Глава I. Детство Алистера Кроули

Человек, чью историю мы намереваемся здесь поведать, родился на свет двенадцатого октября тысяча восемьсот семьдесят пятого года по общепринятому летосчислению, в десять часов пятьдесят минут пополудни, в доме номер 36 по Кларендон-сквер в Лимингтоне (Уорикшир, Англия).

Его отца звали Эдвард Кроули, а мать, Эмили Берта, в девичестве носила фамилию Бишоп. Эдвард Кроули принадлежал к закрытой секте «плимутских братьев» и был самым авторитетным из ее деятелей. Эта ветвь рода Кроули обосновалась в Англии еще во времена Тюдоров, но имеет кельтские корни: представители клана Кроули встречаются в Керри и других юго-западных графствах Ирландии и восходят к тем же предкам, что и бретонские «де Керуайи» или «де Кервали», подарившие Англии герцогиню Портсмутскую¹. Прямые предки Эдварда Александра Кроули, положившие начало английской ветви рода, вероятно, прибыли в Англию с герцогом Ричмондским и обосновались в Босворте². В 1881 году Эдвард Кроули переселился в Суррей, в редхиллское поместье, именовавшееся попросту «Усадьбой». В 1884 году он отправил своего сына, до тех пор находившегося под опекой гувернанток и частных учителей, в школу в Сент-Леонардсе, которой заправляли протестанты-фанатики из семейства Хабершон. Через год мальчика перевели в одну из кембриджских школ, под начало плимутского брата по фамилии Чемпни³. 5 марта 1887 года Эдвард Кроули умер. Через два года его сына забрали из школы. Этот период, обернувшийся для мальчика двумя годами невообразимых мучений, описан в подробностях в предисловии к «Мировой трагедии»⁴. Упомянутые мучения серьезно подорвали его здоровье. Следующие два года он путешествовал в сопровождении частных учителей, в основном по Уэльсу и Шотландии. В 1890 году его ненадолго отдали в школу, которой руководил некто Ярроу, в Стритеме, куда перебралась его мать, стремившаяся поселиться поближе к брату   — феерически узколобому протестанту по имени Том Бонд Бишоп. Для мальчика это стало неплохой подготовкой к Малверну⁵, куда он поступил летом 1891 года. Но и там он проучился всего один год, ибо его здоровье все еще оставалось весьма шатким. Осенью 1892-го его перевели в Тонбридж, однако к концу семестра он тяжело заболел и вынужден был вернуться домой. 1893-й год он провел под опекой частных учителей, по большей части в Уэльсе, на севере Шотландии и в Истбурне. В 1895-м он закончил курс химии в лондонском Кингз-колледже и в октябре того же года стал студентом Тринити-колледжа (Кембридж). На этом первый период его жизни подошел к концу. Необходимо лишь вкратце добавить, что ум его развился рано. Уже в четыре года он читал Библию вслух, отдавая явное предпочтение спискам длинных имен  — тем единственным фрагментам библейского текста, над которыми не поиздевались теологи⁶. Кроме того, он овладел шахматами лучше среднестатистического любителя и не потерпел ни одного поражения до 1895 года, хотя играл постоянно⁷. Шахматам его научил один портной, который приходил шить одежду его отцу и с которым обращались как с гостем, ибо он был «плимутский брат». После первой же партии мальчик стал его постоянно обыгрывать и не уступил ни разу. В то время ему было лет шесть или семь. Писать стихи он начал в 1886-м, если не раньше; см. «Оракулы»⁸. После смерти отца, который был весьма трезвомыслящим человеком и никогда не допускал давления религиозных догм на естественные чувства, мальчик попал в руки людей, следовавших полностью противоположной установке. Вскоре его помыслами завладела ненависть к религии, которую они проповедовали, и Воля его сосредоточилась на мятеже против ее гнета. Главным спасением для него стал альпинизм, позволявший оставаться наедине с Природой и подальше от этих тиранов. Месяцы с марта 1887 года и до поступления в кембриджский Тринити-колледж, то есть до октября 1895-го, прошли для него под знаменем непрестанной борьбы за свободу. Но в Кембридже, наконец ощутив себя хозяином своей судьбы, он отказался посещать часовню, лекции и трапезы в общем зале; и, по мудрому решению куратора, покойного д-ра А.В. Венделла⁹, его оставили в покое, дозволив работать самостоятельно. Необходимо отметить, что он от природы обладал исключительными умственными способностями. Память, в особенности на слова, у него была развита в удивительном совершенстве. Еще в детстве он мог отыскать в Библии почти любой заданный стих всего за несколько минут. В 1900-м его испытали таким же образом на сочинениях Шекспира, Шелли, Суинберна (первом цикле «Поэм и баллад»), Браунинга и «Лунном камне»¹⁰. Он в точности отвечал, в каком месте любой из этих книг находится любая заданная фраза, и почти всегда мог продолжить цитату по памяти. Он выказал себя весьма способным учеником при освоении начал латыни, греческого, французского, математики и естественных наук. Он по собственной инициативе выучил «маленького Роско»¹¹ почти наизусть. В Малверне он занял шестое место по школе на ежегодном экзамене по шекспироведению, хотя готовился к нему всего два дня. Однажды учитель математики решил посвятить урок предэкзаменационной муштре и задал всем решать квадратные уравнения; не прошло и сорока минут, как этот ученик, единственный из класса, спросил, что ему делать дальше, и сдал все 63 задачи, решенные без ошибок. Он с отличием сдавал все экзамены и в школе, и в университете, хотя никогда не готовился к ним всерьез. С другой стороны, его невозможно было убедить или принудить заниматься каким бы то ни предметом, который ему не нравился. В частности, история, география и ботаника вызывали у него крайнее отвращение. Не научился он и сочинять стихи на латыни и греческом  — видимо, потому, что принятые в этих языках правила метрики казались ему искусственными и формальными. Точно так же он мгновенно терял интерес к любому предмету, стоило лишь понять в принципе, «как это было сделано» или «как это можно сделать». Эта особенность мешала ему доводить до конца все его начинания. Например, он не явился на вторую часть заключительного экзамена на степень бакалавра искусств  — просто потому, что и так знал материал досконально!¹² Это свойство распространялось и на область спортивных развлечений. Он так и не научился карабкаться по валунам, потому что это было слишком легко. Со стороны казалось невероятным, что этот неуклюжий лентяй на деле был одним из самых дерзких и ловких альпинистов своего поколения и доказывал это всякий раз, как покорял очередную  опаснейшую пропасть, перед которой пасовали все скалолазы мира¹³. Или же, разработав в теории метод восхождения на какую-нибудь гору, он посвящал в эту тайну других, предоставляя им пожинать все лавры¹⁴, и этим вполне довольствовался. Важно было сделать дело, а уж кто его исполнит  — он сам или кто-то другой,  — не имело ни малейшего значения. Такое почти нечеловеческое бескорыстие прекрасно уживалось в нем с ненасытными и всепоглощающими личными амбициями. И вот в чем, вероятно, состоит разгадка этой тайны: он хотел стать тем, кем еще никто на свете не был и быть не мог. Он потерял интерес к шахматам, как только доказал сам себе (в возрасте 22 лет), что достиг мастерства в этом спорте, победив нескольких сильнейших английских любителей и даже одного-двух профессиональных «мастеров». Он променял (до некоторой степени) поэзию на живопись, как только удостоверился, что может по праву считаться крупнейшим поэтом своего времени. И даже магии он перестал уделять должное внимание, с тех пор как стал Словом Эона и тем самым встал в один ряд с остальными Семью Магами, известными человечеству¹⁵. Теперь он может заинматься магией лишь постольку, поскольку исключил из своей Работы все личные представления: она стала автоматической, как дыхание. Необходимо также отметить исключительные способности, которыми он обладал в некоторых необычных областях. Он может вспомнить в мельчайших подробностях любое свое восхождение на гору, пусть даже совершенное много лет назад. Он может пройти по второму разу, даже в самую ненастную погоду или самой темной ночью, любой маршрут, который уже прошел однажды. Он может предугадать единственный возможный проход через самый сложный и опасный ледопад¹⁶. Ему присуще «чувство направления», не связанное ни с какими физическими способами определения своего местоположения в пространстве, и действует оно как в незнакомых городах, так и в горах и пустынях. Он может учуять присутствие воды, снега и других веществ, якобы не имеющих запаха. Он невероятно вынослив. Однажды ему довелось проработать 67 часов подряд: именно так, в 1900 году, был написан «Тангейзер»¹⁷. Зимой 1910-го он прошел более ста миль по пустыне за два с половиной дня. Многие его горные походы длились по 36 часов и более, причем в самых неблагоприятных условиях. Он поставил до сих пор никем не побитые мировые рекорды по длительности пребывания на леднике (65 дней на леднике Балторо, 1902 год)¹⁸, по скорости восхождения при подъеме на высоту более 16 тысяч футов (4 тысячи футов за 1 час 23 минуты, Истаксиуатль, 1900 год)¹⁹ и по высоте пика, впервые покоренного в одиночном восхождении (Невадо де Толука, 1901 год)²⁰, не говоря уже обо многих других²¹. Но при всем этом он чувствует себя как выжатый лимон от одной только мысли о прогулке длиною в несколько минут, если та не вызывает у него интереса и не волнует воображения; и лишь огромнейшим усилием воли ему удается заставить себя написать несколько строк, если он этого не хочет, а просто сознает, что это надо сделать. Весь этот рассказ был нужен, по нашему мнению, лишь для того, чтоб объяснить, почему человек, обладавший такими необыкновенными достоинствами, которые могли бы принести ему мировую славу в самых разнообразных областях, оказался до смешного бессилен во всех попытках использовать свои таланты и даже свои подлинные достижения во всех обыденных сферах человеческой деятельности и почему ему не удалось утвердить свое превосходство над другими людьми или хотя бы добиться прочного общественного положения и финансового благосостояния.

Глава II. Юность: азы Магии

Рождение Брата Perdurabo: от 0°=0° до 4°=7°

Обретя свободу, он почувствовал, что должен использовать все ее дары, не теряя ни минуты впустую. В детстве вся английская литература, кроме Библии, была для него под запретом, и три года учебы в Кембридже он посвятил тому, чтобы исправить это упущение. Кроме того, он готовился к поступлению на дипломатическую службу; на этом поприще ему покровительствовали ныне покойные лорд Солсбери и лорд Ричи, предоставившие необходимые рекомендации²². Но в октябре 1897 года он внезапно осознал всю пагубность так называемой «господствующей религии» и испытал транс, в котором ему открылась совершенная тщета всех человеческих устремлений. Слава дипломата редко длится дольше нескольких десятилетий. Слава поэта еще того более призрачна. Рано или поздно прекратит свое существование сама Земля. Следовательно, необходимо найти некий более долговечный строительный материал. Эти мысли побудили нашего героя взяться за изучение магии и алхимии. Он написал письмо автору «Книги черной магии и договоров с дьяволом»  — напыщенному американцу по имени Артур Уэйт²³, известному претенциозной невнятностью слога и слащаво-сумбурными разглагольствованиями на мистические темы. Дело было в том, что этот мутный импресарио астматической Исиды в опере «Быки-лягушки» удосужился намекнуть в своем предисловии, что ему якобы известны некие тайные святилища, в которых ревностные стражи-Посвященные хранят подлинную Истину и Мудрость, поверяя оные лишь соискателю, который докажет, что достоин разделить с упомянутыми Посвященными эту высокую честь. В ответном письме мистер Уэйт посоветовал ему прочитать книгу под названием «Облако над святилищем»²⁴.

Его увлечение альпинизмом к тому времени превратилось в могучую страсть, предаваясь каковой в Камберленде, он и познакомился с Оскаром Эккенштейном²⁵  — пожалуй, величайшим альпинистом того времени, ставшим его напарником в восхождениях до 1902 года. Летом²⁶ они разбили лагерь на леднике Шёнбюль у подножия Дан-Бланш²⁷ и занялись подготовкой к запланированной на будущее экспедиции в Гималаи. Погода то и дело портилась, и в эти несколько недель он усердно изучал переведенные С.Л. Мазерсом три книги, составляющие часть «Разоблаченной каббалы» фон Розенрота²⁸. Спустившись однажды в Церматт²⁹, он познакомился там с выдающимся химиком Джулианом Л. Бейкером, изучавшим алхимию³⁰. Сообразив, что эта нить может привести его к искомой цели, он на следующий день пустился разыскивать нового знакомого по всей долине, все-таки нашел и взял с него обещание, что по окончании сезона они встретятся в Лондоне и Бейкер познакомит его с другими исследователями оккультных наук. В сентябре это свершилось: Бейкер представил его Джорджу Сесилу Джонсу³¹, также химику, который, в свою очередь, ввел его в Герметический орден Золотой Зари. Новопосвященный быстро поднялся по степеням Ордена и к весне 1900 года стал его главой в Англии³². Подробно о данном периоде рассказано в «Храме царя Соломона», где приводится полная история Ордена. В Ордене же он познакомился с Аланом Беннетом, Братом Iehi Aour³³. Джонс и Беннет были адептами высокой ступени посвящения. Последний поселился под одной крышей с человеком, о котором мы повествуем, и совместно они провели множество операций церемониальной магии. Алан Беннет был очень слаб здоровьем и в конце 1899 года уехал на Цейлон. Именно при вступлении в Орден Золотой Зари герой нашего рассказа принял девиз «Perdurabo»  — «Претерплю до конца»³⁴. В июле 1900 года он отправился в Мексику, где всецело посвятил себя занятиям магией и добился в них исключительных успехов³⁵. Скажем вкратце, что он призывал различных богов, богинь и духов к зримому явлению, научился врачевать телесные и душевные недуги, становиться невидимым, получать послания из духовных источников, управлять чужими умами и так далее, и тому подобное. А затем…

---

Примечания

Глава I

Стих 1. Говорится от лица Нуит. Она взывает к своему возлюбленному, после чего, во второй части стиха 1, начинает объявлять название своей речи.

В стихах 3—4 начинается собственно речь Нуит. Покамест ее реплики не обращены ни к кому конкретно.

На стихе 4 мой рассудок начал бунтовать.

В стихе 5 Нуит поясняет, что речь идет от ее лица, и обращается лично ко мне, чтобы я помог ей открыться людям, донеся до них ее весть.

В стихе 6 она объявляет меня своим избранником; по-моему, именно на этом месте я начал опасаться, что от меня потребуют слишком многого.

В стихе 7 она развеивает эти опасения, представляя мне Айвасса как своего вестника, говорящего от ее имени на языке, внятном людям.

С 8-го по 13-й стихи продолжается ее речь, обращенная к человечеству в целом.

Стих 14 взят со Стелы. По-видимому, я вписал его сюда в знак принятия того, о чем Нуит говорила выше.

Стих 15 со всей определенностью обращен к человечеству в целом, ибо о Звере в нем говорится в третьем лице, хотя он и был в тот момент единственным из людей, кто мог слышать эти слова.

Стихи 18—19 по характеру очень похожи на цитату из какого-то гимна. Нуит обычно не обращается сама к себе так, как в 19-м стихе.

Стих 26. Вопрос «Кто я, и что будет знаком?» — это моя собственная осознанная мысль. В предыдущих стихах меня призывали к исполнению некой возвышенной миссии, тёи я, естественным образом, обеспокоился. Тогда Айвасс включил эту мысль в диктовку, представив ее как часть некой истории, а затем развивая ее, добавил ответ Нуит, возвращающий нить повествования к Ее числовым тайнам, речь о которых началась еще в 24-м и 25-м стихах, а продолжилась — в 28-м.

На 30-м стихе меня, должно быть, вновь одолели сомнения; и эти сомнения были истолкованы и объяснены лично мне в 31-м стихе.

В 32-м стихе продолжается обращение к человечеству. Здесь Нуит подчеркивает идею 30-го стиха, заставившую меня усомниться. Она подтверждает ее клятвой, укрепляя во мне уверенность. Я тогда подумал про себя: «В таком случае пусть дадут нам письменные наставления по практической стороне дела», — и в 26-м стихе Айваз снова преобразил мою просьбу в историю.

В 35-м стихе она как будто обращается ко мне лично, но в 36-м уже говорит обо мне в третьем лице.

Стих 40. Слово «нас» — очень загадочное. Но, по-видимому, оно означает «всех, кто принял Закон, слово которого — Телема». В их число Нуит включает и себя.

Далее на протяжении многих стихов никаких затруднений не возникает. До конца 52-го стиха следует речь общего характера, затрагивающая множество различных предметов.

Стихи 53—56 обращены исключительно ко мне.

В 57-м стихе Нуит возвращается к общему воззванию, опять начиная говорить обо мне в третьем лице.

Стих 61. Слово «ты» [в первом предложении] относится не ко мне лично. Оно подразумевает любого отдельно взятого человека, действующего самостоятельно, а не в группе. «Вы» в третьем предложении означает, что здесь описывается образ действия, подобающий всем служителям Нуит в целом, как группе. «Ты» в четвертом предложении, разумеется, обращено к одному человеку, но тот факт, что использовано местоимение множественного числа[1] намекает на то, что здесь идет речь о прилюдном поклонении — в отличие от призывания в пустыне, описанного в первом предложении этого стиха. Дальнейшие стихи не вызывают никаких затруднений.

В стихе 66 Айваз сообщает, что словами 65-го стиха, прозвучавшими diminuendo вплоть до pianissimo[2], ознаменовался уход Богини.

Глава II

Очевидно, что с самого начала речь идет от лица Хадита. Его слова обращены ко всем; в 5-м стихе обо мне говорится в третьем лице.

После 9-го стиха он замечает мой гневный протест против необходимости записывать утверждения, которым упрямо сопротивляется мое сознательное «я».

В 10-м стихе, обращенном непосредственно ко мне, Хадит просто констатирует этот факт, в 11-м заявляет, что он — мой господин, а в 12-м и 13-м объясняет этому причину, заключающуюся в том, что он — мое сокровенное «я».

По-видимому, это отвлечение прибавило пылкости его речам, ибо 14-й стих исполнен яростной мощи.

Стихи 15—16 содержат некую загадку, а 17-й можно назвать своего рода пародией на поэзию.

В 18-м стихе продолжается атака на мой сознательный ум. Стихи 15—18 сложны и резки, насмешливы и надменны по тону. Весь этот отрывок словно с презрением втаптывает мой сопротивляющийся рассудок в грязь.

В 19-м стихе Хадит возвращается к возвышенному стилю, в котором держал свою речь до тех пор, пока я не вмешался.

Отсюда и далее он обращается к тем, кого называет «своими избранными» или «своими людьми», не объясняя, однако, в точности, что подразумевается под этими словами.

Весь этот отрывок — с 19-го по 52-й стих — выдержан в одном стиле и бесподобно красноречив.

Должно быть, в 52-м стихе что-то заставило меня усомниться, ибо в следующем, 53-м, Хадит обращается ко мне лично со словами поддержки, побуждая передать его послание людям.

54-й стих посвящен проблеме внятности этого послания.

В 55-м стихе мне было предписано создать английскую каббалу; это вызвало у меня недоверие, ибо задача показалась неразрешимой; и, возможно, 56-й стих стал ответом на эти мои внутренние возражения, хотя под «насмешниками» явно имелись в виду мои враги, упомянутые еще в 54-м стихе.

57-й стих возвращает нас к теме, начатой в 21-м. Он представляет собой прямую цитату из Апокалипсиса[3] и, возможно, навеян содержанием 56-го стиха. Никакая вещь по сути своей не меняется, в какие бы разнообразные сочетания с другими она ни вступала.

Стихи 58—60 подводят итог вышесказанному.

Стих 61. Это — сугубо личное обращение. До сих пор Хадит постоянно пытался сломить мое упрямство речениями, полными гнева и страсти, и в результате я погрузился в транс, который, собственно, и описывается в стихах с 61-го по 68-й.

В 69-м стихе я возвращаюсь из забытья. Вопрос этот прозвучал изумленно и судорожно; так человек, вышедший из-под наркоза, спрашивает «Где я?» Думаю, это единственная во всей книге фраза, произнесенная не Айвазом; и должен добавить, что при записи предыдущих стихов, с 63-го по 68-й, я вообще не осознавал, чтó я слышу.

70-й стих оставляет мои вопросы без внимания, но указывает на подобающий человеку образ жизни. Эта тема развивается до 74-го стиха включительно; и, по-видимому, данные указания обращены не лично ко мне, а к любому человеку вообще, несмотря на использованное здесь местоимение «ты»[4].

В 75-м стихе тема резко меняется, предваряя загадку и пророчество, изложенные в 76-м. Здесь Хадит вновь обращается ко мне лично, продолжая смешивать выразительную лирику с буквенными и числовыми ребусами вплоть до конца 78-го стиха.

В 79-м стихе Айваз возвещает об окончании главы, добавляя от себя комплимент в мой адрес.

Глава III

1-й стих, по всей видимости, замыкает треугольник, намеченный первыми стихами двух предыдущих глав. Это простое утверждение, не предполагающее какого-либо определенного оратора или слушателя.

Вероятно, меня обеспокоил пропуск буквы «i» в имени Бога, ибо в стихе 2 Айваз дает торопливое и несколько взволнованное пояснение и призывает Ра-Хор-Хута[5].

Уже следующий, 3-й стих произносится от лица Ра-Хор-Хута; упомянутые здесь «они» обозначают неких врагов, оставленных без описания, а «вы» — тех, кто принял его формулу.

Начатая здесь тема развивается до 9-го стиха включительно. 10-й и 11-й стихи обращены лично ко мне и к Багряной Жене, о чем свидетельствует дальнейший текст. По-видимому, этот отрывок продолжается до 33-го стиха, хотя местами не вполне понятно, к кому обращена та или иная фраза: к одному ли Зверю, ко Зверю и Его Наложнице или же к служителям Хора вообще.

34-й стих — это поэтическая кульминация всего отрывка, не обращенная ни к кому конкретно, а просто объявляющая о грядущих событиях.

В 35 стихе утверждается, что первая часть этой главы подошла к концу. По-видимому, я сильно воодушевился; этим объясняется своего рода интерлюдия, в которой Айваз сообщает о моем песнопении Богу, переведенном со Стелы (случай, аналогичный тому, что имел место в 26-м стихе главы I[6]).

Надо отметить, что переводы текста Стелы в 37-м и 38-м стихах были вставлены в Книгу задним числом: в ходе записи лишь отмечалось вскользь, что это надо будет сделать.

Первая фраза 38-го стиха — мое обращения к Богу, вторая — его ответ мне. Далее он указывает на иероглифы со Стелы и велит процитировать мое переложение. Этот приказ был отдан без слов, посредством некоего жеста, который я не видел и не слышал, но ощутил каким-то необъяснимым образом.

Стихи 39—42 — указания, обращенные лично ко мне. В стихах 43—45 даются предписания Багряной Жене.

46-й стих носит более общий характер: это нечто вроде обращения к воинам перед битвой.

Стих 47 — еще одно по преимуществу личное предписание, включающее в себя пророчества, доказательство сверхчеловеческого происхождения этой Книги и некоторые другие материи.

Следует отметить, что из этого указания вкупе с приказом «не изменять ничего вплоть до начертания букв» следует, что Айваз в физическом смысле слова управлял моим пером; ибо в ходе диктовки он не давал распоряжений о том, какие слова начинать с заглавной буквы, и, кроме того, в тексте встречается несколько ошибок в правописании, за которые я ни в малейшей степени не в ответе!

В 48-м стихе все эти соображения практического характера нетерпеливо отметаются как несущественные.

Стихи с 49-го по 59-й представляют собой объявления войны. Далее почти до самого конца главы вопроса о том, от чьего лица идет речь и к кому она обращена, не возникает, хотя тема неоднократно и непостижимым образом меняется. И, наконец, стих 75 относится не к одной только главе III, а ко всей Книге в целом; по-видимому, это слова Айваза, официально возвещающего о завершении Книги.

© O.T.O.
Перевод © Анна Блейз, 2009