Существуют определенные секты, которые скрытно образуются в ученом мире подобно тому, как образуются фракции в мире политическом; и, хотя иногда эти секты не приходят к открытому разрыву, все же они придают иное направление мышлению тех, кто присоединился к какой-либо из сторон. Наиболее примечательными из сект такого рода являются те, которые основаны на различных мнениях относительно достоинства человеческой природы; это такой вопрос, который, кажется, разделял философов и поэтов, а также теологов от начала существования мира до сегодняшнего дня. Одни превозносят наш род до небес и изображают человека как своего рода полубога, который происходит от неба и сохраняет отчетливые следы своего происхождения и родословной. Другие настаивают на темных сторонах человеческой природы и не могут обнаружить ничего, кроме тщеславия, в качестве того, в чем человек превосходит других животных, которых он так стремится презирать. Если какой-либо автор обладает талантом риторики и декламации, он обычно принимает сторону первых. Если же он склонен к иронии и насмешке, он, естественно, ударяется в противоположную крайность.

Я далек от мысли, что все те, кто умаляет достоинство нашего рода, являются врагами добродетели и разоблачают пороки своих собратьев с плохими намерениями. Напротив, я сознаю, что утонченное чувство нравственности, особенно если ему сопутствует раздражительный характер, может довести человека до отвращения ко всему миру и заставить его смотреть на обычный ход человеческих дел с чрезмерным негодованием. Я должен, однако, высказать мнение, что суждения тех, кто склонен думать о человечестве благожелательно, более полезны для добродетели, чем противоположные принципы, которые дают низкую оценку нашей природы. Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в мироздании, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать такое понятие и не унизиться до грязного или злодейского поступка, из-за которого он может опуститься, став ниже того представления о себе, которое имеется в его воображении. Соответственно мы находим, что все наши утонченные и модные моралисты настаивают на указанном тезисе и пытаются представить зло как то, что недостойно человека, а также отвратительно само по себе.

Мы найдем мало таких споров, которые не были бы основаны на какой-либо двусмысленности выражений; и я убежден, что и данный спор относительно достоинства или низменности человеческой природы не в большей степени свободен от этого, чем любой другой. Поэтому, может быть, стоит рассмотреть, что в данной дискуссии является реальным, а что лишь словесным.

Ни один разумный человек не станет отрицать, что существует естественное различие между достоинством и предосудительностью, добродетелью и злом, мудростью и глупостью. Однако не ясно ли, что при применении термина, который обозначает либо наше одобрение, либо порицание, на нас обычно больше влияет сравнение, чем какая-либо установленная неизменная норма, кроющаяся в природе вещей. Подобным же образом количество, размер и объем все признают реальными вещами. Но, называя какое-либо животное большим или маленьким, мы всегда незаметно сравниваем его с другими животными того же вида, и именно данное сравнение определяет наше суждение о его величине. Собака и лошадь могут оказаться совершенно одинакового роста, однако первой будут поражаться из-за огромной величины, а второй удивляться из-за ее низкорослости. Поэтому, присутствуя на каком-либо диспуте, я всегда мысленно принимаю в расчет, является ли темой спора вопрос сравнения или нет, и, если является, сравнивают ли диспутанты одни и те же предметы или же говорят о вещах, которые сильно отличаются друг от друга44.

Образуя представление о человеческой природе, мы склонны проводить сравнение между людьми и животными, единственными созданиями, наделенными мыслью, среди тех существ, которые воспринимаются нашими чувствами. Конечно, это сравнение оказывается в пользу человечества. С одной стороны, мы видим существо, мысли которого не ограничены какими-либо узкими рамками времени или места, которое распространяет свои исследования на самые отдаленные места нашего земного шара и за его пределы, на планеты и [другие] небесные тела; оглядывается назад, чтобы узнать первоначальное происхождение вещей, по крайней мере историю человеческого рода; бросает взгляд вперед, чтобы увидеть влияние своих действий на потомков и те мнения о его характере, которые будут высказаны через тысячу лет после его существования; существо, которое прослеживает причины и действия, несмотря на их огромную отдаленность друг от друга и сложность прослеживания, выводит общие принципы из частных явлений, совершенствует свои открытия, исправляет свои ошибки и даже их обращает себе на пользу. С другой стороны, перед нами существо, прямо противоположное первому; ограниченное в своих наблюдениях и заключениях несколькими ощутимыми предметами, которые его окружают; не обладающее ни любознательностью, ни предвидением; слепо следующее инстинкту и достигающее за короткое время своего окончательного совершенства, дальше которого оно никогда не способно продвинуться хотя бы на шаг. Какое огромное различие между этими двумя существами! И какого высокого мнения должны мы придерживаться относительно первого при сравнении его со вторым!

Чтобы разрушить этот вывод, обычно применяют два средства. Во-первых, неправильно излагают факты, подчеркивая только слабости человеческой природы. И во-вторых, проводят новое и скрытое сравнение между обыкновенным человеком и людьми самой высокой мудрости. Среди других выдающихся качеств человека имеется и такое: он может образовать представление о совершенствах, намного превышающих то, что он сам испытал, наблюдая себя; ему не поставлены границы в понимании мудрости и добродетели. Он легко может сделать столь возвышенными свои представления и представить себе такую степень знания, по сравнению с которой его собственные знания будут выглядеть очень незначительными и которая заставит как бы сойти на нет, исчезнуть разницу между его умом и рассудком животных. Но так как весь мир согласен с тем, что человеческий ум бесконечно далек от совершенной мудрости, то, если речь идет о таком сравнении, нам незачем спорить по вопросам, в связи с которыми в наших мнениях нет действительных разногласий. Человек гораздо дальше отстоит от совершенной мудрости и даже от собственных представлений о ней, чем животные от человека; и все же последнее различие столь значительно, что только сравнение с первым может привести к тому, что оно покажется имеющим несущественное значение.

Принято также сравнивать одного человека с другим; и, находя очень немногих людей, которых мы можем назвать мудрыми или добродетельными, мы склонны иметь презрительное мнение о нашем роде вообще. Чтобы почувствовать ошибочность такого образа мышления, можно заметить, что почетные определения мудрый и добродетельный не связаны ни с какой конкретной степенью указанных качеств — мудрости и добродетели, но целиком возникают из сравнения, которое мы проводим между одним и другим человеком. Когда мы находим человека, достигающего такой глубины мудрости, которая встречается очень редко, мы объявляем его мудрым. Поэтому сказать, что в мире мало мудрых людей, — значит фактически ничего не сказать, ибо только из-за их редкости они и заслуживают указанное название. Даже если бы самые неразвитые представители нашего рода были столь же мудрыми, как Тулли^ или лорд Бэкон, у нас все равно было бы основание говорить, что в мире существует мало мудрых людей. Ибо в данном случае мы должны сделать более возвышенными наши представления о мудрости и не оказывать исключительной чести никому, кто не отличается своими выдающимися талантами. Подобным же образом я слышал замечания неразумных людей о том, что в мире мало женщин, обладающих красотой, по сравнению с теми, у кого ее нет; эти люди не принимают во внимание того, что мы применяем эпитет красивая только к женщинам, обладающим такой степенью красоты, которая встречается лишь у немногих из них. Та же степень красоты, которая для женщины считается уродством, расценивается как подлинная красота у представителя нашего пола.

Поскольку принято при формировании мнения о нашем роде сравнивать его с другими родами, находящимися выше или ниже его, или же сравнивать отдельных представителей нашего рода между собой, то мы часто сравниваем также различные мотивы или движущие принципы человеческой природы, чтобы уточнить наше суждение о ней. И воистину это единственный вид сравнения, который заслуживает нашего внимания или же решает что-то в связи с данной проблемой. Если бы наши эгоистические и преступные принципы в такой мере брали верх над социальными и добродетельными, как это утверждают некоторые философы, то мы, без сомнения, должны были бы с презрением относиться к человеческой природе.

Во всем этом споре значительное место занимают разногласия по поводу слов. Когда какой-либо человек отрицает искренность всякого патриотизма, или привязанности к стране и к обществу, я не знаю, что о нем думать. Возможно, он сам никогда не испытывал этих чувств столь ясным и отчетливым образом, чтобы это устранило все его сомнения относительно их силы и реальности. Но когда он идет дальше и отвергает всякую личную дружбу, если она не связана с выгодой или себялюбием, то я уверен, что он неправильно употребляет термины и смешивает идеи различных вещей, ибо нельзя быть настолько эгоистичным, а вернее, настолько глупым, чтобы не проводить никакого различия между людьми и не отдавать предпочтения качествам, которые вызывают у них одобрение и уважение. Неужели, говорю я, он настолько же нечувствителен к гневу, насколько притворяется нечувствительным к дружбе? И неужели обида и несправедливость затрагивают его не больше, чем доброта или достоинства? Так быть не может; он себя не знает. Он забыл движения своего сердца или, скорее, пользуется языком, отличным от языка своих соотечественников, и не называет вещи соответствующими именами. Что скажете вы о естественной привязанности? — добавляю я. Это тоже пример себялюбия? Да, все себялюбие. Вы любите своих детей только потому, что они ваши; своего друга — по той же причине; и ваша страна занимает вас лишь в той степени, в какой она связана с вами. Если бы не было этого вашего я, ничто бы на вас не влияло, вы были бы совершенно пассивны и нечувствительны. А если бы вы когда-либо позволили себе какое-либо движение, то только из тщеславия или из желания, чтобы то же самое ваше я стало известным и приобрело репутацию. Я желаю, отвечаю я, услышать ваше истолкование поступков людей при условии, что вы признаете факты. Вы должны допустить, что себялюбие того вида, которое проявляется в добром отношении к другим людям, имеет огромное влияние на поступки людей, во многих случаях даже большее, чем то себялюбие, которое остается в рамках своего первоначального вида и формы. Ибо разве мало тех, кто, имея семью, детей и родственников, тратит на их содержание и образование больше, чем на собственные удовольствия? Это, действительно, как вы справедливо заметили, может основываться на себялюбии, поскольку процветание семьи и друзей является единственным или главным удовольствием, а также главной гордостью таких людей. Если бы вы тоже были одним из них, вы могли бы быть уверены, что все будут хорошо отзываться о вас и хорошо к вам относиться; говоря иначе, чтобы не шокировать ваш слух этими выражениями, себялюбие каждого, и в том числе мое, заставило бы тогда нас служить вам и хорошо отзываться о вас45.

По моему мнению, две вещи ввели в заблуждение тех философов, которые так упорно настаивают на эгоизме человека. Во-первых, они обнаружили, что каждое проявление добродетели или дружбы сопровождается тайным удовольствием; отсюда они сделали вывод, что дружба и добродетель не могут быть бескорыстными. Но ошибочность этого очевидна. Добродетельное чувство или аффект вызывает удовольствие,

но не возникает из него. Делая добро для своего друга, я испытываю удовольствие, потому что люблю его, но это не значит, что я люблю его ради этого удовольствия.

Во-вторых, всегда оказывалось, что добродетельные люди далеко не равнодушны к похвале; и поэтому их изображали как группу тщеславных людей, которые стремятся лишь получить одобрение от других лиц. Но данное мнение также ошибочно. Уж очень несправедливо, когда находят малейший след тщеславия в похвальном действии, дабы из-за этого умалить указанное действие или же приписать его лишь данному мотиву. С тщеславием дело обстоит не так, как с другими аффектами. Когда жадность или мстительность примешивается к какому-либо действию, которое кажется добродетельным, нам трудно определить, в какой мере она приметалась, и естественно предположить, что она явилась единственным движущим принципом. Но тщеславие так тесно связано с добродетелью, а любовь к славе, вознаграждающей за похвальные поступки, настолько приближается к любви к похвальным поступкам ради них самих, что эти аффекты больше способны смешиваться между собой, чем любые другие виды аффектов, и почти невозможно испытывать вторую без некоторой примеси первой. Соответственно мы находим, что указанная страсть к славе всегда искажается и изменяется в зависимости от определенного вкуса или склонности духа, который ею охвачен. Нерон с таким же тщеславием правил колесницей, с каким Траян справедливо и умело управлял империей. Любовь к славе в вознаграждение за добродетельные дела является верным доказательством любви к добродетели.