Глава первая
Уж близок час. Тускнеет блеск
звезды в венце Царицы Сна;
Трон пуст до следующей ночи:
владычица утомлена.
Вот Волчий хвост* размел Восток,
стерев безжизненную тьму;
Вздохнул разбуженный Рассвет
подобно ветру одному [2].
* Ложный Рассвет [1] (прим. Р. Бертона).
Вершины гор уже в свету,
а в долах сумрак до поры;
И дымка ввысь, как фимиам,
взмывает в горние миры.
Храпят верблюды, кони ржут,
огни мерцают там и сям,
И город, сбросивший шатры,
людской пронизывает гам.
Ворота настежь! Солнца лик
воспламеняет жизнь во всех;
Земля блаженства ловит миг,
купаясь в утренней росе.
Ну а покуда юный День
поет свой гимн, осилив сон,
Тоска меня пронзает сквозь
верблюжьих колоколец звон.
Летя сквозь жгучие пески
(застывший мир ужасной Гул*),
Рожден он страшными людьми –
страшней представить не могу.
* Демон Пустыни [3] (прим. Р. Бертона).
Для них блаженство – шорох Пальм
средь раскаленной пустоты,
Чьи сны – о бьющем роднике
иль влаге, льющей с высоты.
Им утешенье – склон гряды,
где ветерок бежит на холм,
Лаская листья, а мечты
бегут к морской прохладе волн.
В пути быть вечно – их удел.
И лишь одно горит в сердцах:
Нескорый хадж к Святой горе,*
Могилы предков и Аллах.
* Арафат, близ Мекки (прим. Р. Бертона).
А мы? – У нас другая боль,
другая рана гонит сны:
Нам после встречи на мосту
Времен разлуки суждены.
Даны нам встречи для разлук?
Или печаль разлук для встреч? –
Вопрос подобный – просто звук,
пустой, как пожиманье плеч.
Зачем должны сегодня врозь
быть, завтра вместе? – Не пойму.
Ярмо фатального «должны»
терпеть должны мы почему [4]?
Как вечер тот был свеж и чист,
а утро это, словно яд.
Но жизнь, как старый архивист,
хранит бесстрастно все подряд.
В глазах тоска. На сердце грусть,
и в мыслях грусть. Я весь – печаль.
Жаль, что к концу подходит путь.
Но то, что был я, тоже жаль [5].
О други юности святой,
прощайте! Свидимся ли вновь?
Быть может. Но не быть уж боль-
ше дружбе той. Прощай, любовь!
Прощай и ты, волшебный свет,
поблекший к ночи, словно сон!
Исчезни, как затих во тьме
верблюжьих колоколец звон.
Из Второй главы
Средь этих выжженных песков,
где только Бог один и есть,
Былого признаки окрест
встают, тревожа тень веков.
И на дрожащий горизонт
усталый взгляд направив свой,
Каких видений ловим след
мы там, за гранью с синевой?
О эта вечная стена
вопросов «Как?» и «Почему?»!
Постичь святые письмена,
безумцы, вашему ль уму? [6]
Ты, человек, что можешь знать
о жизни, сам живя лишь миг?
Тебе ль о Вечном рассуждать,
коль ты и в Бренное не вник [25]?
Малыш, мир несказанно стар
и необъятен, ты – лишь часть
Мгновения [26], так в Божий дар
свою персону брось включать.
Из Третьей главы
Как кратка жизнь и все ж длинна…[40]
Невзгоды зримы, а дары
Фальшивы все [41]. Увы, она
чуть вспыхнув, лопнет, как нарыв.
… О день, искрящийся в лучах,
с беспечной, детской суетой!
Ласкался ветер, и, крича,
взбегал я на берег крутой.
И мнилось, радость та должна
кипеть и длиться без конца…
Однако речка утекла,
сбежал и берег, и с лица
Румянец спал… Но тесный круг
гуляк резвился на краю
Реки Времен, за другом друг
исчезнув в ней [42]. И я стою
На берегу теперь один,
в тумане чуя за версту
Лишь смерть, – последний Пилигрим,
слегка замешкавшийся тут.
О да, на море Жизни штиль,
когда ты юн. Потом она
Течет быстрей, и обрати-
ка взор, как мчит ее волна,
Едва край пропасти мелькнет
вдали, Как будто две сестры –
Река и Жизнь. Водоворот –
их злой судьбы предсмертный взрыв.
Пусть краток миг, но жив кураж [55],
У края бездны пляшем вскачь.
Партнерша – Смерть. Но танец наш
ужели менее горяч?
Из Четвертой главы
Но тут, в ободранном тряпье,
голодный, злой, как беглый раб,
Пропахнув потом и объев-
шись ящериц, Араб
Понес по пламенным пескам,
с Аллахом, ярым, как и он,
Смерть доадамомым царям;
и древний Кайанидов трон*,
* Кайаниды [76] – из рода Кира [77]; герои древних Гебров (прим. Р. Бертона).
Как лава, смел. И где Рустам?
Где Заль теперь? Где Каюмарс?
Споет ли Царь, что растоптал
их славу, песнь про них хоть раз?
Где Кей-Хосрова меч? Где холм
Афрасиаба? Где грааль
Джамшида гордого? Где трон
Ануширвана? [78] Нет их. Жаль.
Они ушли. И нас с тобой
снесет туда на крыльях Смерть,
Где жизнь у Ужаса рабой,
И ей противиться не сметь.
Их длань держала Семь Сторон [79],
но пыл, триумф и блеск прошли,
Как смолк в трепещущей дали
верблюжьих колоколец звон.[80]
Из Пятой главы
Так есть, покуда жар Земли
внутри не сменят холода.
И скажет мальчик с Муштари*:
«Смотрите, падает Звезда».
* Планета Юпитер (прим. Р. Бертона).
И все увидят тонкий след,
как от скатившейся слезы –
Так колокольчик, тая, шлет
последний жалобный призыв.
Из Шестой главы
Как эфемерна тень дворца,
как зыбок пар над полем ржи,
Так смертный разум без конца
вьет сеть из Правды или Лжи [94].
Что ж видит наш пытливый взор? –
Одни лишь формы много лет.
А сущность скрыта [95]. И – позор! —
но так и сгинем в этой мгле.
Но если Истина и есть, –
она, быть может, Там, не Здесь.
Ни ты, ни я не знаем Где,
и мир не выдаст эту весть [103].
Присядем в сени рдяных роз…[104]
Того, что Правда может быть,
С нас хватит. И оставь вопрос
и «как узнать?», и «как забыть?»
Из Седьмой главы
«Талант и Разум» – сеть из слов [115],
кичливой черни ремесло,
Чтоб скрыть плебейское мурло,
мы крaдем титулы [116] и слог.
С претензией на «божий дар»
я вам вручаю свой шедевр,
Хотя возможно, что Талант
и не стучался в эту дверь.
У Жизни Рaзум лишь один –
мерило [117]; только с ним пройдешь
Легко волшебный Лабиринт.
Всё, что ему противно, – ложь.
Из Восьмой главы
Но там – за гробом – все равны:
Цари, не знавшие границ,
В чьих чашах столько ж глубины,
сколь в чашах рвани, павшей ниц;
И обреченные судьбой
грешить и смерть найти в петле;
И с плотью вставшие на бой [124],
чтоб yзрить Бога на земле, —
Им всем – и агнцам, и волкам –
рука Судьбы определит
Лишенье с благом пополам,
и радость с горечью обид [125].
И только Суфий мудрый рёк:
«Вы вместе правы все и нет.
Но то, что тусклый огонек
его для всех есть яркий свет,
Уверен каждый». Почему
твоя религия верна
И нет – моя? – Да к своему
любовь до глупости сильна [134].
Гнилые кости тасовать
смешно, и Формы им другой
Не привнести, чтоб смочь назвать
и справедливой и благой.
Другая Жизнь, всего лишь Смерть
ты, Тень, равно как на Земле
Ты дуновенье, эхо, персть,
звук колокольчика во мгле.
Из Девятой главы
Разбитой чаше нужен клей;
чанг треснул пусть, но он поет;
А кто той глине для людей
ее дыхание вернет?
Часов починка не сложна;
зурну продул – и звонче трель;
Но мы умрем, и смерть – одна,
будь человек ты или зверь [167].
Так пусть Нирвана унесет
своею ласковой рукой
В небытие нас, ни забот,
ни нужд где нет, а есть Покой [168].
В грядущи Дни, когда рассвет
блеснет и Мудрости секрет
Поймем мы, Эхо даст ответ
на песнь, что пел для вас поэт.
Но в путь! Да будет чист твой взор.
И сохрани рассказ о том,
Что шепчет ветру с дальних гор
верблюжьих колоколец звон.
Предисловие Р.Бертона
К ЧИТАТЕЛЮ
Переводчик отважился озаглавить нижеследующее сочинение «Баллада о Высшем Законе», ибо оно претендует быть впереди своего времени. Он не испугался опасности столкновения со столь непримиримым явлением, как «Высшая Культура». Причины, которые оправдывают название, следующие:
Автор утверждает, что Счастье и Страдание равно поделены и распределены в мире; он полагает Саморазвитие (относясь с должным уважением к другим) единственной и достаточной целью человеческой жизни; он настаивает, что чувства, симпатии и «божественный дар Сострадания» есть самые высшие человеческие радости; он ратует за приостановку разбирательства с помощью «Фактов – пустых суеверий», – коим присуще подозрение; наконец, будучи по внешним признакам разрушителем, он в существе своем является воссоздателем.
За остальными подробностями касательно Поэмы и Поэта любознательный читатель может обратиться в конец тома.
Р. Б.
Вена. Ноябрь 1880
КОММЕНТАРИИ К ПОЭМЕ
1 (I, 2, сноска) Ложный Рассвет – в примечаниях к Первому изданию переводов Омара Хайама, вышедшему в 1859 г., Э. Фицджеральд приводит следующее объяснение: «Ложный Рассвет, Subhi Kazib, – это кратковременный Отсвет на Горизонте, длящийся около часа перед Настоящим Рассветом, Subhi Sadik; хорошо известный Феномен на Востоке. Персы называют его Утренний Сумрак, „Час Волка и Овцы». „Как бы ссора, кому быть сейчас».» (ОХФ, № 1, с. 45).
Любопытно отметить, что, отдавая ли дань традиции касыд, по другим ли причинам, но Фицджеральд начал свою поэму тремя четверостишьями, посвященными рассвету и утру, причем авторство первого из них принадлежало исключительно ему самому (ОХФ, № 1, с. 249):
Вставай! Свой Камень в Чашу Тьмы Рассвет
Уже метнул – и Звезд на Небе нет,
Гляди! Восходный Ловчий полонил
В Силок Лучей дворцовый Минарет.
2 (I, 2) Вздохнул разбуженный Рассвет // подобно ветру одному. – Ср. с арабской пословицей: ветер поднимается с солнцем и утихает с заходом солнца.
3 (I, 7, сноска) Гул (Гуль, ghul) – джинны женского рода в мусульманской мифологии, восходящие к домусульманским представлениям арабов; обитатели пустынь, заманивающие путников, меняя свой облик, чтобы убить их и съесть.
4 (I, 13) Ярмо фатального «должны» терпеть должны мы почему? – См. подстрочный перевод соответствующего стиха (Приложение) и ср. со строчками Хайама: «Без меня в небесах принимают решенье, А потом бунтарем называют меня!» (пер. Г. Плисецкого).
5 (I, 15) Жаль, что к концу подходит путь.// Но то, что был я, тоже жаль. – Ср. со стихотворениями Хайама:
Когда б в желаниях я быть свободным мог
И власть бы надо мной утратил злобный рок,
Я был бы рад на свет не появляться вовсе,
Чтоб не было нужды уйти чрез краткий срок.
(Пер. О. Румера)
Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,
Мимо, мимо, как облако дыма, прошла.
Пусть я горя хлебнул, не хлебнув наслажденья, —
Жалко жизни, которая мимо прошла.
(Пер. Г. Плисецкого)
(Омар Хайам. Рубаи. Ленинград, Советский писатель, 1986. С. 81.)
7 (II, 3) Постичь святые письмена, безумцы, вашему ль уму? – Ср. со строчками Поупа: «Нам не подняться к вечным письменам, Открыто лишь сегодняшнее нам» (П, I, III, с. 146). См. также коммент. 60 к IV, 7–18 и 150 к IX, 14 поэмы.
25 (II, 20) Тебе ль о Вечном рассуждать, // коль ты и в Бренное не вник? – См. коммент. 6 к II, 3, 60 к IV, 7–18, 150 к IX, 14, а также сами стихи.
26 (II, 21)… Ты лишь часть // Мгновения… – Ср. со стихотворением Хайама:
Океан, состоящий из капель, велик.
Из пылинок слагается материк.
Твой приход и ухо – не имеют значенья.
Просто муха в окно залетела на миг…
(Пер. Г. Плисецкого)
Похожие настроения есть у Поупа: «наше время – миг» (П, I, II, с. 146).
40 (III, 23) Как кратка жизнь и все ж длинна… – Ср. со строкой из Хайама: «Жизнь, мгновенье которой равно мирозданью…» (пер. Г. Плисецкого).
41 (III, 23) …а дары // Фальшивы все. – Ср. со строчкой из рубаи Хайама: «Твои дары, о жизнь – унынье и туга» (пер. О. Румера).
42 (III, 26) Но тесный круг гуляк резвился на краю Реки Времен, за другом друг // исчезнув в ней. – Об ушедших друзьях Фицджеральд перевел два стихотворения Омара Хайама (ОХФ, №№ 22, 23, с. 253). За исключением первой главы, строфы, посвященные друзьям, по глубине чувства и красоте слога у Бертона одни из наиболее потрясающих. Не менее потрясающи они и у Хайама. И рискуя перегрузить комментарии, трудно удержаться и не привести их в разных переводах, помимо О. Румера:
Как много милых нам друзей (какой
Прекрасный Урожай, О Время, твой!)
Уж осушили Кубок свой до дна
И улеглись безмолвно на покой.
И мы, которые на смену им
С Весной пришли и за Столом сидим, —
И мы должны под сень могил сойти,
Чтоб для других могилой стать самим.
Где вы, друзья! Где вольный ваш припев?
Еще вчера, за столик наш присев,
Беспечные, вы бражничали с нами…
И прилегли, от жизни охмелев!
(Пер. И. Тхоржевского)
Половина друзей моих погребена.
Всем судьбой уготована участь одна.
Вместе пившие с нами на празднике жизни
Раньше нас свою чашу испили до дна.
(Пер. Г. Плисецкого)
55 (III, 45) Пусть краток миг, но жив кураж. – В подстрочном переводе: «Довольно, Человек, скорбеть, и плакать, и причитать. Наслаждайся минутой восхода солнца». Среди стихотворений Омара Хайама призывы наслаждаться жизнью перед лицом смерти встречаются во множестве; одно из них есть в переводах Фицджеральда: «Но будем жить и сгоним грусть с лица, Пока нам Смерть не вынесла гонца» (ОХФ, № 24, с. 253). Любопытно отметить, что Бертон, прошедший в своей жизни через искушение пьянством, нигде не разделяет призывов Хайама к винопитию, чаще всего заменяя его на радость созерцания природы.
76 (IV, 28, сноска) …и древний Кайанидов трон… – Кайаниды – легендарная династия царей древнего Ирана; находились в постоянной войне с племенами туранцев, возглавляемых Афрасиабом. Младшим Кайанидам приписывается распространение зороастризма.
77 (IV, 29, сноска) Кир – имя нескольких персидских царей династии Ахеменидов. Кир I, основатель Ахеменидской державы (VI в. до н. э.), почитается Библией, как освободитель евреев от Вавилонского пленения (1 Езд. 1–4), что было предсказано еще пророком Исайей (Ис. 41:2, 6; 44:28); его жизнь и история правления подробно описаны Ксенофонтом, Геродотом, Иосифом Флавием.
78 (IV, 30–31)… И где Рустам? …Где трон Ануширвана?… – Ср. с «Шахнаме»: «Владыки, – герои, о где же они? Но думы бесплодные эти гони!» (пер. Ц. Б. Бану-Лахути по: Фирдуоси. Шахнаме. Т. 3. М., Ладомир – Наука. 1994. С. 539.). Рустам – богатырь, сражавшийся против туранцев; возвел на престол первого царя из династии Кайанидов. Заль – герой иранского эпоса, отец Рустама. Каюмарс – в иранской мифологии первочеловек, первый царь из династии Пешдадидов. Кей-Хосров (Кай Хусроу) – третий царь из династии Кайанидов; был женат на туранке; вместе с Рустамом сражался против Афрасиаба. Афрасиаб – предводитель кочевников-туранцев, врагов зороастрийцев, царь-колдун; убит Кей-Хосровом. Джамшид – в иранском эпосе шах из династии Пешдадидов; его семисотлетнее правление олицетворяет «золотой век»; обладал волшебной чашей, в которой он мог видеть весь мир. Чаша Джамшида – популярный образ во всей мусульманской поэзии. Бертон вместо нее использует слово грааль – так в западноевропейских средневековых легендах называлась чаша, служившая, как считалось, Христу и апостолам для причащения во время Тайной Вечери. Позже в нее Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. Рыцари, дабы исполниться ее благодатного воздействия, претерпевали множество опасностей и свершали отважные подвиги. Этимология слова остается неопределенной.
Ср. также с четверостишьем Хайама об этих же героях: «Где они теперь, – увы, увы!…» (пер. О. Румера) (Омар Хайам. Рубаи. Ленинград, Советский писатель, 1986. С. 155.).
79 (IV, 33) Семь Сторон – в исламской традиции число «семь» весьма почитаемо. См. также коммент. 98 к VI, 11.
80 (IV, 32–33) Они ушди. И нас с тобой снесет туда на крыльях Смерть, . . . Как смолк в трепещущей дали верблюжьих колоколец звон. – В последних двух стофах этой главы можно усмотреть аллюзию на смерть Кей-Хосрова, как она изложена в «Шахнаме», и аллегорическое сопоставление ее с затуханием верблюжьего колокольчика: Кей-Хосров, добровольно передав правление над царством, ушел в горы, где исчез с первым лучом солнца. Отправившихся же на его поиски пятерых витязей навеки поглотила снежная буря (Фирдуоси. Шахнаме. Т. 3. М., Ладомир – Наука. 1994. С. 534–537.).
94 (VI, 4) Так смертный разум без конца вьет сеть из Правды или Лжи. – Ср. со строками из «Маснави» у Руми: «Ведь истина и ложь, монета ловкая и звонкая подделка друг с другом смешаны, а потому Не обойтись без точного мерила, испытанного в неземных просторах…» (ДРЧ, с. 127).
95 (VI, 5) Что видит ваш пытливый взор? – Одни лишь формы много лет. А сущность скрыта. – Ср. со строчками Хайама: «Всё, что видишь ты, – видимость только одна, // Только форма – а суть никому не видна» (пер. Г. Плисецкого).
103 (VI, 17) …и мир не выдаст эту весть. – В подстрочном переводе: «…да и мать-земля никогда не откроет». Ср. с фразой Поупа: «У матери-Земли спроси сперва…» (П, I, II, с. 145).
104 (VI, 18) Присядем в тени рдяных роз… – Ср. со строкой Хайама: «Пока на розах мы с тобой сидим, // Пей гроздий сок» (ОХФ, № 43, с. 257). Перевод О. Румера выполнен по тексту Первого издания, в котором это стихотворение стояло под номером XLVIII (OKhF, с. 37); начиная с Третьего издания оно имеет номер XLIII и измененную редакцию – без упоминания о розах.
115 (VII, 20) «Талант и Разум» – сеть из слов… В оригинальном тексте «Reason and Instinct»; о них же говорится и в последующих двух строфах. На английский язык слово «талант» переводится как «talent» и, помимо аналогичного эквивалента, имеет, как и в русском, синонимы «дар», «способности». «Instinct» переводится на русский как «инстинкт», «инстинктивное знание», «природное чутье», но и как «природная склонность», «способности». Таким образом, под «Инстинктом» можно понимать не только «Интуитивное восприятие», но и (что подтверждается следующим за этим стихом Бертона) то, что имел в виду Н. Гумилев в своем стихотворении «Шестое чувство»:
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Так век за веком – скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Поуп также в своем эссе, даже дважды, размышляет над этими категориями: «Инстинкт и разум! Как тонка стена // меж ними…» (П, I, VII, с. 151); «Инстинкт и Разум как бы заодно» (П, III, II, с. 167).
116 (VII, 20) …мы крадем титулы… – В подстрочном переводе: «Наши благородные фамилии обнаруживают подлое происхождение». Поуп тоже не безогляден в своем отношении к знати: «На древность рода ты не претендуй. Когда мерзавцу чуждо благородство, Кровь Говардов – отнюдь не превосходство» (П, IV, VI, с. 182).
117 (VII, 22) У Жизни Разум лишь один // – мерило.- Ср. со стихами Поупа: «Способен только Разум нам помочь» (П, II, III, с. 157); «Наш кормчий – разум, чья бесспорна власть» (П, II, III, с. 158).
124 (VIII, 13–14) Но там – за гробом – все равны: и с плотью вставшие на бой. – Ср. со словами Екклезиаста: «Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и [злому], чистому и нечистому, приносящему жертву и неприносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы» (Еккл. 9:2). Также и у Хайама: «Грешен ты или свят, беден или богат – // Уходя, не надейся и ты на возврат» (пер. Г. Плисецкого); или:
Я вчера наблюдал, как вращается круг,
Как спокойно, не помня чинов и заслуг,
Лепит чаши гончар из голов и из рук,
Из великих царей и последних пьянчуг.
(Пер. Г. Плисецкого)
125 (VIII, 15)… Лишенья с благом пополам, а радость с горечью обид. – В подстрочном переводе: «…всем одинаково рука Судьбы отпускает Положенную им долюрадостей и скорбей, горя и блага» (см. Примечания I, и коммент. 59 к ним). Ср. также со строчками Хайама: «Всё, что будет: и зло, и добро – пополам Предписал нам заранее вечный калам» (пер. Г. Плисецкого).
134 (VIII, 31) Да к своему любовь до глупости сильна. – Ср. со стихами Поупа: «И смертный Себялюбием томим, Чтобы сравнить себя он мог с другим» (П, II, VI, с. 163).
167 (IX, 41) Но мы умрем, и смерть – одна, // будь человек ты или зверь. – См. Примечания (II).
168 (IX, 42)… В небытие нас, ни забот, // ни нужд где нет, а есть Покой. – Ср. со строкой Хайама: «Не лучше ли покой небытия!» (пер. Ц.Бану) (Омар Хайам. Рубаи. Ленинград, Советский писатель, 1986. С. 108.).
Пер. Ю. Шама
