окрестности. Но, когда она перевела глаза на три конька на крыше Аббатского дома, её лицо вновь приняло суровое выражение, которое было так свойственно её характеру. Её пальцы механически продолжили вязать, и она сказала своим чистым, твёрдым голосом, в котором слышался металлический звон колокольчиков:

— Вы можете угадать, почему я взяла на себя столько забот, чтобы сделать одолжение мистеру Вигорсу и поселить здесь миссис Эшли?

— Вы оказали нам любезность, полностью объяснив все причины, которые заставили вас сделать это.

— Некоторые — да, но не основную причину. Люди, берущие на себя обязанность управлять другими, как я, в королевстве или деревне, должны принимать законы управления и придерживаться их. Закон, который наилучшим образом подходит Возвышенности, — почтение к приличиям. У нас не слишком много денег; entre nous , мы не занимаем высокое положение. Наша политика сводится к укреплению приличий. Ещё до того, как мистер Вигорс пришёл ко мне, я узнала, что леди Сара Белласис хочет снять Аббатский дом. Лондон настроен против неё, а провинциальный город мог бы быть более сострадательным. Графская дочь с хорошим доходом, но с крайне дурным именем, с прекрасными манерами, но с самыми дурными нравственными качествами привела бы всё здесь в беспорядок. Сколько бы наших чопорных старых дев отказались бы от чая и миссис Пойнтс ради шампанского и общества леди Сары! Никогда ещё Возвышенности не угрожала такая опасность. И раньше, чем Сара Белласис сняла бы этот дом, я могла бы его снять и заселить совами.

32 Entre nous (фр.) [антр ну] — между нами.

Внезапно в решающий момент появилась миссис Эшли. Планы Сары расстроены, приличия спасены. И вопрос решён.

— И будет славно иметь рядом своего старого друга.

Миссис Пойнтс подняла на меня глаза.

— Вы знаете миссис Эшли?

— Нисколько.

— У неё много достоинств, но она недостаточно умна. Она слабая, а я же наоборот — сильна. Но слабость может быть очень мила. Её муж, человек одарённый и образованный, подарил ей всё своё сердце, бесценное сердце. Но он не был честолюбивым и презирал общество.

— Вы говорили, что ваша дочь сильно привязана к мисс Эшли? А её характер похож на характер матери?

— Нет, Лилиан не заурядна.

— Вы сказали, что у неё слабое здоровье и выразили надежду, что она не больна туберкулёзом. Но я уверен, нет серьёзных причин опасаться за её здоровье, которое в её возрасте в случае болезни потребовало бы очень тщательного наблюдения!

— А я не уверена. Если бы она умерла… Д-р Фенвик, что случилось?

Слова миссис Пойнтс нарисовали передо мной такую ужасную картину, что я вздрогнул, как если бы в моей жизни случилось потрясение.

— Я прошу прощения, — сказал я дрожащим голосом, прижимая руку к сердцу, — внезапный спазм здесь. Но всё уже прошло. Вы говорили, что… что…

— Я хотела сказать, — произнеся эти слова, миссис Пойнтс прикоснулась ко мне, — что, если бы Лилиан Эшли умерла, я недолго оплакивала бы её. Я оплакивала бы больше того, кто при жизни слишком ценил земные блага. Но я верю, что нет никаких оснований для тревоги, которую в вас так неосторожно пробудили мои слова. Её мать бдительна и посвящает ей всю себя. И, если что-то случится с Лилиан, она сразу же обратится за консультацией врача. Думаю, мистер Вигорс рекомендовал бы д-ра Джойнса.

Закончив нашу беседу такими язвительными словами, миссис Пойнтс вернулась в гостиную.

Несколько минут я оставался на балконе, взбешённый, в замешательстве. Каким совершенным искусством дипломата воспользовалась миссис Пойнтс, чтобы проникнуть в мою тайну! И как легко она читала в моём сердце! А её последние слова о д-ре Джойнсе ранили меня, как отравленная стрела Па-фии33. Сразу же она поймала меня в ловушку, обнаружила что-то в моих мыслях обыкновенной женской проницательностью. Но с необыкновенной хитростью весь наш разговор в дальнейшем принял такой оборот, чтобы что-то разузнать и заставить меня выдать мою тайну. Но с какой целью? Зачем ей это было нужно? Какими мотивами она могла руководствоваться помимо простого удовлетворения любопытства? Возможно, во-первых, она думала, что я увлекусь яркой красотой её дочери и, следовательно, полудружеской, полуциничной искренностью, с которой она открыла мне свои честолюбивые планы относительно её замужества. Удостоверившись в том, что я здесь не питаю никаких самонадеянных надежд, она решила использовать свой коварный интеллект, который побуждает к действию интриганов и политиканов. И, кроме того, гнев этого ничтожного суверена обладал силой, а так как знание — сила, то нет лучшего способа приручить непокорного подданного, чем проникнуть в тайну его сердца.

Но «тайна»! Неужели такое могло произойти? Неужели возможно, что простой вид человеческого лица, никогда не виденного прежде, мог нарушить спокойное течение моей жизни? Незнакомка, чьи мысли и характер я совсем не знал, чей голос никогда не слышал? И только, когда внезапно и легкомысленно были произнесены слова «если бы она умерла…» и нестерпимая боль страдания разорвала моё сердце, я почувствовал, как изменился бы для меня мир, если бы я действительно никогда больше не увидел её лица. Да, у меня больше не было тайны, я полюбил. И подобно любому человеку, к которому пришла любовь, иногда мягко и медленно, иногда внезапно, как орёл, бросающийся на ничего не подозревающую добычу, я верил, что никто прежде не любил так, как любил я; что такая любовь — необыкновенное чудо, которое создано исключительно для меня, а я для неё. Постепенно мои мысли успокоились, как только мой взгляд остановился на крыше дома Лилиан и на мерцающем серебре освещённой луной ивы, под которой я впервые увидел её, пристально вглядывавшейся в розовое небо.

33 Пафия (Пафосская богиня, Киприда, Венера, Афродита) — богиня любви и красоты, прекраснейшая из богинь античных мифов. У неё был целый отряд помощников и помощниц, среди которых был бог любви Эрот, от стрел которого нет спасенья [12, стр. 62].

ГЛАВА 8

Когда я вернулся в гостиную, гости, похоже, уже собирались расходиться. Те, что раньше сидели вокруг фортепиано, теперь расположились у стола с закусками и напитками. Картёжники поднялись со своих мест за карточным столом и теперь рассаживались у стола с угощением или обсуждали свои выигрыши и проигрыши. Пока я искал свою шляпу, которую куда-то положил, ко мне робко подошёл несчастный джентльмен, страдавший болевым тиком34, — самый гордый и самый несчастный из всех живших на Возвышенности. У него не было средств оплатить услуги врача, но боль усмирила его гордость, и я с одного взгляда на него понял, что он придумал, как можно тайком извлечь выгоду из общественных связей и получить совет врача, ничего за него не заплатив. Старик отыскал мою шляпу быстрее меня, наклонился за ней, поднял, протянул её мне одной рукой с низким поклоном, а другую руку, со сжатой в кулак ладонью и дрожащую, он прижимал к ввалившейся щеке. Мои глаза встретились с его глазами, и в них я прочитал печальную немую просьбу. Профессиональный инстинкт сразу завладел мной. Так же, как и всегда, я сразу же забыл обо всём, увидев страдание, и почувствовал в себе только одно желание — облегчить муки несчастного.

— Вам больно, — сказал я мягко. — Садитесь и опишите мне симптомы. Я, правда, не профессиональный врач, но я друг, который любит лечить и понимает кое-что в этом.

Мы сели немного в стороне от остальных гостей, и после нескольких вопросов и ответов я пришёл к выводу, что его тик не является неизлечимым. Я с успехом лечил подобные заболевания, для которых нашёл специфическое болеутоляющее средство. На листке своей карманной записной книжки я написал рецепт, который мог бы быть наиболее действенным, и как только вырвал его и отдал старику, я посмотрел вверх и увидел карие глаза моей хозяйки, часто с холодным пронзительным блеском, но сейчас смотревшие на меня с выражением, более добрым и мягким. В данную минуту, однако, её внимание было приковано не ко мне, а к слуге, который вошёл с запиской и произнёс вполголоса: «От миссис Эшли».

Она взяла записку, поспешно прочла её, приказала слуге ждать за дверью, подошла к своему письменному столу, который стоял недалеко от того места, где я задержался, села, оперлась подбородком на руку и задумалась. Очень скоро она прервала свои размышления, повернула голову и, к моему удивлению, подозвала меня кивком. Я подошёл.

34 Среди невралгий лица наиболее актуальной является невралгия тройничного нерва, во-первых, в связи с тем, что это достаточно распространённое заболевание (оно встречается в 50 раз чаще, чем невралгия языкоглоточного, и в 100 раз чаще, нежели невралгия верхнегортанного нерва). Синонимы: болезнь Фазергиля (имя детально описавшего её автора) и болевой тик, поскольку болевой приступ часто сопровождается спазмом мимических мышц. Как теперь установлено, невралгия тройничного нерва является классической компрессионной невропатией.

Болевые приступы протекают в зоне поражённой ветви по типу «удара электрического тока». Характерный признак — невралгия тройничного нерва молчалива. Ошеломлённые ужасающей болью больные буквально замирают. Нередко встречается жест-антагонист — больные прикладывают руку к виску или другому месту, что помогает преодолеть боль. Как уже указывалось, приступ боли часто сопровождается спазмом мышц лица — болевой тик (tic doloureux). Спазмы могут быть парциальными, захватывая круговую мышцу глаза, щёчную мышцу. Как правило, приступ сопровождается вегетативными проявлениями — заложенностью носа, слезотечением, покраснением лица и др., хотя эти проявления выражены не столь значительно. Приступ может быть молниеносным «прострелом» либо длиться секунды, десятки секунд и более. Длительные приступы обычно представляют собой как бы сплошь следующие друг за другом «прострелы». Затяжные приступы, т.е. длящиеся часами, называют status neuralicus, которые могут требовать госпитализации пациента в блок интенсивной терапии и даже реанимационное отделение, так как ужасающая боль приводит к тяжёлым расстройствам вплоть до болевого шока или коллапса.

Коллапс — одна из форм острой сосудистой недостаточности, характеризующаяся резким падением сосудистого тонуса или быстрым уменьшением массы циркулирующей крови, что приводит к уменьшению венозного притока к сердцу, падению артериального и венозного давления, гипоксии мозга и угнетению жизненных функций организма.

Боль при невралгии тройничного нерва квалифицируется как нестерпимая, непереносимая. В эпоху до введения в терапевтический арсенал карбамазепина встречались суицидальные случаи [ 15 ].

— Сядьте здесь, — прошептала она. — Повернитесь спиной к тем, кто, не сомневаюсь, смотрят на нас. Читайте.

Она дала мне записку, которую только что получила. В ней было всего несколько слов:

«Дорогая Маргарет, я так страдаю. Несколько часов назад Лилиан внезапно заболела, и я всерьёз опасаюсь. За каким врачом я могу послать? Скажите моему слуге его имя и адрес. А. Э.»

Я вскочил со своего места.

— Постойте, — сказала миссис Пойнтс. — Вы не будете против, если я пошлю слугу к д-ру Джойнсу?

— Ах, мадам, как вы жестоки! Что я сделал, что вы стали моим врагом?

— Врагом! Нет. Вы помогли одному из моих друзей. В этом мире глупцов ум может соединяться только с умом. Нет, я вам не враг! Но вы ещё не просили меня быть вашим другом.

Говоря это, она вложила в мои руки записку, которую успела написать:

«Вступайте в ваши полномочия. В случае тревоги или, если я просто вам понадоблюсь, пошлите за мной».

И продолжая медлительными, неуверенными пальцами работу, которую она, было, отложила, добавила:

— Ещё нескоро, но всё устроится. Нет, не благодарите. Это то немногое, что я пока могу для вас сделать.

ГЛАВА 9

Через несколько минут я уже был в саду того старого дома. Слуга, шедший впереди, провёл меня по лестнице через потайную калитку: этот путь был самым коротким. Я шёл по уже знакомой дороге, снова видел монашеские стены. Газон, деревья, руины — всё было залито прозрачным лунным светом.

И вот я уже в доме, слуга взял у меня записку, с которой меня послали, и через одну-две минуты вернулся и проводил меня вверх по коридору, где меня встретила миссис Эшли. Я заговорил первым:

— Ваша дочь не… не серьёзно больна, я надеюсь. Что с ней?

— Тише, — сказала она, понизив голос. — Вы пройдёте со мной?

И она прошла через дверь направо. Я последовал за ней и, когда она поставила на стол светильник, я огляделся вокруг со страхом в сердце: это была та самая комната, в которой умер д-р Ллойд. Невозможно ошибиться. Здесь была другая мебель, не было той кровати, но сам вид комнаты, расположение окна, которое сейчас было широко раскрыто, лунный свет, заливающий комнату мягче, чем той мрачной зимней ночью, большие балки, перекрещивающиеся под низким потолком, — всё всплыло в моей памяти. А стул, который предложила мне миссис Эшли, стоял как раз на том же месте, где тогда стоял я у кровати умирающего.

Я отпрянул назад: я не мог здесь сидеть. И пока миссис Эшли рассказывала мне свою историю, я стоял, прислонившись к полке над камином.

За день до их приезда у Лилиан было хорошее настроение, и она чувствовала себя лучше, чем обычно, восхищалась старым домом, садом и особенно укромным уголком у стены Монаха, где миссис Эшли оставила её в этот вечер, чтобы сделать покупки в городе в компании мистера Вигорса. Вернувшись, они с мистером Вигорсом отыскали Лилиан в том же уголке, и миссис Эшли материнским чутьём обнаружила в Лилиан какую-то перемену, которая её встревожила. Она казалась апатичной и подавленной и была очень бледна, но отрицала, что чувствует себя плохо. Вернувшись в дом, Лилиан села в этой комнате. Она очень любила читать и, так как им не нужна была ещё одна спальная, решила приспособить её для чтения.

— Я оставила её здесь и вместе с мистером Вигорсом спустилась в гостиную. Когда он ушёл (а ушёл он очень скоро), я ещё около часа оставалась внизу, давая указания, как разместить мебель, которую только сегодня привезли из нашего старого дома. Потом я решила подняться к дочери и к своему ужасу обнаружила её на стуле без признаков жизни. Она потеряла сознание.

На этом месте я прервал миссис Эшли:

— Случалось ли с ней такое раньше?

— Нет, никогда. Когда она пришла в себя, она выглядела смущённой и не хотела говорить. Я уложила её в постель и, когда она уснула, я немного успокоилась. Думаю, это могло произойти от волнения из-за переезда. Или, может быть, она заболела малярией, находясь в той части сада.

— Очень может быть. В это время года час захода солнца вреден для хрупкого организма. Продолжайте.

— Примерно через сорок пять минут она проснулась с громким криком и с тех пор находится в сильном волнении, всё время плачет и не отвечает на мои вопросы. Сейчас она не выглядит бледной. У неё истерика.

— Вы можете проводить меня к ней? Успокойтесь. В вашем рассказе я не нашёл ничего, что могло бы вызвать серьёзные опасения.

ГЛАВА 10

Для истинного врача в палате больного есть что-то невыразимое. На её пороге все человеческие страсти оставляют его сердце. В нём не должно быть ни любви, ни горя. Он должен войти в комнату с холодной головой. Он не способен выполнять свою миссию, если позволяет кому-то затемнять свою науку. Старость или юность, красота или уродство, невинность или виновность — все различия должны исчезнуть для него, и он должен помнить только об одном — о человеческом страдании, взывающем к его мастерству.

Горе семье, в которую пришёл целитель, не чувствующий в себе священных обязанностей своего искусства! Почтительно, как в храме, стоял я в комнате девушки. Когда миссис Эшли вложила руку Лилиан в мою и я почувствовал её пульс, я осознал, что не ощущаю биения собственного сердца. Я пристально смотрел на её лицо, которое было ещё прекраснее от краски, прилившей к её нежным щекам, и от блеска тёмной синевы её глаз. Сначала она не обратила на меня внимания, не заметила моё присутствие и только шептала слова, которые я не мог разобрать.

Наконец, когда я заговорил с ней тихим, успокаивающим тоном, выражение её лица внезапно изменилось, она провела свободной рукой над своим лбом, повернулась, посмотрела на меня долго и прямо с нескрываемым удивлением, но не могу сказать, что лицо её выражало недовольство. Ей, кажется, больше хотелось увидеть во мне нежданного друга, чем подозрительного незнакомца. Но всё же она испытывала опасение, страх, и её рука дрожала, и голос прерывался, когда она сказала:

— Может ли это быть? Может ли это быть? Я проснулась? Мама, кто это?

— Добрый гость, д-р Фенвик, которого прислала к нам миссис Пойнтс, дорогая. Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Лучше. Странно, лучше.

Она медленно высвободила свою руку из моей и, невольно сжавшись, повернулась к миссис Эшли, притянув её к себе и тотчас спрятавшись от меня.

Убедившись, что Лилиан не бредит и у неё нет жара, который обычно сопровождает нервные припадки, особенно в слабом организме, я бесшумно вышел из комнаты и пошёл, конечно, не в комнату, которую раньше занимал злополучный естествоиспытатель, а в гостиную, вниз по лестнице, чтобы написать рецепт. Я уже отослал слугу с рецептом к аптекарю, когда ко мне спустилась миссис Эшли.

— Она, кажется, неожиданно пошла на поправку. Её лоб стал более холодным, и она полностью владеет собой. Только она не может объяснить свой нервный припадок — ни обморок, ни волнение, в котором она проснулась.

— Думаю, я могу их объяснить. В первой комнате, куда она вошла и где упала в обморок, было открыто окно, окаймлённое вьющимися растениями с цветами. Мисс Эшли подвержена таким явлениям из-за утомляемости, волнения и неосторожного нахождения на открытом воздухе. Её сон после обморока был таким беспокойным, потому что в ней действовали защитные силы организма, старающиеся уберечь её от вредных воздействий. И природе это почти удалось. То, что я прописал, немного поможет ей и ускорит те процессы, которые уже идут в ней. Через день-другой, не сомневаюсь, ваша дочь будет совершенно здорова. И ещё постарайтесь, чтобы она не находилась на открытом воздухе до конца дня. И чтобы она не заходила в комнату, где потеряла сознание, потому что без видимой причины нервный припадок может повториться, в том же месте, где случился впервые. Лучше закрывайте двери этой комнаты, по крайней мере, несколько недель, зажигайте там огонь, перекрасьте её и заново наклейте обои, побрызгайте хлороформом. Вы, возможно, не знаете, но в этой комнате умер д-р Ллойд после продолжительной болезни. Позвольте мне дождаться, пока ваш слуга вернётся с лекарством, и, пока есть время, задать вам несколько вопросов. Вы говорите, что мисс Эшли никогда прежде не теряла сознания. Осмелюсь предположить, что у неё слабое здоровье. А были у неё раньше болезни, которые бы беспокоили вас?

— Никогда.

— Нет ли предрасположенности к простудным заболеваниям, кашлю или воспалению лёгких?

— Конечно, нет. Я боялась, что у неё туберкулёз. Вы думаете так? Ваши вопросы тревожат меня.

— Нет, я так не думаю. Но прежде, чем я выскажу своё мнение, ещё один вопрос. Вы говорите, что опасаетесь, что есть подозрение на туберкулёз. В семье кто-нибудь болел им? Конечно, он не передался ей от вас. Но, может, со стороны отца?

— Её отец, — сказала миссис Эшли с глазами, полными слёз, — умер молодым от воспаления мозга. По словам врачей, его нельзя было спасти.

— Достаточно, сударыня. Всё, что вы сказали, подтвердило моё мнение, что физическое строение вашей дочери отлично от такого, в каком может развиться туберкулёз. Скорее даже, что это здоровый организм, который из-за повышенной нервной возбудимости становится слабым, но приспосабливающимся — можно быстро излечиться, но так же быстро можно и заболеть.

— Спасибо, спасибо вам, д-р Фенвик, за ваши слова. Вы сняли тяжесть с моего сердца. Мистер Вигорс, я знаю, думает, что Лилиан больна туберкулёзом, и миссис Пойнтс напугала меня однажды такими же намёками. Но, когда вы говорите о нервной возбудимости, я не совсем вас понимаю. Моя дочь не страдает нервозами. Её характер уравновешен.

— Но, если она не возбудима, можете ли вы сказать, что она не впечатлительна? То, что внешне не нарушает её спокойствие, возможно, приводит в уныние её душу. Вы меня понимаете?

— Да, думаю, я поняла. Но не совсем уверена. В большинстве случаев она не более впечатлительна, чем другие девушки, возможно, даже и менее. Но некоторые вещи её, конечно, очень впечатляют.

— Какие же?

— Её, больше, чем кого-либо из тех, кого я знаю, впечатляет природа, сельские пейзажи, звуки, а также музыка и книги, которые она читает, — книги, не являющиеся плодом воображения автора. Возможно, в этом она похожа на своего бедного отца, в большей степени, по крайней мере, я замечаю это в ней. Он был очень молчаливым и сдержанным. И, возможно, что черты её характера сформировались под воздействием одиночества, в котором она воспитывалась. И, чтобы она стала хоть немного похожа на девушек своего возраста, наш друг миссис Пойнтс убедила меня приехать сюда. Лилиан смирилась с переездом. Она избегает мыслей о Лондоне, которому я бы отдала предпочтение. Её бедный отец не мог выносить Лондон.

— Мисс Эшли любит читать?

— Да, она любит читать, но больше всего — мечтать. Она сядет одна и часами без книги или работы сидит, задумчивая, как во сне. Она была такой даже в раннем детстве. Потом она стала рассказывать мне, чем была околдована. Она говорила мне о том, что видела — на самом деле видела — прекрасные дальние страны, цветы и деревья, непохожие на наши. Когда она стала старше, её фантастические рассказы стали меня раздражать, и я отругала ее, сказав, что, если кто-нибудь услышит её, то непременно подумает, что она не только не правдива, но и слабоумна. В последние годы она больше не рискует рассказывать мне, что заставляет её мечтать в такие моменты. Но привычка мечтать сохранилась в ней до сих пор. Вы согласны с миссис Пойнтс, что лучшим лекарством для Лилиан могло бы быть жизнерадостное общество молодёжи?

— Конечно, — искренне ответил я, почувствовав острую боль ревности. — Но это вопрос медицины. Вы подниметесь к ней и посидите с ней около получаса? А я подожду здесь, пока она будет спать. Я буду ждать вашего возвращения. А пока буду просматривать газеты и книги на вашем столе. Постойте! Одно предостережение: убедитесь, что в спальной мисс Эшли нет цветов. Кажется, я видел коварный розовый куст, растущий под её окном. Если это так, избавьтесь от него.

Оставшись один, я с радостью осмотрел комнату. Я, несомненно, стал привилегированным гостем. Я прикасался к книгам, к которым должна была прикасаться Лилиан. Рассматривая предметы мебели, которая ещё была расставлена в беспорядке, я понял, все эти вещи хранят в себе историю её жизни. Эта арфа, конечно, принадлежала ей; двухцветный шарф (белый и бледно-голубой цвет — любимые цвета девушек), клетка для птиц, ящик из слоновой кости для детских игрушек — всё говорило мне о ней…

Это были блаженные, опьяняющие мечты, которые миссис Эшли разрушила своим приходом.

Лилиан спокойно спала. У меня больше не было предлога, чтобы задержаться здесь ещё.

— Я пойду. Надеюсь, вы успокоились, — сказал я. — Вы позволите мне прийти завтра днём?

— Да, конечно, приходите.

Когда я направился к двери, миссис Эшли протянула мне руку.

Есть ли такой врач, который не почувствовал, что плата за его услуги лишает его человечности и вовлекает в рыночные отношения, где превыше всего стоят деньги; есть ли такой врач, который говорит себе: «Хорошо, ты дал им здоровье и жизнь. Прощайте! Тебе здесь за это заплатили!»? С бедняком не возникло бы никаких затруднений, но миссис Эшли была богата, и нарушить традиции здесь считалось почти дерзостью. Отказаться от денег означало никогда больше не увидеть Лилиан, но я не мог взять деньги миссис Эшли. Поэтому я сделал вид, что не заметил её протянутой руки, и, пройдя мимо, поспешил к двери.

— Д-р Фенвик, постойте!

— Нет, сударыня, нет! Мисс Эшли скоро бы поправилась и без моего участия. Как только понадобится моя помощь — тогда. Но небеса милостивы, и моя помощь, возможно, и не потребуется. Мы поговорим завтра.

Я ушёл. Я уже был в саду, где пахло цветами; потом шёл по дороге, по обеим сторонам которой возвышались стены; потом — по пустынным улицам, залитым лунным светом, как той зимней ночью, когда я бежал из комнаты, окутанной смертью. Но сейчас улицы не внушали мне страх, и луна больше не казалась Гекатой , богиней благоговейного страха и привидений. Она теперь была просто повелительницей звёзд, в чьё ласковое лицо вглядывались влюблённые с тех пор (если верить догадкам астрономов), когда она отделилась от Земли, чтобы издали управлять приливами и отливами, так же, как любовь, отделённая от любви, руководит сердцем, которое согласно таинственному закону к ней стремится.

ГЛАВА 11

На следующее утро с какой добротой я выслушивал пациентов, которые обращались ко мне! Все люди казались мне более достойными любви, чем раньше, я в каждого из них страстно желал вселить надежду, которая наполняла моё сердце. Мой первый вызов в этот день был к той бедной молодой женщине, от которой я вчера возвращался, когда почувствовал непреодолимое желание зайти в сад, где впервые увидел Лилиан. Я был благодарен своей пациентке: без неё я, может быть, до сих пор так бы и не узнал о Лилиан.

Брат молодой девушки, работающий в полиции и содержащий на своё жалованье овдовевшую мать и страдающую сестру, встретил меня на пороге дома.

— О, сэр, ей сегодня гораздо лучше, у неё почти ничего не болит. Она будет жить? Она сможет жить?

— Если моё лечение полностью завершено, то, скорее всего, да. И если ей стало лучше, то, я думаю, можно говорить о её выздоровлении. Но сначала я должен её увидеть.

Удивительно, но девушке было действительно лучше. Я почувствовал, что своим мастерством добился блестящего триумфа, но в этот день благодаря чувству, пробудившемуся в моём сердце, я даже забыл о гордости за свои умственные способности.

Я улыбнулся её брату, который всё ещё стоял у порога:

— Ваша сестра спасена, Вэди. Всё, что ей сейчас нужно, — это вино и лёгкая пища. Всё это вы найдёте в моём доме. Приходите каждый день.

— Да хранит вас Господь, сэр! Если я когда-нибудь смогу оказать вам услугу…, — запинаясь, произнёс он. Больше он ничего не смог сказать.

Оказать услугу мне, Алену Фенвику, бедный полицейский! Мне, кому даже сам король не смог бы услужить! Разве я просил у судьбы что-нибудь, кроме славы и сердца Лилиан? Власть и средства к существованию человек получает, помогая другим. Славу и женское сердце он может получить благодаря себе.

С такими мыслями я весело поднимался по холму, прошёл через железные ворота в волшебный сад и остановился перед домом Лилиан.

35 В греч. мифологии богиней луны и её воплощением была Селена. Когда она появлялась на небе во всей своей красе, перед ней бледнели все звёзды. Свой путь по небу она совершала на колеснице, которая двигалась медленно, так как в неё были запряжены только два коня или два мула (или даже коровы). Она была влюблена в прекрасного юношу Эндимиона, которого обрёк на вечный сон царь богов Зевс, и поэтому она была так печальна [12, стр. 311].

Слуга, открывший мне дверь и имевший крайне сконфуженный вид, быстро произнёс прежде, чем я успел заговорить:

— Нет дома, сэр. Записка для вас.

Я механически теребил в руках записку. Я был ошеломлён.

— Нет дома! Мисс Эшли не может не быть дома! Как она?

— Лучше, сэр. Спасибо.

Я всё ещё не мог прочитать записку, печально я посмотрел на окна дома и там, в окне гостиной, мой взгляд встретился с нахмуренным взглядом мистера Вигорса. Я покраснел от негодования, поняв, что меня отвергли, и твёрдым шагом пошёл прочь, подняв голову.

Когда я вышел из сада на освещённую дорогу, я развернул записку. Она начиналась официально: «Миссис Эшли передаёт поклон». Далее она благодарила меня, довольно вежливо, за прошлый ночной визит, говорила, что больше не будет меня беспокоить, и прилагала к записке деньги, вдвое большую сумму, чем требовалось. Я швырнул деньги через высокую стену, как ядовитую змею, ужалившую меня, и разорвал записку на клочки. За гневом пришла тупая тоска, поглотившая все остальные чувства. В конце дороги я остановился. Я не хотел появляться на оживлённых улицах, я избегал мыслей о моих каждодневных обязанностях, которые только и остались у меня в моей одинокой жизни. Я сел на бордюр, закрыл лицо руками. Послышались шаги, я взглянул наверх и увидел д-ра Джойнса, торопливо идущего по дороге, очевидно, из Аббатского дома. Он должен был находиться там, когда я заходил. Меня не только отвергли, но и уже нашли мне замену. Я поднялся прежде, чем он успел дойти до места, где я сидел, и пошёл в город к больным, которые меня ждали. Но моё внимание не было больше таким сосредоточенным, и во мне не было больше той доброжелательности и милосердия, как утром. Я уже описал, как врач должен входить в комнату больного, — с холодной головой. Но, когда в сердце боль, это невозможно. В этот день я уже был не тот, что раньше. Биша36 в своей известной книге «Физиологические исследования о жизни и смерти» разделяет жизнь на животную и растительную. Человеческий ум с центром в головном мозге принадлежит к животной жизни. А чувства человека — к жизни растительной, с центром в сердце, во внутренних органах. Печально, если только к неживой жизни относятся благороднейшие чувства, которые заставляют нас делать ещё один шаг вверх, к возвышенному и прекрасному. Печально, если растительная жизнь затмевает, препятствует жизни живой с центром в мозге, который Создатель наделяет способностью мыслить.

ГЛАВА 12

Внезапно я вспомнил о миссис Пойнтс. Я должен был пойти к ней. Поэтому я решил закончить на сегодня визиты к больным. День был насыщен событиями. Слуга вежливо сообщил мне, что миссис Пойнтс обедает. Я мог только оставить карточку, написав, что зайду завтра. Вечером я получил от неё записку:

«Дорогой д-р Фенвик, к моему большому сожалению, я не смогу увидеть вас завтра. Мы с мужем собираемся навестить его брата, в другом конце графства, и мы отправимся рано. Нас не будет несколько дней. Огорчена, узнав, что мистер Вигорс убедил миссис Эшли обратиться к д-ру Джойнсу по поводу Лилиан. Вигорс и Джойнс напугали бедную мать и настаивают, что у Лилиан есть подозрение на туберкулёз. К несчастью, вы, кажется, сказали там что-то немного не по существу. Некоторые врачи умеют внушать страх, как проповедники в церквях. Вам не нужны пациенты, а д-ру Джойнсу нужны. И после всего лучше, может быть, оставить всё как есть.

Ваша М. Пойнтс».

36 Биша (Bichat) Мари Франсуа Ксавье (14.11.1771, Туарет, — 22.07.1802, Париж) — фр. анатом, физиолог и врач, основатель научной школы, один из основоположников патологической анатомии и гистологии (гистология — раздел биологии, изучающий строение тканей живых организмов. Обычно это делается рассечением тканей на тонкие слои. В отличие от анатомии гистология изучает строение организма на тканевом уровне). Учился в Монпелье, Лионе и Париже. С 1799 года до конца жизни работал врачом одной из больниц в Париже. Описал морфологические признаки и физиологические свойства ряда тканей человека. Создал научную классификацию тканей, которые, по его теории, объединяются в системы (например, кости, мышцы) и образуют органы тела. Впервые ввёл в медицину термины «ткань» и «система». Совокупность систем и их элементарных функций и составляет, по теории Биша Мари Франсуа Ксавье, процесс жизнедеятельности организма. По своему мировоззрению Биша Мари Франсуа Ксавье был идеалистом, признавая наличие «жизненной силы», которая непознаваема и отличает живое от растительного, неживого.

Соч. в рус. пер.: физиологические исследования о жизни и смерти, СПБ, 1865 [16].

К моему горю, беспокойство за Лилиан возрастало. Я знал, что очень много больных умирает не от самого туберкулёза, а от страха перед ним. А д-р Джойнс был корыстным, хитрым, нуждающимся человеком. Он хорошо знал человеческие слабости, но был недостаточно искусен в лечении болезней. Мои страхи вскоре оправдались. Прошло всего несколько дней, и я услышал от мисс Брабазон, что мисс Эшли серьёзно заболела, находясь в своей комнате. Миссис Эшли рассказала об этом, чтобы прекратились визиты с Возвышенности. Мисс Брабазон видела д-ра Джойнса, который тряс головой и говорил, что случай очень серьёзный, но время и забота (его время и его забота!) могут совершить чудеса.

Как бы я хотел тайком глухой ночью подняться на Возвышенность, чтобы смотреть на окна старого мрачного дома, чтобы вглядываться в окно, в котором печально и тускло горел свет, озаряющий комнату больной — её комнату!

Наконец, миссис Пойнтс вернулась, и я пришёл к ней, твёрдо зная, как мне нужно вести себя по отношению к монарху, которого я хотел сделать своим союзником. Было ясно, что ни под маской, ни без неё нельзя укрыться от проницательности её острого ума и очень тяжело склонить на свою сторону добрую волю такой властной и решительной натуры. Здесь могла помочь только искренность, и это больше соответствовало моему характеру, и было более достойно.

К счастью, миссис Пойнтс была одна, и я, взяв обеими руками её руку, которую она почему-то холодно протянула мне, сказал, скрывая волнение:

— В прошлый раз, когда я вас видел, вы заметили, что я ещё не просил вас быть моим другом. Я прошу сейчас. Прошу вас, выслушайте меня со снисходительностью, с которой вы можете, и позвольте мне воспользоваться хотя бы вашим советом, если вы откажетесь помочь мне.

Быстро, кратко я рассказал ей, как впервые увидел Лилиан и каким внезапным, каким странным для меня самого было то первое впечатление, которое она на меня произвела.

— Вы заметили перемену, которая произошла во мне, — сказал я. — Вы угадали причину прежде меня, угадали, как только я сел там подле вас в уединении, думая, что через вас смогу увидеть лицо, которое потом являлось мне в моих мыслях. Вы знаете, что с тех пор произошло. Мисс Эшли больна, её состояние, я убеждён, совершенно неправильно истолковано. Все другие чувства сливаются в одно чувство беспокойства, тревоги. Но это случилось из-за меня, из-за страха перед вашей насмешкой, даже больше именно из-за него, чем из-за страха перед вашим упрёком, который я бы услышал, если бы рассказал вам прямо и откровенно о чувстве, которое вызывает мучительную тревогу и которое едва ли достойно какого-нибудь безумного мечтателя, а для человека моего возраста и моей профессии может показаться непростительной глупостью. Это произошло из-за меня, из-за вас, из-за миссис Эшли, потому что для меня всё ещё самая дорогая вещь в жизни — это честь. Вы близко знаете миссис Эшли. Вы более или менее должны знать её желания и планы относительно судьбы её дочери. И, если вы считаете, что эти желания и планы слишком честолюбивы и мой союз с мисс Эшли никак не может им соответствовать, помогите мистеру Вигорсу, чтобы он не пускал меня к ним в дом, а мне помогите подавить в себе эту самонадеянную безумную страсть. Я не могу войти в этот дом без любви и надежды в сердце. И я не переступлю его порога, если моя любовь и надежда могут восприниматься там как грех и предательство. Я мог бы вылечить мисс Эшли, она была бы благодарна… Я не могу продолжать. Нет опасности ни для меня, ни для неё, если её мать хочет для неё лучшего мужа, чем я. И я вынужден считаться с этим: я слышал, вы говорили, что мисс Эшли богата и ещё получит наследство. А сознание того, что слава, которой можно добиться в моей профессии, не открывает тех перспектив, которые открыты профессиям, на мой взгляд, менее достойным… Так вот, ваши слова открыли мне сознание этого. К тому же, вы знаете, что я принадлежу к роду мелкопоместных дворян, и, если бы я сохранил своё имение, перешедшее мне по наследству, и избрал бы другую профессию, многие семейства не посчитали бы брак со мной мезальянсом. Я признаю, что они считаются только с профессией военного или члена сената. Все люди, знатного или низкого происхождения, должны быть равны. Люди нуждаются в помощи человека, который эту помощь может оказать. И для них его мёртвые предки — бесполезный прах. Поэтому преимущества человека не должны определяться его происхождением. Я только провинциальный врач, и моё положение было бы таким же, если бы я был сыном уличного сапожника. Но богатство даёт привилегии. Тот, у кого оно есть, избавлен от подозрений, которые преследуют жадного до богатства охотника. Благодаря своим сбережениям, я в состоянии обеспечить ту, на которой женюсь, и даже сделать это лучше многих богатых сквайеров. Мне не нужно богатство жены. Если бы оно у неё было, я бы всё оставил ей. Простите эти подробности. Теперь вы меня понимаете?

— Полностью, — ответила Королева Возвышенности, которая слушала меня тихо, настороженно, ни разу не прервав, — полностью, и вы хорошо сделали, что доверились мне с такой откровенностью. Но прежде позвольте мне вас спросить, что бы вы посоветовали Лилиан, если предположить, что вы больше не можете посещать её? Вы не верите в д-ра Джойнса, и я тоже. А записка, которую я получила сегодня от Анни Эшли, подтверждает вашу тревогу. Вы всё ещё думаете, что нет подозрений на туберкулёз?

— Насколько я могу судить, подозрений нет, я уверен. Обыкновенный случай. Но, если мне запрещено помочь Лилиан, мой совет такой. Пусть миссис Эшли немедленно везёт её в Лондон и там проконсультируется с лучшими специалистами. Они примут решение независимо от моего мнения и опыта.

На несколько мгновений миссис Пойнтс закрыла лицо руками и, казалось, погрузилась в себя. Потом произнесла со странной улыбкой, полусерьёзной, полуиронической:

— В делах обыкновенных вы уже давным-давно смогли склонить меня на свою сторону. То, что мистер Вигорс позволил себе не посчитаться с моими рекомендациями, было актом сопротивления и затронуло честь моих прерогатив. Я была возмущена этим оскорблением, но скрыла это, отчасти с досады на себя, но больше всего из уважения к вам.

— Я понимаю. Вы открыли секрет моего сердца. Вы знали, что миссис Эшли не захочет, чтобы её дочь вышла замуж за провинциального врача.

— А разве я уверена или вы уверены в том, что сама Лилиан выберет себе такую судьбу или, если она уже её выбрала, что она не пожалеет об этом?

— Вы не считаете меня тщеславным, когда я говорю, что не могу поверить, что буду так очарован чувством, которое противоречит всякому здравому смыслу, моим привычкам и моим юношеским мечтам, которые превознесли науку и отвергли любовь? Разве я был совершенно уверен, что сердце мисс Эшли свободно, что я смогу завоевать его? Я могу сказать, почему люблю её, но не могу объяснить, почему я думаю, что она может полюбить меня. Скажите мне, почему я убеждён в этом!

— Конечно, то, что вы сказали, — полный абсурд. Но я женщина, и с женской точки зрения здесь всё же присутствует логика. Но вы ещё не можете знать Лилиан, как я. Вы с ней совершенно разные. Не думаю, что она подходящая жена для вас. Она, чистейшее и непорочное существо, всегда на седьмом небе. А вы на седьмом небе только сейчас, но вас с непреодолимой силой будет тянуть назад к твёрдой земле, как только закончится медовый месяц. Не думаю, что у вас будет гармония в отношениях. Не думаю, что Лилиан будет симпатизировать вам. И я уверена, что на протяжении долгой, монотонной каждодневной жизни вы не сможете симпатизировать ей. И поэтому ради вас и ради неё я не рассердилась, узнав, что д-р Джойнс вас заменил. А сейчас в ответ на вашу искренность я искренне говорю вам: «Не ходите туда больше». Подавите в себе это чувство, фантазию, страсть, что бы это ни было. А я посоветую миссис Эшли увезти Лилиан в город. Так и решим?

Я не мог говорить. Я закрыл лицо руками — несчастье, несчастье, одиночество!

Не знаю, сколько я молчал, наверное, долго. Наконец, я почувствовал, что холодная, твёрдая, но в то же время нежная рука коснулась меня, и ясный, совсем не унылый голос сказал мне:

— Оставьте меня. Мне нужно хорошо подумать над этим разговором, над тем, что вы чувствуете. На чаше весов ваше сердце. Несколько раз я слышала от мудрецов и столько же от слабых женщин, что лучше быть несчастным с тем, кого мы любим, чем быть счастливым с нелюбимым. Вы тоже так думаете?

— Да, каждой мыслью, каждым биением моего сердца.

— После такого ответа у меня больше нет вопросов. Вы всё узнаете завтра. К этому времени я встречусь с Анни и Лилиан. Я всё взвешу, и сердце на весах, Ален Фенвик, будет очень тяжёлым. А сейчас идите. Я слышу шаги на лестнице: Пойнтс останавливает сплетников. Сплетники шпионят.

Я провёл рукой по глазам — слёз не было. Но как бы они сейчас смогли облегчить мои мучения! Не говоря ни слова, я спустился по лестнице, встретив полковника Пойнтса и старика, которого я излечил от болевого тика и который сейчас насвистывал весёлую мелодию. Как только я поравнялся с ним, он прервал своё занятие и почти бросился меня обнимать. Я решил, что его радостное благословение — добрый знак для меня, и всё время думал об этом, пока шёл по залитой солнцем дороге. Одинокий, одинокий! Я буду им навеки?

ГЛАВА 13

На следующий день я отпустил последнего пациента и уже собирался садиться в свой экипаж, чтобы начать, как обычно, объезд больных, как получил записку:

«Зайдите ко мне сегодня, как только сможете.

М. Пойнтс».

Через несколько минут я уже был у неё в гостиной.

— Хорошо, Ален Фенвик, — сказала она. — Я не оказываю услуг друзьям наполовину. Не благодарите! Я только придерживаюсь своих принципов. Я провела вчерашний вечер с семейством Эшли. Лилиан, конечно, сильно изменилась — очень слаба, я думаю, она очень больна. Д-р Джойнс лечит её очень плохо, неумело. Я поняла, что настоять на замене врача — моя обязанность. Но, прежде чем решить, кто будет новым врачом, нужно было ещё обсудить кое-что. Я обязалась, как ваше доверенное лицо, учесть ваши личные интересы. Конечно, я так прямо не могла сказать миссис Эшли: «Д-р Фенвик восхищается вашей дочерью. Вы не возражаете, если он станет вашим зятем?» Конечно, я вообще не могла коснуться в разговоре секрета, который вы мне доверили. Но, тем не менее, я пришла к заключению, подтвердив свои прежние предположения, что, так как Анни Эшли не является светской женщиной, у неё нет чрезмерных амбиций относительно судьбы её дочери, которая обладает богатством и красотой. Больше всего Анни беспокоится о счастье своего ребёнка и больше всего боится, что Лилиан умрёт. Она никогда бы не воспротивилась привязанности дочери, а, если бы это была привязанность к тому, кто сохранит ей жизнь, её собственное сердце с благодарностью и любовью последовало бы за сердцем Лилиан. До тех пор, пока речь идёт о чести, все сомнения исчезают.

Я вскочил с места, сияющий радостью. Миссис Пойнтс сухо продолжала:

— Вы цените свой здравый смысл, а сейчас я дам вам совет, который, может быть, вам не понравится. Я говорила, что не считаю, что вы с Лилиан впоследствии подойдёте друг другу. Размышления подтверждают моё предположение. Не смотрите на меня так недоверчиво и так печально. Слушайте внимательно. Скажите мне как человек, чьё время постоянно занято работой, чьи стремления сводятся к успеху в профессии, чьи мысли поглощены делами, скажите мне, какую жену вы себе ищете. Неужели эта внезапная прихоть, которая появилась в вас при виде прелестного лица, изменила ваши суждения и перечеркнула все прежние планы и решения? Конечно, вам нужна жена, с которой ваше сердце будет совершенно спокойно и из-за которой ваши мысли не будут рассеянны. Короче, спокойный товарищ. Разве не так?

— Когда речь идёт о браке, вы истолковываете мои собственные мысли. Но что такое есть в Лилиан Эшли, что может испортить картину, которую вы обрисовали?

— А что есть в Лилиан, что хоть немного соответствует этой картине? Во-первых, жена молодого врача не может быть его постоянным пациентом. Чем больше он будет любить её и чем больше она будет достойна его любви, тем больше её состояние здоровья будет беспокоить его, где бы он ни находился. Когда он будет возвращаться домой, там его будут ждать больной, о котором он больше всего тревожится, и мучительное беспокойство.

— Но, боже мой! Почему Лилиан Эшли будет постоянным пациентом? Силы молодого организма неисчерпаемы. И…

— Позвольте мне перебить вас. Я не могу спорить с влюблённым врачом! Я сдаюсь, но остаюсь уверенной, что есть что-то в физическом строении Лилиан, что ошеломит вас, собьёт с толку и будет вызывать страдания. Такое было и с её отцом, на которого она похожа внешне и характером. У него не было симптомов смертельной болезни. Как и у Лилиан, у него было прекрасное телосложение, правильные черты лица, но, кроме того, у него было очень слабое здоровье. Когда он чувствовал себя хорошо, любого малейшего нервного потрясения было достаточно, чтобы сделать его совершенно больным. Я была уверена, что он умрёт рано. Так и случилось.

— Да, миссис Эшли говорила, что он умер от воспаления головного мозга. А женщины, на самом деле, очень редко утомляют мозг. В моей практике ещё ни одна пациентка не умирала от умственного напряжения.

— От умственного напряжения — нет, а вот от сердечного приступа, наверно, многие? О, вы признаёте это! Я ничего не знаю о нервах, но предполагаю, что, куда бы они ни подействовали — на мозг или сердце, — результат будет один и тот же, если нервы слишком напряжены и «изношены». И вот что я имею в виду, когда говорю, что вы с Лилиан не подойдёте друг другу. До сих пор она была ребёнком,

её натура ещё не развита, и она ещё не испытывала любви. Вы могли бы предположить, что покорили её сердце; она могла бы полагать, что своё сердце она отдала вам. Но вы оба оказались бы обманутыми. Если бы в наше время феи или эльфы решили обменять своих детей на детей простых смертных и если бы сложившаяся традиция не представляла волшебным образом подменённого ребёнка эльфа уродливым злым существом, так не похожего на якобы своих благородных родителей, я была бы наполовину уверена, что Лилиан — одна из эльфов. Здесь на земле она никогда не чувствует себя дома, и я не думаю, что когда-нибудь она будет довольна прозаическим земным жребием. Теперь я рассказала вам, почему она вам не подойдёт. Я должна дать вам возможность самому решить, насколько вы сами подойдёте ей. Я говорю это всё вовремя, пока вы ещё можете защитить себя от своего порыва, можете проанализировать, взвесить всё, обдумать. С этого момента я больше ничего не скажу на эту тему. Я дала совет, а я ими никогда не разбрасываюсь.

Она замолчала. Повисла долгая пауза, и миссис Пойнтс стала надевать свой чепчик и шарф, лежавшие на столе подле неё. Меня привели в уныние её слова, но больше всего её прямой тяжёлый проницательный взгляд, с которым они были произнесены. Но страх растаял во внезапном жаре моего сердца, когда она снова повернулась ко мне и произнесла:

— Конечно, вы считаете, исходя из этих предостережений, что подвергаетесь опасности? Миссис Эшли хочет проконсультироваться с вами насчёт Лилиан, и я предлагаю поехать к ней со мной.

— О мой друг, мой дорогой друг, как я смогу когда-нибудь отблагодарить вас?

Я схватил её белую крепкую руку и прижал к губам.

Она поспешно отняла её у меня и, нежно кладя её мне на плечо, сказала мягким голосом:

— Бедный Ален, как мало люди знают нас! И как мало, возможно, мы знаем самих себя! Поехали, ваш экипаж здесь? Хорошо, мы всеми силами должны заставить д-ра Джойнса замолчать.

В экипаже миссис Пойнтс передала мне общее содержание разговора с миссис Эшли, которому я был обязан своим возвращением в Аббатский дом. Рано утром после моего первого визита к ним, кажется, заходил мистер Вигорс! И он очень забеспокоился, когда услышал, что меня вызывали! Возмущался моим оскорбительным обращением с д-ром Ллойдом, который приходился ему дальним родственником. И, находясь в дальнем родстве с покойным Гилбертом Эшли, он (мистер Вигорс) пытался сосредоточить внимание на том, что он является членом семьи миссис Эшли по линии её мужа. Ей пришлось улаживать ссору с ним. Он отзывался обо мне как о человеке, «испорченном французскими доктринами», как о практикующем враче, опрометчивом и самонадеянном, и, доказывая свою собственную правоту, утверждал, что моё мнение должно быть ошибочным. Перед приездом миссис Эшли в Л**** мистер Вигорс заинтересовал её феноменом месмеризма. Он продиагностировал здоровье Лилиан с помощью ясновидения, которое столь ценил бедный д-р Ллойд, и обнаружил у неё предрасположенность к туберкулёзу лёгких. Мистер Вигорс сразу уговорил миссис Эшли пойти вместе с ним на этот сеанс ясновидения и взять с собой пучок волос Лилиан и перчатку, которую она носила, как средства для месмерического воздействия.

Когда-то я публично объявил ясновидение шарлатанством, а теперь сам оказался достойным осуждения. На сеансе мистер Вигорс торжественно обратился к прорицательнице: «Представьте д-ра Фенвика и посмотрите, будет ли его воздействие на Лилиан благотворным». От этих слов она пришла в сильное волнение и сказала, что, когда увидела нас вместе, мы были окутаны чёрным облаком, и это предвещает несчастье и дурные последствия, мы несовместимы. Затем мистер Вигорс попросил её прогнать мой образ и вызвать образ д-ра Джойнса. При этом колдунья стала более спокойной и сказала: «Д-р Джойнс прекрасно подойдёт, если будет руководствоваться высшими силами, а не только своим мастерством, и ежедневно изучать истинные методы лечения. Самый лучший из них — месмеризм». Но с тех пор, как умер д-р Ллойд, она не знает ни одного месмериста, достаточно одарённого, чтобы установить контакт с пациентом. В общем, она произвела сильное впечатление на миссис Эшли, и та в страхе спешно решила обратиться к д-ру Джойнсу и отказаться от меня.

— Я не думал, что миссис Эшли так недостаёт здравого рассудка, — сказал я. — Когда я видел её, она говорила вполне разумно.

— Вообще, у неё есть здравый рассудок, достаточно, — ответила миссис Пойнтс, — но она легко поддаётся чужому влиянию, её легко запугать, и поэтому с той же лёгкостью, с какой её убедил мистер Вигорс и устрашила прорицательница, я убедила её в обратном. Я убедилась, что от лечения д-ра Джойнса Лилиан становилось хуже. Главными препятствиями, с которыми я столкнулась, когда уговаривала миссис Эшли обратиться к вам за консультацией, были, во-первых, её нежелание оказаться нелюбезной по отношению к мистеру Вигорсу как другу и родственнику отца Лилиан; а во-вторых, ей было стыдно за то, что она обошлась с вами так непочтительно. Все эти трудности я взяла на себя. Я

приведу вас к ней в дом, оставлю там, пойду к мистеру Вигорсу и скажу ему, что всё это моих рук дело и что он ничего не будет менять. Всё, вопрос решён. Я бы запретила мистеру Вигорсу проводить все эти спектакли с ясновидением и месмеризмом на Возвышенности и в её окрестностях. Конечно, если вы тоже считаете, что о них не может быть и речи. Сначала был д-р Ллойд, который мне действительно нравился. А сейчас вместо него — д-р Джойнс! Его я не выношу. Ясновидение на Аббатской Возвышенности, конечно! Я на всё это достаточно насмотрелась.

— Правильно. Ваш острый ум сразу обнаружил нелепость всего этого обмана, ложность месмеризма и невозможность ясновидения.

— Нет, мой острый ум не обнаруживал ничего подобного. Я не знаю, является ли месмеризм ошибочным, а ясновидение невозможным. И не желаю знать. Всё, что я знаю, — это то, что Возвышенность в большой опасности: молодые девушки позволяют себе, чтобы молодые люди укладывали их спать, и при этом делают вид, что ничего не имеют против. Это непристойно и возмутительно! А мисс Брабазон, которую д-р Ллойд объявил высокоодарённой, начала пророчить. И теперь миссис Смит, жена Леопольда Смита, расспрашивает свою подругу обо всех секретах своих друзей. Когда я узнала об этом, я сказала: «Возвышенность деградирует! Возвышенность становится смехотворной. Возвышенность должна быть спасена!» Я убеждала д-ра Ллойда как друга, он упрямился. Я уничтожила его как врага, не моего личного врага, но врага государства. Я уничтожила своего лучшего подданного на благо Рима. Теперь вы знаете, почему я приняла вашу сторону — не потому, что у меня нет своего мнения, правда или ложь то, что отстаивал д-р Ллойд. Но я твёрдо убеждена, что в любом случае его взгляды недопустимы на Возвышенности. И поэтому, Ален Фенвик, вопрос решён.

Возможно, в другое время я почувствовал бы себя оскорблённым, узнав, что великий монарх использовал меня в качестве политического инструмента и оказал мне поддержку не из-за того, что истина была на моей стороне. Почувствовал бы угрызения совести из-за того, что помогал принести в жертву своего собрата по науке, без сомнения, впавшего в заблуждение, но избравшего веру в ущерб земным интересам. Помогал принести его в жертву тем идеям, с которыми всегда враждует наука. В жертву предрассудкам клики , посвящённым приличиям общества. Но тогда то, что я услышал, не произвело на меня заметного впечатления. Над сиренью и вечнозелёными растениями уже были видны коньки крыши Аббатского дома. Через минуту наш экипаж остановился у его дверей.

ГЛАВА 14

Миссис Эшли приняла нас в столовой. Поначалу она была со мной робка и застенчива. Но вскоре моя спутница как будто бы придала ей своей собственной уверенности и спокойствие. После короткого разговора мы втроём направились к Лилиан, в маленькую комнату в нижнем этаже, которая была её рабочим кабинетом. Я с радостью осознавал, что мой запрет посещать комнату, где умер д-р Ллойд, не был нарушен.

Она лежала на диване около окна, которое было закрыто, что показалось мне подозрительным. Шторы на нём совсем не пропускали в комнату солнечный свет майского дня; сильный огонь в камине; воздух, как в теплице, — здесь были созданы все условия, чтобы излечить Лилиан от туберкулёза! Мы вошли бесшумно, и она не обратила на нас внимания. Её безжизненный взгляд был устремлён вниз, и, увидев её, я с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть. Казалось, она изменилась за последние несколько дней, и её лицо выражало уныние. Но когда она медленно обернулась на звук наших шагов и её взгляд встретился с моим, краска залила её бледные щёки, и она приподнялась наполовину, но тут же откинулась назад, обессилев. Послышался глухой сдавленный кашель. Могло ли такое быть возможным, что я ошибся и в этом кашле слышалось тревожное предвестие смерти?

Я сел рядом с ней. Я пытался вовлечь её в разговор на маловажные темы — о погоде, о саде, о птице в клетке, стоявшей около неё на столе. Её голос, сначала слабый и тихий, постепенно стал громче, и её лицо озарилось с детской непосредственностью шаловливой улыбкой. Нет, я не ошибся! У неё не было флегматичного, вялого темперамента, который может стать причиной туберкулёза. А её ровное сердцебиение не отнимало напрасно силы у организма. Тихо и спокойно я провёл осмотр, задавал вопросы, прикладывал стетоскоп39 и, когда я обернулся и увидел глаза матери, которая очень тревожилась, на моём лице всё было написано. Мать Лилиан поспешно встала, сжала мою руку и сказала со слезами:

37 Существует легенда о братьях-близнецах Ромуле и Реме. Ромул принёс в жертву своего брата и стал первым царём Рима. Скорее всего, миссис Пойнтс говорит о символике близнецов — римский гражданин должен принести в жертву самого себя на благо Рима. Но на благо Аббатской Возвышенности она приносит в жертву не себя, а д-ра Ллойда.

38 Клика — группа, сообщество людей, занимающихся чем-нибудь неблаговидным [9, стр. 229].

— Вы улыбаетесь! Вы не видите ничего, что может вызывать страх?

— Страх! Нет, конечно! Мисс Эшли, вы скоро снова будете чувствовать себя хорошо, будете или нет?

— Да, — ответила она с милым смехом. — Мне будет хорошо уже очень скоро. Но почему мне нельзя открыть окно, пойти в сад? Я очень хочу на свежий воздух.

— Нет, нет, любимая, — воскликнула миссис Эшли, — не сейчас, когда дует восточный ветер. Д-р Джойнс сказал: «Ни в коем случае!» Ни в коем случае, д-р Фенвик, не правда ли?

— Мисс Эшли, вы возьмёте меня за руку? Мы немного пройдёмся по комнате, — сказал я. — Мы посмотрим, как далеко мы сможем убежать от д-ра Джойнса.

Она встала с небольшим усилием, но уже не кашляла. Её шаги, сначала слабые, становились всё более уверенными.

— Позвольте ей выйти, — обратился я к миссис Эшли. — Ветер не дует с востока. А пока нас не будет, попросите своего слугу уменьшить огонь в камине: сейчас не Рождество.

— Но…

— Ах, никаких «но»! Плох тот врач, кто не может твёрдо настоять на своём.

Итак, Лилиан принесли соломенную шляпку и мантилью40. Её закутали с излишней заботой, и мы вчетвером пошли в сад. Невольно мы направились к Стене Монаха, и с каждым шагом Лилиан, казалось, оживала, на воздухе, под лучами солнца. У стены мы остановились.

— Вы не чувствуете усталость, мисс Эшли?

— Нет.

— Но ваше лицо, кажется, изменилось. Оно стало печальнее.

— Не печальнее, нет.

— Печальнее, чем тогда, когда я впервые увидел вас здесь — вы сидели здесь! — я сказал это шёпотом. Её рука была в моей руке, и я почувствовал, как она задрожала.

— Вы видели меня сидящей здесь!

— Да. Когда-нибудь я расскажу вам.

Лилиан подняла свои глаза на меня, и в них было то же удивление, которое я отметил при первом визите. Это ошеломило меня, и я почувствовал не только неудовольствие, но и ещё какую-то смутную тревогу.

Вскоре мы вернулись в дом.

Миссис Эшли дала мне знак следовать за ней в гостиную, оставив миссис Пойнтс с Лилиан.

— Здорова? — спросила она меня с дрожью в голосе.

— Позвольте мне посмотреть рецепты д-ра Джойнса. Спасибо. Да, так я и думал. Сударыня, ошибка была в том, что вместо того, чтобы укреплять организм, его подвергали всё большей депрессии, заставляли принимать снотворное. Главное, что может помочь Лилиан, — это свет и свежий воздух. Обещайте мне, что я смогу пронаблюдать за ней в течение недели и что все мои рекомендации будут приняты беспрекословно.

— Я обещаю. Но этот кашель… Вы заметили?

— Да. Её нервная система слишком ослаблена, а нервное истощение очень коварно: оно вызывает недомогания, с которыми совершенно не связано. Кашель скоро пройдёт! Но простите мой вопрос. Миссис Пойнтс рассказала мне, что вы обращались к ясновидящей по поводу вашей дочери. Лилиан знает об этом?

— Нет. Я ничего не говорила ей.

— Я этому рад. И, пожалуйста, ради бога, оберегайте её от всего, что может заставить её думать на эту тему. И, кроме того, оберегайте её от повышенного внимания ко всем болезням, которые ей ошибочно приписали. Её случай находится в моей компетенции. Вы не можете тщательно вникнуть в суть проблемы. Вам кажется, что Лилиан здорова, но вскоре начнёт проявляться болезненная чувствительность. Постарайтесь на полчаса сконцентрировать своё внимание на мизинце, и прежде, чем полчаса истекут, ваш мизинец онемеет, и, возможно, вы даже почувствуете боль. Как же велика опасность для молодой девушки, в её возрасте, когда так сильно воображение, если вы вынуждаете её поверить в то, что она смертельно больна! Характерная черта юности — размышлять о ранней смерти, но более смиренно, чем размышляем мы в зрелые годы. Вы внушаете молодой впечатлительной девушке, у которой нет никаких лёгочных заболеваний, так же, как нет их у вас и у меня, что она должна умереть. И хотя на самом деле она не может умереть от туберкулёза, вы медленно вливаете в неё яд. Надежда — вот что является естественной поддержкой молодому организму. Отнимая у неё надежду, вы лишаете её выздоровления. Как только эта временная болезнь закончится, откажитесь ради вашей дочери от чрезмерной заботы, которая влияет на её душу и отделяет от других людей её возраста. Пусть Лилиан выходит на воздух, который будет для неё живительным, спит с открытыми окнами, особенно при восходе солнца. Природа сделает для неё больше, чем все наши лекарства. До сих пор вы боялись Природы, теперь доверьтесь ей.

39 Стетоскоп — деревянная или пластмассовая трубка для выслушивания лёгких, сердца, сосудов (напр. при измерении артериального давления) и др. органов [6, стр. 1268].

40Мантилья [исп. mantilla] — короткая, не доходящая до колен женская накидка без рукавов в женском костюме XIX в. [9, стр. 279; 17, стр. 293].

Пока я говорил, я записывал рецепт и некоторые общие предписания. Тут к нам присоединилась миссис Пойнтс, и я закончил свою речь обращением к этой могущественной покровительнице:

— Сударыня, это тот случай, когда мне нужна ваша помощь, и я прошу её у вас. Мисс Эшли нельзя оставить ни с кем, кроме её матери. Но перемена лиц вокруг часто оказывает целебное воздействие, как смена обстановки. Если бы вы могли посвятить час или два своего времени тому, чтобы посидеть с мисс Эшли, поговорить с ней с вашей обычной жизнерадостностью и…

— Анни, — прервала меня миссис Пойнтс. — В половине восьмого я приду и выпью с тобой чаю. И возьму своё вязание. И, возможно, д-р Фенвик тоже придёт, если ты его попросишь! Он может быть очень интересным, когда захочет.

— Я боюсь, это его слишком утомит, — ответила миссис Эшли. — Но, — добавила она радостно, — я была бы очень благодарна, если бы он смог уделить нам час своего времени.

Я прошептал, что согласен, стараясь не подать вида, что очень счастлив.

— Ну, тогда вопрос решён, — сказала миссис Пойнтс. — А сейчас я пойду к мистеру Вигорсу и предотвращу его дальнейшее вмешательство.

— Но только, Маргарет, пожалуйста, не обижай его: это родственник моего дорогого Гилберта. Он такой обидчивый! И я не знаю, как ты…

— Как я от него избавлюсь? Не бойся. Я умею обращаться со всем и с каждым, — заявила миссис Пойнтс прямо. Она поцеловала в лоб свою подругу, кивнула мне и, отказавшись от моего экипажа, направилась пешком к городу, выбрав самую короткую дорогу.

Миссис Эшли робко приблизилась ко мне и снова украдкой, застенчиво протянула мне ненавистные деньги.

— Постойте, — сказал я. — Этот случай требует постоянного наблюдения. Я пожелаю заходить так часто, что покажусь вам самым жадным из всех врачей, если мои визиты будут исчисляться гинеями41. Позвольте мне лечить без денег, я приложу всё своё умение. И, когда среди всех молодых девушек на Возвышенности не найдётся ни одной с более свежим румянцем или подающей большие надежды на выздоровление, чем пациентка, которую вы вверяете моим заботам, — вот тогда — плата и увольнение. Нет, нет, я могу сослаться на нашего друга — миссис Пойнтс. Мы так с ней решили до того, как она привезла меня сюда, чтобы заменить д-ра Джойнса.

И я тотчас ушёл.

ГЛАВА 15

Не больше чем через неделю Лилиан пошла на поправку. И меньше чем через две недели она полностью выздоровела. Более того, миссис Эшли говорила, что никогда ещё её дочь не казалась такой весёлой, жизнерадостной и не выглядела так хорошо. Я стал своим в Аббатском доме и много вечеров провёл там. Так как я советовал Лилиан заниматься верховой ездой, миссис Эшли купила для своей дочери прелестную, спокойную лошадь, и теперь Лилиан каждый день, если позволяла погода, ездила верхом вместе с полковником Пойнтсом, который был прекрасным наездником, и часто в компании с мисс Джейн Пойнтс и другими девушками Возвышенности. Когда она возвращалась домой, я обычно оставлял свои дела, чтобы присоединиться к ней. Таким образом, мы с ней открыто встречались, в присутствии её матери. Лилиан заранее рассказывала мне, куда они собираются отправиться с полковником Пойнтсом, и я обещал поехать с ними, если позволят дела. Прислушавшись к моим советам, миссис Эшли теперь почти каждый вечер принимала у себя гостей, своих соседей: таким образом, Лилиан привыкала к общению со своими сверстниками. Музыка, танцы и ребяческие игры сделали весёлым старый дом. И Возвышенность с благодарностью призналась миссис Пойнтс, что «семейство Эшли — ценное приобретение».

41 Гинея [англ. guinea] — англ. золотая монета, равная 21 шиллингу, находившаяся в обращении до 1817 года (впервые была отчеканена в 1663 году из золота, привезённого из Гвинеи, — отсюда её название) [17, стр. 129].

Но моё счастье не было безоблачным. Бескорыстно стремясь окружить Лилиан людьми, я чувствовал муки ревности, которые неотделимы от тех ранних стадий любви, когда влюблённый ещё не уверен в том, что он любим.

Сблизив Лилиан с жителями Возвышенности, я сам оказался вдали от неё. Я видел её в окружении весёлых молодых поклонников, очарованных её красотой и богатством. Когда она танцевала с ними, её нежное лицо оживало. А я не мог себе позволить танцевать с ней: не из-за своего возраста, нет, а из-за серьёзности своей профессии. Её музыкальный смех восхищал мой слух, но в то же время жестоко ранил сердце, как будто это была насмешка надо мной и моими самонадеянными мечтами. Но внезапно, робко её взгляд устремлялся к тому месту, где я сидел. Она, казалось, искала меня. И когда наши глаза встречались, её взгляд смягчался, прежде чем она успевала отвести его от меня, румянец на щеках становился темнее, а на её губах появлялась улыбка, совсем не похожая на ту, которую она дарила остальным. А потом, потом вся ревность, вся печаль исчезали, и я чувствовал гордость, которая смешивалась с растущей уверенностью в том, что мы любим друг друга.

В это божественное время, когда страсть человека ещё является его тайной, когда мысли о совершенстве и чистоте, неясные и ускользающие прежде, становятся всё более ощутимыми и концентрируются вокруг одной непорочной фигуры, высоко стоящей над всеми остальными живыми существами, — одна только мысль, что этот образец красоты и целомудрия выбирает его одного из миллионов, облагораживает и возвышает его самого! И хотя его опыт в дальнейшем может упрекнуть его в том, что он принял за дочь Небес существо из глины, такое же, как он сам, некоторое время у этой иллюзии есть своё великолепие. И хотя она возникает в результате появления чувств, которые позже будут осквернены и подавлены, эти чувства поначалу не проявляются, потому что им внушает страх присутствие, которое их очаровывает. Всё, что есть в человеке самое яркое, самое лучшее, воспарило, как долго дремавший инстинкт неба, чтобы, наконец, приветствовать и освятить мечту жизни о небесном! Отними у Любви крылья — и бог исчезнет!

Таким образом, в те минуты, когда я мучился от ревности, проблески веры заставляли меня испытывать восторг. Но всё же у меня была постоянная причина для беспокойства, хотя и менее острого, чем ревность.

Несмотря на выздоровление Лилиан, я никак не мог понять истинную причину её болезни, которая поглотила всё моё внимание. Для её матери я нашёл подходящее определение этой болезни — «нервная», но мне самому это совершенно ни о чём не говорило и не объясняло имевшиеся у Лилиан симптомы. Без всякой видимой или хотя бы предположительной причины у неё внезапно менялось выражение лица, сердцебиение, взгляд становился неподвижным, исчезал румянец, пульс становился всё слабее и слабее до тех пор, пока его совсем нельзя было почувствовать. Но это ещё не указывало на наличие у Лилиан болезни сердца, хотя могло бы быть тревожным признаком. Всё проходило через несколько минут, в течение которых она выглядела потерявшей сознание. По крайней мере, в это время она не разговаривала и не обращала внимание на то, что ей говорили. Но на её лице не было выражения страдания или утомления, напротив — поразительное спокойствие, делавшее её красоту ещё более привлекательной, а её юность — более свежей. Когда обморок проходил, она мгновенно выздоравливала без всяких усилий, не оставалось никаких признаков слабости. Казалось, она только что очнулась ото сна, полная сил. И настроение у неё было более радостным и весёлым, чем рассказала мне в первый раз миссис Эшли. Она радовалась радости своих друзей, она обладала чувствительным восприятием светлых сторон жизни, была благодарна за доброту и радовалась мелочам, которые могли доставить удовольствие только тем, кто чист душой. Но когда в разговоре касались более мрачных и отвлечённых тем, она становилась более серьёзной и погружённой в себя, а иногда она начинала говорить с таким красноречием, какого я никогда прежде и никогда потом не слышал от существ, таких юных. Сначала её слова поразили меня и вскоре вызвали тревогу: настолько фантастическими и бредовыми казались мне мысли, вызванные её воображением. Я пытался отвлечь её от диких фантазий, к которым не испытывал никакой симпатии и потакание которым считал вредным для нормального функционирования мозга.

И когда иногда с холодным осуждением, иногда с полусаркастическим смехом я подавлял её излияния, искренние и музыкальные, как пение лесных птиц, она смотрела на меня печально и часто уходила, вздыхая и дрожа. Только в такие моменты она показывала своё недовольство. В другое же время она всегда была мила и послушна и всегда, если я видел, что причинил ей боль, и просил прощения, сама смиренно просила прощения у меня и скрепляла наше примирение своей ангельской улыбкой. Я ещё не осмелился сказать ей о любви и смотрел на неё, как заключённый смотрит на цветы и звёзды сквозь решётку своей камеры, шепча: «Когда же двери откроются?»

ГЛАВА 16

Известие миссис Пойнтс о том, что я заменил д-ра Джойнса в Аббатском доме не менее внезапно, чем д-р Джойнс вытеснил меня до этого, произвело на мистера Вигорса неприятное впечатление. Но так как это было решением миссис Пойнтс, мистер Вигорс не отважился осуждать это при ней, но в глубине души он был немало напуган.

Гнев же судьи по отношению к кроткой миссис Эшли был проявлен более решительно. Он перестал к ней ходить, и в ответ на её длинное просительное письмо, в котором она пыталась смягчить его обиду и вернуть его в Аббатский дом, он писал ей с тщательным сочетанием проповеди с сарказмом. Он начал с того, что отказался от её приглашений, ссылаясь на то, что у него нет времени и к тому же он домосед, и, хотя всегда готовый принести в жертву и время, и свои привычки ради того, чтобы принести кому-нибудь пользу, в этот раз он решил не жертвовать ничем, так как его советом пренебрегли и мнение отвергли. Он вспомнил, с каким уважением относился её покойный муж к его суждениям и какая была от этого польза. Он противопоставлял уважение мужа и оскорбление вдовы и намекал, что в случае неприятностей ничем не сможет помочь. Но он не позволил себе сказать, что могут думать светские женщины, но даже светские женщины обычно принимают во внимание интересы своих детей и не действуют легкомысленно в тех случаях, когда затрагиваются эти интересы, особенно, когда на карту поставлена их жизнь. Сам же он, мистер Вигорс, полностью доверяет мастерству д-ра Джойнса. Миссис Эшли должна сама решить для себя, стоит ли доверять миссис Пойнтс в вопросах медицины, так же ли она в них компетентна, так же хорошо разбирается в них, как в шалях и лентах. Д-р Джойнс был человеком осмотрительным и скромным. Он не позволял себе пустого бахвальства, которым шарлатаны заманивают простаков. Но д-р Джойнс был втайне уверен, что, хотя на Возвышенности не приветствуются смелые эксперименты, ему не следует бояться за последствия своего метода лечения, на котором он настаивал. А какие могут быть последствия у других методов, он не смог бы сказать, потому что был слишком благороден, чтобы сомневаться в заменившем его противнике. А мистер Вигорс был уверен благодаря другим источникам информации (я предполагаю, что это были, главным образом, пророческие предсказания его ясновидящих), что придёт время, когда несчастная молодая девушка сама будет настаивать на отстранении д-ра Фенвика, и тогда «эта персона» предстанет в совершенно ином свете перед теми, кто сейчас так безосновательно восхищается им и так ему доверяет. А когда это время придёт, он, мистер Вигорс, снова сможет быть полезен. Но, между тем, хотя он отказался восстановить прежние отношения с Аббатским домом и наносить бесполезные визиты, его интерес к дочери своего старого друга не только не ослаб, но, скорее всего, даже возрос из жалости. Он смог бы наблюдать за ней, и, как только потребуется его совет, смог бы отбросить в сторону все прежние оскорбления миссис Эшли, поняв, что она мать, которая заботится о благе своего ребёнка.

Миссис Эшли была такой женщиной, которая всегда полагается на других, была не уверенной в себе, доверчивой, скромной, любящей. Не совсем заслуженно получившую от миссис Пойнтс прозвище «заурядной слабой», её можно было назвать только «слабой», но никак не «заурядной». Она обладала сердечной добротой и приятными манерами, которым это пренебрежительное определение нисколько не соответствовало. Её можно было назвать банальной только из-за того, что в обычных жизненных вопросах она придавала огромное значение здравому смыслу. Как хозяйка дома она была безупречна. Ничьё домашнее хозяйство, даже хозяйство миссис Пойнтс, не управлялось с таким искусством. Старый Аббатский дом сохранял свою старинную сумрачность, но теперь в нём царило приятное спокойствие. Все слуги миссис Эшли обожали её. Все находили удовольствие угождать ей. В её хозяйстве словно присутствовала гармония часового механизма. Покой распространялся вокруг неё, как неяркий солнечный свет. Всматриваться в её приятное лицо, слушать её простодушный разговор, срывающийся с её губ, её неторопливый, убаюкивающий шёпот было отдохновением от гнетущих забот. У неё было превосходное суждение обо всём, что было связано с каждодневной жизнью. Ей не нужны были ничьи советы, она и сама могла бы давать их другим. Но иногда что-нибудь само по себе совершенно тривиальное появлялось у неё на пути, и она совсем не знала, что ей делать. В такие моменты уверенность оставляла её, и ей требовался советчик, доверенное лицо, которому она могла бы полностью довериться. И поэтому, когда она потеряла в лице мистера Вигорса своего главного советчика, к которому привыкла обращаться в любое время за помощью, она обратилась сначала, беспомощно и жалостливо, к миссис Пойнтс, а потом, ещё более умоляюще, ко мне, потому что женщине с её характером никак не обойтись без совета мужчины. И когда общение становится более близким, чем при официальных визитах врача, доверие к нему растёт в результате симпатии между ним и семьёй, открывающей ему свои тайны. Таким образом, миссис Эшли показала мне письмо мистера Вигорса и, забывая, что я не могу быть с ним так же любезен, как она, умоляла дать ей совет, как примириться с родственником и другом своего покойного мужа. Подавляя своё собственное чувство обиды, вызванное неприятным вкрадчивым тоном, но более всё же высокомерием, с которым этот предубеждённый человек намекал матери на необходимость его опекунства над её ребёнком, я набросал ответ, показавшийся мне исполненным достоинства, но в то же время примирительный, в котором выразил уверенность, что миссис Эшли всегда будет рада услышать от такого почтенного друга своего мужа совет, который пойдёт на пользу её дочери.

Прошло около месяца с того дня, как я вернулся в Аббатский дом и прекратилось общение с мистером Вигорсом. Как-то после обеда я неожиданно встретил его по дороге к Аббатскому дому и с первого же взгляда на него понял, что он идёт оттуда. Выражение его лица было более зловещим, чем обычно. Усмешка говорила о безошибочном триумфе и придавала угрожающий вид его и без того мрачной, нахмуренной физиономии. Я сразу почувствовал, что он преуспел в какой-то махинации против меня, и с дурным предчувствием ускорил шаг.

Я нашёл миссис Эшли сидящей в одиночестве напротив дома, под большим кедром, образовавшим посреди солнечной лужайки беседку из зелени. Она заметно смутилась, когда я сел рядом с ней.

— Надеюсь, — сказал я с вынужденной улыбкой, — что мистер Вигорс не говорил вам, что я убью свою пациентку, или, что она выглядит намного хуже, чем тогда, когда её лечил д-р Джойнс?

— Нет, — ответила она. — Он радостно признал, что Лилиан совершенно здорова, и сказал без всякого неудовольствия, что слышал, как она была весела, разъезжая верхом и даже танцуя. А ведь он не одобряет танцы.

— Но ещё я вижу, что он сказал что-то, чтобы взволновать вас или досадить. А если судить по выражению его лица, когда я его встретил, я мог бы предположить, что он намерен что-то предпринять, чтобы вы перестали доверять мне.

— Уверяю вас, что нет. Он не произносил вашего имени ни при мне, ни при Лилиан. Я никогда не видела его более дружелюбным, совсем, как в старые добрые времена. В душе он хороший человек, очень, и очень привязан к моему бедному мужу.

— А мистер Эшли признавал важность мнения мистера Вигорса?

— Ну, я совсем ничего не знаю, потому что мой дорогой Гилберт никогда не говорил мне много о нём. Гилберт по природе был очень молчалив. Он старался избегать всяческих проблем, всех мирских дел, и мистер Вигорс управлял его поместьем, просматривал его книги и вёл его утомительные дела в суде, которые достались ему от отца. Они свели его отца в могилу. Я не знаю, что бы мы делали без мистера Вигорса, и я так рада, что он простил меня.

— Гм! Где мисс Эшли? Дома?

— Нет, где-то в саду. Но, мой дорогой д-р Фенвик, не оставляйте меня так скоро. Вы очень, очень добры, и я стала смотреть на вас, как на старого друга. Случилось кое-что, что обеспокоило меня, очень обеспокоило.

Она произнесла это слабым голосом, закрывая глаза. Она была совершенно подавлена.

— Наша дружба, — ответил я серьёзно, — взаимна. Я очень благодарен вам. Я одинокий человек, и у меня нет родителей и близких родственников, а в этом городе с тех пор, как уехал д-р Фабер, я ни в ком не встречал сердечного радушия, пока не узнал вас. Впустив меня в своё сердце, вы подарили мне то, что я никогда не знал прежде, с самого рождения. Я увидел счастливую домашнюю жизнь. И какое неведомое мне очарование исходило от женщины. Поэтому я действительно говорю как старый друг, а благодаря доверию, которое вы мне оказали, я чувствую, что больше не одинок и у меня есть родственники и есть дом.

Мои слова, произнесённые из самих глубин моего сердца, по-видимому, глубоко тронули миссис Эшли. И, отвечая мне с искренней, сердечной добротой, она поднялась, взяла мою руку и продолжала держать всё время, пока мы прогуливались вперёд и назад по лужайке.

— Вы, возможно, знаете, что у моего бедного мужа есть сестра, леди Хотон, вдова, как и я.

— Я помню, миссис Пойнтс говорила, что у вас есть золовка, но никогда раньше не слышал, чтобы вы упоминали имя леди Хотон. Хорошо!

— Да, мистер Вигорс принёс мне от неё письмо, и это именно то, что меня обеспокоило. Я осмелюсь сказать вам, вы никогда не слышали от меня о леди Хотон, потому что я, к своему стыду, почти забыла о её существовании. Она намного старше моего мужа, и у неё совершенно иной характер. Только однажды она приехала навестить его после нашей свадьбы. Она обозвала его книжным червем и своими насмешками причинила мне боль. А его оскорбила тем, что смотрела на меня сверху вниз, как на ничтожество без души и манер, что, в общем-то, было правдой. И, за исключением холодного, бесчувственного письма с церемонным выражением соболезнований после смерти Гилберта, я ничего о ней не слышала до сегодняшнего дня. Но, несмотря на всё, она сестра моего бедного мужа, его старшая сестра и тётя Лилиан, и, как говорит мистер Вигорс, долг есть долг.

Если бы миссис Эшли захотела сказать: «Долг есть мука», она не смогла бы произнести эту сентенцию с более скорбным и безнадёжным смирением.

— А что эта леди требует от вас, если мистер Вигорс считает, что вы должны выполнить свой долг?

— Боже мой! Какая проницательность! Вы верно догадались. Но я думаю, вы согласитесь с мистером Вигорсом. Конечно, у меня нет права. Да, я должна это сделать.

— Сейчас моя проницательность мне изменяет. Что сделать? Пожалуйста, объясните.

— Полгода назад бедняжка леди Хотон потеряла своего единственного сына, сэра Джеймса. Мистер Вигорс говорит, он был превосходным молодым человеком, которым любая мать могла бы гордиться. Я слышала, он был сумасброден. Мистер Вигорс утверждает, что он собирался исправиться и жениться на молодой девушке, которую для него выбрала его мать, когда, к, несчастью, он решил участвовать в скачках с препятствиями и, будучи не совсем трезвым, свернул себе шею. Для леди Хотон это, конечно, стало огромным горем. Она уехала в Брайтон , написала оттуда, а мистер Вигорс принёс письмо. Он вернётся к ней сегодня.

— Вернётся к леди Хотон? Что? Он был у неё? Он так же близко знаком с леди Хотон, как и с её братом?

— Нет, но они долгое время переписывались. Она жила в поместье Кирби (при жизни Гилберта деньги за него не были полностью выплачены), небольшая часть имущества перешла к сэру Джеймсу, всё остальное досталось законному наследнику, мистеру Эшли Самнеру. И, пока он был несовершеннолетним, мистеру Вигорсу предложили как его опекуну купить его имущество, но для этого ему потребовалось разрешение леди Хотон и вдобавок сэра Джеймса. Было очень много переговоров, а сейчас Эшли Самнер после смерти сэра Джеймса получил в наследство имущество семьи Хотон. В общем, очень запутаны отношения между мистером Вигорсом и леди Хотон, и он просто поехал в Брайтон, чтобы увидеть её. Короче говоря, бедняжка леди Хотон хочет, чтобы и мы с Лилиан приехали её навестить. Мне это всё совсем не нравится. Но как-то вы говорили, что морской воздух должен оказать благотворное воздействие на Лилиан в летнюю жару, и она, кажется, достаточно хорошо себя чувствует, чтобы совершить поездку. Что вы думаете?

— Она хорошо чувствует себя, конечно. Но Брайтон — совсем не то место, в котором я рекомендовал бы провести лето. Там намного жарче, чем в Л****, и почти нет тени.

— Да, но, к несчастью, леди Хотон, предвидела моё возражение, и у неё есть домик у моря, в нескольких милях от Брайтона. Она пишет, там много лесов и место общеизвестно своей прохладой и здоровым воздухом. Оно недалеко от леса святого Леонарда43. В общем, я написала, что мы приедем. Поэтому мы должны, конечно, если вы не запретите.

42 Брайтон (англ. Brighton) — город на южном побережье в Англии в графстве Сассекс, на берегу пролива Ла-Манш. Удалён на 50 миль (80 км) по железной дороге от Лондона. Административно объединён с соседним городом Хоув, и они по сути являются одним городом (Brighton and Hove или Brighton & Hove) [18].

43 К северу от Брайтона расположены знаменитые сады Леонарда, названные так в честь святого Леонарда. Легенда рассказывает, что в этих местах жил страшный дракон в окружении дремучих и, по понятной причине, необитаемых лесов. Дракон был могуч и силён и любил (для только ему ведомых целей) похищать красоток из отдалённых деревень. Святой Леонард бился с этим драконом и ранил его в голову. Дракон убежал, брызгая кровью, и дальнейшая его судьба неизвестна. Однако в местах, где упали капли крови дракона, выросли удивительные по красоте цветы, а парк, образовавшийся здесь, стал гордостью южной Англии. Это удивительная лесистая долина с цепочкой озер, где в окружении, казалось бы, естественного леса цветут тысячи рододендронов и азалий. Сочетание ярких красок, нежно переходящих друг в друга, напоминает живую картину импрессионистов…. Эти сады — удивительное достижение современных пейзажных парков Великобритании, в чём немалая заслуга их нынешнего и потомственного владельца, сэра Жиля Лоудера.

— Когда вы собираетесь ехать?

— В следующий понедельник. Мистер Вигорс заставил бы меня выбрать день. Если бы вы знали, как я не люблю переезжать, когда я уже устроилась. Но я делаю это ради мрачной леди Хотон. Она такая утончённая, сатирическая натура! Но мистер Вигорс говорит, что она сильно изменилась, бедняжка! Мне бы хотелось показать вам её письмо, но я уже отослала его Маргарет, миссис Пойнтс, за минуту перед тем, как вы пришли. Она немного знает леди Хотон. Маргарет всех знает. И мы должны будем поехать в трауре по несчастному сэру Джеймсу, я полагаю. Маргарет решит это, я сама не знаю, как долго мы должны носить траур. Я должна бы была носить траур ещё полгода назад по бедному племяннику Гилберта, но я так глупа, и я никогда его не видела. И… О, какой сюрприз! Сама Маргарет, моя милая Маргарет!

Мы только что направились в сторону от дома, когда миссис Пойнтс остановилась прямо перед нами.

— Итак, Анни, ты, в самом деле, приняла это приглашение и едешь в следующий понедельник?

— Да. Я поступила неправильно?

— А что говорит д-р Фенвик? Может ли Лилиан ехать в безопасности?

Я не мог честно сказать, что ей нельзя ехать, но моё сердце опустилось куда-то, как свинец, когда я отвечал:

— Мисс Эшли нужна не только забота врача. Но больше чем наполовину её лечение состоит в том, чтобы поддерживать её в хорошем настроении, не позволять ей впадать в депрессию. Она может скучать по весёлому обществу вашей дочери, мисс Джейн, и других девушек-ровесниц. Очень унылый дом, опечаленный недавней тяжёлой утратой, отсутствие других гостей, хозяйка дома, для которой она совершенно посторонний человек и которая самой миссис Эшли представляется грозной, — всё это, конечно, не самая лучшая смена обстановки, которую может посоветовать врач. Когда я говорил, что морской воздух пойдёт Лилиан на пользу, я имел в виду наши северные побережья в более позднее время года. Тогда я смог бы освободиться на несколько недель и сопровождать её. К тому же, путешествие на северный курорт было бы короче и менее утомительно. И воздух там более бодрящий.

— Без сомнения это было бы лучше, — сухо проговорила миссис Пойнтс, — но изложенные вами возражения против поездки к леди Хотон лишены основания. Её дом не будет унылым, там будут и другие гости, и Лилиан найдёт друзей своего возраста — молодых девушек и джентльменов тоже!

Было что-то зловещее, что-то сострадательное во взгляде, который миссис Пойнтс бросила на меня, в её речи, направленной на то, чтобы разбудить во мне страх. Лилиан вдали от меня, в доме светской дамы — такой я представлял себе леди Хотон — в окружении молодых джентльменов и молодых девушек, в окружении обожателей, без сомнения, из высшего, блестящего общества, какого она ещё не знала! Я закрыл глаза и с невероятным усилием подавил тяжёлый вздох.

— Моя дорогая Анни, позволь мне самой убедиться, что д-р Фенвик действительно не даёт своего разрешения на эту поездку. Мне он скажет всё, что не может сказать тебе. Прошу прощения, я отведу его в сторону на несколько минут. Давай встретимся потом под этим кедром.

Взяв меня за руку и не дожидаясь ответа миссис Эшли, миссис Пойнтс увлекла меня за собой прогуливаться вокруг лужайки, и, когда мы были довольно далеко и миссис Эшли не могла нас видеть и слышать, спросила:

— После того, что вы сейчас услышали, вы всё ещё хотите, чтобы Лилиан Эшли стала вашей женой?

— Всё ещё? О, я чувствую страх, когда думаю о том, что она собирается исчезнуть из моей жизни!

— Ваше решение основано на выборе вашего сердца? Подумайте, прежде чем ответить.

— Такое эгоистическое решение, которое я принял, не зная её желания, не может быть окончательным. Более благородное решение занимает все мои мысли и поддерживает меня. Нет, нет, не улыбайтесь так саркастически. Это не голос безрассудной эгоистической страсти. Позвольте мне объяснить всё, если я смогу. Я согласен с вами, что Лилиан ещё не развита. Я согласен, что она неопытна и наивна, как дитя. А её странности — это тайна для меня. И я ещё не нашёл им причину. Но я уверен, что её интеллект так же органичен, как голос её сердца, а ум и сердце, в конечном счёте, под счастливым руководством сольются в тот удачный союз, который составляет совершенство женщины. Возможно, ей всегда будет нужна забота. И моё решение подтверждает мой выбор. Всё, что будет лучшим для неё, будет лучшим и для меня. А кто ещё сможет позаботиться о ней так, как я?

— Вы ещё не говорили Лилиан о своей любви?

В пределах часа-полутора езды от Брайтона расположено много уникальных дворцов, имений и исторических домов [19].

— О, конечно, нет.

— И, несмотря на это, вы верите, что ваше чувство не может быть отвергнуто?

— Я думал об этом. Я не уверен, но я надеюсь, хоть и сомневаюсь. Но почему вы волнуете меня этими вопросами? Вы тоже предчувствуете, что я могу потерять её навсегда?

— Если вы так боитесь, скажите ей об этом, и, возможно, её ответ разгонит ваши страхи.

— Что? Сейчас? Когда она знает меня всего лишь месяц? Могу ли я рисковать так преждевременно?

— У любви нет календаря. У многих женщин любовь рождается в тот момент, когда они узнают, что их любят. Мудрость гласит: «Нельзя вернуть упущенное время». Если бы я была на её месте, я бы почувствовала, что приближается именно такой момент, который я не могу упустить. Ну, я всё сказала. Я пойду к миссис Эшли.

— Постойте, скажите мне сначала, что действительно содержится в письме леди Хотон, что вы даёте мне совет, который так меня пугает?

— Не сейчас, может, позже, не сейчас. Если вы желаете увидеть Лилиан — она у стены старого Монаха. Я видела её сидящей там, когда подходила к дому.

— Ещё одно слово, только одно. Ответьте мне искренне: это вопрос чести. Вы ещё считаете, что миссис Эшли одобрит наш союз с Лилиан?

— Сейчас я уверена, что да. Но спустя неделю я не могла бы дать вам такой же ответ.

Она пошла своим быстрым размеренным шагом из тени на открытую лужайку, и я следил за ней, пока она не скрылась под ветвями кедра. Потом внезапно я отбросил нерешительность, робкое беспокойство, в котором тщетно пытался проанализировать свои мысли, разрешить свои сомнения, сконцентрироваться на собственном желании, и пошёл другой дорогой вдоль сада. С одной стороны возвышалась терраса, хорошо были видны дома соседнего Нижнего города, отделённого от моей волшебной страны. И сейчас снова мир людей, как за ширмой, скрылся от меня за листвой цветущего июня.

Наконец очаровательная поляна выступила из зелени. Рядом с ней росла душистая сирень, и было много вьющихся растений. И там, у серой стены, хранившей память древних веков, моему взору предстала картина, явившаяся воплощением самой юности. Всё здесь было связано с прошлым. Такое ощущение возникало из-за обломков стены, которую воздвигли, чтобы отгородиться от человеческих страстей, скрывая то истинное знание, которое я искал в Будущем.

Какая насмешка содержится в великом слове — Свобода! Кто не знал такого периода в жизни, настолько важного, что он мог оказать влияние на всю дальнейшую жизнь, когда одно человеческое существо имеет над ним безграничную власть и когда его положение сравнимо с восточным рабством, преклоняющимся перед короной и скипетром? Какая вершина так высока, что не может покориться? Есть ли сердце, настолько бесстрашное, что оно не дрожало, произнося слова, от которых зависит восторг или отчаяние! Только одинокая жизнь свободна. И её мы утрачиваем, когда любим!

ГЛАВА 17

Как я произнёс это? Какие слова нашло моё сердце? Я не помню. Всё было, как во сне беспокойной лихорадочной ночью, во сне, который стирается из памяти, как только открываешь глаза и видишь безоблачное небо и солнечный свет. Казалось, на земле наступило новое утро, когда я очнулся от долгого вчера — её рука в моей руке, её нежное лицо — у моей груди.

Вокруг стояла такая тишина, что не было слышно ни единого звука; но внутри нас звучала успокаивающая божественная музыка, как будто наше собственное существо слилось в гармонии со всей вселенной и музыка из глубин наших сердец присоединилась к гимну звёзд.

В этой тишине наши сердца, казалось, понимали друг друга без слов, притягиваясь всё ближе и ближе, в таинственном согласии полностью сливаясь в торжественном союзе, чтобы никогда не разлучаться.

Наконец, я тихо произнёс: «Именно здесь я впервые увидел тебя и впервые узнал, какая сила способна изменить наш мир и управлять нашим будущим. И вся эта сила заключена в очаровании человеческого лица!» А потом Лилиан робко, не поднимая глаз, спросила меня, как я увидел её, напомнив мне, что я обещал ей рассказать, но ещё этого не сделал.

И я рассказал о странном порыве, который привёл меня в этот сад, о том, как внезапно был вынужден повернуть назад, как перед моими глазами предстала её фигура в лучах заходящего солнца, как задумчиво мой взгляд последовал за её взором, устремлённым к далёкому небу.

Пока я говорил, её рука судорожно, пылко сжимала мою, и, подняв лицо с моей груди, она смотрела на меня с внимательной, беспокойной серьёзностью. Этот взгляд! — уже дважды он сбивал меня с толку и приводил в сильное замешательство.

— Моя Лилиан, что-то пугает тебя: твой взгляд говорит об этом. Есть что-то, что ты желаешь, но пока не решаешься объяснить? Я как будто бы изучаю новую книгу, но ты должна помочь мне понять её язык.

— Если я избегаю объяснения, то только потому, что боюсь, что не смогу объяснить так, чтобы это было правдоподобно и понятно. Но ты имеешь право знать все тайны жизни, с которой хочешь соединить свою жизнь. Отвернись. Укоряющий взгляд, скептическая улыбка, холодность — о! ты не представляешь, как они меня убивают, когда я пытаюсь рассказать кому-нибудь об этом. Но это очень серьёзно и имеет для меня огромное значение.

Я отвернулся, и после небольшой паузы она начала более твёрдым голосом:

— Я помню, ещё в раннем детстве наступали моменты, когда между мной и предметами вокруг появлялась туманная завеса, которая постепенно становилась похожей на те белые перистые облака, что собираются на горизонте, когда ещё всё спокойно, но уже скоро подует ветер. А потом облака внезапно расступались, и я видела голубое небо.

— Продолжай, — тихо сказал я, потому что она остановилась. И она снова начала говорить, но уже быстрее:

— Потом в образовавшемся окне передо мной представали странные картины, как видения. В детстве это были, в основном, пейзажи удивительной красоты, которую я бы не смогла описать тогда и даже не пытаюсь описать сейчас. Все они почти стёрлись из моей памяти: моя дорогая мама бранила меня за мои рассказы, и я никому не могла передать, что я видела. Когда я выросла, видения такого типа, если можно так сказать, стали редкими и менее отчётливыми. Я ещё видела туманную завесу, появляющееся облако, но теперь часто я совершенно забывала всё, что видела, как только приходила в себя, как будто пробуждаясь ото сна. Иногда, правда, я вспоминала всё ярко и живо. Иногда видела лицо своего отца. Иногда даже слышала его голос, и всё было совершенно так же, как тогда, в моём раннем детстве, когда я часами просиживала около него во время его размышлений или работы. Я была счастлива, что нахожусь рядом с ним. Я так его любила! И я помню его отчётливо, хотя мне было всего шесть лет, когда его не стало. Намного позже, точнее, в течение последних нескольких месяцев, эти видения стали отображаться в пространстве, и я вижу их так ясно, как сквозь стекло. Таким образом, за несколько недель перед тем, как я сюда приехала и вообще узнала, что существует это место, я отчётливо увидела старый Аббатский дом, вон те деревья, газон, поросший мхом колодец. И при этом у меня было ощущение, что в моей жизни произойдут важные изменения. И поэтому, когда приехала сюда и узнала это место, я была поражена, испытала страх и почувствовала, что нахожусь под влиянием судьбы, которая удостоила меня пророческим проблеском. И в тот вечер, когда ты впервые увидел меня здесь…

— Да, Лилиан, в тот вечер…

— Я видела и тебя тоже, было видение, вон там. И…и моё сердце заволновалось, как никогда раньше. А рядом с твоим образом, появившимся из облака, я увидела лицо своего отца и услышала его голос, он звучал в моём сердце, шептал…

— Да, Лилиан, шептал…что?

— Эти слова, только эти: «Вы будете нужны друг другу». Но потом внезапно между мной и вами из земли начал подниматься тёмный пар, закрывающий небо и сворачивающийся в кольца, как огромная змея. И неожиданно её лицо ослепительно засверкало, устрашающие глаза вспыхнули, и её голова, как у Медузы, быстрее, чем можно себе представить, стала превращаться в оскаливающийся череп. Ужас заставил меня склонить голову, а когда я снова подняла её, всё, что я только что видела, исчезло. Но ужас не покидал меня, даже когда я услышала голос матери и почувствовала, что она обнимает меня. А потом, когда я вошла в дом и снова села в одиночестве, воспоминание только что увиденного — те глаза, лицо, череп — становилось всё ярче и ярче, и я потеряла сознание. Я ничего больше не помню. А когда я открыла глаза, я увидела рядом с собой тебя, и, к моему удивлению, того ужаса не было. Нет, я почувствовала радость, защиту, надежду, смешанную со страхом или благоговением, когда узнала твоё лицо, которое я видела, когда ещё слышала шёпот моего отца: «Вы будете нужны друг другу» и ещё не поднялся тёмный дым. А теперь… теперь ты будешь любить меня меньше, когда узнал тайну, которую я никому не рассказывала? Только…только, по крайней мере, не смейся надо мной. Поверь мне! И повернись ко мне: сейчас я хочу увидеть твои глаза. Сейчас, прежде чем наши руки вновь соединятся, скажи мне, что ты не презираешь меня как лгунью и не жалеешь как сумасшедшую.

— Тише, тише! — сказал я, прижимая её к груди. — Всё, что ты рассказала мне, мы обсудим позднее. Возможности нашей науки ограничены, чтобы изучать тонкую материю воображения. Достаточно для меня — достаточно для нас обоих, — что из этих видений следует одна истина, говорящая тебе, прелестному ребёнку, и мне, более грубому человеку, что каждый человек нуждается в ком-то. И эта истина подтверждается каждым биением сердца, которое хочет, чтобы ты услышала его и доверила ему свою жизнь. Ты нужна мне, ты нужна мне! Моя Лилиан! Моя Лилиан!

ГЛАВА 18

Несмотря на прежние уверения миссис Пойнтс, я, терзаемый сомнениями, вернулся к кедру, под которым всё ещё сидела миссис Эшли со своей подругой. Я посмотрел на милое существо, чью руку я держал в своей. Она была такой неопытной, такой прелестной, одарённой щедрыми подарками судьбы с самого рождения, и я почувствовал, не могу ли я ошибаться.

— О, а если твоя мама будет против! — сказал я запинаясь.

Лилиан оперлась на мою руку уже не так беспечно.

— Если бы я так думала, — сказала она с лёгкой краской на щеках, — была бы я сейчас с тобой?

Мы прошли под ветви кедра, Лилиан отпустила мою руку, поцеловала в щеку миссис Эшли, а потом, опустившись на газон, положила голову ей на колени. Я посмотрел на Королеву Возвышенности, чей проницательный взгляд скользил по мне. Я подумал, что в выражении её лица была боль или неудовольствие, но сейчас уже всё прошло. Мне показалось, что было в ней что-то ироническое, но в то же время ликование или поздравление — в полуулыбке, с которой она поднялась со своего места, и в тоне, которым она прошептала мне: «Вопрос решён».

Своим быстрым лёгким шагом миссис Пойнтс направилась к выходу из сада. Когда она совсем скрылась из виду, я вздохнул свободнее. Я сел на её место, рядом с миссис Эшли, и сказал:

— Недавно я говорил вам, что у меня нет родственников и нет дома, и сейчас я пришёл просить вас и о том, и о другом.

Миссис Эшли посмотрела на меня ласково, потом приподняла голову дочери со своих колен и прошептала: «Лилиан». Губы Лилиан пошевелились, но я не слышал, что она ответила. Зато услышал ответ её матери. Она взяла руку Лилиан, вложила её в мою и произнесла:

— Её выбор — мой выбор. И кого любит она, того люблю и я.

ГЛАВА 19

С этого вечера до того дня, когда миссис Эшли и Лилиан должны были уехать, я всё время, если позволяла работа, находился в их доме. И в течение этих нескольких дней, счастливейших в моей жизни, мне казалось, что годы не смогли бы сделать нас с Лилиан ближе и я не смог бы относиться к ней с большей любовью или более трепетно, чем сейчас. Я мог найти в ней только один недостаток и упрекал себя за то, что считал его недостатком. Мы знаем многих, кто пренебрегает незначительными житейскими обязанностями и недостаточно заботится о ближних, и мы считаем, что это происходит от легкомыслия или самомнения. Конечно, ни одну из этих черт характера нельзя было приписать Лилиан. Но, тем не менее, каждый день в ней проявлялась эта небрежность и отсутствие заботы. Она нежно и преданно любила свою мать, но ей никогда не приходило в голову помочь ей в её многочисленных обязанностях по дому. Она была полна нежности и сочувствия ко всем нуждающимся и страждущим, однако другие девушки Возвышенности предпринимали реальные действия, чтобы облегчить их страдания, — посещали их во время болезни или обучали в школах их детей. Я был убеждён, что её любовь ко мне сильна и искренна, свободна от честолюбивых стремлений. Без сомнения, она перенесла бы любые лишения, но всё же я не надеялся, что она возьмёт на себя повседневные заботы. И я, наверное, никогда не смог бы применить по отношению к ней слово «супруга». Но я упрекал себя за то, что считал, что у Лилиан есть недостаток (если это, конечно, можно счесть недостатком) в том, что касалось бренности человеческого существования. А, без сомнения, это было так и поэтому вызвало резкое суждение миссис Пойнтс относительно разумности моего выбора. Но такая черта в характере Лилиан объяснялась отнюдь не вялой самовлюблённостью, а скорее самоуглублённостью, вызванной привычкой мечтать. Я предусмотрительно избегал любых упоминаний о тех фантастических видениях, о которых она мне поведала искренне и простодушно, хотя они и были лишены всякого здравого смысла. Я считал любое воспоминание об этом «суеверии» нежелательным. Любое безмерное поощрение этих фантазий вызывало во мне не просто досаду, оно меня тревожило. Я не пытался убедить её в обратном: это было бы слишком преждевременно. А подвергнуть её осмеянию считал жестоким. Я был убеждён, что этот появляющийся туман являлся всего лишь порождением её одинокого мечтательного детства и с замужеством всё должно перемениться. Казалось, Лилиан испытывала страдание, когда видела, как настойчиво я избегаю в разговоре темы, которая была ей так близка. Она предприняла одну или две робкие попытки возобновить этот разговор, но мой непреклонный вид каждый раз сдерживал её. В таких случаях она уходила, но вскоре возвращалась: её нежное сердце не могло выносить разлуки с тем, кого любило. Было решено, что пока о нашей помолвке будет знать только миссис Пойнтс. А через несколько недель, когда миссис Эшли и Лилиан вернутся, о ней будет официально объявлено, и осенью, когда я немного освобожусь от профессиональных забот, состоится наша свадьба.

Мы расстались, как влюблённые. Я больше не испытывал ревности, которая до нашего обручения заставляла меня трепетать при мысли о разлуке и представлять непреодолимых соперников. Но всё же я почувствовал уныние, когда она уезжала. Мир утратил своё великолепие, а жизнь — благословение.

ГЛАВА 20

Несмотря на то, что я очень уставал на работе, на досуге я находил время для некоторых, более или менее сенсационных, трактатов по моей профессии. Один из них, озаглавленный «Жизненный принцип: его утрата и поддержание», привлёк к себе внимание широкого круга читателей. Он содержал результаты новых экспериментов в области химии, приведённых в поддержку теории, что жизнедеятельность человеческого организма обеспечивается некими принципами, подобными тем, которые упоминал Ли-бих44 по отношению к обогащению оскудевшей почвы, то есть по отношению к тем утраченным со временем питательным элементам, в которых остро нуждается любой живой организм как в особой пище или энергии. Позже некоторые выдающиеся врачи с успехом развивали эту теорию. Но в их работах, скорее слабых, чем фундаментальных, я не нашёл никакой ценности. На протяжении последних двух лет я был увлечён трудом большего масштаба, отличающегося более смелыми амбициями, которым я надеялся укрепить свою известность как физиолога. Это было «Исследование органической жизни», всесторонним обзором данного вопроса напоминающее работу знаменитого Мюллера45, которой он обогатил нашу науку, правда, увы, недостаточно! — а также суждениями и одарённостью, которая украшает размышления. В тот день я был охвачен жаром сочинительства и восхищался своими успехами, потому что любил свою работу. За последний полный волнений месяц я ничего не написал, но сейчас, когда Лилиан уехала, я возобновил свою работу, потому что это было единственным занятием, способным поглотить меня целиком и помочь мне забыть болезненное чувство пустоты и потери.

В тот же самый день, как она уехала, я вновь открыл свой манускрипт. Я остановился в самом начале главы «О Знании как производном наших Чувств». Мои убеждения по этой теме были основаны на хорошо известных аргументах Локка и Кондиллака, а также рассуждениях Юма46, и я решил показать, как опасно потакание сентиментальностям или мистицизму псевдофилософии, доктрине, принятой многими физиологами, из которых несколько известных немецких метафизиков допускали существование тонкой материи. Я имею в виду доктрину Мюллера, в которой есть такие слова:

«То, что врождённые механизмы существуют, нельзя отрицать: это, действительно, факт. Поведение животных основано на врождённом инстинкте. Новорождённый ягнёнок и жеребёнок уже обладают этим врождённым инстинктом, который заставляет их следовать за своей матерью и сосать её соски. Так нельзя ли отнести понятие врождённого механизма к мышлению человека?» [1]

44

Юстус Либих (Justus Liebig) (12.5.1803, Дармштадт — 18.4.1873, Мюнхен) — немецким химик. Профессор университетов в Гисене (с 1824 года) и Мюнхене (с 1852 года). С 1830 года член-корреспондент Петербургской АН, с 1860 года президент Баварской АН. В 1825 году организовал в Гисене лабораторию для практических занятий студентов, в которой учились и работали многие известные химики. Основные исследования в области органической химии. В 1823 году нашёл, что гремучекислое серебро тождественно по составу с циановокислым серебром (первый пример изомерии). В 1832 году Либих и Ф. Вёлер показали, что при разнообразных превращениях горькоминдального масла (т.е. бензойного альдегида) неизменно происходит переход из одного соединения в другое одной и той же группы атомов, названной ими радикалом бензои-лом. Работы Юстуса Либиха способствовали утверждению теории радикалов. Впервые (одновременно с французским химиком Э. Субейраном и независимо от него) получил хлороформ (1831) и уксусный альдегид (1835), открыл гиппуровую, молочную и другие карбоновые кислоты. Усовершенствовал методику определения углерода и водорода в органических соединениях (1831-1833). С 1839 года изучал химизм физиологических процессов, выдвинул химическую теорию брожения и гниения. Либих — один из основателей агрохимии. В 184 0 году высказал теорию минерального питания растений, способствовавшую широкому внедрению минеральных удобрений в земледелии. Основал (1832) журнал Annalen der Pharmacie (в 1840-1873 годах выходил под названием Annalen der Chemie und Pharmacie, с 1873 года переименован в Liebigs Annalen der Chemie). Юстус Либих создал научную школу, среди его учеников немало видных русских химиков (А. А. Воскресенский, Н. Н. Зинин, Л. Н. Шишков и др.).

Большая советская энциклопедия [20].

45 Иоганнес Петер Мюллер (Johannes Peter Muller) (1801 — 1858) — один из самых видных физиологов XIX века.

И на этот вопрос я с негодованием отвечал: «Нет!» «Да» могло повергнуть мою веру в материализм в прах. Я продолжал писать быстро, с жаром. Этого я не мог принять. С помощью своей логики я соединял догму с догмой до тех пор, пока на моих страницах, к моему собственному удовлетворению, не появился образ Человека Разумного как результат его материальных чувств. А то, что называется душой, рождается из чувств, воспитывается ими, проявляет себя через них и погибает вместе с ними. Странно, что с того времени, как я полюбил, Лилиан учила меня тому, что в любви есть тайны, которые невозможно постичь простым анализом, а я должен был упрямо отвергать существование всего, что могло быть отнесено к духовному! Странно, что одна только мысль о том, что из моей жизни может уйти человек, которого я знаю всего лишь месяц, могла так напугать меня. Странно, что таким образом я должен был доказать себе, что моя страсть подчиняется закону природы и что я могу навсегда потерять благословение, которое, я надеялся, обрёл на всю жизнь! Как отличается поведение людей! Посмотри на поэта: он ложится под деревом и читает стихи своей возлюбленной. Последуй за ним — никогда не было у него возлюбленной! [2] Посмотри на сурового бесстрастного учёного, последуй за ним туда, где его разум находит отдохновение от трудов — кто ещё может быть так мягок и нежен?

Но к своему собственному удовлетворению я доказал, убедился, что и поэт, и мудрец обращаются в пыль, как только перестаёт биться сердце. И на этом утешительном заключении я остановился и перестал писать.

Внезапно рядом с собой я отчётливо услышал вздох — сочувствующий, печальный вздох. Невозможно было ошибиться. Я поднялся с места, огляделся вокруг и никого не обнаружил — ни одной живой души! Окна были закрыты, ночь — тиха. Этот вздох нельзя было принять за вой ветра. Но что это там, в тёмном углу комнаты? Серебристый белый свет, смутно обрисовавший человеческую фигуру, растворялся, таял, исчезал. Не знаю, почему — был виден только неясный контур тела, а лицо совсем нельзя было разглядеть, — но я закричал: «Лилиан! Лилиан!» Я услышал свой странно звучавший голос, остановился, улыбнулся и покраснел от собственной глупости. «Таким образом, я тоже узнал то, что является суеверием», — невнятно пробормотал я. — «Вот так история из жизни (точно такие же рассказывает Мюллер об иллюзиях, которые ему доводилось видеть собственными глазами). Я вернусь к этому, когда перейду к главе «Об Обмане Чувств и Фантомах». Я продолжил писать и писал до тех пор, пока не забрезжил рассвет. Тогда я прилёг отдохнуть и сказал себе в приливе гордости: «Я написал о том, что займёт достойное место в науке, о том, что ляжет в основании новой школы, найдёт последователей. И поколение за поколением тех, кто познаёт истину с помощью разума, примут мои труды». Снова послышался вздох, но теперь в этом не было ничего удивительного. «Конечно», — пробормотал я, — «странная штука — нервная система». Я почувствовал страшную усталость, лёг поудобнее и заснул.

[1] Мюллер «Основы физиологии» (Muller’s «Elements of Physiology», translated by Dr. Baleyj, том II, стр. 134.

[2] У Каули , написавшего множество любовных стихов, говорится: «…никогда не любил и никогда не решится поведать о своей страсти». Джонсон «Жизни поэтов: Каули» (Johnson’s «Lives of the Poets: COWLEY»).

46 Юм (Hume) Дейвид (7.5.1711, Эдинбург, Шотландия — 25.8.1776, там же) — англ. философ, историк, экономист и публицист. В 1739 году опубликовал главное сочинение «Трактат о человеческой природе». Первичными восприятиями Юм считал впечатления внешнего опыта (ощущения), вторичными — впечатления внутреннего опыта (аффекты, желания, страсти). Считая проблему отношения бытия и духа теоретически неразрешимой, Юм заменил её проблемой зависимости простых идей (т. е. чувственных образов) от внешних впечатлений. Отвергая отражение в сознании объективных закономерностей бытия, Юм толковал образование сложных идей как психологические ассоциации простых идей друг с другом [21].

Примечание Бульвера-Литтона, см. в конце главы.

48 Абрахам Каули (Abraham Cowley) (1618 — 1667) — англ. поэт.

ГЛАВА 13

На следующий день, как только ушёл последний из пациентов, которым я посвящал всё свое время до полудня, я спешно собрался, чтобы посетить управляющего сэра Филиппа Дервала, живущего в своём поместье почти в пяти милях от Л****. Нечасто случалось, чтобы к моим услугам обращались жители столь отдалённых районов.

Но, следуя своим принципам, я должен был отправиться туда, где был нужен. Моя профессия не была прибыльной. На первом месте стояло исцеление больных, прежде всего, и только потом — деньги. А сейчас моя помощь, по словам посыльного, была крайне необходима. Я отправился верхом и ехал быстро. Чтобы подъехать к парку сэра Филиппа Дервала, мне пришлось проехать через деревню, и я был поражён тем вниманием, с которым здесь, по-видимому, относились к жителям. Я почувствовал, что нахожусь во владениях богатого, умного и заботливого хозяина. Но когда я въехал в парк, меня поразил удручающий контраст между заброшенным домом помещика и весёлыми домиками деревенских жителей.

Внушительное здание, построенное, по всей видимости, Ванбру49, было украшено статуями, пилястрами50, пышным портиком51 и двухмаршевой лестницей, ведущей ко входу, но к настоящему времени оно выцвело, покрылось плесенью, облупилось и наполовину скрывалось под нестриженным плющом. Большая часть окон была закрыта ставнями, нуждающимися в покраске. Некоторые оконные переплёты были сломаны. А на разбитой балюстраде52, ограждавшей заросший сорняками сад, сидел павлин. Солнце ярко светило и делало развалины ещё более явными. Я обрадовался, когда поворот дороги скрыл этот дом от моих глаз. Но внезапно я оказался в небольшой тисовой роще, и передо мной мелькнуло белое здание, очевидно, использовавшееся как семейный мавзолей, с глухой железной дверью в массивной толстой каменной стене. Оно было окружено траурным садом с розами и вечнозелёными растениями, который был обнесён железной позолоченной изгородью.

Та неожиданность, с которой эта обитель смерти предстала передо мной, заставила меня почувствовать чуть ли не боль, если не ужас, и произвела самое гнетущее впечатление. Я пришпорил лошадь и вскоре оказался у двери красивого кирпичного дома, в другом конце парка. Здесь жил мой пациент.

Я нашёл его в постели. Это был мужчина, престарелый, но крепкого телосложения. За несколько часов до моего появления у него случился апоплексический удар , но сейчас он уже пришёл в сознание, и опасность ему уже не угрожала. После того, как я выписал лекарства, я отвёл в сторону жену больного и прошёл с ней до гостиной, чтобы навести справки о режиме её мужа и его образе жизни. Всё казалось совершенно обыкновенным, но я не мог определить видимую причину приступа, симптомы которого были мне неизвестны.

— Случались ли раньше с вашим мужем такие удары?

— Никогда!

— Не испытывал ли он какого-нибудь внезапного потрясения? Не узнал ли он какую-нибудь неожиданную новость или, может быть, что-нибудь его раздражило?

Женщина выглядела слишком обеспокоенной. Я продолжил задавать вопросы более настойчиво. Наконец, она разрыдалась и, сжав мою руку, произнесла:

— О, доктор, я должна сказать вам, я послала за вами, чтобы…только, я боюсь, вы не поверите мне: мой муж видел призрака!

— Призрака! — повторил я, сдерживая улыбку. — Хорошо, расскажите мне всё, чтобы я смог предотвратить его новое появление.

Рассказ был слишком нудным, многословным. Суть его заключалась в том, что её муж, привыкший рано вставать, в это утро встал раньше обычного, чтобы дать указания относительно крупного рогатого скота, который должны были привезти на ярмарку на продажу. Час спустя пастух обнаружил его неподалёку от мавзолея без сознания. Его перенесли в дом, и, когда к нему вернулся дар речи, он попросил всех за исключением неё покинуть комнату и тогда рассказал, что, когда он шёл через парк по направлению к сараям со скотом, он увидел неяркий свет, исходящий из железной двери мавзолея. Он подошёл ближе, и свет превратился в чёткую видимую фигуру его хозяина, сэра Филиппа Дервала, который в это время находился за границей, где проживал уже много лет. Это произвело такое сильное впечатление на управляющего, что он закричал: «О сэр Филипп!», но, приглядевшись внимательнее, понял, что его лицо было лицом мертвеца. Он продолжал вглядываться, а привидение постепенно удалялось, как будто исчезая в своей могиле. Больше он ничего не помнил: он потерял сознание. Эта странная история взволновала бедную женщину, и она решила послать за мной вместо аптекаря. Ей казалось, что здесь может помочь только врач. Да и сам управляющий был против местного аптекаря, который в отличие от приезжего врача досаждал бы ему своей болтовнёй.

49 Сэр Джон Ванбру (англ. Sir John Vanbrugh) (крещён 24 января 1664 г. — 26 марта 1726 г.) — британский драматург и архитектор, самый значительный представитель английского барокко.

50 Пилястра [фр. pilastre < ит. pilastro] — архит. вертикальный выступ в стене в виде части встроенного в неё четырёхгранного столба [17, стр. 377].

Портик [лат. porticus] — архит. перекрытие, поддерживаемое колоннадой или аркадой, образующее выступающую часть здания; часто оформляет главный вход [17, стр. 394].

52 Балюстрада [фр. balustrade] — ограждение балконов, лестниц и т. п., состоящее из ряда столбиков (балясин), соединённых сверху плитой, балкой, перилами [17, стр. 70].

53 Апоплексия [< гр. apoplesso поражаю ударом] — быстро развивающееся кровоизлияние в ка-кой-л. орган, чаще в головной мозг; апоплексия головного мозга (апоплексический удар, или инсульт) сопровождается потерей сознания и параличами [17, стр. 48].

Я не боялся потерять расположение доброй женщины, показав, что не верю в привидение, которое якобы видел её муж. Так как по описанию всё было похоже на эпилептический удар, я начал рассказывать случаи из моей практики, которые имели место с пациентами, склонными к эпилепсии, и, наконец, успокоил её тем, что произошедшее с её мужем вполне естественно. Потом я решил завести разговор о сэре Филиппе, не из любопытства узнать что-нибудь об отсутствующем хозяине, а для того чтобы она перестала думать о нём как о покойном и думала о нём как о живом. Управляющий состоял на службе у его отца, и самого сэра Филиппа знал ещё ребёнком. Он был привязан к своему хозяину, которого моя собеседница описывала как человека очень доброжелательного и очень эксцентричного. Как младший сын он унаследовал титул и поместье. В первое время после достижения совершеннолетия он много путешествовал. Когда дом наполнялся весёлыми друзьями, его щедрому гостеприимству не было предела, но его состояние не соответствовало великолепию особняка и ещё меньше оно соответствовало расходам владельца.

Он стал очень стеснён в деньгах, и разочарование в любви (по слухам), случившееся одновременно с его денежными трудностями, внезапно изменило его жизненный путь. Он отошёл от своих старых друзей, стал жить в уединении, проводя время за чтением книг и научными занятиями. И, как туманно объяснила мне эта женщина, он встал на «странный путь». Постепенно он начал экономить, избавился от долгов, но это не мешало ему проявлять щедрость по отношению к другим. А потом внезапно он покинул страну и стал путешественником. Ему сейчас почти сорок восемь лет, и уже восемнадцать лет он за границей. Он часто писал своему управляющему, давая подробные указания относительно работы, удобств и домов крестьян и строго запрещая ему тратить деньги на сад и особняк (отчего всё и пришло в упадок), объясняя это тем, что он снесёт дом, как только вернётся в Англию.

Я оставался в доме своего пациента намного дольше, чем можно было оправдать, не покидая его до тех пор, пока страдальца после спокойного сна не перенесли с кровати в кресло, накормили и пока он не стал выглядеть полностью пришедшим в себя после приступа.

По дороге домой я размышлял о том, насколько отличаются друг от друга люди по своему образованию. Прекрасно сложенный житель сельских полей, ведущий здоровый образ жизни и не знающий о том, что мы называем воображением, был сражён у дверей смерти ужасом перед оптическим обманом, который объясняется теми же причинами, что поразили меня прошлой ночью и заставили на мгновение поверить в слышимый звук и видимый призрак; заставили поверить меня, кто, благодаря своему образованию, преспокойно уснул несколько минут спустя, убеждённый в том, что не существует тонкий фантом, который можно увидеть и услышать, и что не может иметь место что-нибудь ещё, кроме нервного расстройства.

ГЛАВА 22

Вечером я отправился к миссис Пойнтс на её обычный «званый вечер» и чувствовал, что она ждёт моего посещения как знака внимания с моей стороны.

Я присоединился к группе гостей, вовлечённых в общий разговор, в центре которого, как всегда, была хозяйка дома со своим привычным вязанием. И, как обычно, она вязала быстро, когда говорила, и медленно, когда слушала других.

Не упоминая о визите, который мне пришлось нанести сегодня утром, я завёл разговор о разных странах, расположенных по соседству, и как бы между делом спросил: «А что за человек сэр Филипп Дервал? Разве не странно, что он позволяет такому прекрасному месту прийти в упадок?» Полученные ответы не много добавили к тому, что я уже знал. Миссис Пойнтс ничего не знала о нём, кроме того,

что он владелец больших поместий, арендная плата которых значительно возросла в связи с повышением стоимости имущества, находящегося в Л****. Два или три жителя Возвышенности более старшего возраста помнили, каким был сэр Филипп в прежние времена: весёлым, в приподнятом настроении, гостеприимным, щедрым. Один из них заметил, что единственным человеком в Л****, кого он принимал в своём последующем уединении, был д-р Ллойд, у которого в те дни уже не было практики и которого он нанял в качестве ассистента для неких химических экспериментов.

Здесь в наш разговор вмешался некий джентльмен. Он не был знаком ни мне, ни кому-либо в Л****, он приехал к кому-то из обитателей Возвышенности и был представлен её Королеве как путешественник и антиквар.

Этот человек произнёс:

— Сэр Филипп Дервал? Я знаю его. Мы встречались с ним на Востоке. Я думаю, в то время он ещё очень любил химию. Умный, необычный человек, филантроп. Изучал медицину, по крайней мере, упражнялся в ней. Про него говорили, что он изобретёт много необыкновенных лекарств. Мы познакомились с ним в Алеппо54. Он приехал в этот город, не часто посещаемый путешественниками из Англии, чтобы расследовать убийство двух человек, один из которых был ему другом, а другой — соотечественником.

— Это интересно, — заметила миссис Пойнтс сухо. — Мы все, живущие на невинной Возвышенности, любим рассказы о преступлениях. Убийство — интереснейшая вещь, о которой вы можете нам поведать. Умоляю, введите нас в детали.

— Хорошо, — добродушно ответил путешественник. — Я сообщу вам то немногое, что знаю. В Алеппо в течение нескольких лет жил человек, к которому местные жители относились с большим почтением. У него была слава экстраординарного мудреца, и к нему нелегко было попасть. Живое воображение азиатов сложило о нём множество легенд. В общем, Гарун из Алеппо считался в народе волшебником. Сумасбродные истории рассказывали о его возрасте, сверхъестественной силе и спрятанных сокровищах. Несмотря на его сомнительные титулы, ни у кого не было сомнений, что он обладал обширными познаниями, был очень милосерден и вёл аскетический образ жизни. Он, кажется, был похож на тех арабских мудрецов, перед которыми современная наука в большом долгу, — энтузиаст, серьёзный учёный. Богатый и странный Англичанин, долгое время проживавший на Востоке, но в другой его части, чахнущий от какой-то болезни, решил отправиться в Алеппо за советом к этому мудрецу, которому были известны необыкновенные тайны в медицине, или, как говорил сам Англичанин, в «колдовстве». Как-то утром, вскоре после приезда Англичанина, Гарун был обнаружен в своей постели мёртвым (по всей вероятности, его задушили), а Англичанин, поселившийся в другом конце города, исчез. Некоторые его вещи, из одежды, и костыли, на которых он обычно передвигался, нашли в нескольких милях от Алеппо, на обочине дороги. Получалось, что его тоже убили, однако его тело найти не удалось. Сэр Филипп Дервал был преданным учеником этого Мудреца из Алеппо, которому, как он убеждал меня, он был обязан не только познаниями в медицине (по слухам, сэр Филипп действительно ими обладал), но и проникновением в тайны природы, опубликованием которых сэр Филипп надеялся обрести славу и известность философа.

— О каких тайнах природы идёт речь? — спросил я не без сарказма.

— Сэр, я не могу вам сказать: сэр Филипп не поставил меня в известность, а сам я его не спрашивал. То, что для Азии является истиной, обычно в Европе презирают, как фантазию. Вернёмся же к моему рассказу. Сэр Филипп находился в Алеппо незадолго до убийства: оставил Англичанина, доверив заботу о нём Гаруну. Он вернулся в Алеппо сразу, как только узнал трагическую новость, и начал собирать свидетельства и доказательства, которые только можно было собрать, и наводить справки о нашем бедном соотечественнике. Тогда же и я сам имел возможность приехать в этот город. Я помогал ему в поисках, но безуспешно. Убийц так и не нашли. Я не сомневаюсь, что это были обычные грабители. У сэра Филиппа, однако, были более мрачные подозрения, которые он не скрывал от меня. Но так как я считал его предположения беспочвенными, он извинит меня, если я не буду их пересказывать. С тех пор, как я покинул Восток, я не знаю, были ли найдены останки Англичанина. Весьма вероятно. Его наследники получили то, что он им оставил, — меньше, чем можно было ожидать. Но, по слухам, он спрятал большие сокровища. Молва, однако, нелепа: это не соответствовало его характеру.

— А какой был у него характер? — поинтересовалась миссис Пойнтс.

— У него была дурная репутация. Он приводил в ужас сопровождавших его в Алеппо. Он жил в очень удалённой части Востока, малоизвестной европейцам и, исходя из того, что я знаю, можно сделать вывод, что он обрёл там необыкновенную власть, ещё больше укрепившуюся из суеверного страха.

54Алеппо (Aleppo) — город в Сирии.

Но, говорят, свои знания, которые философы старого поколения называют оккультными, он использовал не на благо, как Мудрец из Алеппо. Напротив, у него были злые намерения. Его обвиняли в том, что он общался со злыми духами и привечал в своём доме волшебников и колдунов. Я подозреваю, что он был всего лишь страстным антикваром, как и я, и умело использовал страх, который внушал другим, чтобы укрепить свою власть и спокойно заниматься исследованиями в древних захоронениях или храмах. У него действительно была страсть к раскопкам древностей в окрестностях. Не знаю, каким образом, но ему никогда не приходилось проникать туда, где можно было встретить грабителей или заразиться малярией. Он носил восточную одежду и всегда имел при себе драгоценности. Я пришёл к заключению, что ради этих драгоценностей его и убили. Возможно, это было делом рук кого-то из его слуг (действительно, двое из его слуг тоже исчезли), кто сразу же закопал тело и таким образом окутал его исчезновение тайной. Он был стар, немощен и никогда никуда не отправлялся из города без сопровождающего.

— Вы ещё не назвали нам его имя, — сказала миссис Пойнтс.

— Его звали Грейл.

— Грейл! — воскликнула миссис Пойнтс, бросая вязание. — Луис Грейл?

— Да, Луис Грейл. Вы не могли знать его?

— Знать его! Нет, но мой отец часто говорил о нём. Так вот, значит, каков был трагический конец этой сильной тёмной личности, к которой я девочкой испытывала огромный интерес, смешанный с восхищением?

— А теперь ваша очередь рассказать об этом, — сказал путешественник.

И мы все сели ближе, вокруг хозяйки, которая в течение нескольких мгновений оставалась молчаливой, задумчивой; она даже отложила свою работу.

— Хорошо, — наконец, произнесла она, оглядывая всех с надменным видом, что отчасти походило на вызов. — Сила и смелость всегда очаровывают, даже когда они совсем не правы. Я подхожу миру, потому что мир подходит мне, а если бы это было не так…

Она остановилась, сжала ладонь в кулак и презрительно взмахнула им, а потом, не закончив предложение, продолжала дальше.

— Вместе с обществом мы, конечно, должны переступить через тех, кто противостоит ему. Но когда один человек стоит против нашей армии, мы не презираем его, его можно подавить, уничтожить. Я очень рада, что не видела Луиса Грейла, когда мне было шестнадцать.

Снова она остановилась, а потом продолжила:

— Луис Грейл был сыном ростовщика, славившегося своей жадностью, которой он приобрёл огромные богатства. Старый Грейл хотел воспитать своего наследника джентльменом, поэтому отправил его в Итон55. Ребёнок был жестоким, он бил мальчишек, которые были больше его самого. Мой отец видел его в школе и описывал как детёныша тигра. Однажды, будучи учеником младшего класса, он ударил шестиклассника. Шестиклассники не дерутся с младшими учениками, они их наказывают. Луиса Грейла заставили протянуть руку под розги, он получил удар, а потом выхватил нож и нанёс ответный удар своему обидчику. После этого он покинул Итон. Не думаю, что его выгнали публично, но всё же выгнали, и он воспитывался дома. Когда ему подошло время поступать в университет, старик Грейл умер. Опекуны Луиса отправили его в Кембридж, с познаниями, более обширными, чем у других молодых людей его возраста, и кучей денег. Мой отец был и в этом колледже и снова описал его — надменный, задиристый, беспечный, красивый, честолюбивый, храбрый. И такой человек интересует вас, мои дорогие? — обратилась миссис Пойнтс к дамам.

— А! — отозвалась мисс Брабазон. — Сын ужасного ростовщика!

— Да, верно. Как гласит народная пословица, хорошо родиться с серебряной ложкой во рту: можно обеспечить семью. Но когда народ начинает кричать: «Это было украдено из нашего сундука со столовым серебром!», такого ребёнка объявляют вне закона. Однако молодые люди в колледже, которым нужны деньги, менее щепетильны в тратах, чем мальчики в Итоне. Во время обучения в колледже Луис Грейл встретил огромное количество знакомых, желающих вернуть себе то, что когда-то принадлежало им и было награблено его отцом. Он был слишком диким и сумасбродным, чтобы его можно было удостоить университетской награды, но, по словам моего отца, преподаватели колледжа считали, что не найдётся и шести студентов, которые так хорошо разбирались бы в скучной и трудной для понимания науке, как дикий Луис Грейл. Он пришёл в мир, без сомнения, чтобы сиять. Но имя его отца пользовалось дурной славой и было слишком известно, чтобы впустить Луиса в хорошее общество. Учтивое общество, конечно, не исследует дощечки с фамилиями и семейные гербы и не смотрит с презрением на богачей, но у него есть моральные устои и чувство гордости за свою семью. Ему не хочется быть обманутым, особенно, в денежных вопросах. И поэтому по отношению к сыну человека, который опустошил его кошельки, это снисходительное, сдержанное, учтивое, благовоспитанное общество показало, что оно может быть не только приятным другом, но и безжалостным врагом. Короче, Луис Грейл пытался добиться расположения к себе — его избегали; пытался, чтобы им восхищались, — к нему испытывали отвращение и ненавидели. Даже его старые знакомые по колледжу стыдились знаться с ним. Но он по-прежнему пытался расположить к себе людей. Он открыто демонстрировал своё богатство и, естественно, навлёк на себя ненависть общества. Он мог примкнуть к демократической партии, однако его богатство не помогло ему вступить в клуб. Но оно могло дать ему место в парламенте. Он, возможно, не стал бы вторым Лозеном56 или Мирабо57, но мог бы стать вторым Дантоном58. Он обладал знанием и смелостью, с которыми можно быть красноречивым. Возможно, несчастный Луис Грейл смог бы стать выдающейся личностью и вписать своё имя на страницы истории. Но на своём пути он встретил оппонента в лице благородного, дерзкого, с острым, как рапира, языком, дворянина, которого разорил его отец. Поссорился с ним, конечно, и вызвал его на дуэль. Благородный дворянин, который не был трусом (как и любой другой благородный джентльмен), поначалу был склонен отказаться от неё с презрением. Но к тому времени Грейл уже был идолом толпы. Благородный джентльмен мог бы, конечно, уклониться от дуэли или попытаться замять ссору, но это поставило бы его в смехотворное положение. Быть застреленным, конечно, нелепо, но быть осмеянным — ещё хуже. Поэтому он принял брошенный ему вызов, и мой отец был его секундантом.

55 Итон (англ. Eton) — город в Великобритании, на р. Темза. Колледж (основан в 1440) [22].

Конечно, в соответствии с английскими обычаями было решено, что оба дуэлянта начнут стрелять в одно и то же время, по сигналу. Противник выстрелил в условленное время, его пуля слегка задела висок Луиса Грейла. Луис Грейл не выстрелил. Секунданты видели, что он медленно, тщательно прицеливается. Они умоляли его не стрелять и уже были готовы броситься к нему, чтобы помешать, когда курок был спущен и его противник мёртвым упал на землю. Поэтому дуэль признали нечестной. Луис Грейл сохранил себе жизнь, но не прошёл испытания на человечность. [1] Он уехал на континент, скрылся в каких-то отдалённых землях, его не смогли выследить. В Англии он больше не появлялся. Адвокат умело защищал его в суде. Он доказывал, что задержка перед выстрелом не была преднамеренной и, следовательно, преступной. Его оглушила боль в виске, всё произошло из-за раны. Сам судья был дворянином и поэтому резюмировал все свидетельские показания так, чтобы суд вынес обвинительный приговор низкому негодяю, убившему дворянина. Но присяжные заседатели дворянами не являлись, и слова адвоката Грейла пробудили в них симпатию к сыну из народа, которого джентльмен незаслуженно оскорбил. Приговор был — непредумышленное убийство, три года заключения. Грейл избежал тюрьмы, но он был опозорен и в изгнании. Его карьера была загублена, а ему не было ещё и двадцати трёх. Мой отец говорил, что он, скорее всего, сменил имя. Никто не знал, что с ним произошло. И вот этот человек, выдающийся, смелый, перед которым мы бы, наверное, сейчас все раболепствовали, заискивали, доживает до старости (неизвестно как), и его убивают в Алеппо. Причём вы говорите, что до сих пор неизвестно, кто это сделал.

— Около трёх лет назад я видел в газетах заметку о его смерти, — отозвался кто-то из гостей. — Но его имя было написано с орфографическими ошибками, и у меня даже и мыслей не было, что речь идёт о человеке, дравшемся на дуэли, о которой нам так подробно рассказала миссис Пойнтс. Об этом происшествии у меня были смутные воспоминания, ведь это случилось более сорока лет назад, когда я был ещё ребёнком. Тогда эта история наделала много шума, но потом вскоре забылась.

— Вскоре забылась? — переспросила миссис Пойнтс. — Ах, да, почему же нет? Покинь своё место на десять минут, а когда вернёшься, увидишь, что его уже занял кто-то другой. А когда ты покидаешь его ради своей выгоды, кто вспомнит, что когда-то твоё имя было вписано в приходскую книгу?

— Тем не менее, — сказал я, — великий поэт прекрасно и правдиво написал: «Солнце Гомера всё ещё светит над нами».

— Но оно уже не светит над самим Гомером. Знающие люди говорят, что мы ничего не знаем о Гомере: был ли это один человек или, может быть, было несколько Гомеров. А теперь, моя дорогая мисс Брабазон, будет очень любезно с вашей стороны, если вы развеете наши мрачные мысли. Что-нибудь французское. Д-р Фенвик, мне нужно вам кое-что сказать, — она отвела меня к окну. — Анни Эшли пишет, что я не должна упоминать о вашей помолвке. Вы думаете, благоразумно держать это в секрете?

56ЛоЗен (фр. Lauzun) (1747 — 1793) — фр. политик.

Мирабо Виктор Рикети маркиз де (фр. Mirabeau) (1715 — 1789) — фр. экономист. Его сын Оноре Габриэль (1749 — 1791) был одним из самых знаменитых ораторов и политических деятелей Франции.

58 Жорж Жак Дантон (фр. Georges Jacques Danton) (26 октября 1759 — 5 апреля 1794) — знаменитый деятель французской революции.

— Я не вижу, как с этим связано благоразумие. Но многие стараются, насколько это возможно, отдалить тот момент, когда их личные дела станут темой сплетен.

— Иногда сплетня может стать лучшим способом защиты. Пока девушка свободна, её суженый должен опасаться соперников. Объявите о помолвке, и соперники будут предупреждены.

— Я не боюсь соперников.

— Не боитесь? Смелый человек! Я думаю, вы напишете Лилиан?

— Конечно.

— Сделайте это, непременно. Между прочим, миссис Эшли, прежде чем уехать, просила меня прислать ей приглашение от леди Хотон. И зачем? Чтобы показать вам?

— Очень даже вероятно. Письмо всё ещё при вас? Я могу его увидеть?

— Не сейчас. Когда Лилиан или миссис Эшли напишут вам, придите ко мне и расскажите, нравится ли им в гостях, какие люди их окружают.

Она отвернулась от меня и стала беседовать с путешественником.

Её слова встревожили меня. Я почувствовал, что они были сказаны для того, чтобы я последовал им, но почему, я не мог понять. Не существовало языка на земле, в котором было бы больше слов, имеющих двойной смысл, чем в том, на котором говорила эта умная женщина, особенно тогда, когда ей хотелось быть искренней.

Погружённый в раздумья, я шёл домой, когда меня окликнул молодой человек, сын одного из богатейших торговцев в городе. Несколько месяцев назад я выхаживал его, когда он страдал ревматизмом. Он и его семья очень привязались ко мне.

— Ах, дорогой д-р Фенвик, я так рад видеть вас. Я должен сообщить вам о том, о чём вы ещё не знаете, — об очень приятном путешественнике-попутчике. Я приехал с ним сегодня из Лондона, где последние две недели проводил время, осматривая достопримечательности.

— Я полагаю, вы нашли мне нового пациента?

— Нет, поклонника. Я остановился в отеле Фентона. Так случилось, что однажды я забыл в столовой вашу последнюю работу о жизненном принципе, которая, кстати, как уверял меня продавец в книжном магазине, покупается, в основном, читателями, далёкими от профессии врача, такими, как я, например. Вернувшись в столовую, я обнаружил, что вашу книгу читает какой-то джентльмен. Я вежливо попросил вернуть книгу. Он так же вежливо извинился за то, что взял её. Мы познакомились, и на следующий день уже были друзьями. Он выражал своё любопытство и заинтересованность вашей теорией и экспериментами. Я сказал ему, что знаю вас. Не думайте, что я описал вас как человека, менее талантливого на практике, чем в ваших работах. Короче говоря, он приехал со мной в Л****, отчасти, чтобы увидеть наш цветущий город, но вообще-то потому, что я обещал познакомить его с вами. Завтра у нас будет, вы знаете, то, что моя мама называет «званым завтраком», — завтрак и танцы. Вы придёте?

— Спасибо, что напомнили о её приглашении. Я постараюсь прийти. А ваш новый друг тоже придёт? Кто он? Студент-медик?

— Нет, просто джентльмен. Но, кажется, у него обширные познания. Очень молод; очевидно, очень богат и необыкновенно красив. Я уверен, он вам понравится.

— Чтобы он мне понравился, мне достаточно знать только то, что он ваш друг.

На этом мы пожали руки и разошлись.

[1] Здесь миссис Пойнтс ошибается в трактовке закона, хотя, по всей видимости, её слушатели этого не заметили. Её ошибка будет замечена позже.

ГЛАВА 13

На следующий день было уже слишком поздно, когда я смог присоединиться к обществу, собравшемуся в доме торговца, на вилле, расположенной в двух милях от города посреди великолепных цветущих садов. Завтрак был долгим. Вся компания собралась на лужайке: кто-то танцевал, кто-то сидел в тени тентов, кто-то прогуливался по дорожкам между клумбами цветника, в котором цветы становились ещё прекраснее под ослепительными лучами солнца. Дул лёгкий восточный ветерок. Музыка, громкая и жизнерадостная, сливалась со счастливым смехом детей, которые составляли большую часть гостей.

Около входа в арку, ведущую от морозостойких цветов к редкой коллекции тропических растений под очень высоким стеклянным куполом (и соединяющую как будто растительность Севера и далёкого Востока) стоял человек, мгновенно приковавший к себе мой взгляд. Арка сверху скрывалась ползучими растениями, усыпанными цветами самых разнообразных оттенков — алыми, золотыми, пурпурными. И этот человек в расцвете своей юношеской свежести стоял как бы обрамлённый роскошными цветами.

Никогда прежде не видел я такого сияющего лица. Было в нём что-то неописуемое, что буквально ослепляло. Я продолжал вглядываться в него, и был вынужден признать, что в нём не было ничего необыкновенного, он был среднего роста. Но производил он, однако, очень сильное впечатление, просто потрясающее. Большие глаза, блестящие, красивые; выражение заразительного воодушевления и радостности; прекрасное телосложение; физическая сила, сочетающаяся с лёгкостью и изящностью движений.

Рука его лежала на золотистых локонах ребёнка, прильнувшего к его коленям и вглядывающегося в его лицо с тихой любовью, с какой дети смотрят на что-нибудь действительно слишком прекрасное, чтобы шумно выражать свой восторг. Сам же он разговаривал с хозяином, седым стариком, страдающим подагрой, который опирался на свою трость и слушал его с выражением печальной зависти. К радости старика, в ярких лучах солнца все цветы в его саду вызывали восхищение. О, это могло вернуть ему на час молодость, воплощение которой находилось сейчас рядом с ним, чудно сочетаясь с красотой его сада, вселяя в него надежду и радость.

Весёлый голос сына торговца заставил меня вздрогнуть. «Ах, мой дорогой Фенвик, а я боялся, что вы не придёте. Вы опоздали. Здесь мой новый друг, о котором я говорил вам вчера вечером. Позвольте, я вас познакомлю». Он взял меня за руку, подвёл к молодому человеку, стоявшему под аркой из цветов, и сказал, что его зовут Маргрейв.

Ничто не могло сравниться с радушием и искренностью мистера Маргрейва. Через несколько минут мы с ним уже беседовали так, как будто мы вместе воспитывались в одном доме, играли на одной игровой площадке, в общем, так, как будто знаем друг друга с детства. Его манера вести разговор была странной, беззаботной. Он с необыкновенной быстротой переходил с одной темы на другую.

Он сказал, что ему здесь нравится, что он намеревается остаться на несколько недель. Узнал мой адрес и обещал зайти как-нибудь пораньше, когда я ещё не буду занят работой. По дороге домой я пытался объяснить себе то обаяние, очарование, которым этот странный незнакомец притягивал к себе всех, кто приближался к нему. А так как я всегда во всём искал материальную причину, мне показалось, что всё дело в его заразительной жизнерадостности и отменном здоровье; здоровье, которое само по себе является наслаждением и распространяет вокруг себя, подобно атмосфере, невинное веселье и счастье от сознания бытия. Здоровье, почти неизвестное тем, кто постоянно загружен работой или поддаётся страстям. Существо, которое я встретил, дало мне представление о беззаботной юности жителя Аркадии, чьё сердце ещё не потревожила ни пастушка, ни нимфа.

ГЛАВА 24

Дом, который я занимал в Л****, был необычный и привлекательный, старомодный и изящный, угловой. Одной своей стороной, там, где был главный вход, он выходил на тихую улицу. На ней не было магазинов, и она не являлась одной из оживлённых артерий города, ведущих к его центру, и поэтому в некоторые часы даже днём она оставалась почти пустынной. С другой стороны — переулок. Напротив возвышалась длинная стена, огораживающая сад, прилегающий к закрытому учебному заведению для девочек. К дому примыкали конюшни, упирающиеся в ряд домов поменьше с небольшими садиками перед входом. В них жили, в основном, служащие и торговцы. По переулку можно было выйти на главную магистраль или к дороге, ведущей к зелёным лугам и берегу реки, где так приятно гулять.

Дом, где я жил с момента прибытия в Л****, имел очень много плюсов. Главное — здесь было тихо, и он отлично подходил моим пациентам. Вокруг можно было совершать пешие и конные прогулки. И когда появилась возможность сменить дом на другой, больше соответствующий моим возросшим доходам, я отказался это сделать. Но миссис Эшли не посчитала бы этот дом подходящим для Лилиан. Благовоспитанным обществом главным недостатком считалось то, что этот дом принадлежал хирургу, который держал в нём аптекарскую лавку. Но эта лавка, на мой взгляд, только давала дому дополнительное преимущество. Она была пристроена со стороны дома, выходящей в переулок, и занимала большую часть маленького дворика, огороженного от дороги низким частоколом и отделённого от дома коротким узким проходом, ведущим в прихожую. Эту лавку я использовал в качестве рабочего кабинета для проведения научных экспериментов и проводил в ней ранние утренние часы, пока ещё не было первых пациентов. Я наслаждался царившей здесь тишиной; я наслаждался огромными каштанами, видневшимися за стеной школьного сада; я наслаждался простотой, с какой я мог открыть стеклянную дверь и выйти на улицу, если бы надумал прогуляться в полях. Я сделал эту лавку святая святых, и моему слуге было запрещено беспокоить меня, когда я там находился, за исключением, конечно, случаев, когда ему нужно было звать меня к больным. И даже хозяйке запрещалось сюда входить с веником или тряпкой для пыли без особого позволения. Последнее, что должен был сделать слуга перед сном, — это проверить, закрыто ли окно, затворена ли калитка. Но в течение дня я так часто выходил через эту калитку, что она очень редко оказывалась запертой. И окно тоже было открыто. В Нижнем городе в Л**** не слишком опасались краж, особенно в дневное время. А в этой комнате, отделённой от основного здания, вообще не было ничего, что могло бы привлечь внимание грабителей. Здесь стояли шкафчики, на стенах всё ещё висели полки. Тут и там на них были расставлены бутылки с химическими препаратами для экспериментов; два или три старомодных деревянных кресла; два или три убогих старых стола; старый, орехового дерева письменный стол без замка, в котором в беспорядке валялся всякий хлам и разные безобразно выглядевшие научные изобретения, не являющиеся такими вещами, которые владелец берёг бы от воров. Впоследствии будет понятно, почему я это всё так многословно описал. На следующее утро после того, как я встретил молодого незнакомца, который произвёл на меня благоприятное впечатление, я встал, как обычно, незадолго до восхода солнца, но намного раньше всех своих слуг. Прежде всего, я пошёл в комнату, которую только что описал и которую впредь буду называть своим рабочим кабинетом, открыл окно, отпер калитку и несколько минут прогуливался туда-сюда вдоль стены, в тишине, под сенью роскошных каштанов. Освежившись перед работой, я вернулся обратно в кабинет и занялся изучением сейчас уже хорошо известного прибора, который тогда (для меня, по крайней мере) был новинкой. Этот прибор изобрёл, если мне не изменяет память, Дюбуа-Реймон59. Это был деревянный цилиндр, укреплённый на краю стола. На столе также стояли два сосуда с солью и водой, размещённые таким образом, что, если поместить руки на цилиндр, указательный палец каждой руки может соскользнуть в воду. Каждый сосуд имел металлическую пластинку, соединённую проводами с гальванометром60 со стрелкой. Согласно теории, если крепко сжать цилиндр правой рукой, а левую руку держать совершенно расслабленной, стрелка на гальванометре будет перемещаться с запада на юг. Аналогично, если сжать цилиндр левой рукой, а правую руку расслабить, стрелка отклонится с запада на север. Это доказывает, что электрический ток вызывается нервной системой, и точно так же, как усилием воли мы можем сокращать мышцы, усилие воли вызывает отклонение стрелки. Я подумал, что, если эта теория подтверждается на практике, это открытие может привести к новым научным тайнам. Человеческая воля, таким образом воздействуя на электрический ток, обладает в большей или меньшей степени электричеством, что открывает широкий простор для предположений и исследований. Каких только упорных исследований не существует, чтобы прийти к научному решению проблем, которые не были решены законом тяготения Ньютона. И… Но на этом я останавливаюсь. Я никогда не позволял себе долго витать в облаках.

59 Дюбуа-Реймон (Du Bois-Reymond) Эмиль Генрих (1818 — 1896) — немецкий физиолог, основатель научной школы; философ, иностранный член-корреспондент Петербургской АН (1892). По происхождению швейцарец. Основоположник электрофизиологии. Автор молекулярной теории биопотенциалов. Представитель механистического материализма [23].

Выявил закон, устанавливающий прямую зависимость величины реакции возбудимой ткани на электрическое раздражение от скорости изменения силы (плотности) раздражающего электрического тока [24].

Широко известен двухтомный труд Дюбуа-Реймона «Исследования по животному электричеству» (1848-1849 гг.). Это была первая попытка оценки работоспособности тканей на основе происходящих в них электрических явлений. В дальнейшем он закладывает основы электрофизиологии, устанавливает ряд закономерностей, характеризующих электрические явления в мышцах и нервах. Разработанная Дюбуа-Реймоном и носящая его имя аппаратура (индукционные аппараты с подвижными вторичными катушками для раздражения нервов и мышц, неполяризующиеся электроды и др.) применяется в физиологических и медицинских лабораториях.

По своему мировоззрению Дюбуа-Реймон был одним из ярких представителей механистического направления. Попытка Дюбуа-Реймона объяснить все функции мозга на основе законов химии и физики привела его к утверждению, что все проявления жизни в живых организмах зависят исключительно от физических и химических явлений. В одном из писем к своему другу он писал, что «в организме действуют исключительно физико-химические законы; если с их помощью не всё можно объяснить, то необходимо, используя физико-математические методы, либо найти способ их действия, либо принять, что существуют новые силы материи, равные по ценности физико-химическим силам» [25].

60 Гальванометр — высокочувствительный прибор для измерения слабого электрического тока и напряжения или малых количеств электричества [17, стр. 109].

Я был неудовлетворён своим экспериментом. Конечно, стрелка отклонялась, но не в тех направлениях, которые, согласно теории, должны были соответствовать моим действиям. Я уже почти был готов бросить этот эксперимент, с глубоким презрением к догмам иностранного философа, как услышал громкий звонок у парадной двери. Пока я терялся в догадках, встал ли уже кто-нибудь из слуг, чтобы открыть дверь, и кто из пациентов мог обратиться ко мне в такое время, тень заслонила окно, и я с изумлением увидел сияющее лицо мистера Маргрейва. Дверь уже была приоткрыта, и он, открыв её шире, вошёл ко мне в комнату.

— Это вы звонили в парадную дверь в такой час? — спросил я.

— Да, но, заметив после того, как позвонил, что все ставни на окнах всё ещё закрыты, почувствовал себя пристыженным из-за своего необдуманного поступка и убежал, чтобы не увидеть недовольное лицо хозяйки, оторванной от утренних снов. Я свернул в этот прелестный переулок, столь притягательный из-за зелени каштанов, заметил вас сквозь приоткрытое окно, набрался смелости, и вот я здесь! Вы прощаете меня?

Пока говорил, он всё время ходил по заваленному полу неряшливой комнаты с нетерпением дикого зверя, запертого в клетке. И потом продолжил короткими отрывистыми предложениями, плохо связанными друг с другом, но спокойным музыкальным голосом, прекрасным, как песня жаворонка:

— Утренние сны, конечно! Сны, напрасно отнимающие такое утро. Великолепие летнего рассвета! Вам не жаль глупца, который предпочитает лежать в кровати и спать, а не жить? Что! И вы, крепкий человек, благородных кровей, в этой клетке! И вам не хочется пробежаться по зелёным полям, искупаться в реке?

Он остановился, в неясном утреннем свете, с такими сияющими радостью глазами, что они, кажется, могли заменить солнце, а его губы, наверное, готовы были улыбаться даже во сне.

Его взгляд быстро скользнул по стенам, полкам, склянкам, приборам-изобретениям и остановился на моём цилиндре, закреплённом на столе. Он подошёл к нему и с любопытством спросил, что это. Я объяснил. Чтобы доставить ему удовольствие, я сел и снова провёл свой эксперимент, но всё так же безуспешно. Стрелка, которая должна была переместиться с запада на юг, отклонялась на угол от тридцати до сорока и даже пятидесяти градусов, совершая непонятные колебания.

— Ах ты! — вскрикнул юноша. — Я понимаю, почему это происходит: у вас рана на правой руке.

Это была правда. Несколько дней назад, проводя химический опыт, я получил ожог, и рана ещё не зажила.

— Хорошо, — сказал я. — И что это значит?

— Всё. Самая небольшая царапина на коже влияет на электрический ток, независимо от вашего желания. Позвольте мне.

Он занял моё место, и в тот же момент стрелка гальванометра отреагировала на сжатие цилиндра точно так же, как описал философ-изобретатель.

Я был поражён.

— Но как вам удаётся, мистер Маргрейв, так хорошо разбираться в ещё малоизвестных научных достижениях, только недавно сделанных открытиях?

— Я хорошо разбираюсь! Да нет. Я просто люблю эксперименты, связанные с животной жизнью. Электричество особенно меня интересует.

Он говорил красноречиво. Я был поражён, обнаружив в этом юноше столь глубокие познания в науках, особенно в химии, к которой я сам имел склонность.

Но никогда ещё я не встречал студента, в котором истинные знания смешивались со старомодными нелепыми убеждениями. Одним своим предложением он показывал, что изучил открытия Фарадея

или Либиха; в другом — описывал заблуждения Кардана или Ван Гельмонта61, которые считал непреложной истиной. Я не мог сдержать смеха.

— Умоляю, скажите мне, — произнёс я, — кто учил вас физике? Никогда ещё у такого талантливого ученика не было такого сумасшедшего учителя.

— Нет, — ответил он с весёлым смехом, — это не вина учителя. Я всего лишь попугай. Просто повторяю обрывки, вырванные оттуда и отсюда. Но, однако, я люблю исследования и люблю разгадывать тайны Природы. Сказать по правде, одна из причин, по которой я проникся к вам симпатией, не только та, что ваша опубликованная работа заставила меня погрузиться в воду (извините, что я говорю «в воду»; я не имею в виду ничего, кроме как погружения в саму книгу), а, скорее, та, что вы (как утверждают все, кого мне довелось встретить в городе) — один из немногих практикующих химиков, кто с предусмотрительной осторожностью, но не без смелости, пытается понять каждый новый эксперимент, подвергнуть его тщательным проверкам. Я провожу головокружительный эксперимент и хочу, чтобы как-нибудь на досуге вы решились на этот опыт, как с вашим цилиндром, и сделали кое-что. Я уверен, у вас получится.

— Что это?

— Что-то сродни теориям, которые вы описываете в своей работе. Вы могли бы наполнить каждый живой организм особым веществом, которого ему может не хватать для поддержания здоровья. Но вы признаёте, что в большинстве случаев лучшее лекарство от болезни — поменьше иметь дело с больными, чем поддерживать и стимулировать весь организм лекарствами, то есть дать возможность самой Природе излечить болезнь и восстановить нарушенное равновесие. Таким образом, если вы считаете, что в некоторых случаях нервного истощения эффективным средством является азотная кислота, то это оттого, что азотная кислота обладает свойством как бы блокировать энергию, предотвращая напрасное её расходование. При обмороках нашатырный спирт помогает восстановить прежнюю работоспособность организма. На этих принципах, я думаю, основано то, что большее число человеческих жизней спасают в тех больницах, где используется обильное питание и спиртосодержащие препараты.

61 Ван Гельмонт Ян Баптист (Van Helmont) (январь 1579 — 30 декабря 1644) — голландский естествоиспытатель, врач и теософ-мистик. Ян Баптист ван Гельмонт родился в Брюсселе; в Лувене он получил теологическое и медицинское образование и, в частности, изучал «каббалу». Сделавшись врачом и тщательно изучив сочинения Парацельса и других иатрохимиков, Ван Гельмонт отправился в десятилетнее путешествие по Европе для усовершенствования своих знаний в медицине. Он посетил Альпы, Швейцарию, Испанию, Францию и Англию и в 1609 г. получил степень доктора медицины. Затем поселился в Вилворде близ Брюсселя и до конца жизни занимался исследованиями в своей собственной домашней лаборатории. Ван Гельмонту принадлежит много сочинений. Главные из них были опубликованы его сыном Франциском-Меркурием лишь после смерти учёного в 1646 г., а позднее, в 1682 г., было издано полное собрание сочинений Ван Гельмонта («Opera omnia»).

Ван Гельмонт — один из крупных представителей иатрохимии. Он был одним из первых учёных, поставивших вопрос об истинных простых составных частях сложных тел. Подвергая сомнению аристотелевские стихии и принципы алхимиков на том основании, что их присутствие невозможно обнаружить в составе большинства тел, Ван Гельмонт предлагал считать простыми телами лишь те, которые могут быть выделены при разложении сложных тел. Так, поскольку при разложении растительных и животных веществ всегда выделялась вода, Ван Гельмонт считал её простым телом и главной составной частью сложных тел. В поисках других простых тел Ван Гельмонт много экспериментировал с металлами. Весьма примечателен опыт Ван Гельмонта с серебром: точно взвешенное количество серебра было растворено в крепкой водке (азотной кислоте), раствор выпарен, остаток прокалён и сплавлен. Вес полученного серебра оказался в точности равным исходному. «Серебро не теряет своей сущности оттого, что было растворено в крепкой водке, хотя оно исчезло с глаз и сделалось совсем прозрачным», — писал Ван Гельмонт. Этот опыт интересен и как один из первых примеров количественного исследования явления.

Ван Гельмонт впервые провёл экспериментальные исследования процесса питания растений, которые стали основой для т. н. водной теории питания растений. Вырастив ветку ивы в бочке, он установил, что почти 40-кратное увеличение её в весе за 5 лет не сопровождалось сколько-нибудь значительным уменьшением веса земли. Несмотря на ошибочность, эта теория, рассматривавшая жизнь растений как процесс, происходящий только под влиянием материальных сил, нанесла удар религиозно-идеалистическому мировоззрению.

Ван Гельмонт одним из первых стал использовать нитрат серебра (ляпис) для прижигания ран, воспалений и бородавок. Он полагал, что в пищеварении решающую роль играет кислота желудочного сока, и поэтому предлагал лечить щелочами болезни, вызываемые избытком кислот в желудке. Ввёл в химию термин «газ». В ряде вопросов он стоял на классических позициях алхимии, считая, например, возможным превращение неблагородных металлов (ртути, свинца и др.) в золото при помощи т. н. философского камня. Ван Гельмонт придерживался виталистических представлений о том, что жизненные процессы якобы регулируются особыми «духами жизни» («археями»); признавал возможность самопроизвольного зарождения [26].

— Ваши познания в медицине удивляют меня, — сказал я с улыбкой. — И, не останавливаясь подробнее на некоторых спорных вопросах вообще и на моей теории в частности, какой вывод можно сделать из всего вышесказанного?

— Простой — по отношению ко всем живым телам, которые отличаются друг от друга, должен существовать один и тот же принцип — жизненный принцип. А что будет, если можно изучить его, если эта тайна будет раскрыта?

— Старое заблуждение средневековых сторонников эмпиризма.

— Это не так. Сторонники эмпиризма были великими исследователями. Вы глумитесь над Ван Гельмонтом, который искал в воде принцип всех вещей, но он открыл во время своих поисков ту невидимую материю, которую назвали газом. И в настоящий момент жизненный принцип должен быть приписан газу. [1] Химия газа не должна терять надежду! Но я не могу больше спорить — никогда нельзя долго спорить. Мы впустую тратим утро и радость! Солнце встало! Смотрите! Пойдёмте! Пойдёмте! Пойдёмте! Встретим великого Создателя лицом к лицу!

Я не мог противиться желанию юноши. Через несколько минут мы были в тихом переулке под каштанами. Маргрейв затянул медленную, нелепую мелодию, слова на каком-то странном языке.

— Я думаю, эти слова не принадлежат ни одному из европейских языков. Хотя я знаю немногие из языков, на которых говорят в нашей части света, по крайней мере, наиболее цивилизованные народы.

— Цивилизованные народы! Что такое цивилизация? Эти слова произносили те, кто создавал империи, когда Европа ещё не была цивилизованной! Тише, разве это не величественная старинная песня?

И, подняв глаза к солнцу, он запел чистым низким голосом, как у могучего колокола! Величественной была песня, звучными — слова, мне они казались ликующими и торжественными. Он внезапно остановился: тропинка привела нас в поля, уже залитые солнечным светом. Роса сверкала на живых изгородях.

— Вашу песню, — сказал я, — можно было бы сравнить со звуками цимбал или переливами органа. Я не знаток музыки, но она подействовала на меня как религиозный гимн.

— Благодарю вас. Это персидский гимн солнцу, гимн поклоняющихся огню. Диалект очень отличается от современного персидского. Сам Кир Великий62 пел её, идя на Вавилон.

— А где вы её выучили?

— В Персии.

— Вы так много путешествовали, многое изучили — и вы ещё так молоды. Наверное, будет дерзостью, если я спрошу, живы ли ваши родители или вы полностью предоставлены самому себе?

— Спасибо за вопрос. Пожалуйста, постарайтесь, чтобы об этом узнали в городе. У меня нет родителей. И никогда не было.

— Никогда не было родителей!

— Да, я должен сказать, что у меня никогда не было родителей. Я внебрачный ребёнок, бродяга, незначительный человек. Когда я достиг совершеннолетия, я получил анонимное письмо, в котором сообщалось, что на моём счёте в банке лежит некая сумма денег. Не могу сказать, сколько, но более чем достаточно. Также в письме было сказано, что моя мать умерла, когда я был ещё ребёнком; что мой отец тоже недавно умер; что я дитя любви и что мой отец не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о тайне моего рождения, и что он обеспечил меня деньгами и передал их другу, который теперь мне пишет. Я не должен беспокоиться об учёбе. Поверите, я никогда не учился! Я молод, здоров, богат. Да, я богат! Теперь вы всё знаете, и будет лучше, если вы об этом расскажете, потому что я не могу рассчитывать на уважение мужчин и любовь женщин, если буду их обманывать. Как видите, у меня нет права даже на имя, которое я ношу. Тише! Позвольте мне поймать эту белку.

62 Кир II Великий (греч. Кирус; перс. Куруш; евр. Кореш; англ. Cyrus the Great) родился около 593 г. до н.э. Сын Камбиса I из клана Ахеменидов, ведущего клана в персидском племени, именовавшемся Пасаргадами. В своём воззвании к вавилонянам Кир называл своих предков, Теиспа, Кира Первого и Камбиса I, «царями Аншана». Однако из библейских источников известно, что Элам, одной из областей которого был Аншан, подвергся завоеванию в 596 г. до н. э., и возможно, что пасаргадская династия Теиспа захватила Аншан в том самом году. Пасаргадские цари Аншана были вассалами Мидийской империи вплоть до восстания Кира, который (согласно сведениям Геродота, утверждавшего, что правление Кира продлилось 29 лет), вероятно, стал царём в 558 г. Мятеж начался в 553 г. и завершился пленением царя Мидии Астиага и захватом Эктабана, мидийской столицы. С того времени Кир стал именовать себя «царём персов» [28].

И он подпрыгнул, как пантера! Он никак не мог её поймать, она запрыгнула на верхушку дуба. Но через какое-то мгновение и он сам оказался на самой верхушке. В изумлении я смотрел, как он скачет с ветки на ветку, и сквозь зелёную листву видел его горящие глаза и сверкающие зубы. Я услышал жалобный крик белки и раздавшийся следом весёлый смех. Пробравшись вниз сквозь зелёный лабиринт ветвей, Маргрейв упал на траву и тут же вскочил.

— Я поймал её. Какие прелестные карие глаза!

Внезапно весёлое выражение его лица изменилось до неузнаваемости: белка изловчилась и укусила его. Бедный зверёк! В ту же секунду Маргрейв свернул ему шею, бросил на землю и с яростью стал топтать свою жертву! Это было ужасно. С негодованием я схватил его за руку. Он обернулся ко мне, как дикий зверь, которого оторвали от его добычи. Глаза его горели, зубы были крепко стиснуты, рука поднялась.

— Позор! — сказал я тихо. — Как вам не стыдно!

Какое-то мгновение он продолжал смотреть на меня. Глаза его горели, дыхание было тяжёлым. А потом, словно делая над собой усилие, он опустил руку и кротко произнёс:

— Я прошу у вас прощения. Пожалуйста, простите меня. Я был вне себя, я не могу вынести боль.

И с глубоким состраданием к себе он взглянул на свою раненую руку.

— Ядовитый зверь! — и он снова пнул ногой уже безжизненное тело белки.

Я пошёл прочь с отвращением.

Но тут я почувствовал, как меня мягко взяли за руку, и до моих ушей донёсся голос, приятный, как воркование голубя. Не было никаких сил противиться очарованию, исходившему от этого экстраординарного человека. В старости сердце сжимается, глядя на игривого ребёнка. Даже человеконенавистник, озлоблённый несправедливостью и горем, способен измениться и относиться с нежностью хотя бы к собаке. Но было что-то притягательное в этом юном радостном существе. Это был прелестный ребёнок, испорченный и своенравный, напоминающий грациозного зверя, наполовину послушного, но только наполовину.

— Но, — сказал я, улыбаясь, так как почувствовал, что всё моё неудовольствие исчезло, — так реагировать на пустяки недостойно философа!

— Пустяк, — ответил он болезненно. — Но я говорю вам, что это боль. Боль — не пустяк. Я страдаю. Смотрите!

Я взглянул на его руку, которую держал в своей. Укус, без сомнения, был болезненным. Но такими руками, как у него, греческий скульптор непременно снабдил бы гладиатора: не большие (конечности никогда не бывают большими у тех людей, из которых сила исходит от всех частей тела, и не выделяются на фоне других частей, сравнительно более слабых), с прочными суставами, твёрдыми пальцами, обработанными ногтями, с огромной ладонью и мягкой гладкой кожей. Такие руки Природа даёт человеку, чтобы он создавал ими чудеса.

— Это странно, — произнёс я задумчиво, — но ваша восприимчивость к страданию подтверждает моё мнение, которое отличается от общепринятого. А именно то, что наиболее остро ощущают боль те, у кого крепкий организм, особенно живучий. И каждая рана как бы затрагивает весь организм и всю нервную систему. Всё же моя теория едва ли подтверждается фактами. У индейских дикарей, должно быть, такое же отменное здоровье, как у вас, и прекрасная нервная система. Об этом свидетельствуют их изумительный слух, острое зрение, хорошо развитое обоняние и, вероятно, осязание. Однако они безразличны к физической боли. Я, наверно, уязвлю вашу гордость, если скажу, что они, так похожие на вас, всё же стоят выше этого?

— У индейских дикарей, — ответил Маргрейв мрачно, — не такое отменное здоровье, как у меня. И в том, что вы называете живучестью, счастливым осознанием жизни, их никак нельзя сравнивать со мной.

— Почему вы так уверены?

— Потому что я жил с ними. Ошибочно предполагать, что у дикаря здоровье лучше, чем у цивилизованного человека. У цивилизованного человека имеется запас жизненных сил, которые поддерживают его годами, но дикарю их не хватило бы и на месяц. Что же до прекрасно развитого обоняния, слуха и прочего, то это не связано со здоровьем, а передаётся из поколения в поколение и развивается с младенчества. Но можно ли сказать, что дикарь сильнее и здоровее мастиффа63 из-за наследственности и раннего обучения? Я расскажу об этом позже. Сейчас я страдаю! Боль, боль! Есть ли в жизни что-нибудь мучительнее боли?

63 Мастифф — английский дог.

Так случилось, что при мне оказалось несколько корней белой лилии, которые я собирался прежде, чем вернуться домой, занести одному своему пациенту. Он страдал от острого воспаления, а иногда такое простое средство способно оказать целебное воздействие. Я разрезал один из корней и приложил прохладные листья к пораненной руке Маргрейва, обвязав своим носовым платком.

— Ну, вот, — сказал я. — Если вы чувствуете боль острее других, то вы и излечитесь от неё быстрее.

Уже через несколько минут мой новый знакомый почувствовал себя превосходно и с восхищением изливал на меня свою благодарность, что меня растрогало.

— Я чувствую, — отвечал я, — что успокоил стенающего младенца и вернул его улыбающимся к груди матери.

— Вы так и сделали. Я младенец, а Природа мне мать. О, вернуться к радости жизни, аромату полевых цветов, пению птиц и ветру! Летнему ветерку, летнему ветерку!

Не знаю, почему, но в тот момент, когда я смотрел на него и слушал, я обрадовался, что Лилиан нет сейчас в Л****.

— Но я вышел, чтобы купаться. Разве мы не можем искупаться в этой реке?

— Нет. Вы повредите повязку на руке. И вообще при недомоганиях, от самых лёгких до тяжелейших, нет ничего лучше, как оставить Природу в покое и предоставить ей возможность применить свои собственные средства для лечения.

— Тогда я повинуюсь. Но я так люблю воду.

— Вы, конечно, умеете плавать?

— Спросите у рыбы. Спросите её, если она сможет ускользнуть от меня! Я с восторгом ныряю всё глубже и глубже. Погружаюсь за форелью, как выдра. А потом добираюсь до душистых тростников и камышей или изумрудного леса, отражающегося в воде. Человек! Человек! Если бы вы прожили хотя бы час моей жизни, вы бы знали, как ужасно умереть!

— Даже умирающие так не думают. Они уносят с собой спокойствие и улыбку. Так же однажды случится и с вами.

— Я, я! Умру однажды, умру! — он повалился на траву, закрыл лицо и громко зарыдал.

Но прежде, чем я смог найти с полдюжины слов, чтобы успокоить его, он вскочил, вытер слёзы и снова запел какую-то дикую, варварскую песню. Язык песни мне был неизвестен. И, стараясь не отвлекаться, я погрузился в размышления об исключительной, такой своенравной, импульсивной, натуре этого человека, в то же время серьёзного, как я сам.

Я не мог понять, как такая ребячливость и отсутствие самообладания могут сочетаться с опытом, приобретённым в путешествиях, с образованием, правда, обрывочным и бессистемным. Но, так или иначе, Маргрейв был знаком с серьёзными научными исследованиями и обладал таинственными способностями.

[1] «В соответствии с представлениями, о которых мы упомянули, мы должны приписать жизнь газу, то есть газообразному телу». Либих «Органическая химия» (Liebig: «Organic Chemistry», Mayfair’s translation), стр. 363.

Возможно, не будет лишним отметить, что сам Либих не разделял точку зрения, «в соответствии с которой жизнь должна быть приписана газу». Дугалд Стюарт64 писал: «В соответствии с нашими представлениями, память — это набор впечатлений». Этим он противопоставлял своё мнение мнению Дэвида Юма, а не поддерживал его. Эта цитата только показывает, что и в наши дни подобные точки зрения принимаются во внимание. Маргрейв пришёл к такому мнению, вспомнив Ван Гельмонта, на чьё открытие он ссылается. Ван Гельмонт ясно утверждает, что «наш жизненный принцип имеет природу газа» и в той же самой главе отмечает: «Так как наш дух жизни — газ, он находится под влиянием любых других газов». Он повторяет эту мысль в своём трактате «Долгая жизнь» и в главе «О духе жизни» приписывает ему высокое происхождение. Поэтому Либих, опровергая некоторые современные понятия как имеющие пагубное влияние, возвращается к понятию газа, который был представлен жизненным принципом. Это понятие сейчас широко известно. Тем не менее, он добавляет, что концепция Ван Гельмонта о жизненном принципе очень далека от материалистической, какой она может показаться тем, кто незнаком с его работами. При этом он чётко различает жизненный принцип, который он назвал газом и который является принципом животной жизни, и бессмертный принцип души. Ван Гельмонт, конечно, был истинным верующим в Божественное Откровение. «Господь Иисус — это путь, истина и жизнь», — говорит с покорным смирением этот смелый гений в главе «О наполнении души молитвой тишины, о сердце, духе, подчинении Божественной Воле», на которую опирались многие красноречивые философы, приводя доводы против материализма.

64Дугалд Стюарт (Dugald Stewart) (22.11 1753, Эдинбург — 11.06 1828, там же) — шотл. философ. Принадлежал к шотландской школе, в значительной мере способствовал развитию философии common sense (здравого смысла); учил, что первоначально данная в ощущениях самость человека только благодаря рассудку превращается в разумное самосознание, что реальность внешнему миру сообщается не переживанием реальности через чувственное восприятие, а благодаря повторяющемуся восприятию постоянства предметов. Нравственность Стюарт рассматривал как автономную и не зависящую от закона и религии. Его произв. объединены в «Collected works», 11 vol., 1854-1858 [27].

ГЛАВА 25

Наши отношения с Маргрейвом становились более близкими. Каждое утро он приходил ко мне до восхода солнца, вечерами мы тоже встречались: иногда в гостях, куда мы были оба приглашены, иногда — у него в гостинице, иногда — у меня дома.

Ничто не сбивало меня с толку так, как его необыкновенная моложавость, никак не вязавшаяся с длительными путешествиями, которые, если ему верить, позволили ему узнать чуть ли не весь мир. Однажды я прямо спросил, сколько ему лет.

— На сколько я выгляжу? Сколько бы вы мне дали?

— Я думаю, вам около двадцати. Вы говорили, что несколько лет назад достигли совершеннолетия.

— Если человек выглядит намного моложе своих лет, это признак долговечности?

— В сочетании с другими признаками, конечно!

— У меня есть другие признаки?

— Да, прекрасное, возможно даже, бесподобное телосложение. Но вы уклонились от ответа на мой вопрос о вашем возрасте. Мой вопрос неуместен?

— Нет. Я достиг совершеннолетия… дайте мне подумать… три года назад.

— Так давно? Разве это возможно? Я хочу знать вашу тайну!

— Тайну! Какую тайну?

— Как вы сумели сохранить юношескую свежесть, несмотря на человеческие страсти и размышления.

— Да вы сами ещё молоды. Вам под сорок?

— О, да! Под сорок.

— И Природа одарила вас лучшим телосложением и более правильными чертами лица, чем меня.

— Вздор! Чепуха! Вы обладаете красотой, которая может очаровать женщину, и эта красота в самом расцвете. Счастливчик! Если вы любите и желаете быть уверенным, что так же любимы.

— То, что вы называете любовью, — нездоровое чувство, лихорадочная глупость, — оставила меня, думаю, навсегда, когда…

— Ну, конечно. Когда?

— Когда я достиг совершеннолетия!

— Старый циник! И вы презираете любовь! Как я когда-то. Ваше время ещё придёт.

— Не думаю. Любит ли самец (я не имею в виду человека) свою самку так, как мужчина любит женщину?

— Как мужчина любит женщину? Нет, не думаю.

— А почему животные мудрее человека? Но вернёмся к делу: вам бы хотелось обладать моей юностью и беззаботно наслаждаться ею?

— Спрашиваете, кто бы не хотел?

Маргрейв смотрел на меня какое-то время с необыкновенной серьёзностью, а потом внезапно, что вполне соответствовало его непредсказуемому темпераменту, тихо запел одну из своих диких песен. Такую я ещё от него не слышал. И мелодия её была сама по себе или благодаря его голосу такой сладостной, что взволновала меня до глубины души. Я придвигался к нему всё ближе и ближе и, когда он закончил, прошептал:

— И это не песнь любви?

— Нет, — ответил он. — Это песня заклинателя змей.

ГЛАВА 13

Более тесное общение с моим новым знакомым ничуть не нарушило очарования, исходившего от его общества, несмотря на то, что обнаружились некоторые поразительные недостатки в его мышлении и нравственности. Я уже говорил, что его знания, несмотря на широкий кругозор и любознательность, были обрывочными и ошибочными. Это были, конечно, не те знания, которые бы поэт образно назвал «крылом, поднимающим нас к небу». Они были чрезвычайно «неровными», или противоречивыми. Его память в некоторых вопросах казалась изумительной, однако редко хранила истинные сведения. А сведения эти не объединялись связующей нитью, или, как говорят метафизики, «общим представлением». Поэтому эти сведения, неясные и неточные, он казался неспособным хоть как-то применить. К чтению он вообще не имел склонности. Восторженный любитель природы, он не был склонен к искусству, способному изобразить красоту природы, — поэзии или живописи. Из всех искусств одна только музыка привлекала его. Его речи часто заставляли задуматься, но не помню, чтобы в нём прослеживалась какая-то связь между юностью и гениальностью. Если поэты воспевают молодость, она как бы находит отражение в них самих, потому что общим у поэтов и молодости является стремление идеализировать жизнь, сделать то, что есть в ней благородное, ещё благороднее, а справедливое — ещё более справедливым.

Характер Маргрейва не отличался особыми пороками или особыми добродетелями, только удивительной весёлостью, радостностью и добродушием. Он был необыкновенно сдержан, испытывал отвращение к вину, возможно, потому, что был абсолютно здоров. Ни один здоровый человек не любит алкоголь. Ни одно животное, за исключением человека, не предпочитает вино воде.

Его главным нравственным недостатком я считал его желание открыто проявлять свою привязанность. Он, так остро чувствующий свою боль, рыдал при мысли, что однажды умрёт, но был бесчеловечным по отношению к несчастной белке, чёрствым к чужому страданию, как олень, покидающий раненого собрата.

Я описываю случай жестокосердия, когда я, по крайней мере, ожидал, что оно проявится в нём.

Как-то он присоединился ко мне, когда я шёл с визитом к пациенту, живущему на самой окраине города, и мы случайно встретились с группой детей, которые на час-два были освобождены от школьных занятий. Один из них с радостью узнал Маргрейва: раньше он уже играл с ними у них дома. Они все подбежали к нему, и он, по-видимому, тоже был рад этой встрече.

Он решил пойти вместе с ними и стал таким весёлым и резвым, как самый маленький из них.

— Хорошо, — сказал я, смеясь, — если вы надумали играть в чехарду, пожалуйста, только не на дороге, где вас может сбить телега. Идите на луг. Идите туда!

— С большим удовольствием! — вскричал Маргрейв. — Пока вы будете наносить визит. Пойдёмте, ребята.

Маленький мальчик (не старше шести лет, хромой) заплакал: он не мог бежать и должен был остаться.

Маргрейв наклонился к нему.

— Забирайся ко мне на плечо. Я буду тебе лошадкой.

Ребёнок утёр слёзы и с восторгом повиновался. «Конечно, — подумал я, — кроме всего прочего, Маргрейв по своей природе — мягкий и простодушный. Ну, кто ещё, отбросив все свои дела, остановится посреди дороги, чтобы играть с детьми?»

Эта мысль едва только пронеслась в моей голове, как я услышал душераздирающий крик. Маргрейв перепрыгнул через ограждение, отделяющее луг от дороги, а малыш у него на плече не удержался и упал. Раздавались его жалобные крики. Маргрейв похлопал малыша по ушам его ладошками, сказал что-то гневно и, даже не додумавшись, под гать ребёнка и узнать, насколько сильно тот ушибся, прокричал остальным идти дальше и вскоре уже катался вместе с ними по траве и забрасывал их маргаритками. Когда я подошёл, рядом с мальчиком находился только его маленький брат, всего лишь на год старше его самого. Малыш упал на руку, не сломал её, но сильно ушиб. Боль, должно быть, была нестерпимая. Я отнёс мальчика к нему домой и оставался с ним некоторое время. Я не видел Маргрейва до следующего утра. Когда он пришёл, я чувствовал себя настолько возмущённым, что едва мог говорить с ним. Когда, наконец, я упрекнул его за жестокость, он выглядел удивлённым, с трудом припомнил обстоятельства и потом просто сказал, как если бы это было самым обычным признанием:

— О, нет ничего более неприятного, чем плач ребёнка. Я ненавижу диссонансы. Мне нравится находиться в компании детей, но это должны быть дети, которые играют и смеются. Ну, почему вы смотрите на меня так строго? Я сказал что-то, что вас потрясло?

— Потрясло меня! Да вы потрясаете само понятие о человечности! Уходите, я не могу с вами разговаривать. Я занят.

Но он не уходил. Его голос был так сладок, а манеры так приятны, что отвращение незаметно переплавлялось в прощение. Позвольте невольное повторение: олень, оставляющий своего товарища, ничего лучшего не знает, бедняжка. Но как он изящен и красив!

Обаяние, — не могу подобрать другого слова, — исходившее от Маргрейва, распространялось не только на меня, оно было всеобъемлющим: старые, молодые, богатые, бедные, мужчины, женщины, дети — все ему поддавались. Ни одному ещё человеку в Нижнем городе, даже самому известному, не оказывали такого радушного, лестного приёма. Его искреннее, без всякой обиды, признание, что он внебрачный ребёнок, пробуждало у людей интерес к нему, но в то же время пресекало неизбежные расспросы о его родственниках и прошлом. Очевидно, он был богат. По крайней мере, у него было много денег. Он жил в лучших комнатах гостиницы, был очень гостеприимен, приглашал к себе тех, с кем успел близко познакомиться, уговаривал их брать с собой детей и устраивал после обедов танцы. Среди его знакомых оказался и мэр города, купивший в своё время коллекцию д-ра Ллойда. Эту коллекцию мэр пополнил своей недавней покупкой. Он поместил всю коллекцию, включая последнее приобретение — чучела слона и гиппопотама, — в большом деревянном здании, смежном с его домом, которое было построено прежним владельцем, охотником на лис, как конюшня. Мэр, будучи человеком, стремящимся к распространению знаний, предполагал, к восторгу всех жителей, открыть здесь музей, а после своей смерти завещать его Атенеуму65 или Институту Литературы, находившемуся в его родном городе. Маргрейв, спустя только три дня после своего приезда, не без поддержки дочерей мэра, уговорил этого выдающегося деятельного чиновника устроить бал в честь открытия музея. Временный коридор должен был соединить гостиные, находящиеся на первом этаже, со зданием, в котором размещалась коллекция. Таким образом, празднику придавался торжественный характер, и он не был бы простым модным развлечением. Ослеплённый этой идеей, мэр заявил о своём намерении устроить большой бал, который должен был стать во всех смыслах достойным случая и его самого. Уже была выбрана ночь для бала — ночь, ставшая для меня поистине незабываемой! Развлечение ждали с большим интересом, который не скрывала даже Возвышенность. В целом Возвышенность не очень-то покровительствовала мэрам, но когда мэр давал бал, такой роскошный, считала, что без всякого риска потерять достоинство, общение с ним можно и признать. Поэтому Возвышенность с позволения своей Королевы приняла приглашение на бал. И теперь, так как праздник устраивался по совету Маргрейва, каждый, кто говорил о бале, не мог не упомянуть и его имени.

Поначалу Возвышенность проигнорировала незнакомца, чей «дебют» состоялся в Нижнем городе. Но Королева Возвышенности важно заявила: «Этот новый человек за несколько дней стал Знаменитостью. Политика же Возвышенности — принимать Знаменитостей, если они проявляют уважение к Правилам приличия. Д-ра Фенвика просят, чтобы он представил его нам».

Оказалось трудным убедить Маргрейва принять снисходительное предложение Возвышенности. Он как будто бы испытывал неприязнь ко всем обществам с аристократичными замашками, неприязнь, выражавшуюся с таким необычным свирепством, что можно было сделать такой вывод, что когда-то он подвергся унижению в подобном обществе. Однако он внял моим уговорам и как-то вечером, когда я собирался к миссис Пойнтс, решил сопровождать меня. Миссис Пойнтс была чрезвычайно вежлива с ним и после банальных разговоров, услышав, что он любит музыку, препоручила его заботам мисс Бра-базон, которая была главой музыкального отдела при Королеве Возвышенности.

Миссис Пойнтс удалилась к своему излюбленному месту около окна, приглашая меня посидеть с ней. И пока она вязала в тишине, мой взгляд был прикован к Маргрейву, находившемуся в центре группы гостей, расположившихся вокруг фортепиано.

Был ли он на самом деле в более весёлом расположении духа, чем обычно, или его одолевало шаловливое, враждебное желание нарушить сложившиеся правила, которые принято было соблюдать, не знаю, но прошло немного времени, прежде чем спокойствие было нелепо нарушено.

Мисс Брабазон заканчивала играть сложную унылую сонату, когда я услышал, что Маргрейв внезапно спросил её, может ли она сыграть тарантеллу, известную неаполитанскую песню, основанную на легенде, что укус тарантула вызывает непреодолимое желание танцевать. Когда же старая дева призналась, что не знает эту песню и никогда даже не слышала про такую легенду, Маргрейв предложил: «Позвольте мне сыграть вам, с моими собственными вариациями». Мисс Брабазон любезно уступила место за инструментом. Маргрейв уселся, было очень любопытно его послушать. Пальцы его помчались по клавишам. И это было только начало, прелюдия, в которой не было абсолютно никакой гармонии. Потом он запел. Песней это можно было назвать с трудом. Слова — конечно, не на итальянском, а на каком-то неведомом языке. Возможно, это была просто импровизированная тарабарщина. Потом началась настоящая пытка инструмента: рояль визжал, стонал, и всё более дико и шумно. Бетховенский шторм по сравнению с этим был тих и спокоен. Главный голос разламывающихся страданием клавиш имел диапазон целого хора. Конечно, я не был знатоком музыки, мне этот диссонанс казался ужасающим. Но более тонкие ценители, по-видимому, нашли его восхитительным. Все были ошеломлены, очарованы. Даже миссис Пойнтс оторвалась от своего вязания, как Судьба, привлечённая звуками лиры Орфея. За этим восхищением вскоре последовало всеобщее желание танцевать. К своему изумлению, я созерцал замужних дам и степенных отцов семейств, кружащихся в танце, неудержимом как на детском рождественском балу. И когда внезапно, прекратив игру, Маргрейв вскочил, схватил тощую руку худощавой мисс Брабазон и увлёк её в самый центр танцующих, мне показалось, что я нахожусь на шабаше ведьм. В сильнейшей тревоге я взглянул на миссис Пойнтс. Она была поражена не меньше меня и взирала на эту картину в состоянии оцепенения. Без сомнения, впервые в жизни она оказалась бессильна что-либо изменить. Страх, возникающий в других от её присутствия, исчез. Танец закончился так же внезапно, как начался. Бросив мумию, которую он выбрал в качестве своей партнёрши, Маргрейв подскочил к миссис Пойнтс и произнёс: «Десять тысяч извинений, что покидаю вас так скоро, но часы показывают, что я должен быть в другом месте». И он тут же ушёл.

65 Атенеум, употребляется как название литературного или научного общества.

Танец прекратился. Люди медленно приходили в себя, глядя друг на друга смущённо и присты-женно.

— Я ничего не смогла с этим сделать, дорогая, — вздохнула, наконец, мисс Брабазон, опускаясь на стул и бросая робкий, умоляющий взгляд на хозяйку.

— Это колдовство, — сказала толстая миссис Брюс, утирая пот со лба.

— Колдовство! — отозвалась миссис Пойнтс. — Действительно, похоже на то. Изумительная, необычайная выходка, не соответствующая Правилам приличия. Откуда приехал этот молодой дикарь?

— Из диких мест, как можно судить по его словам, — ответил я.

— Не приводите его сюда больше, — сказала миссис Пойнтс. — Он перевернёт Возвышенность вверх ногами. Но как очарователен! Я бы хотела ещё раз увидеться с ним, — добавила она, понизив голос, — если бы он зашёл ко мне как-нибудь утром, не в присутствии всех тех, за приличное поведение которых я отвечаю. Джейн должна быть на прогулке вместе с отцом в это время.

Маргрейв никогда больше не появлялся на Возвышенности. Его завалили приглашениями, особенно мисс Брабазон и другие старые девы, но напрасно.

— Эти люди, — говорил он, — слишком неинтересные и культурные для меня. И среди них так мало молодых. Даже эта девушка, Джейн, молода только снаружи, внутри же — стара, как всё их общество, как её мать. Мне нравится молодёжь, настоящая молодёжь: я молод, я молод!

И, действительно, я замечал за ним, что он, бывает, привяжется к какому-нибудь юному существу, чаще всего, ребёнку, как будто бы с особенным сердечным расположением, но на час-два, не больше, а потом при новой встрече с ним даже его не вспомнит. Как-то вечером я сказал ему об этом, упрекнув в непостоянстве, когда он пришёл ко мне и застал за работой над книгой.

— Это не непостоянство, — ответил он. — Это необходимость.

— Необходимость? Объяснитесь.

— Я стараюсь найти то, чего я не нашёл, — сказал он. — Мне нужно найти это, среди молодёжи. И, разочаровавшись в одном, я обращаюсь к другому. И снова возникает потребность. Но я всё же должен найти это, наконец.

— Предполагаю, вы имеете в виду то, что обычно молодёжь ищет в молодёжи. И, если, как вы сказали однажды, любовь осталась у вас позади, сейчас вы пытаетесь снова найти её.

— Тьфу! Если верить тому, что болтают дураки, если ищешь любовь, её можно находить каждый день. То, что я ищу, — из редчайших открытий. Вы можете помочь мне. И при этом придёте к такому знанию, которое вам не дадут ваши обычные эксперименты.

— Располагайте мной, — ответил я, улыбаясь немного презрительно.

— Вы говорили, что исследовали предполагаемый феномен животного магнетизма и доказали, что люди, обладающие якобы даром ясновидения, оказались самозванцами. Вы были правы. Я видел ясновидящих, которые предлагают в этом городе свои услуги. Да любая цыганка сильнее их. Но на своём опыте вы должны были узнать, что существуют определённые натуры, в которых дар пифий66 сохранился. Только обладатели этого дара не догадываются о нём, и его не так просто заметить стороннему наблюдателю. Но знаки, указывающие на него, должны быть так же ясны современному физиологу, как они были ясны древним священникам.

— По крайней мере, мне как физиологу, эти знаки неизвестны. Каковы они?

— К сожалению, я не смогу дать вам понятие о них простым словесным описанием. Я мог бы руководить вашим исследованием, чтобы вы могли безошибочно определять их. Не каждый миллионный человек обладает таким даром, чтобы его можно было применять. У многих бывают проблески, но немногие, совсем немногие обладают истинным светом. Те, у кого бывают проблески, вводят в заблуждение всех, кто обращается к ним, потому что, будучи очень редко удивительно точными в своих предсказаниях, они вызывают к себе доверие. Они только передают видения собственного воображения, и им нельзя доверять, потому что это видения спящего. Но тот, кто обладает истинным светом, знает, как управлять им, как использовать, и он способен узнать всё, что желает, относительно своей жизни. Он будет предупреждён о всякой опасности, ему помогут её избежать. Для пифии не существует преград, пространство и время не имеют границ.

— Мой дорогой Маргрейв, вы говорите, что существа, столь одарённые, встречаются редко. И я думаю, что искать пифию всё равно, что искать мифического единорога.

— Тем не менее, всякий раз, когда вы сталкиваетесь с таким юным существом, которому ещё неведомо всё зло мира, которому все мирские заботы и обязанности кажутся странными и неприятными, которому с самого раннего детства больше всего нравилось сидеть в одиночестве и размышлять, глазам которого предстают видения; кто разговаривает с теми, кого нет на земле; кто видит неземные пейзажи…

— Маргрейв, Маргрейв! О ком вы говорите?

— О том, чья натура очень чувствительна, полна здоровья; в ком вы не находите болезни; которая правдива, и вы знаете, что она не может обмануть вас; и которая слишком чиста, чтобы можно было в ней обмануться; у которой по непонятным причинам меняется настроение, переходя от радости к необъяснимой грусти… Так вот, когда вы встретите такое существо, скажите мне. Возможно, это будет означать, что найдена истинная пифия.

Я слушал его со смутным страхом. Слова Маргрейва вызывали передо мной образ Лилиан Эшли. Я слушал его, затаив дыхание, в изумлении, не в состоянии произнести ни слова. Я смотрел на него и радовался, что он никогда не видел Лилиан.

Он бросил на меня твёрдый, проницательный взгляд и, рассмеявшись, продолжал:

— Вам не нравится слово «Пифия». Но я не знаю слова лучше. Мои воспоминания смутные и спутанные. Но, однако, я читал или слышал, что дельфийские жрецы совершали путешествия, главным образом, во Фракию67 или Фессалию68 в поисках девственниц, которые могли бы управлять их оракулами, и что оракулы растеряли свою славу, как только жрецы не смогли больше совершать свои путешествия и решили прибегнуть к обману. То же можно сказать про ясновидящих, которых природа не наделила даром. Действительно, на них был спрос. Постоянное напряжение способностей, ослабляющее их жизненные силы и способствующее укреплению власти жрецов, было смертельным. Ни одна Пифия не прожила дольше трёх лет с того момента, как был раскрыт её дар.

— Вздор! Я не знаю из достоверных источников деталей, которые вы описываете. Вероятно, подобные легенды можно найти у александрийских платоников, но они не авторитетны. Кроме того, — добавил я, приходя в себя от первоначального изумления или страха, — дельфийские оракулы были двусмысленными, и их ответы можно было прочитать по-разному. Жрецы читали стихи, которые оказывали воздействие на несчастную жрицу, заставляя её биться в конвульсиях. И именно эти конвульсии, а не ложный дар, могли сократить ей жизнь. Хватит уже пустых разговоров! Хотя, нет! Ещё один вопрос. Если вы найдёте свою Пифию, что тогда?

— Что тогда? Да с её помощью я мог бы провести эксперимент, в котором и ваша практическая наука смогла бы мне помочь.

— Скажите мне, что это за эксперимент. Я могу помочь вам и без Пифии.

Маргрейв молчал несколько минут, проводя рукой по лбу (это был его обычный жест), а потом равнодушно ответил:

66 Пифия — в Древней Греции жрица-прорицательница в храме Аполлона в Дельфах, вещунья [12]. Во внутренней, самой священной части храма стоял золотой треножник. Пифия всходила на него и, опьяняясь ядовитыми испарениями, поднимавшимися из-под земли, выкрикивала бессвязные и непонятные слова, которые затем истолковывались другими жрецами как вещания бога [11, стр. 292].

67 Фракия — историко-географическая область на северо-востоке Греции, [6, стр. 1422].

Фессалия — историческая область на востоке Греции, главным образом на территории Фесса-лийской равнины, [6, стр. 1402].

— Сейчас я не могу больше говорить. Мой мозг изнурён, а вы не в состоянии меня слушать. Между прочим, как вы замкнуты и осторожны со мной!

— Что?

— Вы никогда не говорили мне, что помолвлены. Вы скрыли это от меня, а ведь я хочу завоевать вашу дружбу.

— Кто вам сказал?

— Та женщина, у которой глаза смотрят внимательно, с любопытством. Хозяйка того дома, куда мы с вами ходили.

— Миссис Пойнтс! Возможно ли это? Когда?

— Сегодня днём. Я встретил её на улице. Она остановила меня и после бессмысленных слов спросила, видел ли я вас, не нахожу ли я вас слишком рассеянным. И добавила, что удивляться тут нечему, ведь вы влюблены. А молодая девушка уехала с визитом, и за ней ухаживает опасный соперник.

— Ухаживает опасный соперник!

— Очень богат, прекрасно выглядит, молод. Вы боитесь его? Вы бледнеете.

— Я не боюсь, до тех пор, пока он любит, искренне, смиренно, и боится не того, что ему предпочтут другого, а того, что этот другой окажется достойнее его. Но то, что миссис Пойнтс расскажет вам всё… Это меня удивляет. Она упоминала имя девушки?

— Да, Лилиан Эшли. Впредь будьте более искренны со мной. Кто знает? Может, я смогу помочь вам. Прощайте!

ГЛАВА 27

Когда Маргрейв ушёл, я взглянул на часы — ещё не было девяти. Я решил сразу же идти к миссис Пойнтс. Время было не приёмное, но, несомненно, она меня примет. Она должна мне всё объяснить. Как получилось, что она так легкомысленно разгласила тайну, которую обязана была хранить, и кто этот соперник, о котором я не знаю? Как случилось, что, описывая свою мифическую Пифию, Маргрейв описал Лилиан? Несомненно, миссис Пойнтс неосмотрительно, с непростительным легкомыслием рассказала всё, что её не устраивало в моём выборе. Но ради чего? И это было её хвалёной дружбой? Было ли это проявлением уважения по отношению к миссис Эшли и Лилиан, о котором она заявляла? Одолеваемый этими спутанными, негодующими мыслями, я подошёл к дому миссис Пойнтс и был принят ею. К счастью, она была одна: её муж и дочь ушли к кому-то в гости. Не приняв протянутой мне при входе руки, я сел с неумолимым выражением неудовольствия и сразу же спросил миссис Пойнтс, действительно ли она выдала Маргрейву тайну о моей помолвке с Лилиан.

— Да, Ален Фенвик. Да, я рассказала всё мистеру Маргрейву о вашей помолвке. И не только ему, а всем, кого встретила сегодня и кто, вероятно, передаст эту новость кому-нибудь ещё. Я и не собиралась скрывать её. Напротив, я написала Анне Эшли, что поступлю так, как сочту нужным. Я вам говорила, что сплетня, порой, — лучший способ защитить отношения.

— Вы понимаете, что миссис или мисс Эшли откажутся от своих обязательств и будет подло с моей стороны упрашивать их изменить своё решение после того, как тайна предана огласке, если, если… О, мадам, это, конечно, хитрая уловка!

— Будьте так добры спокойно меня выслушать. Я ещё не показывала вам письмо леди Хотон, написанное для миссис Эшли и переданное ей мистером Вигорсом. Сейчас я вам покажу его, но предварительно сделаю некоторые пояснения. Леди Хотон из тех женщин, что любят власть, но не могут её добиться, кроме, как с помощью богатства и общественного положения, и никогда не добиваются её собственным умом. Когда её муж умер, её доход сократился с двенадцати тысяч в год до тысячи двухсот. Она стала опекуном своего несовершеннолетнего сына (заботилась о его состоянии и общественном положении) и продолжала возглавлять некоторые учреждения в городе и деревне. Она ограничила его образование, чтобы поддерживать над ним своё могущественное влияние. Он стал безрассудно расточительным, теряя здоровье и своё состояние. Встревоженная, она видела, что, вероятно, он умрёт рано, в нищете, и единственным его спасением считала женитьбу. Она решила его женить, правда, неохотно, на бедной молодой девушке из хорошей семьи, с мягким нравом, которую, она знала, могла бы контролировать. Но незадолго до свадьбы он погиб, упав с лошади. Имение Хотон перешло к его кузену — счастливейшему из молодых людей, тому самому Эшли Самнеру, кто уже унаследовал земельные владения несчастного Гилберта Эшли, так как он не оставил после себя наследников по мужской линии. А на этого молодого человека леди Хотон уже не могла оказывать влияние. В его доме она оказалась бы чужой. Но у неё была племянница! И мистер Вигорс уверил её, что она красива. А если бы её племянница стала миссис Эшли Самиер, женой Эшли Самнера, то она сама, леди Хотон, перестала бы быть незначительным лицом, так как у неё сохранялись бы близкие родственные отношения с представительницей Хотон-Парка. У мистера Вигорса имеются собственные причины, чтобы одобрить этот союз, заключению которого он может способствовать. Первый шаг к нему заключался, очевидно, в том, чтобы свести естественное очарование молодой девушки и накопленные достоинства джентльмена, познакомить их. Мистер Вигорс мог легко убедить своего подопечного, Эшли Самнера, навестить леди Хотон. Сама же леди Хотон прислала приглашение своей племяннице. Мистер Вигорс передал письмо леди Хотон миссис Эшли. Я дала вам совет, мотивы которого вы теперь понимаете. Так как вы думали, что Лилиан Эшли — единственная женщина, которую вы можете любить, и так как я сама считала, что есть и другие женщины, которые подойдут для Эшли Самнера, я решила, вполне справедливо, что Лилиан не может уехать к леди Хотон, не узнав о чувствах, которые в вас пробудила. Девушка очень редко бывает уверена, что любит, до тех пор, пока не убеждена, что любима. А сейчас, — добавила миссис Пойнтс, идя через всю комнату к своему бюро, — сейчас я покажу вам приглашение леди Хотон для миссис Эшли. Вот оно!

Я пробежал глазами письмо, которое она мне дала, продолжив своё обычное вязание, пока я читал.

Письмо было коротким, выражающим самым обычным образом неискреннюю привязанность. Автор письма обвиняла себя в том, что так долго пренебрегала вдовой своего брата и его ребёнком, что всецело была поглощена заботами о своём сыне, которого теперь потеряла. И что эта утрата заставила её вспомнить о ещё оставшихся у неё кровных родственниках. Она писала, что слышала многое о Лилиан от их общего друга, мистера Вигорса, и желает обнять свою очаровательную племянницу. Далее следовало приглашение и постскриптум. Насколько я помню, постскриптум был такой:

«Сколь бы ни была тяжёлой моя утрата, я храню её в глубине сердца. В моём доме вы найдёте приятных гостей. И среди них будет наш общий родственник, молодой Эшли Самнер».

— Постскриптумы известны своей многозначительностью, — сказала миссис Пойнтс, когда я закончил читать письмо и положил его на стол. — И если я вам сразу не показала эти лицемерные излияния, то только потому, что упоминание имени Эшли Самнера сразу всё объясняет, но только не бедной Анне Эшли и наивной Лилиан. Но, по крайней мере, мне как стороне заинтересованной всё стало понятно. И вы тоже должны были понять благодаря своему пытливому уму и жизненному опыту, который вы как врач не могли не приобрести. И если я вас хоть немного знаю, то могу предположить, что, увидев письмо и поняв его скрытые намерения, вы бы благородно заявили: «Позвольте мне не влиять на выбор женщины, которую я люблю и союза с которой я так желаю. Если она останется свободной, я откроюсь ей».

— Я не увидел бы в этом постскриптуме того, что увидели в нём вы. Но теперь, когда вы разъяснили мне его смысл, я вижу, что вы правы: я так бы и сказал. Ну, а так как мистер Маргрейв сказал мне, что вы сообщили ему о моём сопернике, я прихожу к заключению, что этот соперник — мистер Эшли Самнер?

— А разве ни миссис Эшли, ни Лилиан не упоминали о нём в своих письмах к вам?

— Нет, обе упоминали. Лилиан очень немного. Миссис Эшли отзывалась о нём как о достойном молодом человеке и очень учтивом.

— А когда я вас просила прийти и рассказать о гостях леди Хотон, вы этого так и не сделали.

— Извините меня, но о гостях я ничего не знал. А письма, адресованные мне, были слишком личными, чтобы говорить о них. И Эшли Самнер ухаживает за Лилиан! Откуда вы знаете?

— Я знаю всё, что касается меня. И здесь всё просто. Моя тётя, леди Делафилд, гостит у леди Хотон. Леди Делафилд — одна из модниц, кто сияет в лучах собственного света. А леди Хотон — только в лучах чужого, и выискивает для этого любую возможность.

— И леди Делафилд пишет вам…

— Что Эшли Самнер очарован красотой Лилиан.

— А Лилиан…

— Женщины, подобные леди Делафилд, не склонны верить, что любая девушка может отказаться от Эшли Самнера. Он прекрасно выглядит. У него завидное положение в обществе: он наследник Кир-би-Холла и Хотон-Парка. И в глазах любой разумной матери он обладает достоинствами Катона69 и красотой Антиноя 70.

Я прижал руку к своему сердцу. Здесь, у самого сердца лежало письмо от Лилиан, и в нём, в этом письме, не было ни слова о том, что её сердце больше не принадлежит мне. Я мягко встряхнул головой и улыбнулся с выражением триумфа.

Миссис Пойнтс посмотрела на меня, вскинув брови и поджав губы.

— Я понимаю вашу улыбку, — произнесла она с иронией. — Весьма вероятно, что Лилиан не тронуло восхищение молодого человека, но, без сомнения, миссис Эшли ослеплена блестящей перспективой для своей дочери. И, короче говоря, я решила, что будет правильно, если о вашей помолвке сегодня узнает весь город. Эта новость будет распространяться, и о ней узнает Эшли Самнер, от мистера Вигор-са или кого-нибудь из его соседей, с кем он переписывается. И его планы будут расстроены: ещё не так поздно. Я думаю, будет хорошо, если Эшли Самнер покинет их дом. И, если он покинет его навсегда, — тем лучше. Возможно, тем скорее Лилиан вернётся в Л**** и тем спокойнее будет вашему сердцу.

— И по этой причине вы огласили тайну…

— Вашей помолвки? Да. Готовьтесь теперь отовсюду получать поздравления. И теперь, если вы услышите от матери или дочери, что Эшли Самнер сделал предложение и ему, скажем так, отказали, я не сомневаюсь, что вы с гордостью придёте ко мне и расскажете.

— Будьте уверены, приду. А теперь прежде, чем я уйду, позвольте спросить, почему вы описали мистеру Маргрейву, чьё дикое и странное поведение вы видели и не одобрили, те особенности в характере Лилиан, которые отличают её от ровесниц?

— Я? Вы ошибаетесь. Я ничего не говорила ему о её характере. Я только упомянула её имя и сказала, что она красива. Вот и всё.

— Нет, вы сказали, что она любит музыку и уединение, что перед её глазами встают видения, в реальность которых она верит, как и любой одарённый воображением мечтатель.

— Я не сообщала мистеру Маргрейву таких подробностей о Лилиан, только то, о чём я вам только что сказала, честное слово!

Всё ещё сомневаясь, но, скрывая сомнение за улыбкой, которой мы так часто, лицемерно, пользуемся в жизни, я попрощался, вернулся домой и написал Лилиан.

ГЛАВА 28

Беседа с миссис Пойнтс заставила меня почувствовать беспокойство. Конечно, я не сомневался в истинности слов Лилиан, но мог ли я быть уверен, что внимание молодого человека, обладающего такими блестящими преимуществами передо мной, не наведёт её на мысль о контрасте с более скромным жребием, общественным положением, которое она выберет, выйдя замуж за человека, так далёкого от её романтического образа, не столько из-за разницы в возрасте, сколько из-за серьёзности своих занятий? И могла ли сейчас моя кандидатура остаться такой же привлекательной, как раньше, в глазах матери, пусть даже такой странной, как миссис Эшли? Почему ни мать, ни дочь не подготовили меня к известию, что у меня появился соперник? Почему не решили успокоить меня, что такое соперничество не должно меня тревожить? Правда, в письмах Лилиан описывала немного людей вокруг неё, но её письма были наполнены простодушными излияниями сердца, окрашенными горячностью фантазии. Они были написаны так, как будто мы с ней вдвоём в целом мире находились в одиночестве, были отделены от толпы своей любовью, которая, соединяя нас, освящала наш союз. Письма миссис Эшли были более пространными: она описывала привычки дома, гостей, сообщала о своём непрекращающемся страхе перед леди Хотон, но не упоминала больше имени мистера Эшли Самнера. Однако в своём письме к Лилиан я рассказал о сведениях, которые недавно узнал, и теперь с нетерпением ожидал её ответ.

Спустя три дня после разговора с миссис Пойнтс и за два дня до столь долгожданного бала я должен был отправиться с визитом, почти за двенадцать миль от Л****, к дворянину, который совсем недавно вошёл в число моих пациентов. Кратчайший путь пролегал через парк сэра Филиппа Дервала. Я поехал верхом n по дороге решил остановиться, чтобы справиться об управляющем, которого я видел только однажды после его удара, а именно, два дня назад, когда он лично приехал ко мне домой, чтобы поблагодарить за заботу и сообщить, что совсем здоров.

69Катон Старший, Катон Марк Порций Цензорий (Marcus Porcius Cato Major, Cato Censorius, Censor) (234 — 149 до н.э.) — римский политический деятель, полководец. Прозвище Цензорий получил за свою деятельность на посту цензора. Будучи наместником Сардинии, прославился как честный судья и гонитель ростовщиков. За 85 лет жизни Катон судился 44 раза и не проиграл ни одного дела. Принимал активное участие в войне против Ганнибала. Начало военной карьеры совпало с началом второй Пунической войны. Считается основоположником латинской прозы [29].

Антиной (лат. Antinous) (год рождения неизвестен — умер 130), греческий юноша, любимец римского императора Адриана, погибший загадочной смертью в водах Нила. На месте гибели Антиноя император Адриан основал г. Антинуполь, воздвиг статуи Антиноя во многих городах, назвал именем Антиноя звезду и всячески содействовал распространению культа своего любимца [30].

Я ехал через парк очень быстро и встретил управляющего перед домом. Я придержал лошадь и обратился к нему. Он выглядел очень бодрым, весёлым.

— Сэр, — произнёс он шёпотом, — я получил известие от сэра Филиппа. Его письмо датируется тем днём… тем днём… моя жена рассказала вам о том, что я видел… да, тем днём. Тогда вы сказали ей, что это было обманом зрения. И всё же… хорошо, хорошо, мы не будем говорить об этом, доктор, но я надеюсь, вы сохранили мою тайну. Сэру Филиппу не понравится услышать об этом, если он вернётся.

— Ваша тайна сохранена. А Сэр Филипп намеревается вернуться?

— Я надеюсь на это, доктор. Его письмо написано в Париже, а Париж намного ближе к дому, чем все те места, где он находился столько лет, и… благословите меня! Кто-то выходит из дома — молодой джентльмен! Кто это может быть?

Я посмотрел в сторону дома и к своему удивлению увидел Маргрейва, спускающегося по ступеням величественной лестницы, ведущей от парадной двери. Управляющий обернулся к нему, и я механически сделал то же самое, поскольку мне было любопытно узнать, что привело Маргрейва в дом долго отсутствующего путешественника.

Всё оказалось очень просто. В Л**** Маргрейв многое слышал о картинах и внутреннем убранстве особняка. Задобрив старую домоправительницу (говорил Маргрейв со своим очаровательным смехом), он уговорил её показать ему комнаты.

— Это против правил сэра Филиппа — показывать дом незнакомцу, сэр. И домоправительница поступила очень неправильно, — ответил управляющий.

— Умоляю, не браните её. Смею сказать, сэр Филипп не отказал бы мне в разрешении, которое он не смог бы дать обыкновенному праздному посетителю. У попутчиков есть дружеские отношения, взаимная привязанность друг к другу. И я был в тех же самых дальних странах, что и он. Я слышал о нём там и мог бы вам рассказать о нём больше, чем, смею сказать, вы сами знаете.

— Вы, сэр! Умоляю…

— Я зайду в другое время, — весело ответил Маргрейв, и, кивнув мне, он проскользнул за деревья рощи, по тропинке, ведущей к сторожке.

— Очень дерзкий молодой человек, — пробормотал управляющий, — но какие у него приятные манеры! Вы, кажется, знаете его, сэр. Могу я спросить, кто он?

— Мистер Маргрейв, приезжий. Он говорит, что он путешественник. Возможно, он встречал сэра Филиппа за границей.

— Я должен пойти и услышать, что он сказал миссис Гейтс. Извините меня, сэр, но я так беспокоюсь о сэре Филиппе.

— Если вас это не слишком затруднит, могу я рассчитывать на ту же самую привилегию, что и мистер Маргрейв? Если о доме судят за его пределами, значит, его действительно стоит увидеть. Или это против запретов сэра Филиппа?

— Его запрет заключался в том, чтобы не впускать никого в дом без моего согласия. Но я окажусь неблагодарным, доктор, если откажу вам в своём согласии.

Я привязал лошадь к ржавому ограждению террасы и вслед за управляющим поднялся по широкой лестнице. Огромные двери были открыты. Мы вошли в высокий зал с куполообразным потолком. В глубине зала поднималась огромная двухмаршевая лестница. Дизайн дома принадлежал, несомненно, сэру Ванбру, архитектору, который пропорциями добился эффекта роскоши. Но его творения с широкими дворцовыми лестницами излишне громоздки. Его комнаты как будто предназначены для балов, и они становятся похожи на пустынные театры, невыразимо безжизненные, как только гаснет свет и исчезают актёры.

Появилась домоправительница — тихая, робкая, пожилая женщина. Она извинялась, объясняла, почему впустила Маргрейва, правда, не очень понятно. Очевидно, она и впрямь не могла сопротивляться тому, что управляющий назвал «приятными манерами».

Как будто стараясь избежать выговора, она без умолку говорила всё время, торопливо проходя из комнаты в комнату, а я молча шёл за ней. Основные помещения находились в цокольном этаже, а точнее, они располагались примерно на десять-пятнадцать футов выше основания дома и с момента постройки не были изменены. Драпировка из выцветшего шёлка; столы редкого мрамора с рассыпающейся позолотой; неудобные стулья у стен; покрытые пылью и пузырями от солнца и влаги картины, ценность которых могли понять одни только знатоки, — всё здесь создавало общее ощущение дискомфорта. И не единственная комната, и не единственный укромный уголок хранили в себе атмосферу старого дома.

Я осматривал картины и, между делом, из бессвязных ответов домоправительницы на вопросы управляющего я понял, что Маргрейв побывал сегодня здесь уже не в первый раз. До этого он уже дважды приходил, объясняя это тем, что он был ценителем картин (хотя прежде я не замечал в нём интереса к живописи). И каждый раз он много говорил о сэре Филиппе. Он сказал, что, хотя лично с ним и не знаком, жил за границей в тех же городах, что и он, и имеет друзей, близко знакомых с сэром Филиппом. Но когда управляющий спросил, рассказал ли Маргрейв что-либо об отсутствующем, стало ясным, что тот больше сам спрашивал, чем отвечал на вопросы.

Мы прошли уже через все парадные комнаты, последней оставалась библиотека.

— И, — сказала женщина, — я не сомневаюсь, что молодой человек знал сэра Филиппа. Он похож на учёного и очень заинтересовался книгами, особенно вон теми на каминной полке, которые сэр Филипп, да благословит его Господь, часто читал.

Механически я повернулся к полкам над камином и осмотрел книги. Они содержали работы авторов, которых всех вместе можно отнести к мистикам, — Ямвлиха и Плотина , Сведенборга и Бёме , Sandivogius, Ван Гельмонта, Парацельса75, Кардана76. Также здесь были работы менее известных авторов по астрологии, геомантии , хиромантии и т.д. Я начинал понимать, откуда Маргрейв почерпнул свои странные понятия.

71 Ямвлих (Iamblichus, Iaia(3ALxog) — уроженец Вавилона или Сирии, во II в. от P. X. написал SpapaiLKOv, эротический роман (любовная история Родана и Синониды), полный странных приключений, в которых играли большую роль магия и теургия.

Смешивая учения Пифагора и Платона с восточными религиозными представлениями, он учил, что боги, демоны, души мира и людей и материя возникли в постепенной дегрессии к несовершенности от светлого и разумного первоначального существа; учил о необходимости мантики и теургии для воссоединения с божеством, вследствие слабости и греховности людей, славил эллинскую древность в ущерб христианству и сам приобрёл славу святого человека и чудотворца; о его деяниях сообщает его биограф Евнаний [31].

Теургия (греч. Gsog, «бог, божество» + греч. ору La, «обряд, священнодействие, жертвоприношение») — магическое искусство достижения богоподобного состояния или искусство воздействовать на божества, духов, демонов при помощи определённых обрядов. Зародилось в рамках неоплатонизма, развито у Ямвлиха.

В российской философии эстетики начала XX века термин «теургия» был вновь определён Бердяевым: «Теургия — искусство, творящее иной мир, иное бытие, иную жизнь, красоту как сущее. Теургия преодолевает трагедию творчества, направляет творческую энергию на жизнь новую… Теургия есть действие человека совместно с Богом — богодейство, богочеловеческое творчество» [32].

Мантика (от греч. laaviLKS — искусство прорицания) — различные приёмы для угадывания настоящего и предсказывания будущего. Мантика — термин, который обычно применяется к наиболее древним способам гадания [33].

72 Плотин (греч. Plotmos) (около 204, Никополь, Египет — 269 или 270, Минтурне, Италия) — античный философ-идеалист, основатель неоплатонизма [34].

73 Эммануил Сведенборг (Emanuel Swedenborg, урождённый Emanuel Swedberg) (29.01.1688, Стокгольм — 29.03.1772, Лондон)

Шведский учёный-естествоиспытатель, теософ. 1744 и 1745 годы — период духовного перелома в его жизни. 6 апреля 1744 года он был, по его словам, удостоен посещения Господом Иисусом Христом. Он писал: «В эту же ночь открылся и мой внутренний взор, так что я получил возможность видеть обитателей мира духов, небеса и ад, и, благодаря этому, множество скрытых аспектов бытия. После этого я совершенно оставил мои занятия в земных науках и посвятил себя исключительно духовным постижениям, и Господь Сам руководил моими записями об этом» [35].

74Якоб Бёме (нем. Jakob Bohme) (1575 — 1624) — нем. теософ, гностик, мистик.

75 Парацельс (лат. Paracelsus) (настоящее имя Филип Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхаим (Гогенгейм), лат. Philippus Aureolus Theophrastus Bombast von Hohenheim) (родился в конце 1493 года в Эйнзидельне, кантон Швиц, умер 24 сентября 1541 года в Зальцбурге) — знаменитый алхимик, врач и оккультист.

76 Кардан Жером — астролог, алхимик, каббалист и мистик, известен в литературе. Он родился в Павии в 1501 году и умер в Риме в 1576 году [8, стр. 197].

77 Геомантия — способ гадания, широко распространившийся в Европе с конца XIII века. Арабы, у которых позаимствовано это гадание, узнавали будущее, интерпретируя фигуры или точки, случайным образом наносимые острой палочкой на песке. Европейцы несколько модифицировали способ, используя вместо песка бумагу, а вместо палочки — карандаш или ручку. Поскольку для определения результата решающее значение имеет чётность или нечётность количества нанесённых точек, иногда для гадания используют игральные кости [36].

— Я полагаю, в этой библиотеке сэр Филипп обычно проводил своё время? — спросил я.

— Нет, сэр. Он редко сидел здесь. Вот где был его рабочий кабинет, — и женщина открыла маленькую дверь, замаскированную под книжные корешки. Я проследовал за ней в средних размеров комнату, которая была, очевидно, сделана намного раньше остальной части дома.

— Это единственная комната, оставшаяся от старого особняка, — ответил управляющий на моё замечание. — Я слышал, её сберегли ради каминных полок. Здесь надпись на латыни, которая вам всё объяснит. Сам я не знаю латынь.

Каминные полки возвышались до потолка. Фриз нижней части опирался на грубые каменные кариатиды. Верхняя часть была отделана дубовыми панелями с очень интересной резьбой — геометрическим рисунком, который был в моде во времена правления Елизаветы80 и Якова81, но отличающийся от тех, что я видел раньше в старых домах. Я кое-что понимал в этом, так как мой отец был страстным антикваром и собирал всё, что было связано со средневековым искусством. Рисунок на дубовых панелях был составлен из треугольников, размещённых с остроумной изобретательностью и окаймлявших начертанные знаки Зодиака.

На каменном фризе, поддерживаемом кариатидами, сразу под деревянной частью была прикреплена металлическая пластинка, содержащая несколько строк на латыни, означавших, что в этой комнате Симон Форман, искатель скрытой истины, нашёл убежище от несправедливых гонений и сделал открытия в природе, которые он передал, на благо последующих поколений, своему защитнику и покровителю, милостивому рыцарю сэру Майлсу Дервалу.

Форман! Это имя не было для меня совсем незнакомым, но не без труда я вспомнил, что это один из тех знаменитых астрологов-прорицателей, чьи взгляды в прежние времена то преследовались, то почитались.

Общий вид комнаты был более весёлым, чем у тех величественных залов, через которые я проходил, у неё был жилой вид: кресло у камина, рядом — письменный стол, диван в укромном уголке эркера , подставка для книг и прикреплённый к стене подсвечник, свёрнутые в рулон карты. Низкие крепкие сейфы располагались по обе стороны комнаты. Они, очевидно, предназначались для хранения бумаг и документов, и были заперты на замок. Сверху на этих старомодных хранилищах лежали предметы современного обихода: охотничье ружьё — здесь, удочки — там, две или три простые цветочные вазы, куча книг по музыке, коробка цветных карандашей. Всё здесь, казалось, говорило о хозяине, о привычках одинокого холостяка, человеке своего времени — о сельском джентльмене простых привычек, но нельзя сказать, что необразованном.

Я подошёл к окну. Оно было наполовину открыто и выходило на большой балкон, с которого по деревянной лестнице можно было спуститься в маленький сад. Этот сад, окружённый рощей вечнозелёных растений, не был виден со стороны центрального входа. Взгляд устремлялся в рощу и… упирался в мавзолей.

Я спустился в сад. Это был клочок земли, газон с фонтаном в центре и цветниками, в котором росли сорняки, а не цветы. В левом углу сада я увидел высокую деревянную беседку, или павильон, с широко распахнутой дверью.

— О, здесь сэр Филипп занимался исследованиями долгими летними ночами, — сказал управляющий.

— Что? В этом сыром павильоне?

— Тогда это было довольно приятным местом, сэр. Но сейчас оно старо, говорят, так же, как и та комната, из которой вы только что вышли.

— Ну, тогда я должен его осмотреть.

Стены этой беседки покрывали арабески эпохи Возрождения, но сейчас были едва различимы. Кое-где были начаты столярные работы. Солнечные лучи пробивались сквозь щели и играли на полу, причудливо выложенном разноцветными плитками с узором из треугольников, похожим на тот, что я видел на каминной полке. Большая комната в беседке была заставлена источенными червями столами и скамьями.

78 Фриз — кайма, бордюр стены, пола, потолка, ковра и т. п., обычно украшенные сплошным орнаментом [17, стр. 541].

79 Кариатида — вертикальная опора в виде женской фигуры, поддерживающая балочное перекрытие [17, стр. 217].

80 Елизавета I (Elizabeth) Тюдор (1533 — 1603) — англ. королева с 1558 года, дочь Генриха VIII и Анны Болейн [6, стр. 427].

81 Яков I (James) (1566 — 1625) — англ. король с 1603 года, шотл. король (под именем Якова VI) с 1567 года. Из династии Стюартов, сын Марии Стюарт [6, стр. 1568].

82 Эркер (нем. Erker — фонарь, выступ в стене) — часть комнаты, выступающая из плоскости стены, снабжённая окном или несколькими окнами или застеклённая по всему периметру [37].

— Сэр Филипп проводил время не только здесь, но иногда и в комнате выше, — заметил управляющий.

— Как туда подняться? О, я вижу в углу ступени лестницы.

Я осторожно поднялся по искривлённой полуразвалившейся лестнице и, войдя в верхнюю комнату, сразу понял, почему сэр Филипп облюбовал её.

Потолок опирался на пилястры. Ограждённый перилами балкон окружал открытые незастеклённые арки. Сквозь эти арки, с трёх сторон комнаты, можно было наслаждаться великолепным видом. Но с четвёртой стороны панораму загораживал мавзолей. Здесь находился большой телескоп. Выйдя на балкон, я увидел винтовую лесенку, ведущую на площадку на крыше беседки. Возможно, когда-то сам Форман использовал её как обсерваторию.

— Джентльмен, который приходил сюда сегодня, остался очень доволен этим наблюдательным пунктом, — сказала домоправительница. — Да кто не был бы доволен? Думаю, у сэра Филиппа есть склонность к астрономии.

— Должен сказать, сэр, — произнёс управляющий с серьёзным видом, — ему нравятся странные вещи.

Солнце подсказало мне, что уже пора в путь и нужно ехать очень быстро, чтобы успеть к моему новому пациенту в назначенный час. Поэтому я поспешил назад к лошади и по дороге задавал себе вопрос, могла ли латинская надпись на каминной полке направить сэра Филиппа Дервала к изучению мистического непонятного языка книг, на которые я посмотрел так презрительно.

ГЛАВА 29

На следующий день я не видел Маргрейва, но на следующее утро почти сразу после восхода солнца он, как обычно, пришёл ко мне в кабинет.

— Вы знаете что-нибудь о сэре Филиппе Дервале? — спросил я. — Что он за человек?

— Ненавистный! — вскричал Маргрейв, а потом, сдерживаясь, залился своим весёлым смехом. — Как мои преувеличения! Я незнаком ни с какими его убеждениями. Раз или два на Востоке наши пути пересекались. А путешественники всегда склонны относиться друг к другу с заботой.

— Вы странным образом сочетаете в себе цинизм и доверчивость. Но мне, наверное, показалось, что вы и сэр Филипп сходны, близки по духу, когда я нашёл среди его любимых книг Ван Гельмонта и Парацельса. Возможно, вы также изучаете Сведенборга или, что ещё хуже, Птолемея?

— Астрологи? Нет! Они имеют дело с будущим! Я живу сегодня и хочу, чтобы никогда не было завтра.

— Разве у вас нет смутного желания чего-то большего, и из-за присутствующих в Настоящем ограничений вы не испытываете неудовольствия, которое вызывает в человеке стремление к совершенствованию и развитию и в котором некоторые философы нашли аргумент в пользу предначертанного бессмертия?

— Эх! — ответил Маргрейв с таким бессмысленным взглядом, как будто я обратился к нему на иврите. — Что за смесь слов? Я не могу постичь их смысл.

— При ваших природных способностях, — продолжал я с интересом, — вы никогда не хотели славы?

— Славы? Конечно, нет. Я не могу даже понять этого!

— Хорошо, и вы не будете испытывать удовольствия при мысли, что оказали услугу человечеству?

Маргрейв выглядел изумлённым, потом после недолгого раздумья взял со стола кусок хлеба, который оказался здесь, открыл окно и бросил крошки в переулок. На крошки слетелись воробьи.

— Сейчас, — сказал Маргрейв, — воробьи собираются на этом унылом тротуаре ради хлеба, который может поддержать их жизнь в этом мире. Вы думаете, что какой-нибудь воробей настолько глуп, чтобы лететь сейчас на крышу дома ради других воробьёв? Я забочусь о науке так же, как воробей заботится о хлебе. Это может принести пользу моей собственной жизни, а о славе и человечестве я забочусь так же, как воробей — о других воробьях и одобрении с их стороны после своей смерти!

— Маргрейв, есть одна вещь в вас, которая сбивает меня с толку больше, чем все остальные. Вы загадка, и в вас много странностей и внутренних противоречий.

— И что же это за вещь?

— Она заключается в следующем. В своей радости вы ведёте себя как ребёнок, но когда речь заходит о человеке и его предназначении в мире, вы говорите как старый, отягчённый сединами циник. В такие моменты я мог бы закрыть глаза и сказать самому себе: «Что за древний старик изливает свою раздражительность из-за стремлений, которые не удались, и любви, что его оставила?» Внешне вы молоды и порхаете, как бабочка в лучах солнца. Но почему вас не привлекают никакие увлечения молодёжи — ни светлые мечты о недостижимой любви, ни восторженное стремление к недостижимой славе? Настроение, которое вы вложили в свой пример, поставив себя на один уровень с воробьями, слишком неприятное и слишком мрачное, чтобы быть вашим истинным настроением. Человеконенавистничество в угрюмых софизмах седых бород. Ни один человек до тех пор, пока силы не оставят его, не может отказаться от наших потребностей.

— Наших потребностей! Ваших потребностей, возможно; но я… — Он провёл рукой по лбу и продолжал как-то странно, рассеянно и задумчиво. — Интересно, что есть такого, что здесь хотят и о чём у меня иногда бывают смутные воспоминания.

Он снова остановился и, пристально глядя на меня, сказал с проявлением более дружеского участия, чем я когда-либо замечал в его выражении лица:

— Вы плохо выглядите. Несмотря на вашу огромную физическую силу, вы страдаете, как ваши собственные больные пациенты.

— Правда! Сейчас я страдаю, но не от физической боли.

— У вас есть причина для беспокойства?

— У кого в этом мире её нет?

— У меня её никогда не было.

— Потому что, как вы признались, вы никогда не любили. Конечно, вы, кажется, никогда не заботились ни о ком, кроме себя. И для вас жизнь — безоблачный светлый праздник: приподнятое настроение, молодость, здоровье, красота, богатство. Счастливчик!

В тот момент на сердце у меня было тяжело.

Маргрейв продолжил:

— А что бы вы дали за тайну, которая позволила бы вам обойти соперника и подчинить своему влиянию волю существа, которое желаете очаровать?

— Эта тайна в любви, — ответил я, — и только в ней.

— Власть сильнее любви может устранить, изменить саму любовь. Но если любовь — цель и мечта вашей жизни, она подразумевает молодость и красоту. Красота быстро увядает, молодость проходит. А что, если в природе существуют средства, помогающие длительное время сохранять красоту и молодость в цветущем великолепии? Средства, которые могли бы замедлить процесс старения, более того, устранить следы, которые оставляет на нас в^емя?

— Глупый мальчишка! Розенкрейцеры завещали вам рецепт эликсира жизни?

— Если бы у меня был рецепт, я бы не просил вас помочь открыть его ингредиенты.

— И неужели в надежде сделать это выдающееся открытие вы изучили химию, электричество и магнетизм? Снова говорю я, глупый мальчишка!

Маргрейв не удостоил меня ответом. Лицо его было нахмуренным, мрачным, озабоченным.

— То, что жизненным принципом является газ, — сказал он внезапно, — я совершенно убеждён. Может ли этот газ быть тем веществом, которое нагревает кислород?

— Кислород? Сэр Хамфри Дэви показывает, что это не газ, как предполагал Лавуазье , а свет. И он считает, что это, конечно, не сам жизненный принцип, а пища, необходимая всем живым организмам. [1]

— Он? — спросил Маргрейв, и его лицо прояснилось. — Возможно, возможно, тогда мы приближаемся к великой тайне тайн. Ален Фенвик, смотрите: я обещаю освободить вас от всех страхов, которые сейчас терзают ваше сердце. Если вам нужна слава, известность, не имеющая для меня той ценности, которой обладает аромат цветка или дыхание бриза, я передам вам знания, которые, находясь в распоряжении такого амбициозного человека, как вы, докажут банальность хвалёных чудес признанной науки. Я обещаю это вам, но при условии, что в течение месяца вы будете под моим руководством участвовать во всех моих экспериментах, какими бы дикими они вам не показались.

— Мой дорогой Маргрейв, я не принимаю ваше предложение. Точно так же я отказался бы от луны и звёзд, которые ребёнок мог бы предложить мне в обмен на игрушку. Но я могу дать ребёнку игрушку просто так и точно так же я могу провести как-нибудь на досуге ваши эксперименты.

Я не слышал, что он мне ответил: в этот момент вошёл слуга с письмами. Почерк Лилиан! Дрожа, затаив дыхание, я сломал печать. Такое нежное, радостное, счастливое письмо, такое сладостное в своём нежном упрёке моих беспочвенных страхов! Об этом не было написано, но подразумевалось: Эшли Самнер сделал предложение и получил отказ. И сейчас уже покинул дом. Лилиан с матерью возвращаются назад, через несколько дней мы встретимся. В письме было несколько строк от миссис Эшли. Она высказывалась о моём сопернике яснее Лилиан. Если раньше мне даже не намекнули о его внимании к ней, то только из уважения ко мне. Миссис Эшли писала, что, «когда до молодого человека дошли вести из Л**** о нашей помолвке, он не поверил этому». Но, как и предсказывала проницательная миссис Пойнтс, он сразу поспешил сделать признание и предложить свою руку. Отказ Лилиан глубоко уязвил его гордость. Он ушёл, очевидно, больше разгневанным, чем опечаленным.

83 Легендарная история розенкрейцерских обществ восходит к 1378 году, когда, по преданию, в Германии родился Христиан Розенкрейц. Все подробности его биографии известны лишь из розенкрейцерских документов начала XVII века, поэтому невозможно сказать, существовала ли в действительности такая личность, и был ли у неё хотя бы конкретный исторический прототип.

Согласно розенкрейцерскому преданию, изложенному в манифесте «Слава Братства» («Fama Fraternitatis»), Христиан Розенкрейц первоначально воспитывался в монастыре, а затем отправился в паломничество в Святую Землю. Однако, волею Судьбы, паломничеству в Иерусалим он предпочёл общение с мудрецами Дамаска, Феса и таинственного Дамкара. Вернувшись на родину, вместе с тремя своими учениками он создал Братство Розы и Креста, главной целью которого было постижение Божественной мудрости, раскрытие Тайн природы и оказание помощи людям. В 1484 году Христиан Розенкрейц умер, а ровно через 120 лет его могила с секретными книгами, как он и предсказывал, была обнаружена членами его Братства.

Здесь завершается предание и начинается подлинная история. Первые розенкрейцерские документы с рассказом о тайном Братстве и его основателе были анонимно опубликованы в Европе в 1614-1616 годах и вызвали немалый переполох. Многие выдающиеся учёные и философы того времени пытались найти это загадочное Братство и, впоследствии, некоторые из них (например, лейб-медик и секретарь императора Рудольфа II Михаэль Майер) уверяли, что им это удалось.

С полной уверенностью говорить о существовании розенкрейцерских организаций можно лишь с начала XVIII века. В 1710 году силезский пастор Зигмунд Рихтер, под псевдонимом Синцериус Ренатус («Искренне Обращённый»), опубликовал трактат, озаглавленный «Теоретико-практическая теософия. Истинное и Полное приготовление Философского Камня Братства от Ордена Злато-Розового Креста». В сочинении, состоящем из 52 статей, Рихтер представлялся членом этого Братства и сообщал, что оно состоит из обособленных отделений, в каждое из которых входит 31 адепт. Братством управляет «Император», в него принимаются лишь масоны в степени мастера. Любопытно отметить, что впоследствии, уже в XIX веке, Уинни Уэсткотт (глава Общества Розенкрейцеров в Англии и один из основателей Ордена Золотой Зари), утверждал, что Рихтер действительно был главой подлинного Розенкрейцерского Братства, основанного Христианом Розенкрейцем.

Впервые розенкрейцеры открыто объявили о себе в 1757 году, когда во Франкфурте было создано Братство Золотых Розенкрейцеров (или Братство Злато-Розового Креста). Именно в нём, как следует из антирозенкрейцерской публикации «Разоблачённый розенкрейцер» (1781) некоего «Магистра Пьянко», использовалась десятиступенчатая система посвящения, впоследствии заимствованная (с небольшими изменениями) Обществом Розенкрейцеров в Англии, Орденом Золотой Зари и Орденом Серебряной Звезды.

Согласно этой системе, Орден делится на 10 степеней: Zelator (Ревнитель) (в Братстве Золотых Розенкрейцеров — Juniores (Ученик)), Theoricus (Теоретик), Practicus (Практик), Philosophus (Философ), Adeptus Minor (Младший Адепт), Adeptus Major (Старший Адепт), Adeptus Exemptus (Свободный Адепт), Magister (Магистр), Magus (Маг), Supreme Magus (Верховный Маг).

В конце XVIII века создаются новые розенкрейцерские группы, самая известная из которых — Орден Азиатских Братьев (другие названия — Братья Света, Рыцари Святого Иоанна Евангелиста), учреждённый «семью мудрыми отцами, представителями Семи церквей в Азии», о существовании которого объявляет в Вене в 17 81 году барон Ханс Карл фон Эккер и Экхоффен. В этот Орден, помимо христиан, впервые приглашались и представители других конфессий — евреи и мусульмане. Азиатские Братья утверждали, что существуют с 1750 года и имеют пять степеней посвящения. По мнению французского исследователя XX века Робера Амбелена, «слово «Азия» не имеет никакого отношения к этому эзотерическому Ордену. Фактически речь идет о словесной аббревиатуре: посвящённый в Орден получал звание «Egues a Sancti Ioannis Evangelista» («Рыцарь св. Иоанна Евангелиста»); начальные буквы этих слов составляют аббревиатуру EASIE».

Центр русских розенкрейцеров — село Гребнево, усадьба Михаила Хераскова и его двоюродного брата Николая Трубецкого [38].

84 Гемфри Дэви (иначе: Хэмфри Дэви) (англ. Humphry Davy) (17.12.1778, Пензанс — 29.05.1829, Женева) — англ. химик и физик [39].

85 Антуан Лоран Лавуазье (фр. Antoine Laurent de Lavoisier) (26.08.1743, Париж — 08.05.1794, Париж) — основатель современной химии [40].

«Леди Делафилд, тётушка дорогой Маргарет Пойнтс, была так добра, что пыталась успокоить леди Хотон, которая была очень раздосадована, и это выражалось так грубо, — добавляла миссис Эшли, — что дало нам повод уехать раньше, чем предполагалось, чему я очень рада. Леди Делафилд очень сочувствует мистеру Самнеру и пригласила его к себе в дом, неподалёку от Вортинга86. Она завтра уезжает, чтобы встретить его и примирить с мыслью о нашем отказе, что принесёт мне большое облегчение: всё же это наследник моего бедного Гилберта, и поначалу он был очень дружелюбен с нами. Лилиан чувствует себя хорошо и очень счастлива при мысли о возвращении».

Когда я поднял глаза от письма, я был уже другим человеком, и всё вокруг казалось мне другим. Я почувствовал, что осознал праздные мечты Маргрейва, — молодость никогда не сможет увянуть, а любовь остыть.

— Вы не думаете о том, что я вам сейчас сказал, — внезапно произнёс Маргрейв.

— Тайны! — прошептал я. — Ни одна из них не стоит того, чтобы её узнать. Я любим! Я любим!

— Я жду, — сказал Маргрейв, и когда я поднял глаза на него, то увидел обращённый на себя взгляд, зловещий, гневный, угрожающий. Я никогда прежде не видел его таким. Он отвернулся, вышел из моего кабинета. И, когда он уже находился под роскошными каштанами, я услышал его песню — песню заклинателя змей, — сладостную, такую сладостную, что даже птицы на ветвях прекратили своё чириканье, как будто слушая.

[1] См. работу Хамфри Дэви «On Heat, Light, and the Combinations of Light».

ГЛАВА 30

В тот же самый день я отправился к миссис Пойнтс, чтобы сообщить радостные новости, которые сегодня получил.

Она всё ещё была занята своим бесконечным вязанием, и её твёрдые пальцы соединяли петлю с петлёй, пока она меня слушала. А когда я закончил, медленно положила моток пряжи и произнесла в соответствии с характерной для себя формулой:

— Так, наконец? Вопрос решён!

Она поднялась и зашагала по комнате. В своих размышлениях так склонны поступать мужчины, а женщины редко в этом нуждаются. Её взгляд был устремлён в пол, а одна рука легко нажимала на ладонь другой руки — жест человека, который подходит к решению трудной задачи.

Наконец, она остановилась, повернулась ко мне и сухо сказала:

— Примите мои поздравления. Сейчас жизнь вам улыбается, и, когда мы встретимся снова, мы будем, возможно, более близкими друзьями, чем сейчас!

— Когда мы встретимся снова… сегодня вечером. Вы, конечно, идёте на большой бал мэра? Вся Возвышенность спускается сегодня вечером в Нижний город.

— Нет, сегодня днём мы должны уехать из Л****, и меньше чем через два часа мы уедем: семейные обязательства. Нас, возможно, не будет несколько недель. Вы извините меня, если я так вот прощаюсь с вами. Постойте, я хочу предупредить вас, как мать. Тот ваш друг, мистер Маргрейв! Перестаньте так близко общаться с ним, и особенно после того, как женитесь. Есть что-то в этом незнакомце, которого мы почти не знаем, что я не могу понять, — что очаровывает, но, тем не менее, вызывает протест. Он меня беспокоит, сбивает с толку, заставляет думать о нём… меня, простую светскую женщину! Лилиан впечатлительна; берегите её воображение, даже если будете уверены в её сердце. Берегите от Маргрейва. Чем скорее он покинет Л****, тем лучше, поверьте мне, ради вашего же спокойствия. Прощайте! Мне нужно подготовиться к поездке.

— Эта женщина, — бормотал я, выходя от неё, — кажется, имеет какую-то странную злобу на мою бедную Лилиан, пытаясь пробудить во мне недоверие к ней, когда она уже доказала мне свою искренность. И всё же… всё же… так ли миссис Пойнтс здесь ошибается? Правильно! Маргрейв со своими дикими понятиями и странной красотой! Конечно… конечно… он может быть опасен, так как может поспособствовать возвращению Лилиан к мистическим настроениям и видениям, что меня так в ней беспокоит. Лилиан не должна знакомиться с ним. Но как заставить его покинуть Л****? Ах, эти эксперименты, в которых он просит меня ассистировать! Я должен начать их, как только он снова придёт, а потом придумать какое-нибудь оправдание, чтобы отправить его проводить опыты к известным химикам куда-нибудь в Париж или Берлин.

86Вортинг (англ. Worthing) — город в Южной Англии.

ГЛАВА 31

Ночь бала! Гости собираются быстро. Приглашены знатные семейства, живущие в городе и за двенадцать миль в его окрестностях. Прежде чем пройти в комнату для танцев, все направились в музей: нужно отдать должное науке перед тем, как получать удовольствие от бала!

Здание было прекрасно освещено, и эффект был поразительный, возможно, из-за необычности и гротеска. В музее среди цветов и вечнозелёных растений, освещённых разноцветными лампами, размещались всевозможные чучела, в том числе чучела смертельно опасных для человека животных. Женскому воображению доверили обустроить эту комнату. Стеклянные глаза тигра блестели среди искусственного тростника и травы, как в джунглях; ужасный белый медведь глядел со своего айсберга. Мудрый слон стоял напротив отвратительного гиппопотама, анаконда обвивала кольцами ствол какого-то тропического дерева. В стеклянных шкафах, украшенных гирляндами лампочек, находились ужасающие экспонаты: скорпион и летучая мышь, а также кобра и насекомые причудливой раскраски, многие из них — с ядовитыми жалами.

Но главной гордостью коллекции были представители рода обезьян — бабуины, человекообразные шимпанзе — от карликовых обезьян, свисавших с ветвей деревьев, до огромного орангутанга, опиравшегося на гигантскую дубинку.

Все выражали мэру своё восхищение, а друг другу говорили о своей неприязни к этому странному, несколько жутковатому, хотя и поучительному, дополнению к развлечениям вечера.

Маргрейв, конечно, был здесь и, казалось, чувствовал себя совершенно, как дома, скользя от одной группы ярко одетых дам к другой, и с детской непосредственностью играл роль специалиста по организации публичных зрелищ. Многих из этих страшных человекообразных существ, по его словам, он видел, со многими играл или даже боролся. У него было что сказать о каждом из них, и он говорил правду или лгал. В своём приподнятом настроении он умудрялся подражать движениям тигра и шипению ужасной анаконды. Всё, что он делал, было исполнено изящества и очарования, и восхищение женщин и их восторженные взгляды сопровождали его, где бы он ни находился.

Однако все почувствовали облегчение, когда мэр пригласил своих гостей из музея в танцевальный зал. Они последовали за ним, и среди них было так мало таких, кто, уже однажды отдав дань уважения обезьянам и змеям, гиппопотаму и тигру, решался повторить свой визит, что задолго до одиннадцати часов музей буквально вымер, подобно тем диким землям, где были рождены животные, чучела которых здесь были выставлены.

Обойдя комнаты, я, не слишком расположенный к общению, незаметно проскользнул в уединённую оконную нишу, желая укрыться за её шторами. Такое моё желание объяснялось не тем, что на меня напала меланхолия, совсем нет. Письмо, которое я получил сегодня утром от Лилиан, привело меня в состояние совершенного счастья, и я был далёк от всех молодых охотников до удовольствий, чьи голоса и смех смешивались с музыкой.

Чтобы снова прочитать её письмо, я и прокрался в этот укромный уголок, а потом, удостоверившись, что меня никто не видит, поцеловал письмо и снова спрятал на груди. Я посмотрел сквозь щель между шторами: комната была относительно пуста, но через открытые раздвижные двери я видел весёлую толпу, окружавшую танцующих, а там дальше под прямым углом открывался коридор, уводивший в пустынный музей, где виднелся большой слон.

Некоторое время спустя я услышал, совсем рядом, голос хозяина.

— Здесь прохладно, вот удобный диван, всё в вашем распоряжении. Какая честь принимать вас под крышей своего дома, и в такой момент! Да, вы правы, в Л**** произошли большие изменения с тех пор, как вы нас покинули. Общество значительно улучшилось. Я должен найти некоторых людей, чтобы представить вам. Талантливые! О, я знаю ваши вкусы. У нас есть замечательный человек — новый доктор. Имеет большой успех, очень интересная личность, старинный род, очень уважаемый, несмотря на профессию. Не допускает возражений, правда, — господин Оракул. «Не позволит ни одной собаке лаять», — вы помните цитату из Шекспира? Где же он? Мой дорогой сэр Филипп, я уверен, вам будет приятно побеседовать с ним.

Сэр Филипп! Мог ли это быть сэр Филипп Дервал, которому мэр так лестно описал меня? Любопытство, а также сознание того, что нехорошо оставаться здесь и подслушивать, подтолкнуло меня выйти из ниши. Тихо я дошёл до середины комнаты прежде, чем мэр заметил меня. Он нетерпеливо подошёл ко мне, взял за руку и, подведя к джентльмену, сидевшему на диване рядом с окном, нишу которого я только что оставил, сказал:

— Доктор, я должен вас представить сэру Филиппу Дервалу. Он только что вернулся в Англию, и ещё не прошло и шести часов, как он в Л****. Сэр Филипп, если вам захочется снова увидеть музей, доктор, я уверен, составит вам компанию.

— Нет, благодарю вас. Сейчас мне будет слишком тяжело увидеть, даже у вас в доме, коллекцию, которую мой бедный дорогой друг, д-р Ллойд, с такой гордостью начинал собирать, в то время как я уехал из этих мест.

— Ах, сэр Филипп, д-р Ллойд был достойным человеком, но в последние годы жизни, к несчастью, впал в заблуждение, увлёкся месмеризмом, только подумайте! Но, могу сказать, наш молодой доктор разоблачил его.

Сэр Филипп, который поначалу счёл знакомство со мной необходимым проявлением учтивости воспитанного человека, по привычке принимающего эту необходимость с непринуждённостью и равным ей безразличием, при незначительном упоминании мэром моего спора с д-ром Ллойдом изменился, его манеры изменились. Он повернулся ко мне с более официальным поклоном, чем в первый раз, и спокойно произнёс:

— Очень жаль слышать, что такой бесхитростный и такой чувствительный человек, как д-р Ллойд, стал причиной ссоры, в которой, полагаю, он потерпел поражение. С вашего позволения, господин мэр, я пройду в танцевальный зал. Возможно, там я встречу кого-нибудь из своих старых знакомых.

Он пошёл по направлению к танцующим, а мэр, всё ещё держа меня за руку, последовал за ним, говоря громко и весело:

— Идите и вы, д-р Фенвик, мои девочки там, вы ещё не говорили с ними.

Сэр Филипп, который уже прошёл до середины комнаты, резко обернулся и, глядя прямо на меня, спросил:

— Фенвик, ваше имя — Фенвик, Ален Фенвик?

— Да, сэр Филипп.

— Тогда позвольте пожать вашу руку: вы не посторонний человек, и это для меня не просто знакомство. Господин мэр, мы пойдём в танцевальный зал позже. А сейчас не смеем вас больше задерживать и отнимать вас у ваших гостей.

Мэр, нисколько не обидевшись, что так быстро ему позволили уйти, улыбнулся, пошёл вперёд и скоро затерялся среди толпы.

Сэр Филипп, не отпуская моей руки, вернулся к дивану, сел, и мне пришлось сесть рядом с ним. В комнате никого не было. Только иногда сюда заглядывал кто-нибудь из гостей, отбившийся от общей толпы, но потом медленно возвращался назад.

— Я ломаю голову над тем, — сказал я, — откуда вы можете знать моё имя. Может быть, вы посещали Озёра , знали моего отца?

— Нет, я ничего не знаю о вашей семье, но вы, если я, конечно, не ошибаюсь, тот самый Ален Фенвик, перед которым я в большом долгу. Это вы были студентом-медиком в Эдинбурге в **** году?

— Да.

— Так! В то же самое время в Эдинбурге жил молодой человек по имени Ричард Стрехен. Он снимал комнату на четвёртом этаже в старом городе.

— Я очень хорошо его помню.

— И вы также помните, что ночью в доме, где он жил, вспыхнул пожар. И, когда это обнаружили, казалось, не было никакой надежды его спасти. Пламя охватило нижнюю часть здания, могла помочь только лестница. Юноша, ровесник Ричарда, был единственным из всей толпы, кто осмелился взобраться на лестницу, едва доходившую до окон, из которых валил дым. Юноша проник в комнату, нашёл её обитателя почти без сознания, дотащил его до окна к лестнице — спас ему жизнь. А потом он ухаживал за ним с материнской заботой, когда тот лежал в лихорадке, вызванной страхом и волнениями. Своим бесстрашием этот юноша спас человека. Этим храбрым студентом был Ален Фенвик, а Ричард Стрехен — мой ближайший родственник. Теперь мы друзья?

Я ответил смущённо. Я уже почти позабыл обстоятельства этой истории. Ричард Стрехен не был одним из моих близких друзей, и после того, как я окончил университет, я его не видел и ничего о нём не слышал. Я поинтересовался, что с ним произошло.

— Сейчас у него нет практики, — ответил сэр Филипп. — Понимаю, у него средние способности, но он их не применяет. Если я правильно проинформирован, он довольно уважаемый, честный человек, с приятными манерами.

87 Озёра (англ. the Lakes) — район озёр на северо-западе Великобритании.

— Могу поручиться за всё, что вы сказали о нём. Но у него были качества, которые довольно трудно растерять.

Некоторое время сэр Филипп молчал, задумавшись. И я воспользовался этим временем, чтобы рассмотреть его внимательнее, чем до сих пор, так как он с первого взгляда поразил меня.

Он был немного ниже среднего роста, и, очевидно, обладал слабым здоровьем. Но его манеры и внешний вид выражали чувство собственного достоинства. Его лицо не соответствовало его фигуре: слабое тело и лицо, выражающее явную силу. Управляющий, описывая его, говорил, что ему около сорока восьми, — так он и выглядел. Он поседел преждевременно, и его волосы были не с проседью, а белые, как снег. Но его брови всё ещё оставались как уголь чёрными, а тёмные глаза — по-прежнему яркими. Его лоб был великолепен — широкий, крупный, с одной только незаметной морщинкой между бровями. Загорелое лицо скрывало признаки слабого здоровья. Его губы, сжатые, но без усилия, напоминали мне такое очертание, какое я часто замечал у мужчин, привыкших к большим опасностям, проходя через которые, они приобретают уверенность в себе. И сила этого очень благородного лица не была запугивающей, агрессивной. Лицо было спокойным и добрым. Человек, страдающий под гнётом тирана и отчаявшийся найти себе защитника, при одном только взгляде на это лицо воскликнул бы: «Вот кто сможет защитить меня и кто защитит!»

Сэр Филипп заговорил первым:

— У меня так много связей по всей Англии, что, к счастью, не один из моих знакомых может рассчитывать на мою собственность, если я умру, не оставив наследников. И поэтому не один их них может почувствовать себя оскорблённым, когда через несколько недель узнает из газет, что Филипп Дервал женат. Но, по крайней мере, для Ричарда Стрехена, хотя я никогда его не видел, я должен что-то сделать прежде, чем он узнает эту новость. Его сестра была очень дорога мне.

— Ваши соседи, сэр Филипп, будут рады вашему браку, и это, полагаю, может побудить вас поселиться рядом с ними, в имении Дервал.

— В имении Дервал! Нет! Я не поселюсь там.

Снова он ненадолго замолчал, а потом продолжил:

— Я провёл много времени в странствиях и узнал многое, чему не обучишься, сидя на одном месте. Я возвращаюсь на свою родную землю с глубоким убеждением, что жизнь вместе со всеми — самая счастливая. Я старался изо всех своих сил творить добро и предотвращать или сдерживать то, что казалось мне злом. Я останавливаюсь и спрашиваю себя, может ли самое добродетельное существование не быть добродетельным, таким, когда добродетель проявляется в обычных каждодневных поступках, когда человек делает добро, безо всяких усилий, специально не стремясь к этому, а просто потому что он добр. Было бы лучше для меня, если бы я задумался об этом раньше! И сейчас я возвращаюсь в Англию с намерением жениться, позже, чем это могло бы случиться, но с теми же надеждами на счастье, какие лелеет обычный человек. Но мои надежды не связаны с имением Дервал. Я поселюсь в Лондоне или его окрестностях и постараюсь окружить себя людьми, которым смогу передать приобретённые знания, на умы которых смогу воздействовать.

— Если вы, как я случайно слышал, действительно любите научные исследования, то не удивлюсь, если после длительного отсутствия в Англии вы интересуетесь тем, какие открытия были сделаны и какие развиваются идеи для будущих открытий. Но простите меня, если в ответ на ваше последнее замечание я осмелюсь сказать, что никто не надеется исправить какую-либо ошибку в своём собственном знании, если не обладает храбростью доверить эту ошибку тем, кто может её исправить. Лаплас сказал: «Tout se tient dans le chaine immense des verites» 89, и ошибка, которую мы совершаем в какой-либо науке, чаще всего может быть замечена в свете другой науки, когда она совершается другим. Таким образом, в изучении истины общение с людьми, близкими по духу, есть необходимое условие для серьёзного исследователя.

— Мне нравится то, что вы говорите, — сказал сэр Филипп, — и я буду очень рад найти в вас друга, в котором так нуждаюсь. Но что это была за ссора с моим старым другом, д-ром Ллойдом? Правильно ли я понимаю слова нашего хозяина, что она была связана с тем, что в Европе в последнее время называют месмеризмом?

88 Пьер-Симон Лаплас (фр. Pierre-Simon Laplace) (23.03.1749 — 05.03.1827) — фр. математик и астроном; известен работами в области небесной механики, дифференциальных уравнений, один из создателей теории вероятностей. Заслуги Лапласа в области чистой и прикладной математики и особенно в астрономии громадны: он усовершенствовал почти все отделы этих наук [41].

89 Всё держится на истине (перев. с фр.).

Я почувствовал сильное желание расположить к себе этого человека, который обращался со мной так обходительно и с такой добротой. Это было настолько искренне, что я сожалел о резкости, с которой раскритиковал д-ра Ллойда. Но я не смог скрыть своё презрение к его теориям. Я подробно остановился на нелепых заблуждениях пресловутого ясновидения, которое всегда терпело неудачу, когда подвергалось исследованию здравомыслящими людьми. Я не отрицал воздействие воображения на некоторые нервные натуры:

— Месмеризм не мог никого вылечить, в отличие от доверчивости. Известна история про старуху, которую сочли ведьмой: она лечила лихорадку заклинаниями. Её привлекли к суду, и она была готова отправиться на виселицу или сгореть заживо на костре, — на такое решится не каждый месмерист! Её амулет, оказавшийся свитком с тарабарщиной, зашили в старую сумку и отдали ей. Что же её спасло, амулет? Конечно. Месмеризм. А дураки поверили в это. Вера, которая сдвинет с места горы, может излечить от болезни.

Так я говорил, подкрепляя свои взгляды разными примерами и фактами, а сэр Филипп спокойно и серьёзно меня слушал.

Когда я закончил, он сказал:

— О месмеризме мне ничего неизвестно, за исключением того, что можно узнать из сплетен. Я хорошо понимаю, что врачи сомневаются, стоит ли признавать его, поскольку, как я могу понять из ваших слов и из того, что говорят другие на основании своего опыта, месмеризм вызывает слишком много сомнений и опасений, чтобы удовлетворить требования науки. Всё же исследование его особенностей может помочь вам осознать истину, сокрытую в силе, приписываемой колдовству. Благосклонность слабее враждебности. Магнетизм, представляемый злом, может решить половину загадок магии. Однако сейчас я не могу больше ничего сказать. Но из того, что вы склонны считать способности месмер и-стов нелепыми и невероятными, которые вы называете ясновидением, мне становится ясно, что вы сами никогда не присутствовали на тех, пусть и несовершенных, экспериментах, которые сразу решили счесть обманом. Я говорю «несовершенные», потому что существует всего лишь небольшая группа людей, на которых могут воздействовать месмеристы взглядом или движением рук. А при использовании только таких средств действительно редко удаётся перевести испытуемого в состояние, которое я бы назвал трансом. Но всё же транс как необходимое условие погружения в сон и пробуждения имеет свои особенности. Состояние транса может испытать на себе любой человек, не подверженный простому гипнозу.

— Может испытать на себе любой человек! Извините меня, если я скажу, что готов подвергнуться такому эксперименту.

— Вы? Вы даёте своё согласие на участие в таком эксперименте?

— Да, я согласен, с большой охотой.

— Я запомню ваше обещание. Но вернёмся к нашему разговору. Под словом «транс» я не подразумеваю исключительно духовный транс александрийских платоников. Есть вид транса, к которому восприимчивы все люди и в котором душа не принимает никакого участия. Именно к такому трансу, о каком я говорю, восприимчивы также некоторые животные. И поэтому транс — не большее доказательство существования души, чем ясновидение месмеристов или наш самый обыкновенный сон, который в последнее время был назван таким доказательством, хотя каждый, кто держал у себя собаку, мог заметить, что собаки спят точно так же, как и мы. Но в этом трансе проявляется экстраординарная деятельность мозга, распространяющего свои эманации, несмотря на материальные препятствия, подобно тому, как цветок распространяет свой аромат. Это не должно вас удивлять. Вы бодрствуете, и ваша мысль странствует по свету. То же самое происходит и в состоянии транса, но тогда мысль может приобрести большую силу. Существует, однако, и другой очень редкий вид транса, который справедливо называют духовным. В нём душа полностью заменяет действие мозга.

— Постойте! — сказал я. — Вы говорите о душе, как о чём-то совершенно отличном от ума. Что это может быть за душа, я даже не пытаюсь предположить, но я не могу отделить её от рассудка!

— Не можете? Удар по мозгу может его разрушить! Вы думаете, он может разрушить и душу? «Из глаз Мальбрука льются слёзы». К концу жизни самого Канта рассудок оставил его. Вы полагаете, что в таком разумном человеке душа износилась с годами, которые ослабили струны и расстроили клавиши умирающего музыкального инструмента, в котором разум черпал свою силу? Если вы не можете различить сущность мозга и сущность души, я не знаю, каким способом вы придёте к заключению, что душа бессмертна.

Я молчал. Сэр Филипп смотрел на меня своими тёмными глазами спокойно и испытующе и после короткой паузы сказал:

— Практически все известные нам вещества в природе могут находиться в трёх различных состояниях — твёрдом, жидком и газообразном. Эти состояния зависят от их температуры. Одно и то же вещество в один момент времени может быть жидким, в другой момент — твёрдым, а ещё — газообразным. Вода, что течёт перед вами, может превратиться в лёд или пар. То же самое и с человеком, и его три состояния — это животное, ментальное и духовное. И в зависимости от того, насколько человек раскрыл в себе оккультные силы, действующие в мире, которые наука ещё не может объяснить, измерить и понять, одно из этих трёх состояний является преобладающим.

Я всё продолжал молчать, поскольку мне не хотелось показаться невоспитанным, сказав этому незнакомцу, который был намного старше меня, что он своими фантастическими, дерзкими и трудными для понимания размышлениями переворачивает все принципы философии. А сэр Филипп после очередной паузы продолжил с улыбкой:

— После всего, что я уже сказал, вас, должно быть, не слишком удивит то, что, если бы не моя вера в силу транса, мы бы до сих пор не познакомились.

— Как? Умоляю, объясните!

— Определённые обстоятельства, о которых я расскажу вам позже, заставили меня взять на себя обязанность обнаружить и передать на суд человеческих законов существо, обладающее ужасными силами зла. Это чудовище, чудовище, не побоюсь этого слова, а не человек, как мы с вами, ловко укрывалось от меня все эти годы. Но с помощью транса арабской девочки, которая никогда и не слышала о его существовании, я узнал, что оно находится в Англии, в Л****. Я здесь, чтобы встретиться с ним. И я думаю встретиться с ним сегодня же ночью, под крышей этого дома.

— Сэр Филипп!

— И, если вы удивляетесь, почему я рассказал вам об этом с такой поразительной несдержанностью, знайте, что эта девочка, которой я полностью доверяю, сообщила мне, что ваша жизнь переплетена с жизнью этого существа, которого я должен разоблачить и обезоружить, и может быть разрушена с его помощью.

— Моя жизнь! А ваша арабская девочка назвала моё имя, Ален Фенвик?

— Она сказала, что человек, в котором я должен искать своего союзника, — это тот, кто спас жизнь молодого человека, которого я хотел сделать своим наследником, если бы я умер, не состоя в браке и бездетный. Она сказала мне также, что, прежде чем встречу вас, я недолго пробуду в этом городе, который описала мне в мельчайших подробностях. Она описала этот дом, с огнями вон там и танцующими. В состоянии транса она видела нас сидящими рядом, так, как мы сейчас сидим. Я принял приглашение нашего хозяина, когда он внезапно обратился ко мне на въезде в город, и был уверен, что встречу вас здесь, и даже не расспрашивал его, живёт ли здесь человек с таким именем. И теперь вы знаете, почему я открылся вам, хотя вы как врач могли засомневаться в здравости моего рассудка. Тот же самый ребёнок, чьи предсказания уже сбылись к настоящему моменту, предупредил меня, что, находясь здесь, я подвергаю себя большой опасности. Что это за опасность, я не захотел узнать. Я никогда не стремлюсь узнать будущее, которое имеет отношение к моей собственной жизни на этой земле. К своей жизни я отношусь с сознанием того, что я должен, насколько это в моих силах, выполнить возложенные на меня обязательства. И я знаю, что умы, самые лучшие, и души, самые чистые, могут впасть в бездействие, свойственное фаталистам, если они испытывают сковывающий их страх перед мрачной тенью будущего! И независимо от того, что угрожает мне, свет руководит мной, чтобы обезоружить зло или его посланника, и я, как в зеркале, вижу события, далёкие и близкие, которые отображаются так же чётко, как берега реки и горные вершины в спокойной глади озера. И здесь, под крышей этого дома, вместе с вами я увижу его. Вот! Время пришло. Я уже вижу его!

Произнося эти последние слова, сэр Филипп поднялся и настолько поразил меня своим поведением и голосом, что я невольно поднялся тоже. Положив свою руку мне на плечо, другой он показывал на порог танцевального зала. Там, среди весёлой толпы, приковывала к себе внимание одна фигура: единственный мужчина среди кружащихся шелков и батиста, цветочных гирлянд, окружённый женской красотой. И это был сияющий Маргрейв. Он не смотрел в нашу сторону. Его взгляд был устремлён в пол, и до нас сквозь общий гул голосов долетал его звонкий смех.

В изумлении я взглянул на сэра Филиппа. Да, невозможно было ошибиться, он смотрел на Маргрейва. Но связать с его образом преступление просто невозможно! Странные идеи, фантастические предположения, самовлюблённость, недостаток доброжелательности — да. Но преступление! Нет! Невозможно!

— Это невозможно, — сказал я громко. Пока я говорил, толпа удалилась. Маргрейв исчез из поля зрения. В то же самое время другие гости вышли из танцевального зала и сели рядом с нами.

Сэр Филипп оглянулся и, увидев пустынный музей в конце коридора, потянул меня туда.

Когда мы остались одни, он быстро проговорил низким, полным решимости голосом:

— Сейчас мне очень важно убедить вас, что это чудовище представляет для людей большую опасность, чем волк в овчарне. Никакие мои слова до сих пор не были настолько убедительными, чтобы освободить вас от обмана. Я должен позволить вам самому сделать вывод. И это должно произойти здесь и сейчас. Сегодня ночью он узнает, если ещё не узнал, что я здесь. Хотя и неясно, он всё же помнит меня. И он хорошо знает, почему должен меня бояться. Мне нужно, чтобы ещё кто-то узнал его тайну. Кто-нибудь и немедленно! Поскольку всё его искусство будет обращено против меня, я не могу предугадать исход. Идите, идите в веселящуюся толпу, позовите этого человека, кажущегося молодым, приведите его сюда. Только не упоминайте моего имени, а потом здесь поверните ключ в замочной скважине, чтобы предотвратить его бегство. Пяти минут хватит.

— Я правильно понимаю, кого вы имеете в виду? Молодого беззаботного человека, который здесь известен под именем Маргрейв? Молодого человека с сияющими глазами и локонами, как у греческой статуи?

— Того самого, на которого я указал. Быстрее, приведите его сюда.

Моё любопытство было слишком сильно, и я повиновался. Если бы я знал, что Маргрейв, чью руку я так часто по-дружески пожимал, в расцвете молодости совершил преступление, сделавшее его опасным для общества, то сейчас помог бы ему избежать опасности, намекнул бы ему о ней. Но поскольку слова сэра Филиппа были слишком далеки от здравого смысла, то я скорее ожидал увидеть его самого смущённым и сбитым с толку, чем поверить, что Маргрейву могут быть предъявлены подкреплённые аргументами обвинения. И поэтому всё, что я чувствовал, когда шёл в танцевальный зал, искал Маргрейва, было простым любопытством, которое на моём месте, думаю, чувствовал бы любой из моих читателей.

Маргрейв стоял рядом с танцующими, не присоединяясь к ним, а только разговаривая. Я отвёл его в сторону.

— Пройдёмте со мной на несколько минут в музей. Я хочу с вами поговорить.

— О чём? Об эксперименте?

— Да, об эксперименте.

— Тогда я к вашим услугам.

Через минуту он уже шёл со мной в пустынный мёртвый музей. Я оглянулся, но не увидел сэра Филиппа.

ГЛАВА 32

Маргрейв уселся прямо под огромной анакондой. Я закрыл дверь и запер её на ключ. Как только я это сделал, я взглянул на лицо молодого человека и был удивлён тем, что оно побледнело. Оно отражало большое беспокойство, душевное страдание. Руки заметно дрожали.

— Что это? — спросил он слабым голосом, наполовину поднявшись со своего места, как будто с большим усилием. — Помогите мне встать! Уходи прочь! Что-то есть в этой комнате враждебное мне, враждебное и гнетущее! Что это может быть?

— Истина и моё присутствие, — ответил суровый низкий голос, и сэр Филипп Дервал, чью тонкую фигуру до сих пор загораживало огромное чучело слона, выступил из темноты на освещённую часть комнаты. Свет заливал чучела животных, которых человек подчиняет себе или убивает ради забавы. Как только сэр Филипп произнёс это и вышел вперёд, Маргрейв опустился на своё место, обессилев, съёжившись. Его пристальный взгляд и раскрытый рот выражали малодушный страх, что невероятно усиливало чувство собственного достоинства сэра Филиппа Дервала. Произошедшее изменение было поразительным.

Остановившись напротив Маргрейва, он произнёс несколько слов на неизвестном мне языке и протянул руку над головой молодого человека. В тот же момент Маргрейв сделался неподвижным, словно окаменел. Сэр Филипп сказал мне:

— Поставьте одну из тех ламп на пол, около его ног.

Я снял одну из цветных ламп с искусственного дерева, обвитого огромной анакондой, и поставил в указанное место.

— Сядьте напротив него и смотрите.

Я подчинился.

Между тем сэр Филипп вынул из нагрудного кармана маленькую стальную шкатулку, и я увидел, когда он её открыл, что она была разделена на несколько отсеков, каждый с отдельной крышкой. Из одного он взял несколько крупинок бесцветного порошка, сверкающего, как алмазная пыль, и бросил в огонь лампы. Через секунду-другую от лампы поднялся тонкий неизвестный мне аромат.

— Вы хотели испытать состояние транса. Пожалуйста.

Пока он говорил, его рука легко касалась моей головы. До сих пор помимо удивления, смешанного со страхом, я сохранял определённое пренебрежение, определённое недоверие и не дал бы себя застигнуть врасплох.

Но как только были сказаны эти слова, его рука опустилась мне на голову и почувствовался аромат, сила воли оставила меня. Моим первым ощущением было пассивное подчинение, но вскоре я осознал, что это — опьяняющее действие аромата от лампы, вокруг которой теперь поднимался пар. Комната поплыла передо мной. Как человек, угнетаемый кошмаром, я пытался пошевелиться, закричать, чувствуя, что этого будет достаточно, чтобы разорвать плен, в котором я оказался. Напрасно.

Время, казалось, тянулось неумолимо долго, но впоследствии я обнаружил, что в этом подготовительном состоянии я провёл всего несколько секунд и, несмотря на бессилие, я испытывал какое-то смутное наслаждение. А потом внезапно пришла боль — боль, моментально перешедшая в нестерпимую агонию. Каждая кость, сухожилие, нерв, ткань организма — всё, казалось, вывернулось наизнанку, и как будто из-за этого мучительного страдания до сих пор неосознанное в живом организме Присутствие озарилось светом. Вены, казалось, вздулись и готовы были разорваться. Я чувствовал сильные сердечные спазмы. Я не могу описать это словами. Достаточно будет сказать, что мучения, которые я испытал, превосходили любое представление о физической боли. Это ужасное состояние прекратилось так же внезапно, как и началось. Я почувствовал, как из меня вырвалось что-то, чему невозможно подобрать определение. И на этом всё закончилось. Я почувствовал блаженство, которое обычно сопровождает освобождение от муки, а потом во мне возросло поразительное спокойствие, в котором ко мне пришло осознание существования высшего разума, неизмеримо выше человеческого. Я всё ещё видел перед собой застывшую фигуру Маргрейва, а мой взор, казалось, мог с лёгкостью проникнуть внутрь его плоти и изучить его внутреннее строение.

— Рассмотрите эту временную оболочку из глины, которая сейчас выглядит так же, как и три года назад, когда я созерцал её в доме Гаруна из Алеппо.

Я посмотрел на Маргрейва, и постепенно, так же, как исчезает солнце, когда горные склоны накрывает тень от набегающих облаков, его фигура и лицо перешли из состояния цветущей юности к глубокой старости — бесцветная морщинистая кожа, затуманенный тусклый взгляд, вялые мышцы, ломкие иссохшие кости. Но изменения касались не только возраста. Его лицо стало выражать мрачное недовольство, а в каждой морщине ярость и зло пустили свои корни.

Его мозг предстал моему взору, со всеми его клетками. Казалось, я мог проникнуть в каждый закоулок лабиринта его извилин.

Я видел его внутренний мир, почерневший и опустошённый, как мир луны, о которой я читал в какой-то басне. Но всё же его мозг имел изумительное строение. Силы, обращённые ко злу, находились первоначально в полном порядке, — воображение, возможности, энергия, способности. Но духовная часть мозга не могла доминировать над ментальной. Отсутствие почитания к тому, что является добродетельным и возвышенным, циничное презрение к справедливому и истинному, высокий ум, сначала впавший в заблуждение, а потом развращённый и сейчас вместе с дряхлым телом представляющий ужасающую картину, — таким был этот мозг, как и три года назад. Продолжая пристально разглядывать его, я обнаружил три разрозненных пучка света — бледно-красную, бледно-голубую и серебристую искру.

Красный свет, становившийся всё бледнее и бледнее по мере того, как я смотрел, исходил из мозга и направлялся по артериям, венам и нервам. И я пробормотал: «Это и есть принцип животной жизни?»

Голубой свет пронизывал всё тело, пересекаясь и соединяясь с красным, но всё время оставаясь отдельным, самостоятельным лучом, подобно тому, как в обычном мире луч света пересекает инфракрасный луч или соединяется с ним. И снова я пробормотал: «Это и есть принцип, направляющий жизнь, влияющий на неё, или всё же нет?»

Но серебристая искра? Что это? Она, казалось, была сконцентрирована в мозге и не вела ни к какому органу. Более того, всё время, пока я осматривал организм, она светила подобно звезде, отражающейся в воде. Я заметил, что в то время как красный свет бледнел, а голубой светил с перерывами, иногда почти совсем пропадая, серебристая искра не исчезала. Её свечение было настолько независимым от всего, что я почувствовал странную уверенность в том, что если бы сердце остановилось и красная искра погасла, мозг перестал нормально функционировать, впав в идиотизм, и пропал голубой свет, похожий на блуждающий огонёк на болоте, — и тогда серебристая искра продолжала бы всё так же сиять, нетронутая тем, что разрушило её вместилище. И снова я пробормотал: «Может ли эта сияющая искра говорить о присутствии души? Светит ли серебристый свет в существах, которым Божественным Откровением не обещана бессмертная жизнь?»

Невольно я взглянул на мёртвые чучела в пёстрой коллекции, и вот, в моём трансе или моём видении к ним всем возвратилась жизнь! — к слону и змее; тигру, стервятнику, жуку, мотыльку; рыбе и сороконожке, и гигантской человекообразной обезьяне.

Я, казалось, видел каждого в его собственной среде обитания — на земле, в воде или в воздухе — и красноватый свет, более или менее тёплого оттенка, сквозил в каждом из них. Голубой свет, хотя и более тусклый, казалось, временами появлялся в красном, указывая на наличие ума, конечно, несравнимого с человеческим, но достаточного для проявления их воли и инстинктов. Но ни в ком из них, от слона до мотылька, от птицы с большим мозгом до какого-то гибридного животного, ведущего растительную жизнь, — ни в ком не было видно сверкающей серебристой искры. Тигр как будто почуял кровь, глаза змеи горели. В ужасе оттого, что в моём удивительном трансе чучела ожили, я перевёл глаза на фигуру человека, съёжившегося под огромной анакондой.

Снова я стал вглядываться в сверкающую искру в теле человека. И прошептал: «Но если это душа, почему она настолько безмятежна и незапятнанна грехами, оставившими такой след и такое опустошение в мире мозга?» Всматриваясь ещё пристальнее, я почувствовал уверенность, что это не сама душа, а её ореол, её сияние. Точно так же мы видим на небе не звезду, а только сияние её лучей. И если свет был безмятежен и чист, то потому, что грехи не могли уничтожить его сущность, затронуть его бессмертие. Он мог исчезнуть, но не мог быть погашен.

Но эта душа в ореоле света выражала свои невысказанные волнения, унижение и печаль. Она была ответственна за все ужасающие разрушения, произошедшие в теле, и в ужасе от собственного бессмертия собиралась нести в вечность отчёт о своих действиях. Всё же казалось, что пока душа была здесь, хотя и столь несчастная и виновная, разрушения вокруг неё выглядели величественными. И душа, несмотря на всё, не была безнадёжно загублена. Она могла искупить свою вину. И я видел, что мозг бунтовал против души, ведя с ней страшную войну. И все мысли, страсти, желания, сквозь которые голубой свет лился нескончаемым потоком, объединились вокруг сверкающей искры, как будто взяв её в осаду. Я не мог ни постичь этой войны, ни догадаться, какие причины её вызвали. Только различие между ними стало понятным благодаря этому антагонизму. Я видел, что душа стремится покинуть тело, которым так плохо управляла, и ослабить своё влияние, которое и так уже потеряло свою силу. Я осознал её ужас, созвучный с моим собственным ужасом, смешанным с острым чувством сострадания. Я знал, что она умоляет об освобождении. И внезапно сверкающая искра поднялась над телом и исчезла, и там, где моя душа почувствовала присутствие души, осталась пустота. А красная искра продолжала гореть, становясь всё более яркой. Дряхлые чучела превратились в сильных животных, и теперь я снова увидел Маргрейва, полным сил, сияющим цветущей юностью.

И теперь это тело управлялось только мозгом. Сверкающий свет исчез, исчезла и душа, но всё ещё оставался видимым мозг — мозг, который мог накапливать и передавать знания; мозг, которому подчинялись мышцы; мозг, так же, как и у животных, управляющий инстинктами; человеческий мозг, который не являлся бессмертным. Мой взгляд следовал за голубым светом, который, как и прежде, проходил сквозь клетки головного мозга, пересекая в лабиринте нервов красноватый свет, и я почувствовал, что этот голубой свет претерпел изменения. Он утратил всю свою прежнюю силу, с помощью которой совершенствуется человек; он утратил связь с прошлым, поскольку утратил представление о жизни после смерти; он утратил душу и не сожалел об этом, а существо, через тело которого он проходил, больше не несло перед вечностью ответственности за используемое время. Голубой свет в некоторых органах был более ярким, и я заметил, что у животных в тех же самых органах этот свет был ещё ярче, чем у человека. Как потаённая надежда и радость, свет сверкал в клетках головного мозга, где недавно был совсем тусклым.

В своём видении я осознал, что в этом мозге хранятся воспоминания о прежних существованиях, а жизнь в нём поддерживается только импульсом или инстинктом. И среди этих воспоминаний, которые я не мог осознать, были, как я чувствовал, какие-то мрачные и ужасные, и не было никакого раскаяния в них. Мозг имел в теле союзника, такого же, каким природа является для человека. Но я чувствовал, что этому мозгу не достаёт чего-то, без чего люди никогда бы не смогли основать города, установить законы, возвеличивать красоту мира. Муравей, пчела, бобёр трудятся, но не совершенствуются. Человек совершенствуется во имя будущего, во имя того, чего нет у муравья, пчелы или бобра, во имя того, что покинуло существо, находящееся передо мной.

Потрясённый увиденным, я съёжился, закрыл лицо руками и громко застонал: «И я всегда сомневался, что душа отлична от ума?»

Снова рука коснулась моего лба, свет в лампе погас. Я потерял сознание, а когда пришёл в себя, обнаружил, что сижу на диване рядом с сэром Филиппом Дервалом, в той самой комнате, где впервые заговорил с ним.

ГЛАВА 33

Мои воспоминания о том, что произошло, которые я попытался описать, были ясными, отчётливыми. Но только мне казалось, что уже прошло много часов с того момента, как я вошёл с Маргрейвом в музей. Задумчиво я обвёл глазами комнату и увидел на каминной полке часы. Я был поражён, но на всё, о чём мне пришлось так долго рассказывать, потребовалось всего пять минут, и за этот короткий отрезок времени я успел открыться новым понятиям и испытать неведомые прежде душевные потрясения.

Изумление сменилось негодованием и осознанием своего позора. Позор мне, кто насмехался над самой возможностью оказания месмерических воздействий, а сам так болезненно воспринял фантасмагорические иллюзии и стал беспомощной марионеткой в руках этого человека, находившегося рядом со мной. Негодование же поднималось во мне оттого, что какой-то сильный аромат так повлиял на мой мозг, что я потерял способность здраво воспринимать действительность. И, сделав совершенно спокойное лицо, я проговорил с улыбкой, которой старался выразить своё презрение:

— Поздравляю вас, сэр Филипп Дервал, что в своём путешествии по Востоку вы так хорошо овладели искусством его фокусников-шарлатанов.

— На Востоке есть пословица, — спокойно ответил сэр Филипп, — которая гласит: «Шарлатан может научиться многому у дервиша, но дервиш ничему не сможет научиться у шарлатана». Извините меня, но, независимо от причины, оказывавшей такое воздействие на вас в течение нескольких минут, оно призвано оградить вашу жизнь от бедствий, от которых она совсем не защищена. И хотя вы можете считать, что всё, увиденное вами, есть простой обман зрения или порождение вашего мозга, возбуждённого ароматами испарений, загляните в себя и скажите, неужели вы не чувствуете внутреннего необъяснимого убеждения, что есть причины остерегаться существа, которое вы оставили спящим под мёртвыми челюстями огромной змеи, и что оно представляет большую опасность, чем эта самая ядовитая змея, окажись она живой.

Я молчал, поскольку не мог отрицать, что у меня появилось это убеждение.

— Теперь, когда вы придёте в себя от замешательства и гнева, который вас сейчас переполняет, вы будете готовы слушать мои объяснения в состоянии, совершенно отличном от того, в каком вы могли получить их прежде, до эксперимента, который позволяет мне открыть вас тому, что вы до сих пор отвергали. Теперь, я надеюсь, вы будете моим товарищем и ассистентом. Вы будете советоваться со мной, как нам действовать во благо человечества, чтобы защитить его от обмана, от аномального чудовища, которое ходит в толпе с весёлым, цветущим видом. А пока я вас оставлю. У меня есть дела в городе. Пока я остаюсь в Л****, а завтра вечером уеду в имение Дервал. Приезжайте ко мне туда послезавтра, в любое удобное для вас время. Прощайте!

На этом сэр Филипп Дервал поднялся и вышел из комнаты. Я не стал его задерживать. Я хотел успокоиться и дать себе отчёт в том, что меня так напугало и о чём у меня ещё сохранялись ясные воспоминания.

Я пытался найти правдоподобное объяснение тому, что произошло.

Лорд Бэкон90 полагает, что мази, которые использовали ведьмы, помогали погружать несчастных простофиль в сон. И их видения, вызванные собственным воображением, были настолько яркими, что, очнувшись ото сна, их не оставляло твёрдое убеждение, что они побывали на шабаше ведьм.

90 Фрэнсис Бэкон (англ. Francis Bacon) (22.01.1561 — 09.04.1626) — англ. философ, историк, политический деятель, основоположник эмпиризма. Начал свою профессиональную деятельность как юрист, но позже стал широко известен как адвокат-философ и защитник научной революции. Его работы являются основанием и популяризацией индуктивной методологии научного исследования, часто называемой методом Бэкона. Свой подход к проблемам науки Бэкон изложил в трактате «Новый органон», вышедшем в 1620 году. В этом трактате он провозгласил целью науки увеличение власти человека над природой. Индукция получает знание из окружающего мира через эксперимент, наблюдение и проверку гипотез. В контексте своего времени, такие методы использовались алхимиками [42].

Я помню слова знаменитого французского путешественника, в правдивости которых нельзя было усомниться, что он засвидетельствовал подобные экстраординарные случаи, вызванные курением благовоний, используемых африканцами. И здравомыслящие люди, подвергшиеся влиянию этих благовоний, склонны были верить, что видели ужасающих призраков.

Однако подобные случаи были вполне объяснимы и не вступали в противоречия с нашими знаниями законов природы. И поэтому порошку в лампе, вызвавшему ароматические испарения, я был готов приписать свойства, подобные тем, которые Бэкон приписывал ведьминским мазям, а французский путешественник — курениям африканских чародеев.

Но, как только я пришёл к такому заключению, меня охватило жгучее любопытство самому изучить те химические вещества, с которыми так легко обращался сэр Филипп Дервал, и исследовать содержимое таинственной стальной шкатулки. И ещё большее любопытство, смешанное со страхом, терзало меня. Мне не терпелось узнать всё, что сэр Филипп собирался рассказать о Маргрейве. Я не мог предполагать, что этот молодой человек — действительно ужасный преступник. Но сэр Филипп был слишком серьёзным человеком, занимал слишком высокое положение, чтобы неосторожно выдвинуть такие обвинения и использовать такие экстраординарные средства, чтобы поразить моё воображение и заручиться моей поддержкой против человека, которого ни в чём дурном уж никак нельзя было заподозрить.

Размышляя таким образом, я поднял глаза и увидел на пороге танцевального зала Маргрейва. Он стоял на том же самом месте, что и раньше, когда сэр Филипп впервые указал мне на него как на преступника и сказал, что приехал в Л****, чтобы найти его и разоблачить. И, как и тогда, Маргрейв сиял в центре весёлой группы людей. Юный Иакх среди нимф на греческой вазе не мог бы показаться более весёлым и жизнерадостным. Я был погружён в свои мысли и, должно быть, не заметил, как он прошёл из музея через комнату, где я сидел. И сейчас на его лице практически невозможно было заметить ни следа от того ужаса, который выразился на нём при появлении сэра Филиппа; равно как и тех изменений, которые я заметил, находясь в трансе.

Но теперь он заметил меня, оставил своих юных товарищей и с весёлым видом подошёл ко мне.

— Разве вы не просили меня полчаса назад пойти с вами в музей или мне показалось, что мы пошли туда?

— Да, вы пошли вместе со мной в музей.

— Тогда какую скучнейшую тему вы выбрали для разговора, что я там заснул?

Я сурово посмотрел на него и не ответил. К счастью, я услышал голос хозяина:

— Да, Фенвик, где сэр Филипп Дервал?

— Он ушёл, у него дела, — ответил я и снова сурово взглянул на Маргрейва.

Теперь в выражении его лица произошли изменения. Он не удивился, не встревожился, только усмешка скривила его губы, глаза вспыхнули: он почувствовал самодовольство, даже триумф.

— Так! Сэр Филипп Дервал! Он в Л****. Он был здесь сегодня? Так! Как я и ожидал.

— Как вы и ожидали? — переспросил хозяин. — Но ведь никто не знал об этом. Кто мог вам сказать?

— Переезды таких выдающихся людей никогда не могут застать нас врасплох. Я знал, что на днях он был в Париже. Естественно, что он должен был приехать сюда. Я был готов к его приезду.

Маргрейв отвернулся к открытому окну и устремил свой взгляд вдаль.

— Собирается буря, — сказал он и продолжал вглядываться в ночь.

Могло ли такое быть, что Маргрейв совсем не помнил ничего, что произошло в музее, забыл о появлении сэра Филиппа Дервала перед тем, как потерял сознание, или, как он говорит, заснул? Действительно ли он только сейчас впервые узнал о прибытии в Л**** сэра Филиппа и его посещении этого дома? Не было ли сейчас угрозы в его словах?

Я почувствовал, что у меня на лице написано всё, о чём я сейчас думал. И, желая побыть один на свежем воздухе, я вышел из дома. На улице я обернулся и увидел, что Маргрейв продолжает стоять у раскрытого окна. Он, кажется, не заметил меня, и его взгляд был всё так же устремлён вдаль.

ГЛАВА 34

пошёл медленно, полностью поглощённый раздумьями. Я дошёл до перекрёстка, где сходились главные улицы города, когда меня настиг сильнейший ливень. Я решил искать убежище под тёмным проходом под аркой, ведущей на Аббатскую Возвышенность и известную в народе под названием Врата Монаха. Там было так темно, что я не знал, что здесь есть кто-то ещё, пока меня не окликнули по имени, совсем рядом. Я узнал голос прежде, чем смог различить фигуру сэра Филиппа Дервала.

— Ливень скоро закончится, — сказал он спокойно. — Я вовремя увидел, что он начинается. Но боюсь, вы пренебрегли первым предупреждением при виде чёрных туч и, должно быть, уже промокли.

Я не ответил и невольно отпрянул к входу арки.

— Вижу, что вы всё ещё злитесь на меня, — продолжил сэр Филипп. — Значит, вы по своей природе мстительны?

Несколько смягчённый дружеским тоном этого упрёка, я ответил полушутя, полусерьёзно:

— Вам должно быть известно, сэр Филипп, что у меня есть причина для злости, о которой вы говорите. Но я могу простить вас, при одном условии.

— При каком?

— При условии, что вы дадите мне на полчаса свою таинственную стальную шкатулку, которая сейчас при вас, и разрешите мне проверить и изучить её содержимое.

— Даже если вы исследуете её содержимое, — сухо возразил сэр Филипп, — вы всё так же, как и раньше, не будете знать, как его использовать. Но должен вам честно признаться, что намереваюсь отыскать кого-нибудь из учёных, чтобы рассказать о замечательных свойствах веществ, находящихся в этой шкатулке. Я рассчитываю на вашу дружбу и надеюсь, что вы и будете этим человеком. Но в шкатулке содержатся такие химические соединения, которые, если бездумно их сейчас растратить, будет нелегко достать снова, по крайней мере, любым из известных мне способов. Этим они напоминают алмаз. Когда химик обнаружил, что при окислении алмаз не выделяет ничего, кроме беспримесного углекислого газа, и что единственное химическое отличие между дорогостоящим алмазом и глыбой беспримесного древесного угля — доля водорода, составляющая менее 1/100000 массы вещества, может химик создать алмаз?

Содержимое шкатулки, — продолжал сэр Филипп, — не должно исследоваться никакой наукой и подвергаться каким-либо анализам. Это ключ к тайным дверям Природы, через которые не может пройти ни один из смертных, не пробудив грозных часовых. Сила этих веществ — тайна, которая уйдёт со мной в могилу. Шкатулка на моей груди не будет передана никому до тех пор, пока не будет роздано всё остальное моё имущество, как только я испущу дух и перейду в вечность.

— Сэр Филипп Дервал, — сказал я, пытаясь побороть страх, вызванный словами, произнесёнными твёрдым тоном среди вспышек молний, завываний ветра и раскатов грома, — сэр Филипп Дервал, вы говорите таким тоном, что уже немного зная вас, я должен бы услышать в нём презрение к хвастовству шарлатанов или почувствовать жалость к болезненному доверию их жертв. И я уже не так уверен, что вы выберете именно меня, исходя из ваших условий. Моя профессия относит к шарлатанским все снадобья, которые не могут быть изучены, и все тайны, которые нельзя смело высказать. Я не могу приехать к вам в имение Дервал. Я не могу снова добровольно оказаться во власти человека, обладающего способностями, природу которых я не могу изучить, с помощью которых он может снова повлиять на моё воображение и похитить мой рассудок.

— Подумайте хорошо прежде, чем решить, — ответил сэр Филипп с мрачной серьёзностью. — Если вы не захотите, чтобы я предостерёг вас и подготовил, на ваш рассудок и ваше воображение будет оказано воздействие, объяснить которое я смогу, только сказав вам, что есть истина в тех древних легендах, в которых утверждается существование магии.

— Магии!

— Есть два вида магии: тёмная и злая, относящаяся к колдовству и некромантии, и чистая и благотворная, которая есть философия, относящаяся к тайнам Природы, далёким от исхоженных путей науки. Эти тайны обогатили знанием древних мудрецов, и с их помощью можно объяснить мифы прошлых поколений.

— Сэр Филипп, — нетерпеливо и сердито прервал я его, — если вы думаете, что эта тарабарщина достойна человека ваших познаний и положения, то, по крайней мере, обращаться с ней ко мне — пустая трата времени. Я прихожу к заключению, что вы хотите использовать меня с некой целью, которую могу считать искренней и безобидной, поскольку вы знаете меня, знаете, что я помог вашему родственнику, и это не может испортить мою репутацию в ваших глазах. Если ваша цель, как вы говорите, в том, чтобы я помог вам разоблачить и «обезвредить» человека, чьё прошлое отягчено виной и кто представляет опасность для общества, которое его приняло, вы должны дать мне доказательства, не связанные с магией. И вы должны настроить меня против человека, которого обвиняете, не порошками и парами, приводящими в беспорядок мозг, а вескими заявлениями, которыми можно оправдать одного человека и обвинить другого. А так как вы нашли целесообразным убедить меня, что в вашем распоряжении имеются химические вещества, способные воздействовать на воображение так, что начинаешь принимать иллюзии за действительность, я снова прошу, ещё решительнее, чем прежде, уж если вы обращаетесь к моему разуму, объяснить мне свою цель или привести свои обвинения против человека, которого я знаю, но не так, как вы сделали это раньше — незаконно и обманно. Отдайте мне шкатулку со всем её содержимым и дайте слово, что, отдавая её, вы не воспользуетесь никакими другими химическими средствами, действие которых на организм по незнанию или обманным путём можно приписать магии.

— Я не принимаю никаких условий. Если я буду жив, вы сами будете искать меня и просить моей помощи. А пока слушайте меня и…

— Нет, я предпочитаю ливень и гром шёпоту, который я слышу здесь, в темноте, доносящемуся от человека, остерегаться которого у меня есть причины.

Говоря так, я выступил вперёд, и в тот же самый момент вспышка молнии ворвалась в темноту арки и осветила лицо человека, стоящего рядом со мной. Оно было бледным, как у покойника, но выражало сочувствие и безмятежность.

Я колебался, выражение этого лица тронуло меня. Оно не внушало недоверие или страх.

— Ну же, — произнёс я спокойно, — примите моё условие. Шкатулка…

— Нет причин для недоверия, чтобы ставить такие условия. Это просто любопытство, которое само по себе страшный искуситель. Если бы вы только знали сейчас, чего желаете, как горько вы бы раскаивались!

— Так вы отказываетесь от моего предложения?

— Отказываюсь.

— Если я действительно вам нужен, вы сами будете в этом раскаиваться.

Я вышел из арки. Дождь закончился, гром слышался теперь вдалеке. Я дошёл до противоположной стороны улицы, ведущей к моему дому, и оглянулся. И тогда небо снова осветилось вспышкой молнии, но совсем короткой. Она не успела проникнуть в темноту арки, и я не увидел сэра Филиппа. Но только у самого входа в арку я заметил тёмную фигуру, съёжившуюся, как будто нашедшую там убежище от дождя; но фигуру столь неясную и так быстро пропавшую из поля зрения, как только погасла вспышка, что я не мог понять, был ли это человек или животное. Если это был случайный прохожий, укрывшийся от дождя и подслушавший наш странный разговор, то он, должно быть, был немало озадачен. Так подумал я, невольно улыбаясь.

ГЛАВА 35

Только я дошёл до своего дома, как меня встретил слуга и сообщил, что срочно требуется моя помощь. Маленький мальчик, которого Маргрейв уронил и проявил так мало внимания к его страданиям, был очень ослаблен и в течение последних нескольких дней нуждался в уходе. За несколько минут до моего возвращения его отец пришёл ко мне домой, расстроенный, подавленный, и сказал, что у его ребёнка жар, он бредит. Узнав, что я в доме мэра, он поспешил туда.

Я почувствовал как будто облегчение, услышав, что мне нужно приступить к своим обязанностям врача и отвлечься от терзавших меня мыслей. Я поспешил к кровати маленького больного и скоро забыл обо всём, отдавая все свои силы борьбе за человеческую жизнь. И эта борьба обещала быть успешной: худшие признаки болезни начали уступать сильнодействующим лекарствам. Моё длительное присутствие не было необходимым, но я почти до утра оставался в доме пациента, скорее для того, чтобы успокоить и поддержать его родителей, и только когда не осталось никаких причин, вызывающих опасения за жизнь мальчика, я вышел на улицу. Бледный серый рассвет пришёл на смену грозовой ночи, здесь и там всё ещё тускло горели фонари. Я шёл медленно и устало, настолько утомлённый, что едва ощущал даже свои собственные мысли, когда в узком переулке мои ноги почти механически остановились перед человеческой фигурой, распростёртой посреди улицы, прямо на моём пути. Человек лежал в тени соседних зданий. «Какой-то несчастный пьяница», — подумал я, но сострадание, неотделимое от моей профессии, не позволило мне оставить беднягу на дороге, где его мог переехать первый же сонный извозчик, и я остановился, чтобы разбудить и поднять его. Каким же был мой ужас, когда мои глаза встретились с неподвижным пристальным взглядом мертвеца! Я вздрогнул, посмотрел снова: это было лицо сэра Филиппа Дервала! Он лежал на спине, лицом вверх, из двух ужасных ран на его груди медленно сочился тёмный поток крови. Убийство произошло не так давно: кровь была ещё тёплой. Ошеломлённый и объятый ужасом, я стоял, склонившись над телом. Внезапно кто-то коснулся моего плеча.

— Эй! Что это? — услышал я над собой грубый голос.

— Убийство! — ответил я глухим голосом, который мне самому показался странным.

— Убийство! Похоже на то, — и полицейский, обратившийся ко мне, приподнял тело.

— По платью — дворянин. Как это произошло? Как вы здесь оказались? — полицейский подозрительно взглянул на меня.

Однако в этот момент к нам подошёл другой полицейский, в котором я узнал того молодого человека, чью сестру я вылечил.

— Д-р Фенвик, — обратился он ко мне, почтительно приподнимая свою шляпу, и, услышав моё имя, его друг-полицейский изменил своё обращение со мной и забормотал извинения.

К этому времени я уже пришёл в себя и мог назвать имя убитого. Полицейские перенесли тело в полицейский участок, я сопровождал их. Я вернулся к себе домой и, как только лёг на кровать, тотчас же уснул. Но что это был за сон! Никогда до этого я не знал, что сны могут быть такими ужасно отчётливыми. Фантасмагория коллекции д-ра Ллойда снова предстала передо мной. Жизнь снова возродилась в змее и тигре, скорпион шевелился, и стервятник махал своими крыльями. И там был Маргрейв и сэр Филипп, но их положение было совершенно другим: нога Маргрейва стояла на груди мертвеца. Так я спал, пока меня не разбудили и не сказали, что нужно идти к мистеру Вигорсу, судье, которому уже доложили об убийстве.

Я быстро оделся и вышел из дома. Пока я шёл по улице, я узнал, что мрачная новость уже распространилась: ко мне обращались чуть ли не сотни любопытных, страстно желающих знать подробности.

Вскоре я дал скудные свидетельские показания, какие мог.

Моё знакомство с сэром Филиппом в доме мэра, наша случайная встреча под аркой, обнаружение мной трупа несколькими часами позже, когда я возвращался от своего пациента, моя уверенность в том, что убийство произошло, возможно, всего за несколько минут до того, как я нашёл тело. Но в таком случае, как объяснить длительный промежуток времени с момента, как я оставил сэра Филиппа под аркой, до совершения убийства? Сэр Филипп не мог блуждать по улицам все эти часы. Это было легко и быстро установлено. Мистер Дживис, один из ведущих адвокатов в городе, заявил, что он является официальным представителем сэра Филиппа и его советником с тех пор, как сэр Филипп достиг совершеннолетия, и ему было поручено управлять собственностью покойного, представляющую некоторую ценность и находящуюся здесь, в Л****. Накануне, ближе к вечеру, когда сэр Филипп прибыл в город, он послал за мистером Дживисом и сообщил, что намерен жениться. Сказал также, что хочет получить полную, подробную информацию относительно своей собственности, которая с тех пор, как он уехал из Англии, значительно возросла в цене. В связи с женитьбой ему могут потребоваться деньги, и эти сведения ему необходимы, так как он желает написать добавление к своему завещанию.

Приехав в город, он встретил мэра и пообещал быть у него вечером. Соответственно, он просил мистера Дживиса иметь при себе все необходимые бумаги и документы, которые хотел просмотреть сегодня ночью, сразу же по возвращении с бала. Сэр Филипп также просил мистера Дживиса оставить в конторе одного из его служащих, чтобы тот вместе с мистером Дживисом стал свидетелем написания добавления к завещанию. Сэр Филипп пришёл в дом к мистеру Дживису незадолго до полуночи, тщательно изучил все подготовленные для него бумаги и написал новое дополнение к завещанию, которое хранилось запечатанным у мистера Дживиса. Мистер Дживис заявил, что сэр Филипп, хотя и человек выдающихся способностей и обширных познаний, был очень эксцентричным и не терпел никаких возражений. И его, мистера Дживиса, не удивляла быстрота, с которой сэр Филипп решал все важные дела. Сэр Филипп сказал, что следующее утро он должен посвятить приготовлениям к свадьбе, ему потребуется информация, которую он сейчас получил от своего адвоката. Потом он ненадолго съездит в своё поместье Дервал и вернётся в Париж, где его ждала невеста и где должна была состояться свадебная церемония.

Мистер Дживис, однако, заметил, что, поскольку сэр Филипп скоро женится, будет лучше отложить любой пересмотр завещания, так как после свадьбы у него может появиться желание сделать новое дополнение.

На что ему сэр Филипп просто ответил:

— Жизнь изменчива. Кто может быть уверен в завтрашнем дне?

Сэр Филипп пробыл в доме мистера Дживиса несколько часов, и они беседовали не только о делах. Мистер Дживис не помнил точно, во сколько сэр Филипп вышел от него. Он мог только сказать, что, когда проводил его до парадной двери, был немало удивлён тем, что уже близится рассвет.

Тело сэра Филиппа было найдено недалеко от гостиницы, в которой тот остановился и куда, по-видимому, возвращался от мистера Дживиса. Это была старая гостиница, которая считалась главной в те времена, когда сэр Филипп покидал Англию, но теперь существовала и новая гостиница, лучше обустроенная, где поселился Маргрейв.

Главным и вполне естественным предположением было то, что сэра Филиппа убили с целью грабежа. И это предположение подтверждалось фактом, на который указывал его камердинер.

Отправляясь на бал, сэр Филипп имел при себе кошелёк с банкнотами и соверенами91. Сейчас кошелёк отсутствовал.

Камердинер-албанец, бегло говорящий по-английски, сказал ещё, что у этого кошелька была золотая застёжка, на которой выгравированы герб и инициалы сэра Филиппа. Часы же сэра Филиппа остались на месте.

Сердце забилось у меня в груди сильнее, когда я услышал, что стальная шкатулка, которой сэр Филипп придавал необыкновенную ценность и всегда носил с собой, тоже оказалась похищенной.

Шкатулка, по описанию албанца — работа древних византийских мастеров, открывалась каким-то необычным способом, известным одному только сэру Филиппу. По словам слуги, около трёх лет сэр Филипп владел ею. Впервые эту шкатулку слуга заметил в руках своего хозяина, когда тот вернулся из Алеппо. Сам же слуга тогда не ездил туда с ним. Его спросили, содержала ли шкатулка что-либо ценное — драгоценности, банкноты, верительные грамоты и т.д. Слуга ответил, что вполне возможно. У него никогда не было возможности изучить её содержимое, но он был уверен, что в ней содержатся лекарства. Он видел, как сэр Филипп доставал оттуда какие-то маленькие склянки, когда ему нужно было вылечить кого-нибудь на Востоке, особенно во время чумы в Дамаске, куда тот приехал из Алеппо. На Востоке считают, что почти каждый европейский путешественник является врачом. Сэр Филипп был человеком очень доброжелательным, и его слуга был твёрдо уверен, что он владел искусством врачевания. После этого было вполне естественным предположить, что сэр Филипп увлекался гомеопатией, а шкатулка содержала склянки с каплями или пилюли, которые для этого требовались.

Наслаждался ли мистер Вигорс мстительным триумфом, давая мне понять всю мощь своей власти, или был обеспокоен произошедшим, не могу сказать, но он был строг и обращался ко мне с вопросами неучтиво. И вопросы эти не очень-то относились к расследованию дела.

— Ну, д-р Фенвик, — сказал он, сдвинув брови и уставившись на меня. — Упоминал ли сэр Филипп Дервал в своем разговоре с вами о стальной шкатулке, которую всегда носил при себе?

Я почувствовал, что самообладание немного изменяет мне, когда ответил: «Да».

— Он говорил вам, что в ней находится?

— Он сказал, что это тайна.

— И что же это была за тайна? Лекарственная, химическая? Тайна, которую врачу было бы очень любопытно узнать?

Этот вопрос показался мне настолько оскорбительным, что вызвал моё негодование, и я ответил надменно, что «любой уважающий себя врач не очень-то жаждет узнать тайны шарлатанов и не очень-то им верит».

— Мой вопрос не должен оскорбить вас, д-р Фенвик. Я задам его по-другому: хвастался ли сэр Филипп Дервал содержимым своей шкатулки, которым могли бы заинтересоваться шарлатаны?

— Возможно, что мог бы, если бы сам в это верил.

— Гм! Мог бы, если бы сам верил. Пока у меня нет больше к вам вопросов, д-р Фенвик.

В ходе экспертизы стали известны и некоторые другие сведения, связанные с покойным.

На следующий день в Л**** прибыл джентльмен, состоявший в переписке с сэром Филиппом. Он приходился дальним родственником молодой девушке, которой сэр Филипп сделал предложение. За ним послали по предложению слуги-албанца, который сообщил, что сэр Филипп останавливался в доме этого человека в Лондоне, по пути из Дувра в Л****.

Вновь прибывший по имени Денвере придал этому убийству большую трагичность. Оказалось, что причины, вызвавшие у сэра Филиппа решимость на помолвку, были необыкновенно чисты и благородны. Отец юной девушки, его близкий друг, впал в немилость судьбы и подхватил лихорадку, ставшую смертельной. Он умер несколько лет назад и оставил свою единственную дочь в нужде, предоставив её заботам опекуна, сэра Филиппа.

91 Соверен (англ. sovereign) — англ. золотая монета в один фунт стерлингов [17, стр. 463].

92 Дувр (англ. Dover) — город и порт в Великобритании, в английском графстве Кент, у пролива Па-де-Кале, связан железнодорожным паромом с Дюнкерком (Франция).

Сирота получила образование в монастыре близ Парижа, а несколько недель назад сэр Филипп, приехав в Париж с Востока, сделал ей предложение.

— Я знаю, — сказал мистер Денвере, — из разговора с ним в Лондоне, что на этот шаг он решился только из желания исполнить свои обязательства, возложенные на него старым другом. Сэр Филипп не мог позволить себе поселить у себя в доме свою подопечную, восемнадцатилетнюю девушку: это опорочило бы её доброе имя. Он мог разрешить этот вопрос, только женившись на ней. «Она будет в большей безопасности и более счастлива с человеком, которого будет любить и уважать в память о своём отце, — говорил благородный джентльмен. — Она будет в большей безопасности в моём доме, чем где бы то ни было ещё».

В Л**** приехал ещё один человек, за ним послал адвокат мистер Дживис. Здесь он не был никому известен, кроме меня. Это был мой старый эдинбургский приятель Ричард Стрехен.

Завещание, хранившееся у мистера Дживиса вместе с недавно написанным добавлением, было вскрыто и прочитано. Само завещание было написано примерно за шесть лет до трагической смерти завещателя. Оно было очень коротким, самое главное в нём заключалось в том, что сэр Филипп оставлял 10 ООО фунтов стерлингов своей подопечной, а всё своё имущество завещал Ричарду Стрехену при условии, что он в течение года с момента его смерти возьмёт на себя управление имением Дервал. Дополнение к завещанию, написанное ночью накануне его смерти, увеличило наследство молодой девушки с 10 ООО до 30 ООО фунтов и, кроме того, оставляло слуге-албанцу ежегодный доход в 100 фунтов. В одном конверте с завещанием находилось запечатанное письмо, адресованное Ричарду Стрехену, датированное Парижем, за две недели до кончины сэра Филиппа. Стрехен принёс мне это письмо. Вот оно:

«Ричард Стрехен, я советую вам снести дом в имении Дервал и построить другой в другом, лучшем, месте. План дома вы найдёте среди моих бумаг и можете откорректировать его в соответствии со своим вкусом и пожеланиями. Это рекомендация, а не приказание. Но я строго-настрого приказываю вам полностью уничтожить более старую часть дома, которую я занимал, и предать огню, не читая, все книги и рукописи, которые найдёте в сейфах в моём рабочем кабинете. Я назначил вас своим душеприказчиком и наследником, поскольку у меня нет друзей, которым я мог бы доверять так, как вам, человеку, которого никогда не видел, просто потому, что вы возьмёте моё имя и продолжите мой род. В моём письменном столе, который всегда был со мной в моих путешествиях, вы найдёте автобиографию, описание моей жизни, включая научные открытия или только указания на эти открытия, сделанные средствами, которые в наше время ещё недостаточно развиты. Вас не удивит, что прежде, чем сделать вас своим наследником и душеприказчиком, выбрав вас из многочисленной толпы родственников, и не столь дальних, я навёл о вас справки, чтобы оправдать свой выбор. В результате я узнал, что ваш склад ума не позволит вам оценить её содержание, требующее научных знаний. Но вы честный и любящий человек и воспримете как священные мои последние указания. Я приказываю вам представить вышеупомянутую рукопись человеку, которому вы сможете доверять, человеку, который занимается научными исследованиями, особенно химией, интересуясь электричеством и магнетизмом. Моё желание в том, чтобы он отредактировал и подготовил эту рукопись к публикации. И, если он начнёт сомневаться, не является ли то или иное открытие опасным для общества, а отнюдь не полезным, пусть он проконсультируется с тремя независимыми учёными и только после этого решит, печатать ли отрывок, вызвавший его сомнения. У меня есть цель, которая направила меня к исследованиям столь необычного характера и привела к многолетнему добровольному изгнанию в те края, где этими исследованиями можно было бы заниматься легче, нежели здесь. Моя цель — оставить после себя славу смелого исследователя тех областей, которые философия до настоящего времени считала суеверием. Но сейчас, когда я пишу эти строки, я испытываю страх, не мог ли я в этих всепоглощающих исследованиях, ведущих к усилению сверхъестественной власти человека над материей, притупить своё собственное восприятие. И, может быть, многие знания, которые я искал и к которым стремился из чистого желания познать скрытые истины, легко употребить на зло, а не на благо. И поэтому рассудок, склонный к серьёзным рассуждениям и свободный от энтузиазма, который, вероятно, влиял на мои собственные суждения, должен стать беспристрастным судьёй. Поскольку я жаждал и всё ещё жажду той известности, которая сохраняет память о человеке, делая её всеобщим достоянием, я стремился, пока с моим последним дыханием не забылось моё имя, передать часть своих знаний, опасаясь, что они могут быть искажены. Где бы я ни странствовал, я всегда ношу с собой некую стальную шкатулку. Я получил её вместе со всем содержимым от человека, память которого глубоко чту. Если я буду жив и смогу найти человека, которого посчитаю достойным, чтобы сообщить ему тайну, я сообщу ему, как из содержимого шкатулки приготавливать вещества, которые я сам уже имел риск использовать. Часть же содержимого шкатулки я ни разу не испытывал и не знаю, как можно будет пополнить запасы этих веществ, если их сейчас потерять или напрасно растратить. Содержимое этой шкатулки в руках несведущего человека могло бы стать бесполезным или представлять опасность в результате небрежного или неправильного использования. Поэтому, если я умру, не отыскав такое доверенное лицо, какое нужно, и не назвав в письме его имени, приказываю вам немедленно вынуть всё содержимое из шкатулки и бросить в бегущий водяной поток, который его сразу же уничтожит. Но только ни в коем случае не бросайте содержимое шкатулки в огонь!

Ричард Стрехен, вы прочтёте это письмо только в том случае, если мои надежды и планы на земное будущее будут разрушены смертью, о которой я сейчас не думаю, но на случай которой всё же написаны завещание и это письмо. Я намереваюсь снова посетить Англию вопреки предупреждению, что там меня подстерегает некая опасность, узнать о которой подробнее я отказался, так как не желаю, чтобы предчувствие личной опасности ослабило мои нервы во время исполнения моей важной, торжественной обязанности. Если мне удастся избежать этой опасности, вы не будете моим наследником, моё завещание будет изменено, а письмо уничтожено. Я начну жизнь, которая подарит мне счастье, что я не нашёл прежде. К этому счастью стремятся все люди — это дом, забота о детях, среди которых я смогу найти того, кому завещаю помимо своих земель нечто большее. Но в таком случае, однако, моей первейшей заботой стала бы забота о вас. И сумма, которая согласно дополнению к завещанию должна быть передана моей суженой, была бы передана вам в день моей свадьбы. А вы знаете, почему я, несмотря на то, что никогда вас не видел, отдал предпочтение именно вам, выделив среди своей многочисленной родни? Почему моё сердце расположено к вам? Ричард Стрехен, ваша единственная сестра, намного старше вас, была предметом моей первой любви. В то время вы были ещё ребёнком. Мы должны были сочетаться браком, так как её родители внушили мне, что она отвечает мне взаимностью. Но она сама искренне сообщила мне, что её сердце принадлежит другому, человеку, не обладавшему богатством и положением. Мне удалось примирить её родителей с её выбором. Я приобрёл для её мужа жильё, а ей оставил наследство, перешедшее после её смерти к вам как брату, о котором она заботилась с материнской нежностью. Это скромное наследство позволило вам чувствовать себя независимым.

Если когда-нибудь вы прочтёте эти строки, — выполните то, о чём я вас прошу, даже если это покажется вам диким и бессмысленным, и отплатите мне тем самым за привязанность, которую я перенёс с вашей сестры на вас».

Пока я читал это длинное и странное письмо, Стрехен сидел рядом со мной, закрыв лицо руками и оплакивая человека, чья смерть сделала его богатым и влиятельным.

— Вы возьмёте на себя ответственность, о которой говорится в этом письме, — сказал он, пытаясь успокоиться. — Вы прочтёте и отредактируете эту биографию. Вы тот человек, которого он сам бы выбрал. В вашей честности не может быть и сомнения, и к тому же вы с успехом изучили те науки, которые он считает необходимыми для решения поставленной им задачи.

При этих словах, хотя я и был вполне готов их услышать, первое, что я почувствовал, — это неодолимый ужас. Мне казалось, что я всё больше и больше запутываюсь в таинственной роковой сети. Но вскоре мой ужас сменился жгучим любопытством.

Я обещал прочитать рукопись, а чтобы чётко представлять суть завещания, решил сделать копию этого письма. На это Стрехен согласился с готовностью.

Я спросил Стрехена, нашёл ли он уже рукопись. Он ответил, что нет, у него ещё не было сил просмотреть бумаги покойного. Сказал, что займётся этим. Через день-два он отправится в имение Дервал и будет находиться там до тех пор, пока не схватят убийцу. Надеясь на бдительность полиции, он не сомневался, что его поймают. Только после этого тело сэра Филиппа, уже помещённое в гроб, будет погребено в семейном склепе.

У Стрехена, казалось, было суеверное представление, что убийце удастся избежать правосудия, если его жертву неотомщённой предать земле.

ГЛАВА 36

В городе распространился слух, что убийство сэра Филиппа было совершено неким грабителем, который, вероятно, жил не в городе Л****. Мистер Вигорс этому не верил. Он считал, и это казалось невероятным и необоснованным, что сэра Филиппа убили с целью похитить не кошелёк, а стальную шкатулку. Считалось, что судья консультировался с одним из своих мнимых ясновидцев, и мошенник убедил его в этом, направив тем самым его мысль в неверном направлении.

Как бы то ни было, дело закрыли, не пролив ни капли света на столь таинственную трагедию.

Что же до моих собственных догадок, которые я едва допускал и, конечно, не рисковал произнести вслух, — главным подозреваемым, по моему мнению, был Маргрейв. То, что у него имелась та или иная причина бояться присутствия сэра Филиппа в Л****, это было совершенно очевидным. Но можно ли было основываться на моём воображении или сцене в музее и моём разговоре с покойным? Невозможно действовать на основе таких подозрений, просто невозможно им доверять. Расскажи я кому-нибудь о том, что произошло со мной в музее, и меня посчитали бы лгуном или сумасшедшим. И в обвинениях сэра Филиппа не было ничего конкретного, ничего, что можно было бы передать. Эти обвинения, если подумать, исчезли. Что вообще имелось в виду? Что Маргрейв — колдун, чудовище, существо совершенно необычное. И какой же неразумный из людей мог бы выдвинуть против такого чудовища подобные обвинения, основываясь на заключении покойного, и решить, что именно Маргрейв совершил это ужасное преступление? И, конечно, из всех людей, я, серьёзный практикующий врач, оказывался последним, кого общественность могла извинить за такие невероятные выводы. И, конечно, последним из всех, на кого могли упасть подозрения, был излучающий свет радостный юноша, чья жизнь, казалось, была нескончаемым праздником. Но я не мог преодолеть, как ни пытался, ужаса, сродни отвращению, из-за того, с какой лёгкостью Маргрейв располагал к себе, завоёвывая скорее восхищение, нежели уважение.

Чтобы избегать его визитов, я старался держаться подальше от кабинета, где по обыкновению проводил время по утрам и куда он привык приходить. А если он приходил к парадной двери, я отправлял к нему своего слугу сказать, что меня нет дома или я занят. Он действительно в первое время пытался приходить ко мне, как раньше. Но, когда для него стало ясным моё нежелание его видеть, прекратил свои попытки, как бы это сделал любой другой человек на его месте.

Я остерегался появляться в тех домах, где мог случайно встретить его, и теперь отправлялся к своим пациентам в закрытом экипаже, чтобы он не мог обратиться ко мне по дороге.

Как-то утром, спустя несколько дней после того, как Стрехен показал мне письмо сэра Филиппа, я получил записку от своего старого приятеля по университету, извещавшую, что он собирается сегодня днём в имение Дервал. Писал, что он должен взять рукопись, которую нашёл, и просил меня приехать к нему завтра в новый дом и начать осмотр манускрипта. Я сразу же согласился.

Этим утром, когда я совершал свой обычный объезд больных, мой экипаж задержался на мостовой, пропуская другой экипаж, и я заметил Маргрейва, стоящего у какого-то транспортного средства и разговаривающего с тем, кто сидел в нём. Я оглянулся, как только мой экипаж тронулся, и с беспокойством и тревогой увидел, что человек, с которым говорит Маргрейв, — Ричард Стрехен. Как эти двое познакомились?

Разве не является оскорбительным по отношению к памяти сэра Филиппа, что наследник, которого он выбрал, очевидно, близко знаком с тем, кого тот так безжалостно осудил? Мне ещё больше захотелось прочесть мемуары: по всей вероятности, эта рукопись пролила бы свет на прошлое Маргрейва и, если бы оказалась недостаточной, чтобы обвинить его в преступлениях, по крайней мере, объяснила бы связь Маргрейва и наследника сэра Филиппа.

Однако вскоре мои мысли потекли в другом направлении, чем то, в каком они бурно неслись до сих пор. Вернувшись домой, я нашёл записку от миссис Эшли. Они с Лилиан только что вернулись в Л****, раньше, чем я предполагал. В последние два дня Лилиан неважно себя чувствовала и очень хотела вернуться.

ГЛАВА 37

Ах, дайте мне вспомнить всё с нежностью, с нежностью… Дайте вспомнить тот вечер, проведённый с нею! Тот вечер, последний вечер перед тем, как тьма разделила нас, подобно каменной стене.

Конец лета, вечер. Сумерки. Солнце село. Мы были в старом монастырском саду, тихом, прохладном, благоухающем. Она сидела на скамье под большим кедром, мрачно возвышавшимся посреди цветочной лужайки. Я склонился к её ногам, её рука так доверчиво лежала на моей ладони. Я всё ещё вижу её — такую юную, прекрасную, чистую!

Странную, странную! Дитя нашей простой, скромной жизни! Довольно тонкое белое платье, которого я так робко касаюсь, голубые ленты, так идущие её нежным щекам и вьющемуся шёлку каштановых волос! Она тихо шепчет свой ответ на мой вопрос, который я задаю дрожащим голосом:

— Всё так же, как тогда, когда мы расстались? Ты всё ещё так же меня любишь?

— Здесь нет никаких «всё ещё», — сказала она, нежно прижимая свою руку к сердцу. — Вчера — всё равно что завтра в Вечности.

— Ах, Лилиан! Если бы я только мог ответить тебе столь же поэтично!

— Ну! Ты, кого совсем не трогает поэзия!

— Это было прежде, до того, как ты уехала, прежде чем ты исчезла из моей жизни. Прежде, чем я, наконец, осознал, что ты значишь для меня, как важна. Но это невозможно выразить словами! Да, есть такой период в любви, когда все мужчины — поэты, однако бедность их языка может противоречить жару их мечтаний. Что случилось бы со мной, если бы ты меня разлюбила?

— Или со мной, если бы меня разлюбил ты?

— Мне почему-то сегодня кажется, что моё сердце приблизилось к тебе, стало ближе, как бы ища в тебе убежище.

— Это притяжение, — сказала она, дрожа, — то таинственное притяжение, которое, как я часто слышала, ты отвергаешь или высмеиваешь. Что до меня, то я тоже чувствую, что становлюсь ближе к тебе, когда держу тебя за руку. Я испытывала неописуемый ужас, возвращаясь домой, но теперь, когда я тебя вижу, я чувствую себя защищённой.

Она опустила голову мне на плечо, некоторое время мы молчали. А потом одновременно встали, поддавшись невольному импульсу, и моя сильная рука обвила её хрупкую фигуру. Мы стали медленно прогуливаться под сиренью и акациями, опоясывавшими лужайку. Лилиан ещё не слышала об убийстве, которое сейчас составляло в городе единственную тему для обсуждений: любые рассказы о насилии и крови волновали её, как пугливого ребёнка. Поэтому миссис Эшли предусмотрительно спрятала от неё все письма и журналы, из которых она могла бы узнать эту мрачную новость. Едва ли мне нужно говорить, что я не затрагивал эту мрачную тему. На самом деле, я и сам старался не вспоминать о последних событиях, которые меня так озадачили и измучили. Спокойствие, счастье от присутствия Лилиан постепенно стало отгонять печальное предчувствие, которое посетило меня в первые мгновения нашей встречи. Мы заговорили о будущем, о дне, не столь далёком, когда мы двое должны были стать одним целым. Мы планировали наше свадебное путешествие. Мы посетили бы места, о которых она могла только слышать, но которые я любил с детства — мой родной Виндермер. Это был бы наш короткий отпуск перед тем, как снова вернуться к труду. Наши сердца были встревожены надеждой и радостью.

Пока мы так говорили, на безоблачном небе взошла почти круглая луна. Мы остановились, чтобы полюбоваться её величественной, пленительной красотой. И разве где-нибудь были такие влюблённые, которые не остановились бы, как мы? Мы тогда находились на террасе, с которой открывался вид на лежащий ниже город. Перед нами была парапетная стена, низкая со стороны сада, но неприступная с внешней стороны, являющаяся частью неровной улицы, которая отделяла Аббатскую Возвышенность от Нижнего города. Свет целой вереницы уличных фонарей, протянувшейся под нами, тут и там загораживали крыши домов и церквей. Издалека до нас донёсся шум города, превратившись в тихий звук, ласкающий слух. Но, несмотря на то, что мы с Лилиан становились всё ближе и ближе друг другу, это не стало неприятным напоминанием, что существует и другой, внешний мир без нас. Два мира! Внезапно послышался человеческий голос: кто-то распевал грубую, варварскую песню на непонятном, непостижимом языке. Но мне-то мелодия и слова не показались незнакомыми. Я тут же признал голос и манеру Маргрейва. Я выразил своё неудовольствие.

— Тише! — прошептала Лилиан, и я почувствовал, что она вся дрожит. — Тише! Слушай! Да, я слышала этот голос раньше, прошлой ночью.

— Прошлой ночью! Тебя же не было здесь, ты была за сотню миль отсюда.

— Я слышала его во сне! Тише, тише!

Песня становилась громче. Невозможно описать то впечатление, какое она вызывала, звуча посреди тихой ночи над крышами домов, под уединённой луной. Она не походила на искусную песню человека, поскольку в ней отсутствовала всякая гармония. Но она также не была похожа на песню дикой птицы: в ней не было монотонности. Скорее звуки её можно было сравнить со звуками Эоловой арфы. Она производила сильное впечатление, такое, какое испытывает одинокий слушатель, затерявшийся где-нибудь в дальних землях, при криках птицы-пересмешника, ощущая и восторг, и ужас, как будто сам демон пустыни подражает человеческому голосу ради собственного увеселения. Тем временем мелодия приобрела оттенок необъяснимого ликования, злого ликования: вероятно, это была торжественная военная песня какого-то древнего дикого племени. Мелодия стала зловещей, тень прошла мимо меня, и Лилиан закрыла глаза, тяжело вздыхая. Потом, внезапно изменившись, мотив стал похож на колыбельную, которой мать убаюкивает своего ребёнка. «Там, там, смотри, — прошептала Лилиан, отодвигаясь от меня, — то же самое я видела прошлой ночью во сне. То же самое я видела над собой в воздухе в тот вечер, когда впервые увидела тебя».

Её взгляд сделался неподвижным, рука поднялась. Я перевёл глаза в ту сторону, куда она мне указывала, и увидел лицо и фигуру Маргрейва. Полная луна сияла над ним так ярко, как будто сконцентрировав на нём весь свой свет. Место, где он стоял (балкон на верхнем этаже дома, примерно в пятидесяти ярдах от нас), было неизмеримо выше уровня террасы, с которой мы на него смотрели. Его руки были сложены на груди, и он, казалось, глядел прямо на нас. Даже на таком расстоянии его цветущая молодость казалась мне ужасающей, а взгляд его удивительных глаз буквально на нас «закрепился». Невольно я схватил Лилиан за руку и увёл её почти силой, так как она не желала двигаться. Как только мы отошли, она оглянулась, и я тоже оглянулся, охваченный приступом ревности! Я вздохнул с облегчением. Маргрейв исчез!

— Как он туда забрался? Это не его гостиница. Чей это дом? — сказал я громко, преимущественно обращаясь к самому себе.

Лилиан молчала, её глаза были устремлены вниз, в глубокой задумчивости. Я взял её за руку, она не ответила мне на пожатие. Я почувствовал боль в сердце, когда она холодно отняла у меня свою руку, которую прежде так доверчиво позволяла мне держать в своей. Это сбило меня с толку: «Лилиан, что это? Ты ко мне охладела. Может ли простой звук человеческого голоса, его лицо…», — я остановился не в силах закончить вопрос.

Лилиан подняла на меня свои глаза, и я заметил, что их взгляд изменился. Он был холодный, не надменный, но рассеянный. «Я тебя не понимаю, — ответила она утомлённо и вяло. — Уже поздно. Я должна идти».

Мы пошли уныло, больше не держась за руки. На следующий день мне пришло в голову, что вряд ли Лилиан могла слышать о Маргрейве, встречаться с ним, знать его. Ревность охватила меня со всеми своими воображаемыми страхами, у меня появилось мрачное предчувствие. Даже если бы я был Лилиан братом, а не женихом, я волновался бы не меньше, предвидя, какое таинственное влияние может Маргрейв оказать на неё, склонную парить в мечтах, живущую грёзами. Поэтому я сказал:

— Лилиан, я рискую обидеть тебя, увы! Я никогда до настоящего момента не делал этого, но сейчас я обращаюсь к тебе с просьбой, и не хочу, чтобы ты расценила её как подозрение, которое не может иметь места. К этому человеку, которого ты сейчас слышала и видела, многие в городе расположены. Но я прошу, не разрешай никому представлять его тебе, не знакомься с ним. Я не могу назвать тебе всех причин для этого, но поверь — они серьёзны. Верь мне, как я верю тебе. Будь уверена, я прошу тебя об этом не потому, что считаю, что имею на это право, раз твоё сердце принадлежит мне. Просто твоё обещание (а я знаю, что оно не будет нарушено, если ты дашь мне его) освободит меня от всех страхов.

— Какое обещание? — рассеянно спросила Лилиан, как будто не слыша моих слов.

— Какое обещание? Не знакомиться с этим человеком, его зовут Маргрейв. Обещай мне, милая, обещай мне.

— Почему голос твой так изменился? — спросила она. — Он действует мне на нервы, — добавила она с несвойственной ей раздражительностью, которая не обидела меня, но поразила. Не произнеся больше ни слова, Лилиан ускорила шаг и вошла в дом.

Остаток вечера мы провели в молчании, отдалившись друг от друга. Напрасно миссис Эшли пыталась нас примирить. Я чувствовал, что у меня есть право считать себя обиженным, и я пользовался этим правом, так как Лилиан не делала никаких шагов к примирению. И это тоже не соответствовало её характеру, всегда такому приветливому, мягкому. Обычно Лилиан печалилась, если меня сердило малейшее недопонимание между нами. Обычно она всегда просила прощения, если взгляд или слово причи-

няли мне боль. Я надеялся, что до моего ухода мир между нами будет восстановлен. Но раньше, чем обычно, она внезапно поднялась, чтобы уйти, сославшись на усталость и головную боль, пожелала мне доброй ночи, но не позволила мне взять её за руку.

— Вы, должно быть, были очень жестоки по отношению к бедной Лилиан, — сказала миссис Эшли полушутя, полусерьёзно, — я никогда не видела, чтобы она так на вас сердилась. Да ещё в первый день своего возвращения!

— Дело не во мне, — ответил я немного угрюмо. — Я только просил Лилиан (и это была обычная просьба) не знакомиться с человеком, к которому я испытываю неприязнь и недоверие. И у меня есть на то причины. Я не знаю, почему эта просьба вызвала её неудовольствие.

— И я тоже. А кто этот человек?

— Он называет себя Маргрейвом. По крайней мере, позвольте мне просить вас остерегаться его!

— У меня нет никакого желания с ним знакомиться. Но сейчас Лилиан ушла, расскажите мне всё об этом ужасном убийстве. Слуги только о нём и думают, я сама не смогу долго скрывать от Лилиан эту новость. Я надеялась, что вы расскажете ей.

Я поднялся в нетерпении. Я не мог вынести разговора о трагедии, которая для меня ассоциировалась с такими таинственными обстоятельствами. Я почувствовал раздражение и даже злость, когда миссис Эшли принялась за бессвязные расспросы: «Кого подозревают в убийстве? Кто его совершил, как я сам считаю? Что за человек был сэр Филипп? Что за странная история о шкатулке?» Желая избежать подобных вопросов, на которые я мог дать только обрывочные, уклончивые ответы, я взял свою шляпу и ушёл.

ГЛАВА 38

п исьмо Алена Фенвика к Лилиан Эшли.

«Я обещал поехать в имение Дервал и не вернусь до завтрашнего дня. Я не могу выносить мысли, что долгие часы мы будем разделены, словно хмурой тучей. Лилиан, если я обидел тебя, прости меня! Напиши мне только одну строчку, чтобы сказать это! Одну строчку, которую я смогу прижимать к сердцу и покрывать благодарными поцелуями до тех пор, пока мы не встретимся снова».

Ответ.

«Я совсем не знаю, что ты имеешь в виду, и я совершенно не понимаю своего душевного состояния сейчас. Не может быть, чтобы я любила тебя меньше, и ещё… Нет, я больше ничего не напишу. Я рада, что мы не скоро увидимся, а к тому времени, надеюсь, я полностью поправлюсь. Сейчас я не совсем хорошо себя чувствую. Не проси меня простить тебя, но если я виновата, прости меня, о, прости меня, Ален!»

На этой неудовлетворительной ноте, не прижав записку к сердцу и не покрыв её поцелуями, а бросив скомканную на стол, как нежелательный счёт от кредитора, я вскочил на лошадь и отправился в имение Дервал. Я был от природы горд, и сейчас моя гордость пришла мне на помощь. Я почувствовал жгучее негодование по отношению к Лилиан, такое, что решил по возвращении сказать ей: «Если словами «и ещё» ты выражаешь сомнение, не любишь ли ты меня меньше, я разрываю нашу помолвку и возвращаю тебе свободу». И я бы пошёл твёрдым шагом с порога её дома, несмотря на уверенность, что уже никогда не смогу улыбаться.

Неужели её записка показалась мне такой обидной? Возможно, нет. Но бывает, что в тоне письма от того, кого мы любим, мы чувствуем, что одиноки. И я почувствовал, что от письма Лилиан веет приближающимся зимним холодом.

В тот день я поздно достиг сторожки парка Дервал. Мне нужно было навестить некоторых пациентов, чьи дома были разбросаны на многие мили друг от друга. К тому же, чтобы успокоить своё раздражение и взбудораженные мысли, я испытывал желание совершить путешествие верхом вместо того, чтобы взять экипаж, в котором я не смог бы ехать через поля, но зато прибыл бы вовремя.

Как только я добрался до парка, мной овладело беспокойство, вызванное неким предчувствием. Чтобы взять лошадь, я, как обычно, прошёл в конюшни через свой кабинет, который я подробно описывал, и, без сомнения, оставил открытыми калитку и, возможно, окно в кабинете. Уже несколько лет у меня была эта беззаботная привычка, и никогда не было причины упрекать себя в ней. Как я уже упоминал прежде, в моём кабинете не было ничего, что могло бы привлечь внимание воров. Кабинет был отделён от основного дома, а слуга на ночь закрывал и окно, и калитку. Но сейчас я почувствовал импульсивное, неотступное, сильное беспокойное желание вернуться в город и предпринять меры предосторожности. Не знаю почему, но что-то подсказывало мне, что моя небрежность подвергла меня большой опасности. Я даже остановился и посмотрел на часы — слишком поздно! На часах — время, указанное Стрехеном в записке. Моя лошадь утомилась и выдохлась. К тому же, что за глупость! Как можно верить в предчувствие? Я устремился вперёд и вскоре остановился у старой лестницы, ведущей в помещичий дом. Здесь ко мне обратился старый управляющий, он уже спустился по лестнице и, как только я спешился, бесцеремонно взял меня за руку и увлёк в сторону.

— Доктор, я был прав. Призрак, что я видел у железной двери мавзолея, — его призрак. Прошлой ночью я снова видел его на том же месте, но припадок со мной не случился, как тогда. Он требует возмездия! Кровь за кровь!

— Да! — ответил я строго. Я и раньше подозревал Маргрейва, но сейчас почувствовал абсолютную уверенность, что это его рук дело. Откуда взялась эта уверенность? Просто сейчас я его ещё больше ненавидел, и ненависть так легко меня убедила! «Лилиан! Лилиан!» — шептал я её имя. Ревность разожгла мою ненависть. — Да! — строго повторил я. — Убийца ответит за всё.

— Что думает об этом полиция? — раздражительно проговорил старик. — День проходит за днём, а до истины всё так же далеко. Но о чём заботится новый хозяин? У него есть рента и земли. Разве он заботится о мёртвом? Я никогда не буду служить новому хозяину. Я так и сказал об этом мистеру Стрехену. Как я могу знать, не он ли совершил это убийство? Кому ещё есть от этого выгода?

— Тише, тише! — вскричал я. — Вы сами не знаете, что за бред вы несёте.

Старик в изумлении взглянул на меня, тряхнул головой, отпустил мою руку и зашагал прочь.

Слуга вышел из сада; я, отстегнув седельный вьюк с вещами, которые могли пригодиться в моей короткой поездке, предоставил лошадь его заботам и поднялся по лестнице. Там меня встретила старая экономка, провела наверх по большой лестнице, показала приготовленную для меня спальню и сказала, что мистер Стрехен уже ждёт меня к обеду и я могу найти его в кабинете. Я поспешил присоединиться к нему. Он начал извиняться за состояние своего хозяйства, что было совершенно ни к чему. Он ещё не нанял новых слуг. Всю работу по дому делала экономка с помощью горничной.

В университете Ричард Стрехен отличался от остальных молодых людей и был не богатым, но и не бедным, не умным, но и не глупым, не красивым, но и не безобразным, не дерзким грешником, но и не святым, хотя он мог бы, вероятно, им быть.

Те же, кто хорошо его знали, говорили, что он обладал такими нравственными качествами, которые довольно часто делают человека превосходным, несмотря на его посредственный интеллект.

Он был честным и справедливым, и сэр Филипп был осведомлён об этом. Но, несмотря на его развитое чувство долга, существовали скрытые трудности. Он был нетерпим. Был внешне искренним со знакомыми, но в то же время подозрительным. Он был очень экономным и ограничивал себя во всём, и я не сомневаюсь, что ведя жизнь холостяка, он даже и не испытывал необходимости в поддержке жены и семьи. Поэтому он всё ещё не был женат.

Даже в те короткие минуты перед обедом, когда нам удалось немного поговорить, мне показалось, что в его характере появилась новая черта в связи с его новым положением. Превратившись в богача, он стал говорить напыщенно. Он, казалось, очень боялся трат, но ещё больше он приходил в ужас от мысли оказаться обманутым. Он стал раздражительным. Управляющий известил его о своём уходе. Мистер Дживис, который провёл с ним сегодняшнее утро, сказал, что лишиться управляющего — огромная потеря, и найти ему замену, человека, одновременно ловкого и честного, не так-то просто.

Какие пустяки могут отравлять обладание имуществом! Стрехен полюбил старый дом, он ему подходил, удобный и роскошный, а сэр Филипп выразил желание его снести. Стрехен изучил план нового особняка, о котором упоминал сэр Филипп, и этот план ему не понравился. Напротив, он привёл его в ужас.

— Дживис говорит, что я не смогу построить такой дом меньше, чем за семьдесят или восемьдесят тысяч фунтов. И потом, для него потребуется вдвое больше прислуги. Я разорюсь, — вскричал человек, который получил по завещанию, по крайней мере, десять тысяч в год.

— Сэр Филипп не приказывал вам сносить старый дом, он только посоветовал так сделать. Возможно, он считал это место не таким подходящим, чем то, которое он предложил для нового здания. Или остерегался, что позже вы обнаружите в этом доме какие-нибудь другие недостатки. Подождите немного прежде, чем принимать решение.

— Но, во всяком случае, думаю, я должен разрушить эту удивительную старую комнату, самую лучшую часть старого дома!

Произнося эти слова, Стрехен печально обводил взглядом необычную дубовую полку над камином, резной потолок, крепкие стены с многочисленными створчатыми окнами, выходящими в уединённый сад. Стрехен уютно устроился в кабинете сэра Филиппа, а когда-то здесь нашёл прибежище известный мистик Форман.

— Такая уютная комната для холостяка! — вздыхал Стрехен. — Рядом конюшни и собачья конура тоже! Но думаю, я должен её разрушить. Закон не вынуждает меня поступать так, это не является условием завещания. Но моя честь и благодарность не позволят мне нарушить указания бедного сэра Филиппа.

— В этом, — серьёзно ответил я, — можно не сомневаться.

Наш разговор был прерван миссис Гейтс: в библиотеке уже накрыли стол к обеду. Из давно забытых погребов принесли вино с большой выдержкой. Стрехен наполнял свой бокал снова и снова, развеселился и начал говорить о том, как зимой соберёт здесь своих друзей по университету и как они будут водить хоровод вокруг ёлки, смеясь и распевая песни.

Прошло много времени, уже наступила глубокая ночь, когда Стрехен поднялся, наконец, из-за стола. Язык уже плохо ему повиновался, и речь его стала бессвязной. Мы вернулись в кабинет, и я напомнил своему хозяину о цели своего визита к нему — о рукописи сэра Филиппа.

— Её трудно читать, — ответил Стрехен, — лучше отложите это до завтра. Вы останетесь здесь на два-три дня.

— Нет, я должен завтра же вернуться в Л****. Я не могу оставить своих пациентов. К тому же, самое лучшее сейчас — не терять даром время и приступить к изучению содержимого манускрипта, поскольку, вероятно, он может дать ключ к разгадке того, кто является убийцей.

— Почему вы так думаете? — вскричал Стрехен. Куда только девалась его вялость и сонливость.

— Потому что из него может стать известным, что у сэра Филиппа был некий враг. А у кого, как не у врага, могли быть причины совершить преступление? Идите, принесите сюда книгу. Вы должны быть заинтересованы в том, чтобы убийца вашего благодетеля понёс заслуженное наказание.

— Да, да. Я дам пять тысяч фунтов в качестве вознаграждения за раскрытие этого преступления. Ален, этот несчастный старый управляющий имел дерзость сказать мне, что я единственный человек в мире, кто мог быть заинтересован в смерти его хозяина. И он смотрел на меня так, как будто бы именно я совершил убийство. Вы правы, я, как никто другой, заинтересован в том, чтобы преступник был найден. Он должен быть повешен.

Говоря всё это, Стрехен поднялся, подошёл к письменному столу и вытащил из него толстую книгу, запиравшуюся на замок. Стрехен принялся отпирать замок одним ключом из связки ключей, которая, по его словам, была обнаружена рядом с телом сэра Филиппа.

— Ален, здесь мемуары. Мне не нужно говорить, какое значение я им придаю. Думаю, рукопись содержит сведения о собственных научных открытиях сэра Филиппа. Та часть его письма кажется мне очень странной. Но он, очевидно, стремился опубликовать свою работу, частично, если не удастся полностью. И, естественно, я хочу исполнить желание, столь чётко сформулированное тем, кому я стольким обязан. Поэтому, надеюсь, вы не будете слишком скрупулёзны. У меня есть причина верить, что в манускрипте окажутся некоторые ценные сведения в области медицины, и они могут помочь вам в вашей профессии, Ален.

— У Вас есть причина верить! Почему?

— О, очаровательный молодой человек приходил ко мне в гостиницу, говорил, что путешествовал по Востоку и там много слышал о познаниях сэра Филиппа в химии и о том, что они пригодились ему в лечении.

— Вы говорите о мистере Маргрейве. Он приходил к вам?

— Да.

— Надеюсь, вы не сказали ему о существовании рукописи сэра Филиппа?

— Конечно, сказал. И ещё я сказал ему, что вы обещали её изучить. Он, казалось, был рад этому и с воодушевлением говорил о том, что вы необыкновенно подходите для этой задачи.

— Дайте мне рукопись, — сказал я резко. — И после того, как сегодня ночью я просмотрю её, завтра, возможно, мне будет что сказать вам, связанное с мистером Маргрейвом.

— Книга здесь, — ответил Стрехен. — Я взглянул на неё, многое в ней написано на латыни. Но к своему стыду, должен отметить, что в университетские годы я не слишком много времени уделял латыни и поэтому не смог ничего понять.

Я сел и положил книгу перед собой. Стрехен задремал, но его разбудила экономка, вошедшая к нам с чайной посудой.

— Хорошо, — вяло произнёс Стрехен. — Вы многое находите в книге, что объясняет многочисленные сбивающие с толку загадки в эксцентрической жизни сэра Филиппа и его стремлениях?

— Да, — ответил я. — Не отвлекайте меня.

Стрехен снова начал дремать, а экономка спросила, не нужно ли нам ещё чего-нибудь, и выразила надежду, что я найду дорогу к своей спальне.

Я нетерпеливо отпустил её и продолжил чтение. Стрехен проснулся ещё раз, когда часы пробили одиннадцать, и нашёл меня всё так же увлечённым рукописью и не расположенным к разговорам. Он зажёг свечу, велел мне положить рукопись в стол, когда я закончу, и убедиться, что стол заперт на ключ, который он мне подал, сняв со связки. А сам, зевая, пошёл наверх.

А я остался один в комнате мистика Формана, склонившись над текстом, более странным, нежели те, что когда бы то ни было, вызывали моё удивление или скептическую улыбку.

ГЛАВА 39

Манускрипт был написан мелким необычным почерком, принадлежавшим, очевидно, тому же самому человеку, который написал и письмо к Стрехену. Но то ли из-за спешки, то ли от недостатка чернил он был написан так, что разбирать его было намного сложнее. Те части мемуаров, которые были связаны с экспериментами или ссылались на тайны Природы, автор решил посвятить исключительно учёным и поэтому записал их на латыни. Но латынь эта, несмотря на соблюдение грамматических правил, была иногда совершенно непонятна. Но все эти трудности нужны были для того, чтобы глубже вникать в смысл текста.

Своё повествование рассказчик начинал с описания своего детства. Ему ещё не исполнилось и семи лет, как умерли оба его родителя. Опекуны отправили сироту в частную школу, а каникулы он проводил в имении Дервал. Среди его ранних воспоминаний я нашёл описание странной старой комнаты, в которой я сейчас сидел, и его ребяческого любопытства, вызванного надписью на каминной полке, — кто такой Симон Форман, который укрылся здесь от преследователей? Что он изучал и какие открытия сделал?

Когда ему было около шестнадцати, Филипп Дервал начал читать множество мистических книг из библиотеки, но испытывал лишь разочарование и отвращение. Первое впечатление, произведённое на доверчивое детское воображение, было испорчено. Он поступил в университет, уехал за границу путешествовать, а вернувшись, занял в лондонском обществе то положение, какое соответствовало молодому бездельнику в связи с его происхождением и состоянием. Он кратко рассказывал об этом периоде своей жизни, легкомысленной жизни, от которой его спасла лишь привязанность к двоюродному брату, кому он передал своё письмо к Стрехену. Проведя несколько лет в безрассудной расточительности, потратив часть денег на свадьбу своего кузена, сэр Филипп утратил прежние надежды и уединился в имении Дервал. Разыскивая какие-то старые документы, он случайно обнаружил собрание рукописей, сильно выгоревших и частично повреждённых молью или сыростью. Оказалось, это были записи Формана. Некоторые из них представляли из себя астрологические наблюдения и предсказания, некоторые — основывались на каббале, некоторые — были древними магическими заклинаниями духов. Все они представляли определённый интерес, были снабжены личными комментариями, историями людей того времени и имели форму диалога, в подражание Эразму. Вторым лицом в этом диалоге был сэр Майлс Дервал, покровитель и ученик. А первым — Форман, философ и толкователь.

93 Эразм Роттердамскии (Erasmus Roterodamus) , или Дезидерии Эразм (Desiderius Erasmus), настоящее имя Герард Герардсон (1469 — 1536) — нидерландский гуманист.

Своё учение в целом Эразм чаще всего именовал «философией Христа». «Философия Христа» была уже достаточно полно сформулирована в первом значительном произведении ещё молодого Эразма — в «Руководстве христианского воина» (или «Кинжал…», 1501-1503). Программе, изложенной здесь, автор оставался верен до самой смерти. Традиционная метафора христианского воина наполнена сугубо моральным содержанием. В целом вера христианина (например, в индивидуальное бессмертие души) превышает возможности его разума, но эта вера должна вести его к непрерывной борьбе с телесными соблазнами. Она должна также сочетаться с твёрдыми житейскими правилами и непрерывной борьбой за их осуществление.

«Философия Христа», призывавшая к возрождению идей и идеалов первоначального христианства, давно забытых католической церковью, погребённых под грудой обрядового формализма, в принципе доступна каждому человеку. Как подлинный гуманист Эразм не принимал тезиса ортодоксального христианства о радикальной испорченности человеческой природы первородным грехом. Поэтому нормальный человек, подражая Христу, способен возвышаться до идей, зафиксированных в Священном Писании [43].

Но помимо этих трудных для понимания трактатов, здесь имелись работы необыкновенные и более впечатляющие — рассуждения о различных оккультных законах Природы и подробное описание аналитических экспериментов. Здесь, казалось, перед сэром Филиппом открылась новая область для практических исследований — граница между естественной наукой и воображением. В университете сэр Филипп увлекался философией, он продолжил свои занятия и самостоятельно убедился в истинности различных экспериментов, описанных Форманом. К его удивлению, некоторые из опытов оказались успешными, некоторые же полностью провалились. Это подтолкнуло автора рукописи к исследованиям, которым он посвятил остаток своей жизни. Трактаты с описанием некоторых истин, на которые случайно натолкнул его Форман, сэр Филипп считал ценными, но в то же время не сознавал всей их важности и истинной природы. Общее впечатление от них портилось нелепым ребячеством и пустым, самонадеянным невежеством, присущим астрологии Средневековья. По этим причинам автор выражал своё желание (по возвращении в Англию) уничтожить рукописи Формана вместе со всеми другими книгами и несколькими собственными комментариями, которые иногда вводили его в заблуждение. Сейчас все они хранились в шкафах комнаты, где я сидел.

Проведя несколько лет в уединении в поместье Дервал, сэр Филипп почувствовал желание путешествовать. Страстное увлечение оккультными науками привело его в те восточные земли, где они зародились и где ещё была жива память об их провозвестниках.

Сейчас несколько страниц рукописи занимало подробное описание первоначального разочарования сэра Филиппа в предмете своих странных исследований. Так называемые маги, вызывающие любопытство у путешественников из Европы, были всего лишь или бездарными шарлатанами, или носителями механически заученного знания, в понимании которого они оказывались такими же невежественными, как и он сам. Значительную часть времени он провёл на Востоке, изучил языки и обычаи разных народов, что позволило ему познакомиться с людьми, в которых он обнаружил глубокие познания древних жрецов. Обычно они жили вдали от других людей, и очень редко их можно было за деньги заставить демонстрировать свои чудеса и разглашать свои тайны. Общаясь с этими мудрецами, сэр Филипп пришёл к заключению, что существует искусство магии, использующей скрытые силы Природы и ничего общего не имеющей с обманом колдунов. Магия есть философия сродни той, что мы изучаем в наших учебных заведениях, и она в той же степени основана на опыте. Чтобы подтвердить это поразительное предположение, сэр Филипп более половины своей рукописи посвятил тщательному описанию различных экспериментов. Так как большая часть из них казалась мне совершенно неправдоподобной и все они совсем не согласовывались с моим практическим опытом и могли быть подтверждены или опровергнуты только в результате дополнительных проверок, которые потребовали бы огромных затрат времени и сил, я листал страницы с этим описанием, не уделяя им особого внимания. Мне не терпелось добраться до той части рукописи, которая могла бы пролить свет на тайну, так меня интересовавшую. Как существование Маргрейва было связано с историей сэра Филиппа Дервала? Так, торопливо пробегая страницу за страницей, я внезапно, уже под конец книги, натолкнулся на имя, приковавшее к себе всё моё внимание, — Гарун из Алеппо. Тот, кто помнит слова, обращённые ко мне в моём трансе, может легко почувствовать волнение, которое ощутил я, когда увидел это имя, и сразу поймёт, как бережно моя память хранит эту часть рукописи, за которую я сейчас принялся, в отличие от всего, что я прочёл прежде.

«Это случилось, — писал сэр Филипп, — в безвестных окрестностях Алеппо, где я, наконец, встретил замечательного человека, передавшего мне оккультные знания, несравнимо более глубокие, чем те, которые я мог бы получить, проводя эксперименты, которым я посвятил значительную часть своих мемуаров. Гарун из Алеппо, без сомнения, владел всеми тайнами Природы, которые теургическая магия только пытается понять.

Он открыл великий принцип животной жизни, который до сих пор сбивал с толку искуснейших анатомистов. На основании того, что органы не могут быть непоправимо повреждены, не было такой болезни, какую он не мог бы излечить, такой дряхлости, которой нельзя было бы вернуть силу. Его наука основывалась на той же самой теории, что была признана лучшими практикующими врачами-профессионалами, и заключалась в том, что истинное искусство исцелять — помочь Природе отринуть болезнь, призвать весь организм изгнать поразившего его врага. Таким образом, все его методы лечения основывались на жизненном принципе».

94 Теургия (греч.) — общение с планетарными духами и ангелами — «богами Света», и средство привлечения их на землю [8, стр. 396].

Никто не знал, какое у Гаруна происхождение. Никто не знал его возраст. С виду он был в самом расцвете сил, но на основе свидетельств, которым автор мемуаров был склонен верить и которые я сам, едва ли стоит говорить об этом, считал вопиюще невероятными, оказывалось, что Гарун жил с тем же именем и той же славой, что и сейчас, уже более ста лет. Он сказал сэру Филиппу, что уже трижды начинал заново свою жизнь и решил больше этого не делать, так как устал жить. Несмотря на все свои способности, Гарун считал, что его убивает глубокое уныние. Он жаловался, что для него нет ничего нового под солнцем. Говорил, что, несмотря на то, что обладает несметным богатством, оно перестало его радовать, и он предпочитает жизнь бедняка. Говорил, что устал от всех привязанностей и страстей человеческого сердца, что чувствует себя здесь одиноким. Одним словом, Гарун часто повторял с мрачной торжественностью: «Душа не предназначена для того, чтобы жить на земле в телесной оболочке дольше того времени, что отпущено смертному. А когда искусством обновления руин своего тела мы удерживаем душу, она страдает и становится вялой и подавленной. Только тот, — продолжал Гарун, — будет испытывать радость от продолжающегося существования, кто смог сохранить остроту своих человеческих ощущений; человек с таким сознанием, что он может быть независимым от духовного существования. Человек, кого покинула душа! Он не может теперь вести духовной жизни и похож на величественного из животных, без чувства неудовлетворённости от нахождения на земле, что является характерным свойством души».

Как-то вечером сэр Филипп, к своему удивлению, обнаружил в доме Гаруна ещё одного европейца. Здесь он прервал своё повествование, чтобы описать этого человека. За три или четыре года до этого сэр Филипп часто слышал от людей, занимающихся магией, о живущем на Востоке Англичанине, увлечённом исследованиями, похожими на его собственные. И этот человек, как говорили, обладал ужасными познаниями в тех областях, которые даже здесь, на Востоке, осуждались, так как могли быть использованы, чтобы творить зло. Здесь сэр Филипп, наконец, как и в кратком разговоре со мной, снова выделил два вида магии — один, ничего общего не имеющий с грехом, как и любое другое знание, полученное в результате опыта, и другой, который колдуны применяли в преступных целях.

Англичанина, которому молва приписывала увлечение тёмной магией, сэр Филипп Дервал никогда прежде не встречал. И теперь встретил его в доме Гаруна, дряхлого, истощённого, согбенного немощностью, измученного болью. Ему было чуть больше шестидесяти, но выглядел он куда более старым, хотя на лице его ещё можно было различить следы былой необыкновенной красоты, и его мозг всё ещё сохранял свою силу, что совсем не соответствовало телу-развалине. Сэру Филиппу никогда ещё не доводилось встречать в людях такой ум, такой блестящий и такой развращённый. Сын известного ростовщика, наследник огромных богатств, одарённый талантами, питающими его честолюбие, он вступил в жизнь, обременённый ненавистью, которую испытывали к его отцу. Дуэль, к которой привела язвительная насмешка в его адрес, вызвавшая его свирепую мстительность, заставила его нарушить закон, предназначенный для урегулирования подобных столкновений, и предстать перед судом. Однако ему удалось избежать наказания или из-за ошибки в технической стороне дела, или из-за жалости к нему присяжных. [1] Но он запятнал свою честь и создал непреодолимый барьер на пути к надеждам, которые питал. После суда он покинул страну, чтобы больше не возвращаться. С тех пор большую часть своей жизни он провёл в дальних странах, вдали от цивилизации, среди варварских племён. Временами, однако, он всё же появлялся в европейских столицах, сторонясь себе подобных, избегаемый ими, но окружённый тунеядцами, среди которых всегда можно было встретить людей с прекрасным образованием, привлечённых из-за своей бедности или скупости его богатством. Последние девять или десять лет он жил в Персии, приобрёл обширные земли, завёл свиту и пользовался большей властью, чем восточный принц. Таким был этот человек, преждевременно состарившийся, который дал врачам убедить себя, что ему осталось жить не более шести недель. И теперь он в паланкине, в сопровождении свиты, подобающей сатрапу95, прибыл в Алеппо в грязную хижину мудреца Гаруна, вера в искусство которого стала для него последней надеждой отсрочить свой уход в могилу.

Он обернулся к сэру Филиппу, когда тот вошёл в комнату, и произнёс по-английски:

— Я здесь, потому что здесь вы. Я знаю о вашей дружбе с этим человеком. Я хочу заручиться вашей поддержкой. Скажите, что я не какой-нибудь легковерный простофиля. Скажите ему, что я, Луис Грейл, не какой-нибудь нуждающийся проситель. Скажите мне о его мудрости, уверьте его в моём богатстве.

Сэр Филипп вопросительно посмотрел на Гаруна, продолжавшего в полном безмолвии сидеть на ковре.

— О чём вы просите Гаруна?

95 Сатрап — правитель в древней Персии [9, стр. 584].

— Жить дальше, жить! За каждый год жизни, что он сможет подарить мне, я засыплю всё здесь золотом.

— Золото не прельстит его.

— Но что тогда?

— Спросите его сами, он говорит на вашем языке.

— Я спрашивал, но он мне не отвечает.

При этих словах Гарун внезапно поднялся. Он вытащил из-под одежды маленькую склянку, вылил из неё каплю жидкости в стакан с водой и сказал: «Выпейте это, пошлите завтра ко мне за лекарствами, которые я смогу прописать. Возвращайтесь сюда через три дня, но не раньше!»

Когда Грейл ушёл, сэр Филипп, сжалившись, спросил Гаруна, неужели его искусство способно сохранить жизнь в столь дряхлом теле. На что Гарун ответил:

— Лихорадка, порой, может так истощить огонь жизни, что одного грубого порыва ветра будет достаточно, чтобы погасить пламя, но человек, тем не менее, выздоравливает. Жизнь этого больного была всего лишь длительной лихорадкой, он может выздороветь.

— И вы ему в этом поможете?

— Через три дня я вам скажу.

На третий день Грейл снова явился к Гаруну, по просьбе мудреца сэр Филипп также пришёл. Грейл заявил, что уже испытал невыразимое облегчение от прописанных лекарств. Он рассыпался в словах благодарности, настаивал принять щедрые дары и, казалось, был огорчён, когда от них отказались. На этот раз Гарун много говорил с Грейлом, обнажая его извращённый, кипящий, но блестящий ум. Сейчас я не могу извлечь из памяти все мельчайшие подробности разговора Грейла с Гаруном и Дервалом, но лучше всего рассказать о характере Грейла мне удастся, описав то впечатление, которое он на меня произвёл. Казалось, что в то время, пока я читал, передо мной бушевали природные стихии — шторм, землетрясение, — таковы были крики гнева, ненависти, отчаяния, выражение непреклонного желания, насмешка над властью. То и дело наружу прорывалась какая-нибудь высокая мысль, вырывался неудержимый гений — резкие переходы от вызывающего поведения к воплям глубокого раскаяния.

Всё это было в нём, я не знаю, что же было в этом странного, но производил он необыкновенное впечатление. Это напоминало песнопение из какой-то древней лирической трагедии, песню, исполняемую одним из тех мифических великанов, которые, гордые тем, что произошли из Тьмы и Хаоса, управляют грубыми стихиями, так же, как Гармония управляет Мирозданием. Я был настолько поглощён их разговором, что язык этого зловещего персонажа перестал мне казаться мрачным и пугающим. До сих пор мне казалось, что в этой необузданной натуре проблескивает временами сияющий свет, а его характер, первоначально надменный, если не распущенный и агрессивный, был озлоблен ранней и непрерывной борьбой с обществом, в которой он искалечился и деформировался. При более счастливых обстоятельствах его пламенная сила могла бы быть обращена во благо. А теперь, несмотря на горькое, мучительное раскаяние, зло невозможно было простить.

Наконец, тоскливое сострадание, вызванное им прежде, превратилось в неприкрытое отвращение.

Их разговор с общих житейских тем перешёл на ту тему, которая интересовала меня больше всего. Речь зашла о магии, и, несмотря на мой скептицизм, я не мог сдержать дрожи, читая ночью и в одиночестве эту необыкновенную рукопись.

Грейл говорил о силе, которую он использовал при содействии злых духов, о силе, направленной на то, чтобы гипнотизировать и разрушать. Сейчас уже было слишком поздно, но он говорил о той помощи, что могли предложить ему его тёмные союзники, ради честолюбия, а не личной мести. Если бы он приобрёл имеющиеся сейчас у него знания прежде, чем слабость разрушающегося тела сделала их бесполезными, он мог бы праздновать свою победу над обществом, которое когда-то в его далёкой юности отвергло его! Он говорил о способах, которыми он мог воздействовать на других людей, оставаясь при этом необнаруженным, управлять силами и сбивать с толку правосудие. Он говорил неясно о силе, которую можно было использовать на расстоянии. С её помощью можно было создавать призрак материального объекта, подобного его тени, проникать сквозь стены тюрьмы, минуя стражу. Эта сила достигалась концентрацией воли и воздействовала на более слабый ум, почти всегда подчиняя его себе и приводя в ужас. Здесь я не могу передать все его хвастливые слова о его демоническом искусстве, поскольку помню их довольно смутно, но все его знания оказывались совершенно бесполезными и не спасали от тисков смерти. Всеми этими знаниями он готов был поделиться с Гаруном, но в обмен на что? В обмен на сокровище, которым обладал даже самый ничтожный крестьянин. В обмен на жизнь, простую жизнь, чтобы всё ещё дышать воздухом, чтобы всё ещё наслаждаться солнцем.

Наконец, Гарун ответил. С тихим презрением он сказал, что тёмная магия, которой так хвастался Грейл, есть злоупотребление знанием, самое подлое из всех возможных злоупотреблений, и им во все времена занимались только ничтожнейшие люди. И потом, внезапно сменив тон, продолжал (я привожу здесь его слова так, как смог их запомнить):

— Падший, несчастный негодяй! И ты ещё просишь меня продлить тебе жизнь! Чтобы ты продолжал изводить мир и самого себя. Могу ли я заклинаниями продлить бедствие или осквернить тайны Природы, использовав их, чтобы сохранить силу и молодость преступнику?

Грейл, как будто ошеломлённый укором, упал перед Гаруном на колени с отчаянными просьбами, странно выглядевшими после его недавнего высокомерия. Всё было так, говорил он, потому что жизнь была к нему злой и он боялся смерти. Но, если жизнь начать заново, он изменится, отречётся от своего искусства и будет творить добро.

— Так жестокий человек лжёт самому себе, когда его настигает тень смерти, — ответил Гарун. — Но знай, несмотря на раскаяние, которым охвачена твоя душа, не душа сейчас умоляет меня. Если в словах Разума ты расслышал бы печальный шёпот Души, он отговорил бы тебя жить дальше. Пока я говорил, я наблюдал за ней. Она опечалена позором своего существования и страшится счёта, который должен быть ей предъявлен. Но ещё сильнее её страх, как перед ужасным бедствием, перед продолжением жизни, несущим больший позор и более тяжкое наказание! Пока приговор не приведён в действие, ещё есть надежда добиться милосердия раскаянием, которое разум безуспешно изо всех сил пытается подавить. Но гибель тем страшнее, чем дольше пребывание на земле, привязанное к развращённому уму и страстям, которые ты просишь меня тебе сохранить.

Грейл склонил голову, закрыл лицо руками, дрожа и не произнося ни слова.

Тогда сэр Филипп, охваченный состраданием, решил защитить его. «Но, по крайней мере, разве душа не может ради раскаяния пройти на земле больший отрезок времени?» Пока сэр Филипп произносил это, Грейл, обессиленный, упал в обморок, как при смерти. Когда Грейл пришёл в себя, он почувствовал, что его голова опирается на колено Гаруна. Его открытые глаза остановились на сверкающей склянке, которую Гарун держал в руках, и понял, что его губы смочены жидкостью из неё.

— Поразительно! — бормотал он. — Я чувствую, как жизнь возвращается ко мне. Значит, это эликсир! Это не басня!

Он с жадностью протянул руки, чтобы схватить склянку, и вскричал умоляюще: «Ещё! Ещё!» Но Гарун спрятал сосуд в складках своей одежды и ответил:

— Я не верну тебе молодость, но освобожу от физических страданий: я освобожу ум и душу от мук плоти, чтобы примирить их, если это ещё возможно, в их долгой борьбе. Я могу подарить тебе несколько месяцев для раскаяния. Постарайся за это время искупить зло шестидесяти лет своей жизни. Используй своё богатство там, где оно поможет залечить нанесённую рану, поможет нуждающемуся, поможет там, где это больше всего необходимо. Прислушайся к своему раскаянию, склонись в молитве.

Что-то бормоча и тяжко вздыхая, Грейл удалился. На следующий день Гарун позвал сэра Филиппа Дервала и сказал ему:

— Отправляйся в Дамаск. Там началась чума. Отправляйся туда, чтобы исцелить и спасти. В этой шкатулке хранятся самые верные противоядия. В ней находится достаточное количество вещества, чистого, беспримесного, которое может вызвать искушение непомерно долго удерживать душу в бренном теле. Жалкая участь. Ты многому у меня научился и знаешь, что так легко вернуло ему здоровье и продлило его путь к могиле, избавив от боли. О чём ещё мог бы человек просить у Природы? Ничего другого в шкатулке нет. В ней те вещества, что ускоряют жизнь тех сил, которые до поры до времени дремлют в человеке, как куколка насекомого, ожидая своего будущего развития. И эти силы позволяют видеть, но не глазами, слышать, но не ушами. Здесь связь между душой человека и Природы. Здесь содержатся тайны, более ценные, чем те, что позволяют отделить духовную жизнь не столько от жизни телесной, сколько от жизни умственной. Если ты встретишь человека большого ума, настойчиво стремящегося к Истине, но всё ещё отрицающего факт, что животная жизнь обладает душой, и если этот человек, подняв глаза к небу, будет вопрошать с момента своего появления на земле: «Есть ли у меня душа? Может ли она умереть?» — тогда ты смело, с толком можешь воспользоваться содержимым шкатулки. Сокровища шкатулки подобны тем, какие может приобрести каждый смертный, но в зависимости от того, к кому они попадут, они могут быть обращены во благо или во зло. Никогда не доверяй их тем, кто сможет ими злоупотребить! Ты достаточно сведущ в тайнах Природы и сможешь различить, кто использует содержимое шкатулки во благо, а кто — ради злых намерений. Содержимое шкатулки может воздействовать на воображение, заглушить совесть и подвергнуть душу опасности.

Сэр Филипп взял шкатулку вместе с рекомендациями, как её использовать, но не стал их описывать в рукописи, что я сейчас читал. Затем он заговорил с Гаруном о Луисе Грейле, который вызвал у него смешанное чувство восхищения и отвращения, жалости и ужаса. Гарун ответил ему. Я снова привожу здесь его слова по памяти. Странно, до какой степени может быть напряжена память, сколько всего вобрать в себя, когда она поражена необычностью того, что предстаёт перед ней. И как сильно было моё желание, чтобы рукопись пролила свет на то, что интересовало меня больше всего!

— Когда смертный преднамеренно вступает в союз со злыми духами, он сдаёт свою крепость врагам. А тому, кто смотрит со стороны, нужно быть осторожным, чтобы не привлечь своим взглядом их внимания. Этот человек, кого ты жалеешь, ещё не безвозвратно развращён злодеями, его душа ещё продолжает бороться с ними. Его жизнь была непрерывной борьбой между сильным рассудком и слабым духом. Рассудок, опьянённый страстями, подавил душу, но душа никогда не переставала жаловаться и раскаиваться. И в те моменты, когда ей удавалось завладеть господством над ним, она пыталась смягчить его ненависть, пыталась вернуть рассудок, впавший в заблуждение из-за ненависти и гнева, на непривычный для него путь любви и милосердия. В мёртвой пустыне вины всё же встречались зелёные островки добра. Демоны поработили его рассудок, и он им поддался, но они не смогли полностью завладеть его душой, которую ужасает их присутствие. И в этой борьбе, продолжающейся в его груди, помочь сможет только Аллах, чьё око не дремлет.

Гарун продолжал, и его слова ещё более странным образом и ещё глубже проникали в моё сознание:

— Были люди (ты должен был знать таких), кто после болезни, когда жизнь, казалось, замирала, выздоравливали, но менялись до неузнаваемости. Прежде мягкие, добрые и искренние, они становились жестокими, злыми и лживыми. К тому, что они любили прежде, теперь они проявляли отвращение и ненависть. Иногда эти изменения оказывались настолько поразительными и настолько непостижимыми, что родственники приписывали их безумию. Не тому безумию, что проявляется в обычных повседневных делах, а тому, что приводит к внутренней дисгармонии. Но есть дервиши, которые считают, что во время такой болезни, так похожей на смерть, душа оставляет человека, а злой дух вселяется в его тело и мозг, покидая тело своего прежнего хозяина, и наделяя своего нового владельца чертами своего прошлого существования. Я не изучал подобные тайны и высказываю тебе только предположение, существующее на Востоке, не подтверждая его, но и не опровергая. Это борьба между рассудком, пленённым демонами, и душой, просящей защиты у Аллаха. Если рассудок этого путешественника так стремится к продолжению жизни на земле ради наслаждений, склоняющих его к греху, он пойдёт ради этого на любое преступление и поддастся любому злодею, который пообещает ему щедрые дары. Но душа умоляет о спасении от нового греха, и она, скорее, готова вынести наказание Аллаха за свои тёмные грехи, чем согласиться вступить в союз с демонами. Что если мольбы души будут услышаны, если она возродится из руин, а они сами достанутся колдовству, которое стремится восстановить их? Если в них проникнут демоны, они обнаружат, что их награда ускользнула, и они почувствуют себя обманутыми. Напрасно жизнь будет дарована плоти, напрасно разум, освободившийся от контроля со стороны души, будет скитаться, храня прежние знания и способности. Несмотря на то, что душе удастся спастись бегством от страстей плоти, до этого она всё равно подвергнется колдовскому воздействию со стороны злых сил. Несомненно, тело, лишённое души, будет инструментом зла, но инструментом всё же несовершенным. Демоны не смогут постоянно владеть бренным телом. Они могут проникнуть в него с каким-нибудь злым умыслом (и Аллах в своей непостижимой мудрости позволяет им это) и покинуть его, не оставив следа. Человек-животное, лишённый души, но внешне прекрасный, может вести себя, как тигр или змея в своей жестокости, а в следующее мгновение резвиться в солнечных лучах, весёлый и безобидный, потому что, подобно змее или тигру, он неспособен испытывать раскаяние.

— Просто поразительно, — проговорил Дервал.

— Возможно, потому что он может принять осязаемую форму. Я знаю, сейчас, пока я говорю с тобой, этот несчастный призывает на помощь все злые колдовские силы, которые, как он хвастает, ему подвластны. Чтобы добиться желаемой цели, он должен пойти на преступление. Колдовство нашёптывает ему, как это сделать, оставшись безнаказанным. Душа сопротивляется, но при этом она слабее разума, которому подчинялась так долго. Не спрашивай меня больше ни о чём. Но если я исчезну с твоих глаз, если ты услышишь о моей смерти, которую я приму, чтобы осознать милосердие Небес, убравших меня, наконец, с земли, знай, что пришёл тёмный Гость и что я принимаю всё с благословением.

Сэр Филипп отбыл в Дамаск. Там он застал свирепствовавшую чуму и посвятил себя исцелению страдающих. Лекарства в шкатулке истощались. Чума прошла, а лекарства совсем закончились, когда он узнал, что Гаруна больше нет. Однажды утром Мудреца обнаружили мёртвым в его уединённом доме, и, если верить распространившемуся слуху, следы на его горле указывали на то, что его задушили. В то же самое время Луис Грейл исчез из города, и предполагали, что он разделил участь Гаруна и был тайно похоронен убийцами, лишившими его жизни. Сэр Филипп поспешил в Алеппо. Там он выяснил, что в ту ночь, когда умер Гарун, Луис Грейл исчез не один, вместе с ним были ещё двое из его многочисленной свиты. Одна из них — арабская женщина по имени Аиша, которая постоянно сопровождала его, была его ученицей и помощницей в его мистических опытах, разлагающих его ум. Говорили, что она имела на него влияние, отчасти из-за своей красоты, отчасти из-за нежности, с которой она заботилась о нём на закате его жизни. Другой — индиец, особенно привязанный к ней, о котором все из пугливых слуг Грейла говорили с отвращением и ужасом. По их словам, он принадлежал к той кровожадной секте фанатиков, о существовании которой как общины совсем недавно стало известно в Европе. И этот человек убедил ничего не подозревающую жертву в том, что они пользуются расположением богини, которой служат. В Алеппо сложилось мнение, что, если эти двое сговорились убить Гаруна, возможно, ради его сокровищницы, вполне вероятно, что они же решили избавиться от своего английского лорда или ради драгоценностей, которые тот носил при себе, или ради его сокровищ, место хранения которых им было хорошо известно.

«Я не разделял этого мнения, — продолжал повествователь. — Я уверен, что Аиша искренне любила своего ужасного хозяина. И любовь эта неудивительна. Луис Грейл был таким человеком, которого женщина, и особенно женщина Востока, если однажды полюбила, прежде чем он стал старым и немощным, будет любить и дальше и заботиться о нём с большей нежностью. И поэтому не случайно он сделал рабыню своей ученицей и спутницей. Индиец также был предан Грейлу и не мог бы пойти на преступление.

Я пришёл к заключению, что Гаруна убили по приказу Луиса Грейла, чтобы завладеть эликсиром жизни. Он был задушен индийцем, Душителем. Таким образом Грейл получил чудодейственное средство, дающее жизнь. И склонила его к этому любовь арабской женщины, Аиши. Потом ему помогли бежать из Алеппо. Эти предположения я не смог высказать восточным властям. С тех пор я даже не мог намекнуть на существование эликсира жизни без того, чтобы меня не подняли на смех. Не мог я также сказать, что разыскиваю в Алеппо Англичанина. Они пришли к заключению, которое казалось наиболее правдоподобным: Гаруна могли задушить, но он мог умереть и от приступа (его тело было похоронено задолго до моего приезда в Алеппо), а Луиса Грейла убили его вероломные слуги. Но следы беглецов были потеряны.

И сейчас, — писал сэр Филипп, — я могу утверждать на основе открывшихся фактов, что Луис Грейл всё ещё жив. Из старика он превратился в юношу. Новая форма — новая жизнь. Слова Гаруна, казавшиеся мне невероятными, сбылись: преступник, не сознающий своего преступления, человек-животное, воплощение безрассудных сил Природы, прекрасный и радостный, своенравный, ужасный, несущий разрушение! Существо, как будто пришедшее из древних мифов, человек-животное, чей дух был ещё недостаточно силён, чтобы сделать его царём Природы.

Но это существо — ещё более ужасное и зловещее, чем просто человек-животное, поскольку его мозг, не нуждающийся в присутствии души, хранит отрывочные сведения, которыми можно злоупотребить, и среди них — тайны магии, полученные им под руководством духов, наиболее враждебных нашей расе. И кто скажет, не вошли ли уже демоны в этот опустевший храм, который оставила душа, и не используют ли они как один из своих инструментов, пассивных и бессознательных, его знания, хранящиеся в памяти под контролем злобы?

Моё внимание привлекла странная и ужасная история, случившаяся в одной армянской семье, с которой я был немного знаком. И сейчас я прерываю своё повествование, хотя ещё не всё рассказал о человеке, убившем Гаруна, чтобы завладеть эликсиром молодости. Всю свою оставшуюся жизнь я посвятил тому, чтобы найти его.

В этой армянской семье было три дочери, одна из них…»

Только я успел прочитать эти слова, как тень упала на страницу, и я почувствовал, как на меня повеяло холодом, холодом, таким холодом, что кровь застыла у меня в жилах. Я как бы внезапно окоченел! Невольно я вздрогнул, огляделся, уверенный в ужасающем присутствии в комнате. А потом на противоположной стене я увидел еле различимую человеческую фигуру. Я называю её Тенью, хотя это слово не совсем подходит: она тускло светилась. На одной из выставок в Лондоне демонстрируется любопытный случай с оптическим обманом. В конце коридора вы видите, очевидно, при ярком свете, человеческий череп. Пока вы приближаетесь к нему, вы убеждены, что он там. Но оказывается, что это всего лишь его тень. Тень передо мной была менее отчётливой, чем та, которую я только что описал. Я не обманывался. Я чувствовал, что здесь призрак, но в то же время был уверен, что вижу тень живого существа — фигуру и лицо Маргрейва. Это было совершенно отчётливо, безошибочно. Сознавая, что сам он должен быть позади меня, я попытался подняться, повернуться, убедиться в этом. Но я не мог пошевелиться: руки, ноги, все мышцы были скованы каким-то непостижимым заклятьем. Постепенно все ощущения покинули меня, я потерял сознание и оставался неподвижным, как будто мёртвым. Когда я очнулся, я услышал, как часы пробили три. Похоже, я не приходил в себя около двух часов! Свечи уже догорали. Я взглянул на стол. Рукопись мертвеца исчезла!

[1] Здесь читатель заметит противоречие между рассказом миссис Пойнтс и повествованием сэра Филиппа Дервала. В соответствии с первым, Луиса Грейла судили во время его отсутствия в Англии и приговорили к трём годам заключения, которых ему удалось избежать, уехав из страны. В соответствии со вторым, Луис Грейл присутствовал на суде и получил оправдание. Слова сэра Филиппа должны быть, по крайней мере, ближе к истине, чем слова миссис Пойнтс, так как в соответствии с английским законом Луиса Грейла не могли судить во время его отсутствия, он обязательно должен был присутствовать в суде. Миссис Пойнтс рассказывает свою историю так, как это обычно делает женщина: она уверена, что может допустить ошибку, когда затрагивает вопрос, касающийся закона. И, возможно, даже не сознавая, светская женщина искажает факты в своём повествовании так, чтобы сохранить благородство своего героя, который вызывает у неё интерес и которого она не осуждает за совершённое преступление, а жалеет, представляя заключённым за решётку. Ален Фенвик, без сомнения, преднамеренно не указывает на расхождение двух утверждений и не осуждает за ошибку, которая в глазах юриста могла бы умалить достоинство миссис Пойнтс. Это согласовывается с некоторыми целями, которые ставил перед собой Ален Фенвик, публикуя свою «Странную историю» и предлагая читателю сделать свои собственные выводы на основе противоречий, которые могут иметь место в самых обычных случаях и так часто встречаются в удивительных историях. Часто факт, рассказанный одним человеком, отличается от того же самого факта, рассказанного другим. Быстрота, с которой истина превращается в ложь, когда передаётся из уст в уста, может быть продемонстрирована с помощью игры, популярной в то время. Игра заключается в следующем. Имеется группа людей, восемь или десять человек. Они должны прошептать друг другу сообщение о некоторой вымышленной сделке или обрывок какой-нибудь выдуманной сплетни, связанной с кем-нибудь из отсутствующих, живых или мёртвых. Тот, кто первым услышал историю, должен рассказать её шёпотом другому так, как смог её запомнить, а тот — пересказать её своему соседу, и так далее до последнего участника группы. Каждый рассказчик, как только прошепчет соседу свою версию истории, записывает её на бумаге. И хотя в этой игре никто не заинтересован в том, чтобы исказить историю, которую услышал, а наоборот, каждый ради своей репутации стремится передать её как можно точнее, почти всегда окажется, что история существенно изменилась, прежде чем достигла восьмого или десятого человека. Иногда многие важные детали оказываются потерянными, иногда к истории добавляется что-то новое и совершенно невероятное. После завершения эксперимента каждому хочется воскликнуть: «И как после этого можно верить истории, услышанной летописцем?» Но разве каждая история, прошедшая не через десять, а, возможно, через десять тысяч уст, прежде чем дойти до нас, покажется самому летописцу, знавшему правду, не такой же невероятной, как описанные им чудеса — скептически настроенному Фенвику?

ГЛАВА 40

Рукопись мертвеца исчезла. Но как? Фантом мог обмануть моё зрение, подавить волю, действуя на расстоянии; мог, если рассказы о месмеризме не врут, лишить меня способности двигаться и ощущать что-либо. Но ни фантом, никакая сила гипноза не могли заставить исчезнуть со стола передо мной материальный объект в виде книги! Должен ли я был искать этому объяснение в познаниях в колдовстве, приписанных Луису Грейлу, если верить повествованию? Я не мог принять эту догадку. Против неё восставал мой рассудок, полунадменный, полувстревоженный. Кто-то должен был войти в комнату, кто-то должен был взять рукопись. Я огляделся вокруг. Окна были закрыты ставнями, вдобавок ещё и шторами кое-где. Всё было точно так же, как и раньше, до того, как я потерял сознание. Всё, казалось, было в порядке. Схватив одну из быстро догорающих свечей, я прошёл в смежную библиотеку, в пустынные комнаты, в зал и убедился, что входная дверь заперта на засов! Грабитель не оставил никаких следов своего тайного пребывания.

Я решил сразу идти в комнату Стрехена и сказать ему о пропаже. Рукопись была мне доверена, и я чувствовал, что пока это происшествие скрыто от него, моя репутация запятнана. Я поспешно поднялся по большой лестнице, которой выцветшие портреты по бокам придавали зловещий вид, и оказался в длинном коридоре, ведущем в мою спальню, но, наверняка, и в спальню Стрехена. Но которая из них его? Я не знал. Я торопливо открывал дверь за дверью, вглядываясь в пустые комнаты, шёл, спотыкаясь, повернул направо и направился вниз по узкому коридору. По самым обыкновенным признакам я распознал местонахождение своего хозяина, по признакам, с помощью которых обитатель меблированных комнат или гостиницы даёт о себе знать, — стул перед дверью, небрежно брошенная на него одежда, пара башмаков рядом. И таким нелепым и смешным мне показалось подобное проявление привычек повседневной жизни, беспорядочной холостяцкой жизни Стрехена, которое так контрастировало с теми чудесами, о которых я прочитал, и с теми, ещё более невероятными, которые я засвидетельствовал и жертвой которых стал, что, как только я завернул в коридор, я услышал свой бессознательный, полуистерический смех. И, ужаснувшись звуками этого смеха, как будто он мог исходить от кого-то другого, я замолчал, остановившись у двери, и спросил себя: «Я сплю? Я бодрствую? И, если я не сплю, что я должен сказать простому смертному, которого собираюсь разбудить? Говорить ему о фантоме! Говорить ему о сверхъестественном заклятье! Говорить ему о мистическом трансе, в котором было похищено то, что он мне доверил! Что я ему скажу? Что я сам сказал бы всего несколько дней назад любому, кто поведал бы мне подобную историю?» Я не стал ждать ответов на эти вопросы, вошёл в комнату и услышал храп Стрехена, доносившийся с его кровати. Недостаточно вежливо я встряхнул Стрехена. Он вздрогнул, протёр глаза.

— Вы, Ален, вы? Какого чёрта? Что случилось?

— Стрехен, меня обокрали! Украли рукопись, которую вы дали мне. Я не мог лечь спать, не сказав вам об этом.

— Обокрали, обокрали! Вы серьёзно?

Он отбросил постельное бельё и сел, уставившись на меня.

И снова все те вопросы, что я задавал себе, стоя под дверью, стали всплывать в моём мозгу с удвоенной силой. Сказать этому человеку, лишённому воображения, практичному, костлявому, рыжеватому северному сельскому жителю, сказать этому человеку о том, что даже самые доверчивые школьницы могут принять за небылицу! Невозможно!

— Я уснул, — начал я, краснея и заикаясь, так как малейшее отклонение от истины было для меня болезненным, — а… а когда проснулся, рукопись исчезла. Кто-то, должно быть, вошёл и совершил кражу.

— Кто-то вошёл в дом в этот час ночи и только за тем, чтобы украсть рукопись, не представляющую для него никакой ценности! Абсурд! Если воры проникли в дом, то должна быть другая цель — столовое серебро, деньги. Я оденусь, мы посмотрим!

Стрехен второпях оделся, бормоча что-то и избегая моего взгляда. Он был в замешательстве. Ему не хотелось говорить своему старому приятелю, что было у него на уме, но я видел, он подозревал, что я решил лишить его рукописи и сочинил сумасбродную историю, чтобы скрыть свой обман.

Тем не менее, он отправился осмотреть дом. Я молча следовал за ним, удручённый собственными мыслями, желая уединиться в своей комнате. Мы никого не нашли, никаких следов, ничего, что вызвало бы подозрение. В доме, кроме нас, спали две служанки — экономка и девочка, помогавшая ей. Невозможно было заподозрить кого-то из них, но во время наших поисков мы всё же открыли двери их комнат. Мы увидели их в кроватях, очевидно, спящими. Казалось бесполезным будить их и расспрашивать. Когда наши тщетные поиски были завершены, Стрехен остановился у двери моей спальни, впервые за всё это время пристально посмотрел на меня и сказал:

— Ален Фенвик, я отдал бы половину наследства, в которое вступил, лишь бы этого не случилось. Рукопись, как вы знаете, завещал мне благодетель, и моя обязанность — исполнить малейшее его желание. Если рукопись содержала что-либо ценное для человека ваших познаний и профессии, то вы, конечно, могли свободно использовать её содержимое. Позвольте мне надеяться, Ален, что к завтрашнему дню книга появится.

Он не сказал больше ни слова, отпрянул от руки, которую я невольно протянул ему, и быстрым шагом направился в свою комнату.

Оставшись один, я опустился на стул, закрыл лицо руками и напрасно пытался собрать свои взволнованные, расстроенные мысли. Мог ли я придать важное значение этому чудесному повествованию, что я прочёл? Неужели действительно существовали таинственные силы, дарованные человеку, таинственные силы Природы? Я не мог в это поверить. Должно быть, это всё от болезненного восприя-

тия моего мозга. Это галлюцинация. Галлюцинация? Фантом — да, транс — тоже. Но как исчезла книга? По крайней мере, это уж точно не может быть галлюцинацией.

На следующее утро я вышел из своей комнаты со слабой надеждой найти рукопись где-нибудь в кабинете, с надеждой, что я сам спрятал её куда-то: говорят, лунатики могут вот так спрятать что-нибудь и ничего не помнить об этом в бодрствующем состоянии.

Я тщательно обыскивал каждый уголок. Стрехен застал меня за этим безнадёжным занятием. Он позавтракал у себя в комнате и только после одиннадцати присоединился ко мне. Его манеры стали резкими, холодными и сдержанными, а его подозрение было так явно, что вызывало у меня негодование и обиду.

— Разве возможно, — возмущённо вскричал я, — что вы, кто так хорошо меня знает, подозреваете меня в совершении поступка, такого низкого? Зачем бы я спрятал доверенную мне книгу, когда я мог переписывать из неё всё, что пожелаю, и использовать её содержимое в любых целях, которые посчитал бы полезными для науки или для меня и моей работы!

— Я не обвиняю вас, — угрюмо ответил Стрехен. — Но что мы скажем мистеру Дживису и всем тем, кто знал о существовании рукописи? Они поверят тому, что вы мне рассказали?

— Мистер Дживис, — проговорил я, — не может подозревать друга-горожанина, у которого такая хорошая репутация, как у меня. А кому ещё вы рассказали об оставленных сэром Филиппом мемуарах?

— Молодому Маргрейву. Я же говорил вам!

— Правда, правда. Нам не нужно далеко ходить, чтобы найти вора. Маргрейв был в этом доме не один раз. Ему известно расположение комнат. Вы назвали имя грабителя!

— Да ну! Ради чего весёлому молодому человеку, такому, как Маргрейв, понадобилась такая скучная, с глубокомысленными рассуждениями работа, какой, я считаю, были мемуары моего несчастного родственника?

Я уже собирался ответить, как дверь внезапно открылась и вошла девушка-служанка в сопровождении двух мужчин, в которых я признал полицейского инспектора Л**** и того, кто обнаружил меня над телом сэра Филиппа. Инспектор подошёл ко мне с мрачным лицом и зашептал мне прямо в ухо. Я даже сразу ничего и не понял.

— Идти с вами, — проговорил я, — к мистеру Вигорсу, судье? Я думал, мои показания больше не нужны.

Инспектор покачал головой:

— У меня есть распоряжение, д-р Фенвик.

— Хорошо, я, конечно, пойду. Обнаружилось что-то ещё?

Инспектор обернулся к служанке, стоявшей с широко раскрытыми глазами и ртом от изумления.

— Покажите нам комнату д-ра Фенвика. Сэр, там вещи, которые вы привезли сюда. Я пойду наверх вместе с вами, — зашептал он снова. — Пойдёмте, д-р Фенвик, я при исполнении своих обязанностей.

Что-то в манерах этого человека было настолько угрожающим и зловещим, что я сразу почувствовал, что со мной произошло какое-то новое странное несчастье. Я повернулся к Стрехену. Он стоял у порога, тихо разговаривая со вторым полицейским, и его лицо выражало изумление и отвращение. Когда я подошёл к нему, он поспешно удалился, не произнеся ни слова.

Я поднялся по лестнице, вошёл в свою спальню, инспектор держался рядом, позади меня. Когда я механически достал все те вещи, что привёз с собой, полицейский чиновник вырвал их у меня с грубостью, показавшейся оскорбительной, медленно обшарил карманы моего пиджака, который был на мне накануне вечером, затем выдвинул ящики стола и даже внимательно осмотрел кровать.

— Что вы имеете в виду? — надменно спросил я.

— Извините, сэр. Долг. Вы…

— Ну, что я?

— Вы арестованы. Вот ордер.

— Ордер! На каком основании?

— Убийство сэра Филиппа Дервала.

— Я, я! Убийство! — я не смог больше произнести ни слова.

Я бы не должен долго останавливаться на этом ужасающем происшествии: мучительно описывать подробности, настолько, что я пытался стереть их из своей памяти, но они снова и снова возвращаются ко мне, подобно бессвязным обрывкам из кошмарного сна.

Всё, что мне нужно сообщить, заключается в следующем. Очень рано, в то самое утро, когда меня арестовали, один человек, никому не знакомый в городе, отыскал мистера Вигорса и дал ему показания, что в ночь убийства он искал укрытие от сильного ливня под навесом у стены, примыкающей к старой арке, и слышал разговор двух мужчин под аркой. Слышал, как один сказал другому: «Вы всё ещё имеете зуб против меня?» На что другой ответил: «Я могу простить вас при одном условии». Большую часть последующего разговора он не расслышал, так как говорили шёпотом, но он узнал достаточно и понял, что условие, на котором настаивал один, заключалось во владении шкатулкой, которую имел при себе другой. Из-за этого у них даже случилась ссора. Он сделал такой вывод, так как у того, кто требовал шкатулку, был сердитый, раздражённый голос. И в конце он громко спросил: «Вы всё ещё отказываетесь?» и, получив ответ, который свидетель не расслышал, угрожающе заявил: «Это вы пожалеете» и затем вышел из-под арки на дорогу. Дождь закончился, и при ярких вспышках молнии свидетель отчётливо увидел фигуру человека, покинувшего укрытие под аркой, — высокого, статного, с крепким телосложением. Немного спустя, свидетель увидел ещё одного, который был старше и слабее первого, также вышедшего из-под арки. Его он смог различить в неверном свете газовой лампы близ стены, молний к тому времени уже не было. Но он был совершенно уверен, что это и был сэр Филипп Дервал.

Он сказал, что только что приехал в город, всего несколько часов назад, ничего не знает в Л**** и во всей Англии, приехал из Соединённых штатов Америки, где жил с самого детства. Он совершил длительное путешествие в Л**** в надежде найти своих дальних родственников, остановился в маленькой гостинице, после чего решил прогуляться по городу и был застигнут ливнем, вынудившим его искать укрытие. Потом он заблудился и не смог отыскать дорогу к своей гостинице. Проплутав в напрасных поисках и не встретив никого в этот поздний час, кто подсказал бы ему путь, он забрёл под портик и проспал два или три часа. Проснувшись на рассвете, он поднялся и снова пытался найти дорогу к гостинице, когда на узкой улочке он увидел двух мужчин. В одном из них он признал высокого человека из тех двоих, чей разговор под аркой подслушал. Кто был другой, он тогда не понял. Высокий показался ему рассерженным и в смятении. Он слышал, как высокий говорил: «Шкатулка. Она будет у меня». Потом ему показалось, что между этими двумя началась борьба. Высокий сбил второго с ног, встал ему на грудь, и в руке его что-то сверкнуло, похожее на стальной инструмент. Он был так напуган, что не мог сдвинуться с места, и, хотя он кричал, ему казалось, что голос его не слышен. Потом он увидел, как высокий поднялся, а другой остался без движения лежать на тротуаре. Через минуту или около того он заметил идущего сюда полицейского и решил удалиться. Он не знал, что было совершено убийство. Это могло быть всего лишь нападением. Это больше его не интересовало. Он был здесь чужестранцем. Он решил, что не стоит в это вмешиваться. Потом он нашёл свою гостиницу. В течение последующих нескольких дней его не было в Л****: он разыскивал своих родственников, покинувших город много лет назад, чтобы поселиться в деревнях по соседству.

Однако его ждало разочарование: никого из его родственников уже не было в живых. Теперь он вернулся в Л****, услышал об убийстве, сомневался, что ему делать, стоит ли во всё это вмешиваться, ему, постороннему человеку, и всё же решил дать ничем не подкреплённые показания. Но за день до дня дачи показаний он, слоняясь по улицам, увидел джентльмена верхом, в котором он немедленно признал человека, являющегося, по его мнению, убийцей сэра Филиппа Дервала. Он осведомился у ка-кого-то прохожего насчёт имени этого молодого человека и услышал в ответ: «Д-р Фенвик». Весь остаток дня он испытывал беспокойство, так как не хотел выдвигать обвинения против человека порядочного и, очевидно, уважаемого. Но совесть не позволила ему спать спокойно этой ночью, и он решил утром идти в суд и чистосердечно признаться.

История была настолько неправдоподобная, что любой другой судья, оказавшись на месте мистера Вигорса, возможно, отверг бы её с пренебрежением. Но мистер Вигорс уже был настроен против меня, и, несомненно, без всякого сожаления подверг меня оскорблению, заподозрив в совершении преступления и немедленно отдав распоряжение обыскать мой дом. Я в это время находился в поместье Дервал. В письменном столе в моём любимом кабинете, который я оставил незапертым, была обнаружена стальная шкатулка и большой нож с ещё заметными пятнами крови на лезвии. После этого меня арестовали. При наличии таких улик и показаний этого странствующего незнакомца я не мог отрицать свою причастность к убийству и был подвергнут тюремному заключению, а допрос отложили до появления новых улик. Я обратился за помощью к мистеру Дживису. К моему удивлению и ужасу, мистер Дживис просил его не беспокоить. Сказал, что его уже нанял мистер Стрехен, чтобы обнаружить и преследовать судебным порядком убийцу сэра Ф. Дервала, и он не может оказывать свои услуги обвиняемому. Из того немногого, что он мне сказал, я сделал вывод, что Стрехен уже встречался с ним и рассказал об исчезновении манускрипта и что Стрехен больше не желает быть моим другом. Тогда я обратился к другому ходатаю, молодому человеку, относящемуся ко мне с уважением. Мистер Стентон (так звали этого адвоката) верил в мою невиновность. Но он предупредил меня, что положение очень серьёзное, и просил меня быть с ним предельно откровенным. Был ли у меня разговор с сэром Филиппом под аркой, как говорит свидетель? Использовал ли я такие или подобные слова? Говорил ли покойный, что я имею зуб против него? Просил ли я шкатулку? Угрожал ли я сэру Филиппу, что он пожалеет? И почему он отказался?

Я почувствовал, что бледнею, когда отвечал: «Да, подобные выражения имели место в моём разговоре с покойным».

Что было причиной моего недовольства? Что находилось в шкатулке, что я так желал обладать ей?

При этих вопросах я пришёл в ужасное замешательство. Что я мог сказать строгому, рассудительному слуге закона? Сказать ему о порошке и парах благовоний, о сцене в музее, рассказе сэра Филиппа, о предполагаемой тождественности молодого Маргрейва и старого Грейла, об эликсире жизни и магии? Я… я рассказываю это, как небылицу! Я… знаменитый противник всякого мистицизма, я… я…, практикующий врач-скептик! Содержала ли рукопись сэра Филиппа что-либо полезное? Работа с описанием невероятных событий? Своими откровениями я рисковал напугать моего ходатая. Но то, что он просил меня доверить ему, не было ужасным вымыслом или заблуждением сумасшедшего. Исчезновение рукописи являлось частью ужасающей тайны, окутывавшей всё. Поэтому я отвечал, стараясь говорить спокойно, насколько мог, что я не испытывал недовольства по отношению к сэру Филиппу, которого до этого вечера прежде никогда не видел; что слова, якобы свидетельствующие о моём недоброжелательстве, были необдуманно произнесены сэром Филиппом в нашем споре, касающемся феноменов месмеризма; что шкатулка, которую покойный показал мне в доме мэра, содержала сильнодействующие лекарства; что я просил разрешения изучить эти лекарства и что, когда я сказал, что он пожалеет в своём отказе, я просто имел в виду, что он пожалеет о том, что не разрешил подвергнуть лекарства научным исследованиям.

Мои ответы, казалось, убедили адвоката, но он всё же спросил, как я могу объяснить то, что шкатулка и нож оказались в моей комнате.

— Нет другого объяснения, кроме этого. Окно в моём кабинете, дверь-окно, выходит в переулок, и через него любой мог проникнуть в комнату. И в моих привычках было не только самому пользоваться этой дверью, но и впускать через неё в кабинет всех своих близких знакомых.

— Кого, например?

С минуту я колебался, а потом ответил с важностью, которую не мог сдержать:

— Мистера Маргрейва! Он превосходно знал это место, он знал, что дверь редко запирается в течение дня, он мог войти в любое время. Он мог попросить кого-то или положить сам шкатулку и нож в мой письменный стол, который, как ему было известно, я также никогда не запирал: там не находилось ничего секретного, никакой секретной корреспонденции, главным образом, хирургические инструменты и то, что могло мне пригодиться при проведении экспериментов.

— Мистера Маргрейва! Но вы не можете подозревать его, этого весёлого, очаровательного молодого человека, о котором никто не может сказать ничего плохого, в том, что он взвалил на вас такую вину. Ведь это указывало бы на его причастность к убийству. Тогда, если вас обвинили ошибочно, он, обвинивший вас, — или сам преступник, или соучастник преступления, подстрекатель или исполнитель.

— Мистер Стентон, — твёрдо сказал я после минутной паузы, — я действительно подозреваю, что Маргрейв приложил руку к этому убийству. Сэр Филипп, как только увидел его в доме мэра, выразил по отношению к нему сильное отвращение, ссылаясь на преступления, ранее совершённые им, и пригласил меня к себе в поместье Дервал на следующий день, а вечером было совершено убийство. На Востоке сэр Филипп узнал что-то о Маргрейве, Маргрейв мог бояться разоблачения, не знаю, чего ещё. Это может казаться вам странным, но я убеждён, что этот молодой человек, внешне такой весёлый и беспечный, и есть настоящий преступник, и он каким-то неизвестным мне способом использовал лживого бродягу, чтобы обвинить меня. Мы ничего не знаем о прошлом мистера Маргрейва. О нём также ничего неизвестно и молодому джентльмену, кто впервые представил его здесь обществу. Если вы будете защищать меня, чтобы спасти, вы направите на расследование все свои силы.

Едва я проговорил всё это, как тут же пожалел о своей откровенности, так как выражение лица мистера Стентона резко переменилось и я заметил в нём крайнее недоверие к высказанному мной обвинению и в первое время даже сомнение в моей невиновности. Все поддавались очарованию, исходившему от Маргрейва, и это никого не удивляло. Помимо излучения обаяния от своего радостного присутствия он, казалось, был совершенно свободен от всех заблуждений молодости. Такой весёлый и приятный собеседник, да ещё избегающий вина! Прекрасной наружности, даже больше чем просто прекрасной! Он был любимцем женщин, но при этом не происходило ни одного случая соблазнения или распутства, пятнающих его имя! Что касается его прошлого, он так искренне признавал себя внебрачным ребёнком, ничтожеством, путешественником, бездельником. Его траты, хотя и расточительные, никогда не выставлялись напоказ. У него не было долгов. А его характер так не походил на характер преступника, что обвинить в убийстве этого очевидно невинного и чудного любимца природы и людей казалось нелепо, так же, как обвинить в преступлении бабочку или щегла.

Однако мистер Стентон почти ничего не сказал и вскоре меня покинул, выразив надежду, что, несмотря на серьёзность улик, моя невиновность будет доказана.

Я очень устал и рано в этот раз погрузился в глубокий сон. Должно быть, было немного за полночь, когда я проснулся, причём совершенно проснулся, вернувшись к жизни и сознанию, так, как я обычно просыпался на рассвете. И увидел на стене напротив своей кровати тот же самый светящийся фантом, что и в кабинете Формана в поместье Дервал. Я читал в скандинавских легендах о призраке, называемом Син-Лека96, или светящийся труп. Согласно суеверию северных жителей, он часто посещал места погребения, предсказывал судьбу, смерть. Передо мной было привидение человека, видимое в фосфорическом свете, и оно так соответствовало описанию призрака из скандинавской легенды, что я не могу подобрать ему лучшего названия, чем Син-Лека, светящийся труп.

Он находился передо мной, похожий на труп, но всё же не мёртвый, такой же, как в кабинете колдуна Формана — с фигурой и лицом Маргрейва. Я был смел, с крепкими нервами и сейчас решил бороться с любым впечатлением, которое могло оказать на меня обманутое воображение. То, что поначалу пугает нас, позже перестаёт быть таким ужасным. Поэтому я смело поднялся с кровати и твёрдым шагом направился к фантому. Но когда до него оставалось два шага и я протянул руку, чтобы прикоснуться к нему, моя рука застыла в воздухе, а ноги словно приросли к полу. Я не почувствовал страх, сердце моё билось спокойно, но что-то непобедимое противостояло мне. Я стоял, точно обратившись в камень. А потом с губ фантома сорвался голос, но доносился он, казалось, откуда-то издалека, очень тихий, приглушённый, но, тем не менее, различимый. Я даже не был уверен, что слышу его, не был уверен, что он не доносится до меня откуда-то изнутри.

— Я и только я один могу спасти тебя, — говорил голос. — Я так и сделаю, но при некоторых условиях, простых и лёгких.

— Дьявол или призрак, или просто иллюзия моего мозга, — закричал я, — между тобой и мной не может быть никаких соглашений. Я не выношу твою злобу, я отказываюсь от твоих услуг. Я не принимаю никаких условий, чтобы избежать одного или принять другое.

— Ты можешь дать мне другой ответ, когда я спрошу тебя снова.

Син-Лека стал медленно таять, превратился в бледную тень, а потом исчез. Я радовался ответу, который дал ему. Прошло два дня, прежде чем мистер Стентон снова пришёл ко мне. За это время Син-Лека больше не появлялся. Я собрал всё своё мужество, вооружился здравым смыслом, записал все слабые места обвинения, выдвинутого против меня, и почувствовал себя спокойным от сознания своей невиновности.

Первые несколько слов моего ходатая разбили всё моё мужество. Я страстно желал услышать новости о Лилиан, желал получить весточку от неё, которая подбодрила бы меня и придала мне сил. Поэтому я сразу спросил:

— Мистер Стентон, вы знаете, что я помолвлен с мисс Эшли. Ваша семья знакома с ней. Что она говорит, что думает о немыслимой вине, возложенной на её суженого?

— Вчера вечером я провёл в доме миссис Эшли около двух часов, — ответил мне адвокат. — Она, естественно, хотела видеть меня, человека, вставшего на вашу защиту. Кого, как вы думаете, я там встретил? Того, кто пылко защищал вас, выражал свою уверенность в вашей невиновности и кто убеждён, что настоящий преступник вскоре будет найден. И это был никто иной, как мистер Маргрейв, кого, простите мне мою прямоту, вы так опрометчиво и беспочвенно обвинили.

— О боже! Вы говорите, что его принимают в этом доме, что ему… ему позволено находиться в её присутствии?

96Син-Лека — призрачный дубликат.

У Блаватской можно встретить упоминание о Син-Леке: «Чудо отражения… происходит, когда удар, нацеленный на духа, видимого или невидимого и принадлежащего отсутствующему живому лицу, или удар, нацеленный на призрак того лица, которое он представляет, попадает в самого этого живого человека, в то же время и в то же место, куда удар был нацелен! Поэтому мы должны думать, что это отражение, как бы отскакивающее от изображения живого человека — его призрачного дубликата (Син Лека) — повторяется на своём физическом носителе, человеке из плоти и крови, где бы он ни находился» [44, стр. 503].

— Сэр, откуда это незаслуженное предубеждение против доброго друга? Обвинение против вас, ставшее известным в городе, поразило и шокировало его. И он, как ваш друг, пришёл к миссис Эшли и был представлен ей мисс Брабазон. Мистер Маргрейв был так добр, что…

— Хватит! — воскликнул я. — Хватит!

Взволнованный и разгневанный, я расхаживал по комнате, и напрасно адвокат пытался меня успокоить. Наконец, я внезапно остановился:

— Хорошо, и вы видели мисс Эшли? Что она просила передать мне, её жениху?

Мистер Стентон выглядел смущённым.

— Что передать… Поймите, сэр, положение мисс Эшли, деликатность и… и…

— Я понимаю, ничего, ни слова, от молодой девушки, порядочной девушки, человеку, обвинённому в убийстве.

Некоторое время мистер Стентон молчал, а потом тихо произнёс:

— Давайте сменим тему, давайте подумаем о том, что сейчас должно интересовать нас в большей степени. Я вижу, вы делаете какие-то записи. Могу я взглянуть на них?

Я успокоился и сел.

— Этот обвинитель! Были ли о нём наведены справки? Он приезжает, говорит, что из Америки. На каком корабле? В каком порту он высадился на берег? Есть ли какие-либо свидетельства, подтверждающие его рассказ о том, что он пытался найти родственников, есть ли сведения о гостинице, в которой он тогда остановился и дорогу к которой не мог отыскать?

— Ваши вопросы разумны, д-р Фенвик. Я их предвидел. Правда — то, что этот человек остановился в небольшой гостинице с названием «Восход солнца». Он действительно наводил справки о некоторых своих родственниках по фамилии Уолс, которые первоначально жили в Л****, но впоследствии переселились в деревню за десять миль отсюда. Это были два его брата, мелкие торговцы, но порядочные люди. Сразу он не захотел говорить, в каком порту высадился и на каком корабле приплыл. Я подозреваю, что потом он солгал, отвечая на эти вопросы. Я послал в Саутгемптон своего помощника, поскольку именно там, как он говорит, он сошёл на берег. Мы разберёмся: он сейчас задержан и также находится под арестом. Я слышал, что он странный и легко возбудимый, но, по возможности, старается не шуметь. Похоже, у него дурной характер. Возможно, он был ранее судим, и это та причина, по которой он долго уклонялся от дачи показаний и с тех пор неохотно говорит о себе. Но даже если его свидетельства будут опровергнуты и потеряют силу, нам всё равно придётся объяснять, как шкатулка и нож оказались в вашем столе. Из предположения, что в ваше отсутствие некий человек вошёл в кабинет и оставил в столе улики против вас, ясно, что этому человеку был хорошо знаком ваш дом, и, следовательно, этим человеком не может быть незнакомец, появившийся в Л****.

— Конечно, нет. Этим человеком был Маргрейв!

— Снова мистер Маргрейв! О сэр!

Я поднялся с нетерпеливым жестом. Я не мог позволить себе говорить. Этой ночью я не спал. С нетерпением, пристально я смотрел на стену напротив в ожидании свечения Син-Леки. Ночь прошла, но привидение так и не появилось.

ГЛАВА 41

На следующий день адвокат пришёл ко мне с неким подобием улыбки на губах. Он принёс записку от миссис Эшли, несколько строк, написанных карандашом. Они выражали доброжелательность и призывали меня сохранять хорошее настроение. Миссис Эшли писала, что не верит в мою вину, что Лилиан держится, на удивление, прекрасно и для них обеих необыкновенным утешением являются визиты мистера Маргрейва, моего друга, так близко знакомого со мной, который так смело опровергает чудовищную клевету, заставляющую меня сейчас страдать!

Адвокат снова видел Маргрейва, видел его в их доме. Кажется, Маргрейв почти поселился там!

На протяжении всего визита мистера Стентона я оставался угрюмым и молчаливым. Я снова с нетерпением ждал ночи. Ночь наступила. Я услышал, как где-то часы пробили двенадцать, когда леденящий ветер снова коснулся моих волос и на противоположной стене появилась светящаяся Тень.

— Ты подумал? — снова издалека прошептал голос. — Я повторяю, только я могу спасти тебя.

— А среди твоих условий нет ли такого, что я должен отдать тебе женщину, которую люблю?

— Нет.

— Не должен ли я совершить какое-то преступление… преступление, возможно, такое же ужасное, как и то, в котором меня обвиняют?

— Нет.

— В таком случае я принимаю твои условия, но в то же время предлагаю одно условие со своей стороны.

— Говори своё условие.

— Я прошу тебя покинуть этот город. Я прошу тебя, между тем, прекратить визиты в дом, где живёт женщина, помолвленная со мной.

— Я прекращу эти визиты. И вскоре покину город.

— Тогда сейчас говори, что ты просишь у меня. Я готов принять твои условия. И не из страха за себя, а потому что я боюсь за чистоту и невинность существа, которое находится под воздействием твоего беспощадного обаяния. Ты имеешь власть надо мной. Ты управляешь мной, используя мою любовь к другому человеку. Говори.

— Мои условия просты. Ты обещаешь прекратить обвинять меня в чём бы то ни было. Когда встретишь меня в моём обычном теле, ты не станешь упоминать о том, что заметил моё сходство с Тенью. Тебя пригласят в дом, где я также могу быть принят как гость. Ты придёшь, там встретишь меня и будешь разговаривать со мной как гость с гостем в доме хозяина.

— Это всё?

— Это всё.

— Тогда я обещаю. И ты сдержи своё слово.

— Не бойся, спи спокойно с уверенностью, что тебя скоро освободят.

Тень начала таять и постепенно исчезла. Темнота окутала всё, и я погрузился в спокойный, глубокий сон.

На следующий день мистер Стентон снова навестил меня. Этим утром он получил записку от мистера Маргрейва, в которой тот сообщал, что уехал из Л****, чтобы вести самому уже начатое им с чьей-то помощью расследование, касающееся человека, давшего показания против меня, и, если его надежды оправдаются, он рассчитывает доказать мою невиновность и осудить настоящего убийцу сэра Филиппа Дервала. Для своего расследования он взял себе в помощники полицейского Уоби, который был мне благодарен за то, что я сохранил жизнь его сестре, и поэтому выразил сильное желание быть мне полезным.

Между тем, моим самым беспощадным противником оставался мой старый приятель по университету, Ричард Стрехен. Дживис распространил повсюду обвинение Стрехена в исчезновении рукописи, которая была мне доверена. И это сильно повредило мне в глазах общества, поскольку давало основание думать, что рукопись и есть мотив якобы совершённого мной преступления. Первым к этой мысли пришёл мистер Вигорс. Известны случаи, когда люди, чья жизнь прежде была безупречной, шли на преступления, и потом казалось, что их напрасно оклеветали. В Испании некий аскет убил и ограбил путешественника, чтобы купить книги, — книги, написанные отцами его церкви! Он намеревался разрешить проблему теологического характера. Во Франции антиквар, которого уважали не столько за его ум, сколько за дружелюбие и кроткий нрав, убил своего самого близкого друга, чтобы завладеть медалью, без которой его коллекция была неполной. Эти и подобные истории, показывающие, как губительное, сильное желание может заглушить голос совести, повсеместно распространялись мстительным сторонником д-ра Ллойда. И из этих историй многие легковерные сделали соответствующий вывод, направив его против меня, поверхностно судя, но желая показать, как глубоко они понимают ситуацию.

Все знали, что я люблю научные эксперименты, особенно в области химии. Все знали, с каким рвением я люблю исследовать любое новое изобретение. Стрехен, подхватив эту фантастическую гипотезу судьи, рассказывал повсюду о моей всепоглощающей страсти к анализу и открытиям, которой я отличался, ещё будучи студентом, и с помощью которой добился той репутации, что была у меня сейчас.

Не только по слухам, но и по словам слуги, сэр Филипп Дервал за время путешествий узнал много тайн в естественных науках, особенно тех, которые связаны с целительством. Огромное значение его слуга приписывал необыкновенным лекарствам, хранившимся в стальной шкатулке. Без сомнения, сэр Филипп, нахваливая в нашем с ним разговоре свои лекарства, возбудил моё любопытство и разжёг моё воображение. И поэтому позже, когда я внезапно встретил его в уединённом месте, рассудок изменил мне, и я обезумел, поддавшись своему любопытству и алчности.

Все эти предположения, сведённые в систему, подкреплялись обвинением Стрехена, что я «избавил» его от рукописи, предположительно содержащей объяснения способов лечения, которые применял сэр Филипп, и пытался скрыть своё воровство с помощью неправдоподобной истории, рассказать которую человек с моей репутацией никогда бы не осмелился, будь он в здравом уме. Я видел, как вокруг меня разрослась паутина враждебных предубеждений и нелепых слухов. И как мог Маргрейв разорвать эту паутину? Не знаю почему, но я верил его обещанию, верил в его силу. И ещё: моя тревога о Лилиан была так велика, что от радости, что Маргрейв, по крайней мере, не станет больше находиться в её присутствии и что я получил его обещание покинуть город, в котором она жила, я почти забыл о надежде, что моя невиновность будет доказана.

Так час проходил за часом до тех пор, пока, кажется, на третий день с той ночи, когда я в последний раз видел таинственную Тень, дверь поспешно не распахнулась и на пороге передо мной не предстала смущённая группа людей — управляющий тюрьмы, полицейский, мистер Стентон и другие знакомые лица, сторонившиеся меня со времени моего тюремного заключения. С первого взгляда на них я понял, что не нахожусь больше вне закона, за рамками человеческой дружбы. До сих пор, находясь в одиночестве и испытывая беспокойство, я держался с гордостью, сурово, но теперь, когда я почувствовал тёплое рукопожатие, услышал радостные голоса, произносящие поздравления, увидел в глазах всех, что моя невиновность доказана, произошедшие изменения оказались для меня слишком внезапными, комната закружилась передо мной, и я потерял сознание. Я попытаюсь вкратце написать здесь объяснения, которые посыпались на меня, как только я пришёл в себя, и которые были публично оглашены в суде на следующее утро. Я был обязан всему Маргрейву. Казалось, он растолковал то самое предположение, которое вызвало обо мне столько слухов. «Согласно этому предположению, — сказал он, — считается, что Фенвик совершил преступление, в котором его обвиняют. Оно основано на вероятности, что только сумасшедший мог совершить преступление, не имея к этому адекватного побуждения. Но, кажется, совершенно ясно, что обвиняемый — не сумасшедший. И у меня есть причина подозревать, что сумасшедший — обвинитель». Сделав это заключение на основе его манер и поведения после того, как он был взят под стражу, Маргрейв поручил полицейскому Уоби навести справки в деревне, в которой, как настаивал обвинитель, должны были жить разыскиваемые им родственники. И Уоби нашёл там тех, кто слышал о двух братьях по фамилии Уолс, живших на доходы от мелкого магазинчика, который они держали, а также, и в основном, на доходы от кое-какой собственности, переданной им, как ближайшим родственникам помешанного, которого однажды уже судили. После этого Маргрейв изучил объявления в ежедневных газетах. Одно из них, сообщающее об опасном маньяке, сбежавшем из психиатрической больницы на западе Англии, привлекло его внимание. В эту больницу он и отправился.

Там он узнал, что пациент, о котором писали, имел склонность совершать убийства и был помещён пожизненно в эту самую клинику за убийство. По описанию пациент точно соответствовал мнимому американцу. Заведующий больницей, услышав от Маргрейва все подробности, выразил твёрдое убеждение, что свидетель и есть сбежавший пациент и что он и совершил преступление, в котором обвинил другого. И, если это на самом деле так, заведующий обещал вытянуть из него признание в содеянном. Подобно многим другим сумасшедшим, а не только тем, кто имеет склонность убивать, сбежавший маньяк был чрезвычайно хитрым, вероломным, скрытным, изворотливым, имеющим привычку обманывать, ловким настолько, что вполне мог достичь своей цели и свалить вину на другого. Но, хотя при обычном разговоре он казался достаточно рассудительным тем, кто не знал его, иногда он начинал бредить и тогда мог выдать себя, радоваться любому преступлению, планируемому или уже совершённому. Он был уверен, что заключил сделку с сатаной, который в обмен на его полное послушание поможет ему остаться невредимым и в результате дарует ему могущественную власть и влияние. И это вполне обычное убеждение маньяков-убийц — считать, что они находятся под воздействием зла, или одержимы дьяволом. Убийцы находят единственное объяснение своим преступлениям, и оно заключается в том, что дьявол вселился в них и подтолкнул к убийству. И ничто так не объединяет убийц и сумасшедших, как чувство самоуважения. Маньяк готов солому в своих волосах называть короной. Подобное чрезмерное высокомерие характеризует психические отклонения, с которыми мне приходилось сталкиваться в своей практике, и эти отклонения, являющиеся несомненным признаком безумия, появляются в больном задолго до того, как его болезнь откроется его ближайшим родственникам.

Болезненное чувство самоуважения, таким образом, породило страшную иллюзию, под влияние которой попал описываемый мной человек. Он гордился тем, что является слугой Падшего Ангела и находится под его покровительством. И если это самоуважение ловко направлялось в соответствующее русло, он испытывал радость от совершаемого им зла, как будто бы это являлось какой-то особенной привилегией. После этого он мог весело хвастаться тем, что большинство циничных преступников, чей рассудок ещё не помутился, стараются держать в тайне. Он мог выдать себя во всей своей уродливости с добродушным и искренним самолюбованием, как какой-нибудь тщеславный, самодовольный человек, выставляющий напоказ своё дружелюбие и добрые дела.

— Если этот человек, — сказал заведующий, — окажется тем пациентом, что сбежал от меня, и если свою склонность убивать он проявил по отношению к погибшему, то мне не придётся провести с ним дольше четверти часа до того момента, как он расскажет мне, как это произошло и как ему удалось обвинить другого в своём преступлении. И расскажет он это с такими подробностями, как ребёнок рассказывает о подвиге какого-нибудь школьника, рассчитывая на ваше одобрение.

Маргрейв привёз этого джентльмена в Л****, привёл к мэру, который был одним из моих сторонников. И мэр имел достаточное влияние, чтобы распорядиться и уладить всё остальное. Заведующего провели в камеру, где содержали мнимого американца. При этом он выразил желание, чтобы вместе с ним были ещё несколько свидетелей. Маргрейв отказался пойти с ним: совершенно искренне он сказал, что он мой слишком близкий друг, чтобы быть беспристрастным слушателем того, что имеет ко мне такое непосредственное отношение.

Заведующий убедился в своих подозрениях и сдержал своё обещание. Мой лживый обвинитель оказался тем самым беглецом. Этот человек по имени д-р ****, не выражая ни малейшего ужаса, а, скорее, со снисходительностью, уже через несколько минут начал рассказывать свою историю, с внутренним самодовольством от своего посредничества, которое его возвеличивало, как он, вероятно, думал, повествуя о своей ловкости. И рассказ его был ужасен.

Он говорил о своём побеге, который был крайне изобретательным. Но его подробности меня не интересовали, я их не запомнил и не буду здесь пересказывать. Он повстречал по дороге моряка-путешественника, камнем сбил его с ног, украл у него головной убор и бушлат, а также небольшую сумму денег мелочью, которая в дальнейшем пригодилась ему, чтобы оплатить проезд в поезде, увёзшем его за восемьдесят миль от больницы. В кармане у него ещё оставалось немного денег. Потом он пошёл пешком по шоссе, пока не добрался до города, расположенного примерно в двадцати милях от Л****. Здесь он остановился на пару дней, и здесь, по его словам, дьявол сказал ему, чтобы он купил нож. Что он и сделал. По этому приказанию он понял, что дьявол повелел ему сделать что-то значительное. Хозяин, как называл он злого духа, указал ему дорогу. Он прибыл в Л****, остановился, как он правдиво рассказал прежде, в маленькой гостинице, скитался ночью вокруг города, был застигнут внезапным ливнем, нашёл укрытие под монастырской аркой, подслушал мой разговор с сэром Филиппом, узнал больше того, что рассказал под присягой. Он услышал достаточно, и шкатулка вызвала его любопытство. Пока он слушал, Хозяин сказал ему, что он должен завладеть этой шкатулкой. Сэр Филипп покинул арку почти сразу после меня, и беглец тогда бы и напал на него, если бы не заметил поблизости полицейского. Он последовал за сэром Филиппом к дому мистера Дживиса. Хозяин приказал ему дожидаться и наблюдать. Он так и сделал. Когда сэр Филипп вышел, ближе к рассвету, он последовал за ним, увидел, что он входит в узкий переулок, подошёл к нему, схватил его за руку и потребовал всё, что было у него при себе. Сэр Филипп пытался отбиться от него. Я избавлю читателя от дальнейших подробностей. Было совершено убийство. Он украл у покойного шкатулку и кошелёк, обнаружив их в карманах. Едва он это сделал, как послышались шаги. Времени ему хватило только на то, чтобы укрыться за портиком дома, отдельно стоящего на углу улицы, и тут подошёл я. Из своего укрытия он наблюдал за моим коротким разговором с полицейскими и, когда они пошли прочь, унося тело, ускользнул незамеченным. По дороге к гостинице ему в голову пришла мысль, что будет безопаснее избавиться от шкатулки и кошелька. Он спросил у своего Хозяина, как это сделать. И тот проводил его в открытый двор (у дома каменщика), находившийся совсем близко от гостиницы. В этом дворе рос старый вяз, истощивший землю своими сучковатыми корнями, весь в трещинах и дуплах. В одном из них он и оставил шкатулку и кошелёк, взяв из него только пару соверенов и немного денег серебром. А потом присыпал тайник землёй. После этого он отправился в свою гостиницу, а утром покинул её под предлогом, что ему нужно разыскать своих родственников, действительно приходившихся ему родственниками, но о смерти которых он узнал уже много лет назад. Через несколько дней он вернулся в Л**** и глухой ночью отправился забрать шкатулку и деньги. Он нашёл кошелёк со всем содержимым нетронутым, но крышка шкатулки оказалась открытой. Когда он прятал всё, ему казалось, что она плотно закрыта. Это его встревожило, не приходил ли кто сюда. Но его Хозяин прошептал ему, чтобы он не придавал этому значения, сказал, что теперь можно взять шкатулку и он скажет, что с ней делать. Он так и сделал, но, откинув крышку, обнаружил, что шкатулка пуста. Он забрал остаток денег из кошелька, но сам кошелёк не взял, так как на нём был герб и инициалы, которые могли выдать случившееся. Поэтому он оставил его в дупле среди корней, как и прежде, присыпав землёй. В течение дня он слышал в гостинице, что люди говорили об убийстве, и его первым желанием было немедленно покинуть город. Но Хозяин наделил его достаточной мудростью, чтобы этого не делать, и заставил его остаться. Проходя по улице, он увидел, что я выхожу через дверь-окно, иду во двор конюшни, расположенный с другой стороны дома, сажусь верхом и уезжаю. Он заметил, что дверь-окно осталась незапертой, вошёл в комнату и увидел, что она пуста. Он увидел, что напротив дома — только глухая стена. Место было уединённым, незаметным. Хозяин внушил ему тихо приподнять окно, войти в комнату и оставить нож и шкатулку в большом письменном столе орехового дерева, который стоял незапертым около окна. Всё, что произошло позже, — его встреча с мистером Вигорсом, показания против меня, рассказ о себе, — было продиктовано тем же Хозяином, который остался им очень доволен и обещал, что он будет в безопасности. И, рассказав всё это, он повернулся с отвратительной улыбкой, как бы ища одобрения своей исключительной ловкости и уважения к своему делу.

Мистер Дживис имел любопытство поинтересоваться, как, в какой форме злой дух являлся к рассказчику и передавал свои дьявольские поручения. Тот поначалу отказывался отвечать, но мало-помалу из него вытянули, что демон не имел постоянного и неизменного облика: иногда он являлся в виде крысы, иногда — в виде листа или дерева, или ржавого гвоздя. Но всегда голос его Хозяина звучал отчётливо, какую бы форму он ни принимал. Но теперь, продолжал беглец, придавая своим словам огромное значение, с тех пор, как он покинул больницу, его Хозяин снизошёл до того, что стал являться ему в более приятной форме, производящей сильное впечатление, — в виде прекрасного юноши, или точнее, в виде сияющей розовой тени, в которой были различимы черты молодого человека. А его голос теперь звучал отчётливее, чем раньше, но тише, и доносился как будто бы издалека.

После этих признаний беглец внезапно потерял спокойствие. Он дрожал всем телом от ужаса, кричал, что выдал тайну своего Хозяина, который предупреждал его, чтобы он не описывал его появления и способ взаимодействия, не то в противном случае он подвергнет его мучениям. А потом маньяк пришёл в ярость: его ужасающая склонность дала о себе знать. Он вскочил среди своих напуганных слушателей, схватил мистера Вигорса за горло и задушил бы его, если бы вовремя не подоспели заведующий больницей и его спутники. На него, находящегося в бешенстве, выкрикивающего бессвязные слова, надели смирительную рубашку и связали его. Немедленно было дано распоряжение найти улики, которые могли бы подтвердить подробности рассказа маньяка. Кошелёк, принадлежавший сэру Филиппу, опознанный камердинером покойного, обнаружили закопанным под вязом. Полицейский отправился спешно в город, где, по словам маньяка, тот купил нож, и вернулся назад с известием, что продавец опознал показанный ему нож и сказал, что точно помнит, что продавал такой нож моряку. Сквозь щель полуоткрытой двери, в стене напротив моей двери-окна, служанка, наблюдавшая за своим возлюбленным (плотником, который проходил по этой дороге, идя домой обедать), видела убийцу, когда он выходил из моего окна, в то самое время, которое соответствовало его собственному рассказу. Убийца её не заметил, а она тогда ничего не знала об убийстве. Это мог быть пациент или кто-то, кто зашёл ко мне по делам. Она не знала, что меня не было дома. Единственное, что оставалось ещё не выясненным, — это то, как шкатулка оказалась открытой, как исчезло её содержимое. Замок был, несомненно, сломан. Никто, однако, не мог предположить, что какое-то третье лицо обнаружило тайник, взломало шкатулку, чтобы извлечь всё из неё, и снова спрятало её. Единственным правдоподобным предположением было то, что сам маньяк взломал шкатулку и, найдя её содержимое бесполезным, выбросил его, прежде чем спрятал шкатулку и кошелёк, а потом из-за беспорядка своих мыслей забыл об этом. Кто мог предположить, что каждое слово в рассказе сумасшедшего имело огромное значение? Короче, этому моменту не придали большого значения. В общем, меня освободили, и компания, пришедшая ко мне, сопровождала меня до двери и дальше во двор, меня, вернувшего себе незапятнанную репутацию. Это была триумфальная процессия. Популярность, которую я имел раньше, ослабевшая за время ужасного обвинения против меня, теперь вернулась ко мне в десятикратном размере как выражение сердечного раскаяния за минутное сомнение. Один человек разделил со мной расположение общества — юноша, чья проницательность избавила меня от опасностей и пролила свет истины на столь ужасающую тайну. Но Маргрейв уклонился от поздравлений и комплиментов: он отправился с визитом к Стрехену, в поместье Дервал.

Наконец, я был в собственном доме, в безопасности. О чём же я думал? Главной моей мыслью была мысль о словах сумасшедшего, заставлявших меня содрогаться: его подтолкнула к убийству и ко всем последующим действиям сияющая тень юноши — Син-Лека, которому я был обязан своим избавлением. Если верить сэру Филиппу Дервалу, Маргрейв обладал силой, основанной на обрывочных знаниях, полученных в прежнем существовании, которая развратила его ум. И не было другой подобной силы, способной разрушить его замыслы или заставить его предстать перед законом за свои преступления. Он мог влиять на сознание других людей, чтобы достичь своих ужасных целей, и гарантированно достигал их через посредников, если не мог справиться самостоятельно.

Но ради какой цели я был подвергнут, как жертва, влияниям, находящимся выше моего понимания; ради чего я был подвергнут этой роковой необходимости? В классических легендах какой-нибудь благородный мученик подвергается воздействию нечеловеческих сил. Он расплачивается за преступление, совершённое им самим или его предками, или стойко переносит за своё самонадеянное желание быть равным богам таинственные бедствия, которые только богами и могли быть ниспосланы. Но я, не являющийся потомком ни Пелопа, ни Эдипа, хвастающего мудростью и умеющего разгадывать загадки Сфинкса; я, так мало знающий о собственном происхождении, — что я совершил такого, что меня выбрали из множества людей, чтобы подвергнуть испытаниям и посещениям из мира теней, мира призраков и колдунов? Было бы совершенным абсурдом предположить, что проклятие д-ра Ллойда перед смертью могло оказаться пророческим и повлиять на мою судьбу, или что само Провидение благословило обман месмеристов и за насмешку над ним наказало появлением сверхъестественных сущностей. Здесь не было никакой связи между причиной и следствием, которой легенда обычно пытается оправдать свой вымысел. Из всех живущих людей я, лишённый воображения последователь сухой науки, должен бы стать последним, кто превратился бы в игрушку колдовства, увлечение которым неохотно прощается поэтическим натурам, но которое наукой не принимается как заплесневелый хлам суеверия.

Не пытаясь больше разгадать неразрешимые загадки, я обратился своими напряжёнными и унылыми мыслями к образу Лилиан. Я радовался, хотя и не без ужаса, что таинственным образом данное мне обещание уже выполнено: Маргрейв покинул город, и Лилиан больше не находилась под влиянием его ужасного обаяния. Но интуиция подсказывала мне, что это его обаяние уже неблагоприятно сказалось на моей надежде на счастье. Лилиан разлюбила меня. Иначе невозможно объяснить то, что она, всегда восхищающая меня своей преданностью, которая более или менее неотделима от романтичности юности, ни разу не передала мне ни одного слова утешения во время моих мучений и судебных разбирательств. Что она, такая послушная и нежная в наш последний вечер встречи, пренебрегла моим важным предупреждением и познакомилась с Маргрейвом, да ещё так близко, и к тому же в то самое время, когда мне и без того было нелегко, и своим отношением ко мне бросила тень на мою честь! Нет, её сердце, должно быть, совсем отвернулось от меня. Она совершенно изменилась. Союз между нами стал невозможен. Моя же любовь к ней не изменилась, и, возможно, из сострадания стала более нежной. Но гордость моя была уязвлена, а сердце ранено. Моя любовь не была рабской. Я довольствовался мыслью, что она, по крайней мере, спасена от Маргрейва. Её жизнь, связанная с его жизнью! — предположение отвратительное и ужасное! — она была спасена от этой судьбы. Позже она должна будет прийти в себя после оказанного на неё воздействия. У неё может появиться новая привязанность. Но любовь, однажды ушедшая, уже никогда не вернётся. А для меня её любовь была потеряна. Я только должен был освободить её от помолвки, от наших обязательств. Она, должно быть, ждала этого освобождения.

Мрачный, но непоколебимый в своих размышлениях и сделанных заключениях, я подошёл к дому миссис Эшли.

ГЛАВА 42

Уже смеркалось, когда я вошёл, по привычке без приглашения, в тихую гостиную, где ожидал встретить миссис Эшли и Лилиан. Но Лилиан была там одна, она сидела у открытого окна, её руки, скрещенные, поникшие, лежали у неё на коленях, а глаза были устремлены в темнеющее летнее небо, на котором только что показалась яркая вечерняя звезда рядом с бледным серпом луны, еле различимым и не дававшим света.

Представьте, какую встречу ожидает влюблённый от своей суженой, когда входит к ней, преодолев ужасные опасности, снова возвращаясь к жизни, и вы поймёте, какая боль сковала моё сердце, как застыла кровь, когда Лилиан, повернувшись ко мне, не поднялась, не произнесла ни слова и смотрела на меня безучастно, как на какого-нибудь ненужного незнакомца. И… и… но не важно. Я не могу вспоминать об этом даже сейчас, по прошествии стольких лет! Я сел подле неё и взял её за руку, не сжимая. Она оставалась вялой, безжизненной в моей руке. Я отпустил её, горько вздыхая.

— Лилиан, — тихо произнёс я, — ты не любишь меня больше. Разве это не так?

Она подняла на меня глаза, взглянула печально, провела рукой по своему лбу, а потом ответила странным голосом:

— Я когда-то любила тебя? Что ты имеешь в виду?

— Лилиан, Лилиан, очнись. Не находишься ли ты под неким заклятьем, влияние которого ты не можешь ни описать, ни объяснить?

Она молчала мгновение, прежде чем тихо произнести:

— Нет! Я снова спрашиваю тебя, о чём ты?

— О чём я? Ты забыла, что мы помолвлены? Ты забыла, как часто и ещё совсем недавно мы обменивались клятвами любви и верности?

— Нет, я не забыла, но я, должно быть, обманула тебя и себя…

— Так, значит, правда, что ты больше не любишь меня?

— Я так думаю.

— Но, о Лилиан, значит ли это, что твоё сердце закрыто только для меня, или оно — ответь мне искренне — отдано другому, ему… ему, от кого я оберегал тебя, кого умолял не знать? Скажи мне, по крайней мере, что твоё сердце не принадлежит Маргрейву…

— Ему! Любить его! О нет… нет…

— Тогда что же ты к нему испытываешь?

Лицо Лилиан стало заметно бледнее, даже при тусклом свете.

— Я не знаю, — ответила она почти шёпотом. — Отчасти ужас, отчасти…

— Что?

— Отвращение! — сказала она почти с ненавистью и поднялась со своего места, сильно дрожа.

— Если так, — произнёс я нежно, — тебе не нужно печалиться, потому что ты его никогда больше не увидишь.

— Нет, я увижу его, — прошептала печально Лилиан и снова опустилась на свой стул.

— Не думаю, — возразил я, — и надеюсь, что этого не случится. А теперь слушай меня внимательно, Лилиан. Для меня достаточно было узнать от тебя самой, что твоя любовь ко мне прошла. Я освобождаю тебя от твоего обещания. Если спросят, почему мы не вместе, хотя собирались соединить наши жизни в одну, ты можешь ответить, если пожелаешь, что не можешь быть вместе с человеком, который был подвергнут тюремному заключению, пусть даже это было всего лишь ложным обвинением. Если же ты посчитаешь это объяснение плохим, мы попросим твою маму найти лучшее. Прощай! Но я всё же счастлив, счастлив услышать, что ты не любишь человека, от которого я хочу уберечь тебя ещё сильнее, чем раньше! Ты не дашь мне свою руку на прощание? Не высказал ли я твоё собственное желание?

Она отвернулась от меня и молча протянула мне руку. Я молча взял её за руку, и мои чувства буквально задушили меня. Малейший признак раскаяния, нежелания разрыва с её стороны, и я упал бы перед ней на колени и закричал: «Не позволяй нам разрывать союз, который наши клятвы сделали нерушимым. Забудь о том, что я говорил! Забудь слова моего разбитого сердца! Ты не могла меня разлюбить!» Но в ней не проявилось ни малейшего смягчения, и я со стоном вышел из комнаты.

ГЛАВА 43

Я уже вышел из сада, когда почувствовал, что чья-то рука обняла меня, мою щёку поцеловали, и она стала мокрой от слёз. Лилиан? Увы, нет! Послышался голос её матери, который в перерывах между смехом и слезами восклицал истерически:

— Какая радость видеть вас снова на пороге нашего дома! Я только что вернулась от вас, я ходила к вам, чтобы поздравить и поговорить с вами о Лилиан. Вы видели её?

— Да, но я только что оставил её. Пойдёмте.

Я увлёк миссис Эшли обратно в сад, по старой извилистой тропинке, скрытой от дома кустами. Мы сели там, где я часто сидел с Лилиан, между домом и Стеной Монаха. Я рассказал матери, что произошло между мной и её дочерью. Я не выражал недовольства по поводу холодности Лилиан и её перемены, не намекал на их причину.

— Девушки в её возрасте меняются, — говорил я, — и всё, что нам сейчас остаётся сделать, — так это сочинить историю для наших любопытных соседей, в которой обвинить во всём меня. Мужчине это сильно не повредит и не помешает занять своё место в обществе, несмотря на злые языки. Но для женщины всё совсем по-другому: то, что вокруг мужчины может быть только сплетней, вокруг неё обернётся скандалом.

— Не будьте опрометчивым, мой дорогой Ален, — сказала миссис Эшли в страшном утомлении. — Я чувствую то же, что и вы. Я вас понимаю, и на вашем месте я поступила бы так же. Я не могу винить вас. Лилиан меняется, и меняется необъяснимо. Но я уверена, что эти изменения только внешние и что её сердце по-прежнему принадлежит вам, так же всецело и верно, как и раньше. Потом, когда она придёт в себя после этого странного, неясного оцепенения и апатии, она с отчаянием поймёт, что вы от неё отказались.

— Я от неё не отказывался, — раздражённо ответил я. — Я только предоставил ей свободу выбора. Но хватит об этом. Объясните мне более подробно перемену в своей дочери, которая, как я могу судить по вашим словам, ещё не потеряна для меня.

— Я хотела поговорить об этом с вами до того, как вы увидели её, и поэтому пошла к вам домой. В то утро, когда мы возвращались от её тётки, я впервые заметила какую-то странность в её взгляде и поведении. Она казалась такой отсутствующей и рассеянной, что я несколько раз просила рассказать мне, что так её омрачает. Но мне не удалось узнать ничего, кроме того, что ей приснился смутный сон, который она не может отчётливо вспомнить, чтобы передать, но что она уверена, что он предвещает несчастье. Во время поездки она постепенно пришла в себя, и мысль о том, что она снова увидит вас, радовала её. Вечером мы приехали. Что произошло между вами, вы прекрасно знаете. Вы выразили недовольство по поводу того, что она пренебрегла вашей просьбой избегать знакомства с мистером Маргрейвом. Не знаю, было ли ваше желание благоразумным или нет, но я удивилась, что Лилиан не решалась подчиниться ему. Я говорила с ней об этом после вашего ухода, и она горько плакала от мысли, что рассердила вас.

— Она плакала! Вы меня изумляете. Тем не менее, какое письмо от неё я получил на следующий день!

— На следующий день перемена в ней стала для меня более заметной. Она сказала мне взволнованно, что она убеждена, что не может выйти за вас. А на следующий день я узнала о вашем заключении в тюрьму, но не осмеливалась рассказать ей. Я пошла к мэру, нашему другу, за советом, что говорить, что делать, и узнала лучше, чем от ужасно напуганных слуг, подробности этой страшной истории. Когда я вернулась, я обнаружила, к своему удивлению, в гостиной постороннего человека, это был мистер Маргрейв. Мисс Брабазон привела его по его просьбе. Лилиан также была в комнате, и моё удивление возросло ещё больше, когда она сказала мне со странной улыбкой, бессмысленной, но спокойной: «Я всё знаю об Алене Фенвике. Мистер Маргрейв рассказал мне. Он друг Алена. Он говорит, что нет причины для страха». Он извинился передо мной за своё вторжение в такой ласковой, приятной манере, как если бы он был членом семьи. Он сказал, что настолько близок с вами, что посчитал, что будет лучше, если он сообщит о случившемся мисс Эшли, ведь она может узнать об этом от других, а он единственный человек в городе, который находит это обвинение нелепым. Вам известно удивительное обаяние, исходящее от поведения этого молодого человека. Я не могу объяснить вам, как это произошло, но временами я обращалась с ним так, как если бы он был братом Лилиан. Короче, придя однажды, он стал приходить постоянно. За два дня до того, как вы уехали в поместье Дервал, он переехал из своей гостиницы в комнаты в доме мистера ****, что напротив. С нашей террасы мы могли видеть его на балконе, он мог улыбаться нам, встречаться с нами случайно. Я сделала ошибку, проигнорировав ваше запрещение и позволив сделать это Лилиан. Я ничего не могла с этим поделать, мне было так спокойно с ним и ей тоже, в её горе. У него одного не было печальных слов, не было выражения тоски на лице. Он один был неизменно жизнерадостен. Он сказал: «Через день-другой всё будет хорошо».

— И Лилиан не могла только восхищаться этим молодым человеком. Он так прекрасен.

— Прекрасен? Ну, возможно. Но если вы ревнуете, то ещё никогда вы так глубоко не ошибались. Лилиан, я уверена, он не просто неприятен. Он внушает ей отвращение и ужас. Я признаю, что мне он нравится своим сумасбродством, радостностью, беспечностью и безобидностью, но не думайте, что я льщу вам, если говорю, что мистер Маргрейв — не тот человек, который может заставить девушку изменить вам, изменить любимому с ним. Он может быть всеобщим любимцем, я допускаю. Но есть в нём что-то, что не позволяет расположению и восхищению перерасти в любовь. Я не знаю, почему, возможно, потому, что при всём своём добродушии он так погружён в себя, так эгоистичен и непостоянен. Не будь он настолько умным, я бы сказала, что он легкомысленный. Он не может вызывать любовь и не может серьёзно и искренне сказать: «Я люблю тебя». Он во многом признавался мне, признался и в том, что даже и не знает, что такое любовь. Что до меня, то мистер Маргрейв показался мне богатым. Никаких сплетен, порочащих его репутацию, я не слышала. Всё же, если бы этот вопрос не затрагивал вас и если бы его рожденье не было покрыто мраком, более того, если бы он занимал высокое положение в обществе и был настолько богат, насколько он пользуется покровительством Природы, признаюсь, даже тогда я не согласилась бы доверить ему судьбу своей дочери. Голос в моём сердце кричал бы: «Нет!» Это может быть необоснованным предубеждением, но я не смогла бы даже видеть, как он касается руки Лилиан!

— Значит, она никогда… никогда не позволяла ему взять её за руку?

— Никогда. Не думайте о ней так низко, предполагая, что её можно соблазнить красивым лицом и изящными манерами. Подумайте: перед этим она отказала, ради вас, Эшли Самнеру, которому леди Хотон говорила, что ему ни одна девушка не откажет. И эта перемена в Лилиан на самом деле произошла в ней до нашего возвращения в Л****, до того, как она увидела мистера Маргрейва. Я уверена, это подвластно вашему врачебному искусству: это что-то нервное. Я могу подтвердить это, только вы не выдавайте меня ей. Это случилось во время вашего заключения, ночью перед вашим освобождением. Она пришла к моей кровати и разбудила меня. Она так рыдала, словно её сердце было разбито. «О мама, мама! — восклицала она. — Пожалей меня, помоги мне! Я так несчастна». — «Что случилось, милая?» — «Я была так жестока с Аленом и знаю, что это случится снова. Я не могу ничего сделать. Не спрашивай меня. Только, если мы расстанемся, если он бросит меня или я откажу ему, скажи ему как-нибудь, возможно, тогда, когда я уже буду в могиле, чтобы он не верил призракам, и что я никогда не переставала любить его!»

— Она сказала это! Вы не обманываете меня?

— О, нет! Как вы можете так думать?

— Ещё есть надежда, — шептал я. Я закрыл лицо руками, склонив голову. Горячие слёзы прорывались сквозь сжатые пальцы.

— Ещё одно слово, — проговорил я. — Вы говорите, что Лилиан испытывает отвращение к этому Маргрейву и ещё что она находит его визиты приятными, а это не может быть полностью объяснено одобрительными словами, которые он мог высказывать в мой адрес. А сейчас, во всяком случае, я не нахожусь в её мыслях на первом месте. Вы можете объяснить это явное противоречие?

— Нет, однако, есть предположение, которое вы, должно быть, поднимете на смех.

— Сейчас я не могу ничего высмеивать. Что это за предположение?

— Я знаю, как вы не верите в истории о животном магнетизме и электробиологии, но…

— Вы думаете, что Маргрейв проявляет подобного рода силы по отношению к Лилиан? Он говорил о такой силе?

— Нет, конечно. Но он сказал, что уверен, Лилиан обладает способностями, которые он назвал таким словом… не ясновидением, способностями, которые, как он объяснил по моей просьбе, сродни предвидению. Потом он говорил о жрицах, которые управляли древними оракулами. Он сказал, что Лилиан своими бездонными глазами и таинственной улыбкой напомнила ему одну из них.

— И Лилиан слышала его? Что она сказала?

— Ничего. Она, казалось, находилась в страхе, слушая его.

— Он не предлагал попробовать применить эти способности, используемые профессиональными месмеристами и другими шарлатанами?

— Думаю, он уже готов был это сделать, но я предупредила его, сказав, что никогда не дам своего согласия на любой эксперимент подобного рода, ни надо мной, ни над моей дочерью.

— А он ответил…

— Со своим весёлым смехом, что я безрассудна, что человек, обладающий такими способностями, которые он обнаружил в Лилиан, при условии, если они будут развиваться, станет неоценимым советчиком. Он бы сказал ещё больше, но я умоляла его прекратить. Ещё я иногда думаю, не сердитесь, что он, так или иначе, заколдовал её. Она поддалась бессознательно колдовству. Она всегда знает, когда он придёт. На самом деле, я не уверена, не околдовал ли он и меня, так как я всегда оправдываю его поведение, когда принимаю его в своём доме, как члена семьи, несмотря на ваш запрет. Я упрекала себя, решила не впускать его больше или показать своим поведением, что его визиты нежелательны. Но в то же время, когда Лилиан сказала вяло (хотя обычно она говорит твёрдо, эмоционально): «Мама, он будет здесь через две минуты. Я хочу уйти из комнаты, но не могу», я сама почувствовала, как что-то действует на меня, короче, как будто я нахожусь под неким влиянием, которое мистер Вигорс (никогда не прощу ему его поведение по отношению к вам) приписывает месмеризму. Но вы не войдёте в дом, не посмотрите Лилиан снова?

— Нет, не сегодня. Наблюдайте за ней, слушайте внимательно. И если вы заметите что-то, что заставит вас поверить, что Лилиан раскаивается… Откуда вы знаете, миссис Эшли, что… что…

Голос мой оборвался. Я пожал руку доброй женщины и пошёл своей дорогой.

97 Каждое человеческое существо рождается с зачатками внутреннего чувства, называемого интуицией, которое может быть развито в то, что знают в Шотландии как «второе зрение». И все великие философы, которые, подобно Плотину, Порфирию и Ямвлиху пользовались этой способностью, учили этой доктрине.

«В человеческом сознании существует способность, — пишет Ямвлих, — которая превышает всё рождённое и зачатое. Чрез неё мы в состоянии соединиться с превосходящими нас высшими разумами, перенестись за пределы этого мира и участвовать в более высокой жизни с её особыми небесными силами» [44, стр. 594].

Я всегда считал до сих пор, что миссис Эшли не то чтобы «заурядная слабая», какой описывала мне её миссис Пойнтс, но что её умственные способности ниже среднего. Сейчас же я относился к ней с должным уважением и, вдобавок, с благодарной нежностью Она почувствовала то, что моё хвалёное знание не могло распознать в Маргрейве, хотя я близко знал его, а именно то, что в нём было что-то или наоборот чего-то недоставало, что не могло вызывать любовь и вызывало страх. Молодой, красивый, богатый, по-видимому, не отягчённый никакой виной… И тем не менее она не согласилась бы, чтобы Лилиан связала свою судьбу с ним!

ГЛАВА 44

На следующий день в моём доме было полно гостей. Я и не знал, что у меня так много друзей. Мистер Вигорс написал мне восторженное письмо, в котором признавал, что из-за симпатии к бедному д-ру Ллойду имел предубеждение против меня и просил у меня прощения, если не за несправедливость, то за резкость по отношению ко мне. Но что больше всего меня поразило, так это появление Стрехена, который бросился ко мне с горячностью давних университетских дней.

— О мой дорогой Ален, сможете ли вы простить меня когда-нибудь за то, что я не поверил вашим словам? За то, что подозревал вас в краже рукописи?

— Она нашлась?

— О да, вы должны благодарить Маргрейва. Он, вы знаете, умный парень. Так вот, он пришёл ко мне вчера с визитом. И сразу направил меня по верному следу. Только попробуйте догадаться! Нет, вам ни за что не удастся. Оказывается, несчастная старая экономка украла её. Помните, она входила в комнату в то время, когда вы просматривали рукопись. Она слышала наш с вами разговор. В ней пробудилось любопытство. Ей захотелось узнать историю своего старого хозяина, написанную его собственной рукой. Она не могла уснуть, слышала, как я поднялся к себе. Она подумала, что вы, должно быть, уходя спать, оставили книгу на столе. Она пробралась в нижний этаж, сквозь замочную скважину двери в библиотеке увидела, что вы спите, а книга раскрыта и лежит перед вами. Тихо взяла её, намереваясь взглянуть на её содержимое и положить на место. Вы спали так крепко, что она подумала, вы и через час не проснётесь. Она вынесла её в библиотеку, оставив дверь в неё открытой, и там стала листать. Она сразу же застряла на одном из отрывков на латыни и пыталась отыскать какие-нибудь записи на понятном ей английском. Листая книгу, экономка держала свечу очень близко к ней, поскольку зрение у старушки слабое. И тут она услышала, как вы произнесли что-то во сне. Встревоженная, она оглянулась. Вы беспокойно шевелились во сне и что-то бормотали. Но вскоре она перестала смотреть на вас из-за своего проклятого любопытства и глупости. Неловко повернувшись, она невольно придвинула несчастную рукопись близко к свече, пламя охватило страницы. Её собственный чепец и рука, загоревшиеся первыми, заставили старуху осознать причинённый вред. Она бросила рукопись, её рукав был в огне. Она принялась срывать с себя рукав, который, на её счастье, не был пришит к платью. К тому времени, когда она собралась с духом и взглянула на рукопись, половина её уже обгорела. Она не осмелилась положить то, что осталось, вам на стол, вернулась с рукописью в свою комнату, спрятала её и решила хранить свою тайну. Я бы никогда об этом не догадался, я никогда даже не говорил с ней об этом происшествии. Но когда прошлой ночью я обсуждал исчезновение рукописи с Маргрейвом и сказал ему, что не верю в вашу историю, он, как обычно, весело ответил: «А вы думаете, что эта странная история могла вызвать любопытство только у одного Фенвика? Да у любого слуги могло возникнуть подобное любопытство. Вы, конечно, допросили своих слуг?» — «Нет, я даже и не думал об этом». — «В таком случае допросите их, особенно старую экономку. Я замечаю большую перемену в её поведении с тех пор, как много недель назад я впервые приехал сюда, чтобы осмотреть дом. У неё что-то на уме: я вижу это по её глазам». Да я и сам заметил, что её поведение изменилось и что всегда она, кажется, дрожит и совершает беспокойные, нервные движения. Я сразу пошёл в её комнату и обвинил её в краже книги. Она упала на колени и рассказала всё то, что я только что передал вам. И я обязательно расскажу эту историю всем, кому я так глупо разболтал то, что подозреваю вас, что, конечно, ещё более глупо. Но сможете ли вы простить меня, старый друг?

— Охотно, искренне! Так книга сгорела?

— Смотрите, — и он предъявил мне испорченную рукопись. Странно, но её сгоревшая часть была связана с Гаруном, с Грейлом. От неё теперь не осталось и следа. Та же часть, которая предшествовала истории Грейла, была, конечно, повреждена, хотя в некоторых местах ещё поддавалась расшифровке. Но когда я быстро пробежался глазами по этой уцелевшей части, я увидел только искажённые предложения о задачах экспериментов, которые автор так тщательно описал.

— Не возьмёте ли вы рукопись на хранение как есть на столь долгий срок, на какой пожелаете? — спросил Стрехен.

— Нет, нет, я ничего больше не буду с ней делать. Просите помощи у какого-нибудь другого учёного. И, таким образом, это вся история? Никаких соучастников, никого? Больше никто не разделил её любопытство и её намерение?

— Нет. Как это ни странно, хотя она просила прощение за свою несчастную глупость, подобно сумасшедшему, совершившему ужасное преступление, она сказала, что дьявол заставил её это сделать. Конечно, это был он, и он мог внушить такое кому угодно. Но это ничего не меняет.

— Как! Она тоже сказала, что видела Тень и слышала голос?

— Нет, ничего похожего на того лжеца. Она не настолько безумна для такой лжи. Но она сказала, что, когда она лежала в постели, думая о книге, что-то непреодолимое заставило её встать и спуститься в �