Вопрос

Ave!

Читая труды или жизнеописание какого-нибудь известного мистика, каждый исследователь таинств порой останавливается в смятении и задается вопросом: «Неужели это правда?» Каждый хотя бы однажды переживал подобный миг сомнений.

Еще более тягостные сомнения охватывают нас при обращении к научным работам о мистицизме, таким как «Основы мистического знания» Ресежака^[1] или «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса. В сущности, лишь самый скептический подход ко всем велеречивым попыткам истолкования тех велеречивых словес, в которые облекают мистики пережитый ими опыт, способен удержать нас от обращения в господствующую ныне веру великой школы медицинского материализма, с точки зрения которой все, кто видел то, чего не видим мы, суть detraques ^[2], дегенераты, невротики, психопаты, ипохондрики и эпилептики.

Разумеется, подобные определения не проясняют почти ничего, а в большинстве случаев и вовсе бесполезны, особенно, если речь идет о мистических состояниях. Они всего лишь открывают великолепную лазейку, через которую может ускользнуть невежда, столкнувшийся с проблемой, для решения которой ему не хватает сил или мозгов.

Спору нет, что неразборчивость, с которой подходят к оценке западных магических и мистических систем многие мыслители, в иных отношениях весьма проницательные, объясняется отчасти, если не полностью, тем хаосом, который царил среди всех этих систем на протяжении последних двух тысяч лет.

Древние ритуалы и гимны Египта и Ассирии, сочиненные тысячи лет тому назад, даже в наши дни кажутся правдивее и проще, нежели те невероятно запутанные системы, что появились на свет за первые пять столетий христианской эры. На Востоке же с самой глубокой древности и по сей день все поголовно, от мала до велика, следовали в своей повседневной жизни принципам научного иллюминизма, несмотря на все искажения, которые вносили в эти принципы невежественные жрецы, нелепые суеверия и наука, падшая до статуса божественного откровения вместо того, чтобы вознестись до звания высокого искусства.

Над умами всех жителей Запада, от северных морей до Средиземного, вот уже пятнадцать столетий безраздельно властвует христианство. Изначально оно было лишь одной из множества крошечных сект, расплодившихся, как грибы, на великолепных обломках религий Древнего Египта, Вавилонии и Греции, но очень быстро (благодаря своему воинственному духу и глубоко магической сути своих обрядов) переросло, а затем и растоптало своих более слабых собратьев^[3]; едва набравшись сил, оно с такой свирепой яростью принялось истреблять всех соперников, что те немногие, кто в душе так и не примкнул к Церкви, были вынуждены — из чувства самосохранения и ради спасения изрядно потрепанной, но по-прежнему драгоценной для них шкуры собственных убеждений, — прикрыть последнюю пестрыми лохмотьями суесловия и нелепой мишурой всевозможных символов и шифров; в результате хаос громоздился на хаос до тех пор, пока последние остатки смысла не были погребены под толщей грубейшего мракобесия. И все же имеющий глаза по-прежнему способен разглядеть сквозь всю эту тьму сиянье некой великой, прекрасной и чарующей Истины.

Итак, не стоит удивляться, что ныне, во дни засилья интеллектуальной поверхностности, почти каждый, кому довелось изучить или хотя бы краем уха услыхать теории какого-нибудь очередного модного ничтожества, не долго думая отправляет на свалку истории те учения и системы, которые некогда были солью земли — и остаются ею, в сущности, по сей день, хотя догадываются об этом лишь немногие.

Истина есть Истина; то, что было Истиной вчера, остается Истиной и сегодня, а то, что является Истиной сегодня, останется ею и завтра. Таким образом, цель нашей работы заключается в том, чтобы найти Истину и отделить ее зерно от плевел — текст от комментария.

Казалось бы, разумнее всего начать с самого начала; но если мы займемся промывкой золотого песка с 10000-го года до нашей эры, то едва ли успеем добраться до современности даже за всю свою жизнь. Утешает то, что на самом деле в наших поисках нет нужды ни забираться в прошлое, ни рассматривать какие бы то ни было предметы, чуждые нашему истинному «я». Но если мы хотим, чтобы результаты наших изысканий были понятны и другим людям, нам понадобятся, во-первых, некий алфавит и, во-вторых, некий язык, при помощи которых мы сможем выражать свои мысли; ибо в отсутствие сколько-нибудь внятной системы выражения нам остается только молчать, дабы не усугублять и без того чудовищный хаос своим путаным бормотанием.

Всякий, кто дочитал до этого места, непременно заявит: «Спорю на что угодно, автор этой книги и сам не без греха!» На что мы ответим со всем возможным смирением: да, это правда. Как ни прискорбно, мы и впрямь внесли в общий котел немало путаницы, и это было неизбежно; но если, в конечном счете, нам удастся сотворить хотя бы первую, одну-единственную букву нового Алфавита, мы не станем сетовать, что этого слишком мало; напротив, мы возрадуемся, что смогли, наконец, одолеть порог, казавшийся неприступным, и что цель нашего пути, пусть и сколь угодно далекая, теперь, по крайней мере, стала видна.

В больницах на каждого пациента обычно заводят карточку, в которой делают записи обо всем течении болезни, начиная с самых первых симптомов. По этим записям врач ежедневно может судить о том, усугубляется ли болезнь, с которой он борется, или, напротив, сдает позиции. Допустим, во вторник у пациента была температура 100°^[4]; вечером ему дали выпить чашку говяжьего бульона (а до тех пор держали на строгой молочной диете); на следующее утро врач видит, что температура поднялась до 102°^[5], и тотчас делает вывод, что менять диету еще рано; говяжий бульон, соответственно, отменяют, и температура падает.

Итак, хороший врач будет внимательно изучать своего пациента, не упуская из виду даже самые, казалось бы, незначительные детали, которые могут помочь ему достичь поставленной цели — полного излечения и выздоровления.

Этот метод тщательной регистрации всех деталей применяется не только в отношении болезней и недомоганий, но и во всех областях нормальной здоровой деятельности, и имя ему — «профессия»: настоящий профессионал — тот, кому удается превратить дело своей жизни из «неразберихи» в «науку».

Изо всех подобных областей на Западе одна только религия так и не вышла из хаоса; но вот, наконец (хоть и поздновато) пробил час, когда адепты должны без страха и трепета встать и сделать для Веры то же, что Коперник, Кеплер и Ньютон сделали для сфер, в просторечии именуемых Наукой. А поскольку Вера, состарившись до срока, держала Науку в ежовых рукавицах и не давала ей развиваться, то ныне, пока Наука еще молода, мы должны поскорее выйти вперед и заявить о своих правах, дабы это Дитя Рассвета не погибло в зубах вновь наступившей Ночи.

Даже тем, кто еще совсем недавно вступил на путь постижения таинств, должно быть очевидно, что в жизни некоторых людей, если и не в их собственной, подчас случаются мгновения, несущие с собою невероятное чувство внутренней правоты и осознания истины; мгновения, которые определяют собою целые эпохи в нашей жизни и, даже оставшись в прошлом, по-прежнему проступают из мглы былого величавыми горными пиками, сияющими в свете луны. Как ни печально, такие мгновения редки — редки настолько, что многие вспоминают их как чудесные нисхождения некой могущественной силы, внешней и несоизмеримо большей по отношению к человеку. Но когда они все же приходят, величайшие радости земные рассыпаются перед ними в прах, как сухие листья в огне, и меркнут на небосклоне нашей души, как ночные звезды пред восходящим солнцем.

И если бы мы могли, так сказать, по собственной воле вызывать эти состояния экстаза, или обмана чувств, какое имя ни дай, мы совершили бы то, что некогда звалось, да и по сей день зовется Великой Работой, и обрели бы Камень Мудрецов, этот универсальный растворитель. Страданье иссякло бы и уступило место радости, а радость — блаженству, невообразимому для тех, кто еще не испытал его.

Святой Хуан де ла Крус^[6] говорит о высочайших «понятиях», в которых Бог открывается душе человека:

[Бог] обогащает таким способом [субстанцию души] — чего не только достаточно для того, чтобы разом устранить все несовершенства души, на устранение которых ей самой бы всей жизни не хватило, но еще и даровать ей полноту добродетелей и благ Божиих. И таковы сии сладости и интимные радости сих прикосновений, что одни они уже даруют ей довольную награду за все труды, которые претерпевает в жизни сей, хотя бы и были они бесчисленны; и тогда она так взбодрена и так пылка к перенесению многого ради Бога, что для нее особое страдание заключено в видении того, что не терпит еще большего ^[7].

В давние времена, когда цивилизованному человеку была известна лишь малая часть земного шара, исследователь и путешественник возвращался домой с невероятными, фантастическими рассказами о длинноруких косматых людях, о немыслимых чудовищах и о странах дивных чудес. Но современный путешественник, которому случится увидеть гориллу, жирафа или, допустим, вулкан, забывает упомянуть об этом даже в обычном письме родным. А почему? Да потому, что он привык, что подобные вещи существуют. Он дал им имена, и на этом они стали ему неинтересны. Так он, с одной стороны, утвердил великую истину, а с другой — перечеркнул ее великой ложью: выходит, что все его благоговение, так же, как и презрение, зависят только от имени.

Иное дело — адепт. Как зоолог не теряет интереса к роду человекообразных от того, научился называть длинноруких косматых людей гориллами, так и адепт, научившись изъясняться понятно и доносить образы своих мыслей в точности до сознания других людей, только отвеивает тем самым зерно от мякины, Истину — от Символа Истины.

И когда святой Хуан де ла Крус говорит нам, что Бог одним-единственным видением может вознаградить нас за страдания всей нашей жизни, мы, живущие ныне, во дни веротерпимости, всецело вольны воскликнуть в ответ: «Да!» или «Нет!». Мы можем пойти и дальше: превознести святого Хуана как второго Джорджа Вашингтона или, наоборот, обозвать его «чертовым лжецом» (а если не захотим показаться грубыми, то «невропатом» или еще как-нибудь помягче). Но все эти слова, которыми мы можем его назвать, не объясняют сути. Все они в равной мере невнятны и даже (как ни забавно это звучит) мистичны — и как таковые принадлежат Царству Зороастра ^[8], то есть области чистой веры: веры либо в святого Хуана, либо во что-то, противоположное святому Хуану.

Так давайте же позаимствуем у Пиррона^[9] — этого скептика, этого зоркого мужа науки, — его любимое словцо «Почему?» и применим его к нашим «Да!» и «Нет!», подобно врачу, вопрошающему самого себя и своего пациента о причинах болезни; и довольно скоро мы придем к некоему логическому умозаключению или, по меньшей мере, достигнем такой точки, с которой можно будет к нему прийти ^[10]. Это та самая точка, с которой о трудах землепашца не судят раньше срока, но лишь тогда, когда дерево, посаженное им, принесет свои плоды; и тогда будет познано оно по плодам его, и по плодам его будут судить ^[11].

Своевременное применение слова «Почему?» и составляет самую суть того, что мы называем научным иллюминизмом ^[12], — науки о том, как не говорить «Да», не убедившись, что это действительно да, и не говорить «Нет», не убедившись, что это действительно нет. «Почему?» — самое важное слово в нашей жизни, краеугольный камень Храма, замок свода и тот самый цеп, что отделяет зерно от мякины, то самое решето, через которое проходит Ложь и отсеивается Истина. Это ось равновесия, стрелка солнечных часов; и если мы научимся правильно читать показания этой стрелки, она всегда будет точно показывать нам, какого часа нашей жизни мы достигли.

Пренебрежение к этому слову повергало в прах целые царства; уважение к нему созидало империи; а единственный его заклятый враг — то, что мы называем догмой.

Как только человек произносит «Да», не потрудившись спросить «Почему?» он тотчас превращается в догматика — вероятного, если не уже готового лжеца. Именно по этой причине мы так ожесточенно противостоим современным рационалистам^[13] и критикуем их так язвительно. Ибо они творят с Дарвином, Гексли и Спенсером то же самое, что ранние христиане сотворили с Иисусом, Петром и Павлом: они уже идеализировали их и вот-вот обожествят. Если не вмешаться немедленно, их слово очень скоро превратится в слово, место Книги Бытия займет «Происхождение видов», а христианина, принимающего за Истину слово Иисуса, заменит рационалист, принимающий за Истину слово Дарвина.

«Но ведь существуют же и настоящие ученые! — скажете вы. — Существуют те, кто молча трудится в своих лабораториях, вечно во всем сомневаясь и не принимая на веру ни единой, пусть даже самой замечательной теории, пока она не разрешится точными фактами». Мы не спорим, но ведь существуют и маги! И осколки их мудрости, спасенные от костров христиан, ныне кажутся людям подлинным чудом. Не кто иной, как христиане, уничтожили магию Христа; и не кто иной, как рационалисты, если мы оставим их в покое, уничтожат магию Дарвина, — так что лет через четыреста последователи Геккеля в залах Королевского общества разорвут на куски какого-нибудь запоздалого ученика Ламарка, точь-в-точь как последователи святого Иоанна в Церкви Христовой некогда разорвали Гипатию, ученицу Платона.

Мы ничего не имеем против ученых — и ничего не имеем против великих мистиков. Честь и хвала тем и другим! Но тех последователей ученых и мистиков, которые принимают их учение за догму, мы безо всякого стеснения называем проклятием, бичом и чумой человечества.

Почему мы должны считать, что лишь одна какая-то система воззрений может быть истинной? Если вы найдете ответ на этот вопрос, вам останется лишь заявить, что все остальные системы ложны. Но начните с чистого листа и пишите на нем красиво и аккуратно, чтобы все остальные смогли прочитать вас без ошибок; если вы возьмете какой-нибудь древний исписанный пергамент, соскребете с него старые письмена, а затем кое-как нацарапаете поверх свои, непременно найдутся такие читатели, что поймут вас превратно.

Если Осирис, Христос и Магомет были безумны, то, воистину, безумие и есть ключ ко вратам Храма. Но если их только называли безумцами за то, что мудрость их превосходила всякое человеческое разумение, то, спрашивается, почему их вероучения несли с собою преступления фанатизма и ужасы безумия? На это мы отвечаем: да, они любили Истину, да, они связали себя с Истиною крепкими узами, но объяснить Истину они так и не смогли. Поэтому их ученикам ничего не оставалось, как принять за Истину символы Истины, не имея возможности ни спросить «Почему?», ни отвергнуть Истину вовсе. Чем более великим был Учитель, тем менее он был способен объясниться, а чем темнее были его объяснения, тем более густая тьма воцарялась в умах его последователей.

Снова и снова свет затмевал темноту. Можно научить бушмена прибавлять один к одному, и, возможно, через какое-то время он уловит суть понятия «два»; но не пытайтесь сразу же втолковать ему дифференциальное исчисление! Первая процедура сродни изучению естественных наук, вторая — постижению наук духовных; поэтому нам надлежит, не жалея сил, прорабатывать и уточнять даже самые, на первый взгляд, бессмысленные, самые незначительные нюансы, и тогда, быть может, в один прекрасный день мы научимся не только прибавлять один к одному, но постигнем и миллион, и миллионную долю единицы.

Завершим эту часть нашего предисловия двумя пространными цитатами из великолепной книги профессора Джеймса. Первую из них приведем с небольшими сокращениями.

Религиозно настроенные умы обращают главное внимание на ужас или красоту явлений, на «обет», заключающийся в утренней заре и радуге, на «вещание» грома, на «прелесть» летнего дождя, на «величие» звездного неба, а не на законы, управляющие этими явлениями. И совершенно так же, как в старину, религиозный человек скажет вам, что в одиночестве, в своей комнате или среди полей он ощущает присутствие Бога, что на его молитвы Бог отвечает ниспосланием помощи и что жертвы, приносимые им невидимому существу, дают ему чувство спокойствия и душевного мира.

Но это, ведь, анахронизм! скажет теория пережитков, — анахронизм, который может быть устранен, если освободить человеческое воображение от пут антропоморфизма. Чем меньше будем мы смешивать индивидуальное с космическим, чем больше будем мыслить в общих и безличных терминах, тем более высокие научные истины будут нами познаны.

Вопреки тому ореолу величия, которым окружено безличное мышление науки, я полагаю, что оно в известной степени поверхностно; изложу в кратких словах, на чем основано это мнение. Пока мы мыслим в космических и общих терминах, мы имеем дело только с символами реальности, но как только мы приближаемся к частным и индивидуальным явлениям, как таковым, — мы касаемся уже подлинных реальностей в точном смысле этого слова. Я полагаю, что смысл моих слов вполне ясен.

Мир нашего опыта состоит всегда из двух сторон — субъективной и объективной. Последняя может быть неизмеримо более интенсивной, чем первая, и, тем не менее, она никогда не сможет вытеснить или подавить ее. Объективная сторона есть сумма всего, что мы мыслим в данный момент, субъективная — внутреннее «состояние», в котором протекает мышление. Мыслимые нами объекты могут быть огромны — например, космические промежутки времени и пространства, тогда как соответствующее им внутреннее состояние — совершенно незаметным и скромным проявлением нашей душевной жизни. И, тем не менее, космические объекты, поскольку они даны опыту, являются лишь идеальными образами того, существование чего мы не можем внутренне познать и только внешне отмечаем, тогда как внутреннее состояние является нашим реальным опытом; реальность этого состояния и реальность нашего опыта представляют нераздельное единство. Поле сознания плюс мыслимый или чувствуемый объект его, плюс наше отношение к этому объекту, плюс ощущение самого себя как субъекта, которому принадлежит это отношение, — вот наш конкретный реальный опыт; он может быть очень узок, но он, несомненно, реален, пока существует в сознании; это не пустота, не отвлеченный элемент опыта, каким является «объект», взятый сам по себе. Это подлинный факт, даже если допустить, что он малозначащ; он качественно тождествен всякой истинной реальности и лежит на линии, связующей реальные события. Неотъемлемое чувство своей личной участи, личное ощущение того, как она развертывается при вращении колеса судьбы, порождено, может быть, человеческим эгоизмом, его можно заклеймить, как ненаучное, — но это единственная сила, определяющая степень нашей жизненной активности; и всякое существо, которое было бы лишено этого чувства или чего-нибудь ему аналогичного, было бы лишь полузаконченной частью реальности.

Если это так, то со стороны науки нелепо утверждать, что эгоистические элементы опыта должны быть подавляемы. Ось реальности проходит исключительно через эгоистические центры, которые нанизаны на ней, как четки. Описывать мир, исключая из него многообразные чувства личной участи и разнообразные духовные состояния, — а ведь они точно так же подаются описанию, как все другое, — значит подать напечатанное меню вместо сытного обеда. Религия не делает таких ошибок. <…>

Если вместе с печатным меню вам подадут настоящую ягодку изюма, вместо одного только слова «изюм», и настоящее яйцо, вместо слова «яйцо», то это будет очень недостаточным обедом, но будет, во всяком случае, чем-то реальным. Утверждение «теории пережитков», что наше мышление должно считаться только с безличными элементами, похоже на требование, чтобы в питании мы удовлетворились одним чтением меню. <… > Из того, что наши предки так ошибочно понимали факты и включали эти ошибки в свою религию, вовсе не следует, что мы должны отказаться от религиозности вообще. Только в религиозной жизни касаемся мы подлинной реальности в той единственной точке ее, которая доступна нам. Наша жажда знания, в конце концов, тесно связана с желанием проникнуть в тайны нашей личной участи . <…>

Но пойдем дальше признания субъективной полезности религии и проанализируем ее интеллектуальное содержание.

Во-первых, есть ли во всех противоречащих друг другу религиозных убеждениях некое общее ядро, на котором все они единодушно сходятся? И во-вторых, можем ли мы признать это ядро истинным? Я начну с первого вопроса и без колебания дам на него утвердительный ответ. Боги и вероучения различных религий, конечно, противоречат друг другу, но существует однообразное явление, общее для всех религий: это душевное освобождение. Оно складывается из двух частей: 1) душевное страдание и 2) освобождение от него.

Страдание, сведенное к простейшей своей форме, состоит в чувстве, что со мной, каков я есмь теперь, происходит что-то дурное.

Освобождение состоит в чувстве, что я спасен от зла благодаря приобщению к высшим силам.

В тех достигших довольно высокого развития душах, которые были исключительным предметом нашего изучения, страдание, как мы видели, имеет нравственный характер, а спасение принимает мистическую окраску. Я думаю, что мы останемся в пределах того, что общо всем этим душам, если сформулируем сущность их религиозного опыта такими словами:

Личность, страдающая от своего несовершенства и сознающая его, до известной степени преодолела уже это несовершенство в своем сознании и находится уже в возможном общении с чем-то высшим (если существует нечто высшее). В человеке, наряду с дурной его стороной, есть лучшие, хотя бы в виде беспомощного зародыша. Нет возможности установить, с какой из этих сторон отожествляет свое истинное «я» человек на первой стадии этого процесса; но когда наступает вторая стадия (стадия освобождения или спасения), то человек определенно отожествляет свое истинное «я» с упомянутым зародышем лучшего существа в себе. Вот как это происходит: человек начинает сознавать, что эта высшая часть его существа родственна чему-то проявляющемуся во внешнем мире, общему с ней по качеству, но бесконечно превосходящему ее; в то же время он постигает, что может приобщиться к этому «нечто» и спастись, если его низшее «я» будет окончательно им подавлено^[14].

Эти последние несколько строк подводят нас непосредственно к герою всей нашей книги —

Брату P^[15].

Но прежде, чем перейти к его истории, отвлечемся на историю далеко не столь существенную, а именно, ту, что приключилась с составителем этой книги.

Десять лет он прожил скептиком — в том смысле этого слова, который обычно вкладывают в понятия «неверующий», «атеист» и «вольнодумец»; но затем внезапно, в единый миг, он собрал в кулак весь свой скептицизм, направлявшийся прежде против религии, и обрушил его на само вольнодумство; и, как первая рассыпалась прежде во прах, так и второе теперь рассеялось дымом.

Он не страдал душой, не восставал на самого себя; он просто свернул за поворот своей привычной дороги и вдруг увидел, что могучий горный кряж в шапках снегов, на который он до сих пор взирал с восхищением, — на деле всего лишь гряда серых туч. Он лишь улыбнулся тому, что его провели, как ребенка, и двинулся дальше.

Вскоре после того он познакомился с одним из братьев Ордена Ал Ал, а спустя немного времени и сам прошел посвящение в первую степень этого Ордена.

В Ордене этом состоял некий брат по имени Р., недавно вернувшийся из Китая; шестью годами ранее Орден отправил его объездить весь мир и собрать отовсюду, насколько возможно, все знанья, связанные с мистическим опытом человечества. Брат P. исполнил эту задачу, приложил к тому все свои силы. Он успел побывать только в Европе, Египте, Индии, на Цейлоне, в Китае, Бирме, Аравии, Сиаме, Тибете, Японии, Мексике и Соединенных Штатах Америки, но все же обрел познания столь глубокие и понимание столь возвышенное, что Орден счел собранные им материалы и свидетельства достаточными для создания некой книги в наставление человечеству. И так как Брат N.S.F. неплохо владел пером, то дневники и записки Брата Р. передали ему и еще одному собрату и поручили им составить из них такую книгу, которая послужит в помощь искателю таинств и встанет при дороге его, полной опасностей и тягот, как гостеприимный трактир, где добрые яства и вина укрепят его тело и даруют бодрость душе.

Итак, мы питаем надежду, что эта книга будет ему опорой во всех затрудненьях, в каких только может помочь наемный проводник или совет, полученный даром; но при этом мы просим нашего путника — и даже повелеваем ему со всею строгостью Ордена Ал Ал — не принимать ни одно наше слово за Истину, не проверив его сперва и не убедившись, к вящему удовольствию своему и к нашей чести, что это доподлинно так.

И еще надеемся мы, что, дочитав до конца эту книгу, он ощутит, что в душе его просветлело; и узрит пред собою — пусть хотя и бы как сквозь стекло, гадательно — смутный облик Истины; и однажды войдет во Храм.

Оставив на этом героя нашей книги, перейдем к ее содержанию.

Авгоэйд^[16]

«Литтон в «Занони» называет его Адонаи ^[17], и это имя я часто использую в своих записных книжках.

Абрамелин^[18] называет его Священным Ангелом-Хранителем. Я принимаю этот вариант, потому что

1)               система Абрамелина так проста и эффективна;

2)              так как все теории мироустройства абсурдны, то лучше говорить на языке той из них, которая абсурдна со всей очевидностью, — дабы внушить смирение искателю метафизических истин;

3)              это название способен понять даже ребенок.

Теософы называют его Высшим «Я», Молчаливым Свидетелем или Великим Учителем.

В Золотой Заре его называют Гением.

Гностики — Логосом.

Зороастр упоминает о том, что все эти символы соединяются в образе Льва; см. «Халдейские оракулы»^[19].

Анна Кингсфорд называет его Адонаи («Облеченная в Солнце»)^[20].

Буддисты называют его Ади-Буддой (как утверждает Е.П.Б.)^[21].

В «Бхагавад-гите» он носит имя Вишну (глава XI).

В «И цзин» он именуется «Великим человеком».

В каббале его имя — Йехида ^[22].

Кроме того, мы располагаем метафизическими исследованиями о Его природе, более или менее глубокими сообразно тонкости того, кто о Нем пишет; ибо видение Его (а всё это суть видения одного и того же явления, лишь по-разному окрашенные влиянием наших различных Руахов ^[23]), как мне представляется, есть первый и последний шаг всего Духовного Опыта. Ибо Он соответствует не только Малкут ^[24], Вратам к Пути, коий Он осеняет собою, но и Кетер (Кетер пребывает в Малкут, а Малкут — в Кетер; «что наверху, то и внизу»), так что конец «Пути Мудрецов» тоже тождествен ему.

Итак, будучи Священным Ангелом-Хранителем, Он также есть Хоа^[25] и Дао ^[26].

Ибо Intra Nobis Regnum del , и, следовательно, все сущее заключено в Нас Самих, а любой Духовный Опыт есть более и менее полное Откровение Авгоэйда.

Но явиться в совершенстве Он может лишь на Срединном столпе ^[27].

Итак, инвокация Авгоэйда — это все, что нам нужно. Правда, она очень трудна; призывая Его, проходишь одновременно через все пятьдесят врат Бины ^[28], отчасти просветленным, отчасти погруженным в заблуждения. И все же инвокация Авгоэйда есть Первое и Последнее».

Книга

Эта книга состоит из четырех частей:

1. Основания Храма.
2. Опоры Храма.
3. Врата Храма.

IV. Храм царя Соломона.

Для просвещения и наставления читателя в ней используются три способа выражения:

а)       изобразительные символы;

б)       словесные картины, представленные посредством метафор;

в)       факты, представленные в научном изложении.

Первый способ используется в качестве дополнения во всех четырех книгах, уравновешивая, так сказать, иллюминизм и науку. Способ второй применяется почти исключительно в первой книге; картины же , нарисованные с его помощью, озаглавлены так:

• Черная Дозорная башня, или Сновидец.
• Скупой, или Теист.
• Транжира, или Пантеист.
• Банкрот, или Атеист.
• Ханжа, или Рационалист.
• Дитя, или Мистик.
• Распутница, или Скептик.

Раб, или тот, кто стоит перед завесой Внешнего двора. Воин, или тот, кто стоит перед завесой Внутреннего двора. Царь, или тот, кто стоит перед завесой Бездны. Белая Дозорная башня, или Пробужденный.

Третий способ применяется почти исключительно во второй книге. Третья и четвертая книги настоящего труда состоят из чисто символических картин. Ибо Ключ ко Вратам неофит должен отыскать собственными силами; а до тех пор, пока он не найдет Ключа, Храм царя Соломона перед ним не откроется. Vale!

³² Девять картин между Светом и Тьмой, то есть, в общей сложности, одиннадцать. Это число — союз пентаграммы и гексаграммы; также обратим внимание на одиннадцатибуквенное слово ABRAHADABRA (418); Ахад Ошер, или Один и Десять; одиннадцать изнаночных сефирот; и Адонаи. — Примеч. авт.

ABRAHADABRA = אבראהאדאברא = Алеф, 1 + Бет, 2 + Реш, 200 + Алеф, 1 + Хе, 5 + Алеф, 1 + Далет, 4 + Алеф, 1 + Бет, 2 + Реш, 200 + Алеф, 1 = 418.

Ахад Ошер (РШО אחד) — др.-евр. «единство, единое» и «десять».

Одиннадцать изнаночных сефирот — клипот, число которых увеличивается на единицу (по сравнению с десятью сефирот Древа Жизни) из-за разделение первой сефиры, Кетер, на две противоборствующие силы.

Адонаи = אדני = Алеф, 1 + Далет, 4 + Нун, 50 + Йод, 10 = 65 = 6 + 5 = 11.

¹⁴ У. Джеймс. Многообразие религиозного опыта, лекция XX.

¹⁷         N.S.F. — аббревиатура магического девиза «Non Sine Fulmine» (лат. букв. «Не без молнии», в переносном смысле — «с грозной силой», «сокрушительно»), принятого Дж.Ф.Ч. Фуллером в Ал Ал.

²⁹                 I.N.R.I. — Примеч. авт.