В действиях природы по отношению к человеку и другим животным имеется то очевидное и существенное различие, что, наделив первого возвышенным небесным духом и придав ему сходство с высшими существами, она не дозволяет прибывать столь благородным способностям в состоянии вялости или праздности, но побуждает его силой необходимости применять на каждом шагу свое искусство и прилежание. У животных многое из того, что им необходимо, дается самой природой, они одеты и вооружены этой благодетельной прародительницей всего сущего. Везде, где необходимо их собственное прилежание, природа, насаждая инстинкты, дарует им искусство и своими безошибочными предписаниями руководит ими ради их собственного блага. Человек же вступает в жизнь нагим и во всем нуждающимся перед лицом суровых стихий и медленно выходит из этого беспомощного состояния благодаря заботе и опеке своих родителей. Достигнув зрелости и совершенства, он приобретает не более как возможность поддержать свою жизнь собственными усилиями и стараниями. Он должен все добывать своим умением и трудом, а если природа доставляет ему материалы, то они грубы и еще не обработаны; только прилежание, сочетающееся с активностью и разумом, преобразует эти материалы, изменяя их первоначальное сырое состояние, и приспосабливает их к пользе и удобству человека

Итак, признай, о человек, благодеяние природы! Она дала тебе такой ум, который снабжает тебя всем необходимым. Но не позволяй лености, скрывающейся под маской благодарности, ввергать тебя в состояние спокойствия и удовлетворенности дарами природы. Разве ты хочешь снова питаться дикорастущей травой, жить под открытым небом и защищаться от хищных зверей пустыни камнями и дубинами? Тогда вернись также и к грубым манерам, к внушающему страхи суеверию, к звериному невежеству и опустись ниже тех животных, характером которых ты восхищаешься и которым ты стараешься с такой любовью подражать.

Твоя добрая мать-природа, дав тебе искусство и ум, наполнила весь земной шар материалами, к которым ты мог бы применить свои таланты. Прислушайся к ее голосу, который так ясно внушает тебе, что и ты сам должен быть материалом, к которому надлежит применить твое собственное прилежание, и что только при помощи искусства и внимания ты сможешь приобрести те способности, которые утвердят тебя на месте, предназначенном тебе в этом мире. Посмотри на ремесленника, который превращает грубую и бесформенную глыбу в благородный металл и, придавая ему ту или иную форму, создает как бы по волшебству любое оружие для своей защиты и любую утварь для удобства. Он не обладает таким искусством от природы, этому его научили опыт и практика. И если ты хочешь превзойти его в успехах, ты должен следовать его трудолюбию.

Неужели в то время, когда ты столь честолюбиво стремишься усовершенствовать свои телесные силы и способности, ты захочешь подло пренебречь своим умом и из-за нелепой лени оставишь его в том грубом и неразвитом состоянии, в каком он выходит из рук природы? Разве подобает разумным существам проявлять такое безрассудство и безразличие? Если природа умеренна в своих дарах, то существует тем большая потребность в искусстве, чтобы возместить ее недостатки. Если же природа щедра и великодушна, то знай, что она все-таки ждет от нас прилежания и трудолюбия и мстит нам соответственно нашей равнодушной неблагодарности. Одареннейший гений подобен плодороднейшей почве: если ее не обрабатывать, она зарастет сорняками и вместо винограда и олив, растущих на радость и пользу человеку, принесет своему нерадивому хозяину обильный урожай ядовитых трав.

Главная цель всякого человеческого прилежания — достижение счастья. Именно для этого были созданы искусства, внедрены науки, а наиглубочайшая мудрость патриотов и законодателей предписала законы и образовала общества. Даже одинокий дикарь, беззащитный перед суровыми стихиями и яростью диких зверей, не забывает ни на мгновение об указанном великом смысле своего существования. Не имея понятия ни об одном из искусств, необходимых для жизни, он тем не менее видит цель, которой служат все эти ис кусства, и настойчиво ищет счастья в окружающем его мраке. Но насколько самый дикий человек ниже цивилизованного гражданина, который, находясь под защитой закона, пользуется всеми благами, достигаемыми людским прилежанием, настолько последний ниже добродетельного человека и истинного философа, который управляет своими наклонностями, укрощает свои аффекты и умеет при помощи разума определять истинную цену каждому занятию и развлечению. Ведь существуют же искусство и ученичество (apprenticeship), необходимые во всякой другой области! Так разве нет искусства жизни, правил, заповедей, которые направляли бы нас в этом важнейшем вопросе? Разве можно достичь какого-либо определенного удовольствия без умения? Разве можно достичь полного удовлетворения без размышления и ума, благодаря лишь слепому руководству влечения и инстинкта? И разве здесь не были бы невозможны ошибки, так что самый никчемный и нерадивый человек двигался бы по пути счастья столь же безошибочно, как двигаются небесные тела, когда они, направляемые рукой всевышнего, несутся по небесным просторам? Но если, напротив, ошибки часты и неизбежны, то давайте отметим их, исследуем их причины, оценим их значение и поищем способы устранить их! Если, учитывая все вышесказанное, мы выработали правила поведения, значит, мы философы. Если же мы применили эти законы к практике, значит, мы мудрецы.

Тех, кто преуспевает во всех частных искусствах жизни, можно сравнить с подмастерьями, занимающимися изготовлением разных колесиков и пружинок для машин. Главный же мастер — тот, кто соединяет эти различные части в единое целое, приводит их в движение в соответствии с истинной гармонией и пропорцией и достигает истинного счастья как следствия внутреннего порядка.

И вот когда перед твоим взором будет столь прекрасный предмет, покажутся ли тебе обременительными и невыносимыми труд и усилия, требующиеся для достижения твоей цели? Знай же, что этот труд — главная составная часть того счастья, к которому ты стремишься с замиранием сердца, и что каждое развлечение вскоре становится скучным и пресным, когда оно достигнуто без усталости и прилежания. Смотри: отважные охотники покидают свои мягкие ложа, стряхивают дремоту, давящую на их отяжелевшие веки, и, прежде чем Аврора покроет небеса своим пылающим плащом, устремляются в лес. Они оставляют в своих домах и в соседних полях всякого рода животных, мясо которых может служить самым тонким лакомством и которые как бы только и ждут, чтобы их умертвили. Трудолюбивый человек презирает столь легкое приобретение. Он ищет добычу, которая прячется от него, убегает или защищается от его нападения. Утомившись на охоте телесно и духовно, он предается очарованию отдыха и радостно сравнивает это удовольствие с удовольствием своего захватывающего труда.

Разве не может глубокое прилежание сделать приятным преследование даже самой бесполезной добычи, которая к тому же часто ускользает из наших ловушек? И разве то же самое прилежание, направленное на усовершенствование нашего духа, смягчение наших аффектов и просвещение нашего разума, не может сделать соответствующие занятия приятными, когда мы каждый день ощущаем, что продвигаемся вперед, и созерцаем, как наши внутренние и внешние черты становятся день ото дня лучше? Вначале излечи себя от сонной лености! Задача не столь уж трудна: тебе нужно лишь вкусить сладость честного труда. После этого изучи истинную ценность каждого занятия; такое изучение не обязательно должно быть долгим: сравни хоть раз дух с телом, добродетель с богатством, славу с наслаждением. Тогда ты постигнешь преимущество прилежания, тогда тебе станет ясно, какова его истинная цель.

Напрасно ищешь ты отдохновения на ложе из роз, напрасно надеешься получить удовольствие от самых тонких вин и фруктов! Сама праздность становится усталостью, само твое удовольствие порождает отвращение. Для неразвитого духа всякое удовольствие оказывается скучным и отвратительным; и еще до того, как тело, преисполненное всяких пагубных гуморальных жидкостей, почувствует муку от своих многочисленных болезней, твоя более благородная часть ощутит вторгшийся в тебя яд и будет тщетно пытаться облегчить испытываемое ею беспокойство с помощью новых удовольствий, все более усугубляющих роковую болезнь.

Мне нет нужды говорить тебе, что из-за этого жадного стремления к удовольствиям ты все больше и больше ставишь себя в зависимость от удачи и случайностей и связываешь свои аффекты с внешними предметами, которых случай в одно мгновение может тебя лишить. Предположим, что судьба-потворщица все еще покровительствует тебе, доставляя тебе удовольствие от твоих богатств и владений. Я докажу тебе, что даже посреди своих роскошных удовольствий ты несчастен и из-за чрезмерного потакания своим слабостям не способен радоваться тому, чем благосклонная судьба все еще позволяет тебе обладать.

Воистину непостоянство удачи нельзя игнорировать или не замечать. Счастья не может быть там, где нет уверенности, а последняя несовместима с властью удачи. И хотя бы эта непостоянная богиня и не направила на тебя свой гнев, страх перед ним стал бы тебя изводить, нарушил бы твой сон, посещал бы твои грезы, наводил бы на тебя уныние среди веселья твоих самых изысканных пиршеств.

Храм мудрости расположен на скале, будучи недосягаем для ярости бушующих стихий и недоступен для злобы человека. Раскаты грома грохочут под ними, и наиболее ужасные орудия человеческого неистовства не достигают столь величественных высот. Мудрец, обитающий в этой спокойной атмосфере, с удовольствием, к которому примешано сострадание, смотрит вниз, созерцая ошибки заблуждающихся смертных, слепо ищущих правильный путь в жизни и стремящихся к богатству, знатности, чести или власти, вместо того чтобы стремиться к истинному счастью. Он видит, что большинство из них разочаровалось в своих заветных мечтах. Некоторые сетуют на то, что их, некогда обладавших предметами своих желаний, обокрала завистливая судьба. И все жалуются, что даже их собственные клятвы не могут дать им счастья или унять беспокойство их смущенных умов.

Но разве мудрец всегда пребывает в таком философском безразличии и бездействует, довольствуясь оплакиванием человеческих несчастий и не пытаясь ничего сделать для их облегчения? Неужели ему доставляет удовольствие эта жестокая мудрость, которая, делая вид, что возвышает его над человеческой суетой, на самом деле ожесточает его сердце и делает его безразличным к интересам человечества и общества? Нет! Ему известно, что в этой мрачной апатии нельзя обрести ни истинной мудрости, ни подлинного счастья. Он достаточно сильно чувствует очарование социальных аффектов, чтобы противиться столь приятному, естественному и добродетельному расположению. Даже когда, обливаясь слезами, он оплакивает несчастья рода человеческого, бедствия своей страны и своих друзей и, будучи не способен помочь им, в состоянии лишь облегчить их участь своим сочувствием, он однако выступает как обладатель великодушного характера и чувствует удовлетворение, которое превосходит собой самое приятное чувство. Чувства человеколюбия столь обаятельны, что они просветляют лик самой печали и действуют подобно солнцу, которое, посылая свои лучи на темную тучу или падающий дождь, придает им самые прекрасные цвета, краше которых нет ничего во всей природе.

Но не только в этом проявляют свою энергию социальные добродетели. Что бы к ним ни примешивалось, они всегда сохраняют преобладание. Как печаль .не может побороть их, так и чувственное удовольствие не способно их омрачить. Самые необузданные радости любви не могут изгнать нежных чувств симпатии и привязанности Они даже черпают свое главное влияние из этого благородного аффекта; когда же они действуют лишь сами по себе, они не дают несчастному духу ничего, кроме усталости и отвращения. Посмотри на веселого развратника, который презирает все другие удовольствия, кроме вина и увеселений. Отторгни его от собутыльников, как искру, только что составлявшую часть общего пламени, от огня. Его оживление неожиданно исчезает, и, хотя он и окружен всеми другими наслаждениями, он полон к ним отвращения и предпочитает им самые отвлеченные занятия и размышления как более приятные и интересные.

Но социальные аффекты никогда не порождают столь полных восторга удовольствий и никогда не выглядят столь великолепно в глазах бога и человека, как это бывает, когда они, отряхнув от себя все земное, сочетаются с чувством добродетели и побуждают нас к похвальным и достойным поступкам. Как гармоничные сочетания красок взаимно дополняют друг друга, так действуют и облагороженные чувства человеческого духа. Посмотри на торжество природы в родительской любви! Что за эгоистический аффект! Какое чувственное наслаждение может сравниться с ним, когда человек радуется процветанию и добродетели своего отпрыска или устремляется к нему на помощь, невзирая на самые страшные опасности, угрожающие ему самому?

По мере того как ты продвигаешься по пути к большим степеням чистоты этого великолепного аффекта, возрастает твое восхищение его сияющим великолепием. Какое очарование заключено в гармонии умов и в дружбе, основанной на взаимном уважении и благодарности! Какое удовлетворение получаешь ты, поморая страждущим, успокаивая несчастных, поднимая упавшего, пресекая действия жестокой судьбы или еще более жестокого человека, который издевается над всем благим и добродетельным! Разве есть что-либо выше радости победы как над пороком, так и над несчастьем, когда благодаря добродетельному примеру или мудрому увещанию наши собратья научаются руководить своими аффектами, побеждать свои недостатки и покорять своих злейших врагов, живущих в их собственных сердцах?

Но эти объекты еще слишком ограниченны для человеческого духа, который, будучи небесного происхождения, преисполняется самой священной и необъятной любовью и, одаряя своим вниманием больший круг людей, чем круг родственников и знакомых, распространяет свое благожелательное участие на самых отдаленных потомков. Он рассматривает свободу и законы как источник человеческого счастья и с величайшей готовностью посвящает себя заботе о них и опеке над ними. Тяжелые труды, опасности и сама смерть имеют свою прелесть, когда мы бросаем им вызов ради общественного блага; они облагораживают жизнь, которой мы беззаветно жертвуем ради интересов нашей родины. Как счастлив человек, которому снисходительная судьба разрешает отдать добродетели то, что он должен природе, и сделать великодушным даром то, что иначе все равно было бы похищено у него жестокой необходимостью!

В истинном мудреце и патриоте собрано все, что когда-либо способна достигнуть человеческая природа и что возвышает простого смертного до сходства с божеством. Самая отзывчивая благожелательность, самая смелая решимость, самые нежные чувства, возвышенная любовь к добродетели — все это воодушевляет его восторженное сердце. Сколь большое удовлетворение получит он, заглянув в свое сердце и увидев, как бурные аффекты превратились в гармонию и согласие, а все резкие звуки исчезли из очаровательной мелодии! Если созерцание даже неживой красоты так приятно, если оно одурманивает чувства даже тогда, когда прекрасная форма чужда нам, то сколь же велико действие красоты нравственной? И какое же влияние должна она иметь, украшая наш собственный дух и являясь результатом нашего личного размышления и прилежания?

Но где же вознаграждение за добродетель? И какую компенсацию дает природа за такие крупные жертвы, как жизнь и счастье, которые мы часто приносим добродетели? О сыны земли! Вы не знаете ценности этой небесной повелительницы? Вы, любуясь ее прелестями, подло думаете о ее приданом? Но знайте, что природа снисходительна к человеческой слабости и не оставила своего любимого дитя нагим и необеспеченным. Природа наградила добродетель богатейшим приданым, но при этом действовала с большой осторожностью, чтобы привлекательность выгоды не обольщала тех, кто не сознает, каким природным достоинством (worth) обладает эта божественная красавица; она мудро сделала так, что это приданое имеет ценность только для тех, кто уже движим любовью к добродетели. Слава — удел добродетели, сладкая награда за благородные труды, великолепная корона, украшающая мудрую голову бескорыстного патриота или покрытое пылью чело победоносного воина. Возвышенный такой благородной наградой, человек добродетели с презрением смотрит сверху вниз на все обольщения, которые сулит удовольствие, и на все угрозы опасностей. Сама смерть перестает быть страшной, когда он уверен в том, что ее власть распространяется только на часть его существа и что, несмотря на смерть и время, ярость стихий и бесконечную превратность человеческих дел, его бессмертная слава будет жить в грядущих поколениях.

Конечно, имеется такое существо, которое управляет вселенной и которое своей бесконечной мудростью и силой привело находившуюся в состоянии хаоса стихию к истинному порядку и гармонии. Пусть философы спорят, насколько далеко распространяется забота этого благодетельного существа и продлит ли оно наше существование после смерти, дабы даровать добродетели ее истинную награду и сделать так, чтобы она восторжествовала. Нравственный человек, не принимая решения по такому спорному вопросу, довольствуется тем, что ему предназначено высшим владыкой всех вещей. Он с благодарностью ожидает обещанной награды. Но если он ее и не получит, он все же не станет считать добродетель пустым словом. Справедливо считая добродетель наградой саму по себе, он с благодарностью осознает щедрость своего создателя, который дал ему жизнь и тем самым предоставил однажды ему возможность стать обладателем столь бесценного сокровища.