Некоторые задают вопрос: есть ли какая-нибудь существенная разница между различными формами правления и не может ли каждая форма стать хорошей или плохой в зависимости от того, хорошо или плохо при ней осуществляется управление? * Стоило бы только признать, что все системы правления похожи друг на друга и единственная разница между ними заключается в характере и поведении правителей, как большая часть политических разногласий отпала бы, а все то рвение, с, которым стремятся возвысить один строй над другим, следовало бы расценивать просто как фанатизм и безрассудство. Но хотя я и сторонник умеренности, я не могу удержаться от осуждения такой точки зрения; и мне было бы очень грустно думать, что в человеческих делах не может быть большего постоянства, чем то, которое они приобретают от случайных настроений и характеров отдельных людей.

О формах правления пусть спорят дураки. При какой лучше управление, та и лучше. («Эссе о человеке», кн. 3) «.

Правда, те, кто утверждает, что всякие системы правления хороши, если хорошим является управление, могут привести определенные примеры из истории, когда одна и та же система правления в зависимости от того, в чьих руках находилась власть, неожиданно менялась прямо противоположным образом, становясь из хорошей плохой и наоборот. Сравните правление во Франции при Генрихе III и при Генрихе IV. Угнетение, легкомыслие, вероломство правителей; раздоры, подстрекательство к бунту, предательство, мятеж, измена подданных — вот что составляет облик прежней несчастной эпохи. Но когда наследный принц, патриот и герой, твердо укрепился на престоле, правление, народ, все, казалось, совершенно изменилось, и все из-за различия в характере и поведении этих двух монархов12. Примеры такого рода можно умножать почти до бесконечности, приводя их из древней, равно как и из современной, из всеобщей, равно как и из отечественной, истории.

Но здесь, возможно, уместно будет провести различение. Все виды абсолютистского правления13 должны в огромной мере зависеть от управления; и это один из тех больших недостатков, которые сопутствуют данной форме правления. Но республиканское и свободное правление были бы очевидным абсурдом, если бы определенные ограничения и контроль, установленные конституцией, не имели никакого реального влияния и не заставляли бы даже плохих людей действовать в интересах общественного блага. Такова цель этих форм правления, и таково их реальное действие там, где они были умело созданы; тогда как, с другой стороны, они являются источником всяческих беспорядков и самых кошмарных преступлений там, где при первоначальном складывании и создании их не хватило либо умения, либо честности.

Сила законов и конкретных форм правления так велика и они так мало зависят от склонностей и характеров людей, что иногда из них можно вывести такие же общие и определенные следствия, какие предлагаются нам математическими науками.

Конституция Римской республики предоставляла всю законодательную власть народу, не давая права. голосовать против ни аристократии, ни консулам. Этой неограниченной властью римляне обладали все в целом, а не через представительный орган. Последствия были таковы: когда народ благодаря успехам и завоеваниям стал очень многочисленным и распространился на весьма удаленную от столицы территорию, городские трибы, хотя и самые презренные, добивались успеха почти при каждом голосовании. Поэтому перед ними сильно заискивали все, кто стремился к популярности. Их праздность обеспечивали путем общественных раздач хлеба и особых взяток, которые они получали почти от каждого кандидата. Таким образом они с каждым днем становились все более распущенными, и Марсово поле стало ареной вечного буйства и мятежа. Среди этих негодных граждан оказались и вооруженные рабы; все правление скатилось к анархии; и самой большой удачей, на которую могли рассчитывать римляне, явилась деспотическая власть цезарей. Таковы последствия демократии без представительного органа.

Аристократия может обладать всей законодательной властью государства или ее определенной частью двумя различными способами: либо каждый аристократ разделяет власть, будучи частью целого, либо целое пользуется властью, состоящей из частей, каждая из которых имеет самостоятельную власть и полномочия. Венецианская аристократия является примером системы правления первого вида, а польская — второго. При венецианской системе правления вся аристократия обладает полнотой власти и каждый аристократ имеет лишь ту власть, которая достается ему на долю от всей аристократии в целом. При польской системе правления каждый шляхтич благодаря своим феодальным поместьям имеет самостоятельную наследственную власть над своими вассалами, а все шляхетское сословие в целом не имеет никакой власти, кроме той, которую оно получает от согласия своих членов. Различия в действиях и тенденциях этих двух видов правления можно выявить a priori. Аристократия венецианского типа предпочтительнее польской, как бы ни отличались друг от друга склонности и образование людей. Аристократия, обладающая властью совместно, сохранит мир и порядок как в своей собственной среде, так и среди подданных; и ни один из ее членов не сможет иметь достаточно власти, чтобы хоть на один момент злоупотреблять законами. Аристократы сохранят свою власть над народом, но без мучительной тирании и без нарушения частной собственности, ибо тираническое правление не соответствует интересам всего (правящего] сословия, хотя в нем и могут оказаться заинтересованными отдельные личности. Между аристократией и народом сохранится различие в положении, но это будет единственное различие в государстве. Вся аристократия составит одно целое, а весь народ — другое без каких-либо личных распрей и вражды, которые повсюду сеют разрушение и опустошение. Легко заметить, что аристократия польского типа проигрывает по сравнению с венецианской во всех этих частностях.

Можно создать свободную систему правления таким образом, что одно лицо, назовем его дожем, князем или королем, будет обладать значительной долей власти и составит необходимое равновесие или явится противовесом другим законодательным органам. Этот главный правитель может быть либо выборным, либо наследственным’, и, хотя при поверхностом взгляде первое может показаться самым выгодным, более тщательное исследование вскроет в нем больше отрицательных черт, чем во втором, причем таких, которые вытекают из вечных и неизменных причин и принципов. При таком правлении вопрос о том, кто займет трон, слишком сильно затрагивает общие интересы, 37 Давид Юм в результате чего весь народ делится на фракции. Отсюда почти с уверенностью можно ожидать гражданской войны — этого наихудшего из зол — каждый раз, когда освобождается престол. Избранный князь должен быть либо иностранцем, либо местным жителем. Первый не будет знать народа, которым он должен управлять; будет с подозрением относиться к своим новым подданным, которые станут платить ему тем же; будет доверять совершенно незнакомым людям, у которых не окажется другой заботы, кроме как обогащаться наиболее быстрым способом, пока расположение и власть господина в состоянии их поддерживать. Местный житель принесет с собой на трон все свои личные симпатии и антипатии, и на его возвышение всегда будут смотреть с чувством зависти те, кто раньше считал его равным себе. Я не говорю уже о том, что корона — слишком высокая награда, чтобы ее вручали только по достоинству, и что она всегда заставляет претендентов применять силу, деньги или интриги, чтобы обеспечить голоса выборщиков. Поэтому такие выборы дадут не больше шансов для наиболее достойного князя, чем если бы государство доверило выбор монарха только природе.

Поэтому можно провозгласить универсальной аксиомой политики следующее: наследственная власть монарха, аристократия без вассалов и народ, голосующий посредством своих представителей, составляют лучшую монархию, аристократию и демократию. Но чтобы доказать более полно, что политика допускает существование общих истин, которые не меняются в зависимости от склонностей или образования подданных или монарха, может быть, уместно будет отметить некоторые другие принципы данной науки, которая может оказаться заслуживающей этого названия, ц

Можно легко заметить, что, хотя свободные систе- |, мы правления обычно были наиболее подходящими для тех, кто пользуется присущей им свободой, все же они являются наиболее вредными и деспотическими по отношению к своим провинциям. И это замечание, я полагаю, можно зафиксировать как афоризм такого рода, о котором мы говорили. Когда монарх расширяет свои владения путем завоеваний, он вскоре научается одинаково относиться к своим старым и новым подданным, ведь, действительно, все его подданные равны для него, за исключением нескольких друзей и фаворитов, которых он знает лично. Поэтому он не проводит никакого различия между ними в своих общих законах и в то же время заботится о том, чтобы не допустить всех частных актов угнетения, направленных как против одних, так и против других. Но свободное государство необходимо проводит значительное различие между ними и всегда должно делать так до тех пор, пока люди не научатся любить своих ближних так же, как самих себя. При таком правлении все завоеватели оказываются в роли законодателей, и, конечно, они будут придумывать разные ухищрения, вводя ограничения на торговлю и налоги, с тем чтобы извлечь некоторую личную, а также общественную выгоду из своих завоеваний. Губернаторы провинций при республиканской системе правления также имеют больше возможностей ускользнуть с награбленной добычей от наказания либо при помощи взяток, либо при помощи интриг; а их сограждане, которые видят, что их собственное государство обогащается за счет добычи из подчиненных провинций, более склонны терпеть такие злоупотребления. Мы не говорим уже о том, что в свободном государстве необходимой мерой предосторожности является частая смена губернаторов, что заставляет этих временных тиранов проявлять больше энергии при удовлетворении своей алчности, чтобы накопить достаточно богатства прежде, чем уступить свое место преемникам. Какими жестокими тиранами были римляне во всем мире во времена республики! Правда, у них были законы, направленные на предотвращение злоупотреблений правителей провинций; но Цицерон сообщает нам, что римляне не могли бы принять во внимание интересы провинций лучшим образом, чем отменив эти законы. Ибо, говорит он, в таком случае наши правители, имея полную безнаказанность, грабили бы не больше, чем это необходимо для удовлетворения их собственной жадности, в то время как сейчас они должны также удовлетворять жадность своих судей и всех великих людей Рима, в протекции которых они нуждаются. Кто может без ужаса и удивления читать о жестокостях и деспотизме Верра? И кто не будет охвачен негодованием, узнав о том, что, после того как Цицерон обрушил все громы и молнии своего красноречия на этого распутного преступника и добился того, что его осудили со всей строгостью законов, этот жестокий тиран все же мирно дожил до преклонного возраста в богатстве и праздности и тридцать лет спустя был внесен Марком Антонием из-за своего непомерного богатства в проскрипционные списки, куда он попал вместе с самим Цицероном и всеми самыми добродетельными людьми Рима? После гибели республики римское иго в провинциях стало более легким, как сообщает нам Тацит*; и можно заметить, что многие из самых худших императоров, как, например, Домициан**, проявляли заботу о том, чтобы предотвратить какое бы то ни было угнетение провинций. Во времена*** Тиберия Галлия считалась богаче самой Италии; я нахожу также, что в течение всего периода монархии в Риме империя не стала менее богатой или менее населенной в какой-либо из своих провинций, хотя действительно ее доблесть и воинская дисциплина постоянно пребывали в упадке. Угнетение и тирания карфагенян по отношению к подвластным им государствам в Африке зашли так далеко, что, как мы узнаему Полибия ****, не удовлетворяясь изъятием половины всего, что производила земля, а это само по себе являлось очень высокой рентой, они обременили эти государства также многими другими налогами. Перейдя от древних времен к современности, мы также обнаружим, что это замечание справедливо. С провинциями абсолютных монархий всегда обращаются лучше, чем с провинциями свободных государств. Сравните Pa’is conquis 17 Франции с Ирландией, и вы убедитесь в справедливости этого, хотя Ирландия, будучи в значительной степени населена выходцами из Англии, обладает такими многими правами и привилегиями, что она, естественно, должна требовать, чтобы с ней обращались лучше, чем с завоеванной провинцией. Корсика также является очевидным примером того же самого положения.

Ann., lib. I, cap. 2 14.

‘•’ Suet. in vita Doinit., c. 815.

** «Egregium resumendoe libertati tempus, si ipsi florentes, quam inops Italia, quam imbellis urbana plebs, nihil validum in exercitibus, nisi quod externum cogitarent». — Tacit, Ann., lib. 316, 40.

*** Lib. I. cap. 72.

У Макиавелли есть высказывание относительно завоеваний Александра Великого, и данное высказывание, я думаю, можно считать одной из тех вечных политических истин, которых не могут изменить ни время, ни случайные обстоятельства. Может показаться странным, говорит этот политик, что преемники Александра смогли так мирно обладать столь поспешно завоеванными им владениями и что персы на протяжении всего периода потрясений и гражданских войн в Греции ни разу не предприняли даже малейшей попытки восстановить их прежнюю независимую систему правления. Чтобы удовлетворительно решить вопрос о причине этого замечательного явления, нам следует учесть, что монарх может управлять подданными посредством двух различных способов. Он может последовать принципам восточных правителей и сделать свою власть столь обширной, чтобы среди его подданных не оставалось никаких различий по рангу, кроме тех, которые непосредственно берут свое начало от него, никаких преимуществ, связанных с происхождением, никаких наследственных почестей и владений — словом, никакого признания среди людей, за исключением того, которое проистекает от доверенных правителем полномочий. Или же монарх может осуществлять свою власть более мягким способом наподобие европейских правителей и оставлять иные источники почестей, кроме собственного благоволения и благосклонности: происхождение, титулы, владения, мужество, честность, знание или же большие и свидетельствующие об удаче достижения. При системах правления первого рода после завоевания никогда не предоставляется возможность сбросить ярмо, ибо среди народа никто не пользуется таким признанием и не обладает таким авторитетом, которые необходимы для того, чтобы приступить к подобного рода предприятию. В то же время при системах правления второго рода малейшая неудача или проявление несогласия среди победителей побуждают взяться за оружие побежденных, у которых есть вожди, готовые вдохновить их и вести на любое дело18.

Таково рассуждение Макиавелли, которое представляется основательным и убедительным; жаль только, что он смешал ложь с истиной, утверждая, что монархии, управляемые в соответствии с восточной политикой, хотя их легче держать в подчинении, когда они покорены, все же труднее всего покорить, поскольку в них не может быть ни одного могущественного подданного, недовольство и интриги которого могут облегчить действия вражеской армии. Ибо, кроме того, что такое тираническое правление ослабляет мужество людей и делает их безразличными к судьбам своего властелина, кроме этого, говорю я, мы обнаруживаем из опыта, что даже временная и преходящая власть военачальников и правителей, которая при такой системе правления в пределах своей сферы всегда столь же абсолютна, как и власть самого государя, способна у варваров, приученных к слепому повиновению, вызвать самые опасные и роковые революции. Так что во всех отношениях предпочтительнее умеренное правление, которое дает наибольшую безопасность как государю, так и подданному.

Вследствие этого законодатели не должны доверять будущее управление государством только случаю; им следует обеспечить систему законов для регулирования управления общественными делами для самых далеких потомков. Следствия всегда будут соответствовать причинам; и мудрые правила в любом государстве являются самым ценным наследством, которое можно оставить будущим столетиям. В самом маленьком учреждении или суде установленные формы и методы, при помощи которых должны вестись дела, оказываются значительным препятствием для естественной порочности людей. Почему же нельзя сделать по’

добного же вывода в отношении общественных дел? И можем ли мы приписать устойчивость и мудрость венецианского правления в течение столь многих веков чему-либо, кроме его формы? И разве трудно указать на те недостатки в первоначальном устройстве государства, которые породили беспорядочные системы правления в Афинах и Риме и наконец привели к гибели этих двух знаменитых республик? И дело так мало зависит от склонностей и образования определенных людей, что в одной и той же республике одни и те же люди могут управлять одной частью мудро, а другой очень плохо просто из-за различия форм и институтов, при помощи которых осуществляется управление этими частями. Историки сообщают нам, что именно так случилось, например, с Генуей. Ибо, в то время как государство постоянно лихорадило из-за бунтов, буйства и беспорядков, банк св. Георгия19, властвовавший над значительной частью населения, в течение нескольких веков вел свои дела с исключительной честностью и мудростью *.

Периоды величайшего подъема патриотизма не всегда отличаются наивысшим развитием добродетели у людей. Хорошие законы могут порождать порядок и умеренность в государстве, где манеры и обычаи не воспитали достаточно человеколюбия или справедливости в характерах людей. Самым блестящим периодом истории Рима с политической точки зрения был период между началом первой и концом последней пунической войны; должное равновесие между знатью и народом было тогда установлено благодаря соперничеству трибунов и еще не потеряно из-за больших размеров завоеваний. Однако в это же время ужасный обычай отравления был столь распространен, что в течение только части своего срока полномочий один из преторов приговорил к смертной казни за указанное преступление более трех тысяч * человек в одной части Италии и обнаружил, что присылаемые ему сообщения об отравлениях все еще продолжали умножаться. Существует подобный или даже еще худший пример** из более раннего периода республики. Столь порочны в личной жизни были эти люди, которыми мы так восхищаемся в историческом плане. Я не сомневаюсь в том, что они в действительности были более добродетельны во времена триумвиратов, когда они разрывали свою общую родину на части и сеяли смерть и опустошение по лицу земли только ради того, чтобы одного тирана заменить другим***.

«Essempio veramente raro, et da Filosofi intante loro imaginate et vedute Republiche mai non trovato, vedere dentro ad υη medesimo cerchio, fra medesimi cittadini, la liberta et la tirannide, la vita civile et la corotta, la giustitia et la licenza; perche quello ordine solo mantiere quella citta piena di costumi antichi et venerabili. Ε s’egli auvenisse (che col tempo in ogni modo auverra) que San Giorgio tutta quel la citta occupasse, sarrebbe quella una Ropublica pi υ dalla Venetiana memorabile». — Delia Hist. Florentine, lib. 8M.

Следовательно, мы обнаруживаем здесь достаточно стимулов для того, чтобы с величайшим рвением поддерживать в каждом свободном государстве те формы и институты, при помощи которых обеспечивается свобода, принимается во внимание общественное благо, а жадность и честолюбие отдельных личностей ограничиваются и наказуются. Ничто так не делает чести человеческой природе, как свидетельство того, что она чувствительна к столь благородному аффекту, и в то же время ничто не может служить более убедительным доказательством низости души какого-либо человека, чем проявление того, что он лишен этого аффекта. Человек, который любит только себя, не уважая ни дружбы, ни заслуг, заслуживает самого сурового порицания; а человек, который восприимчив только к дружбе и в котором отсутствует патриотизм или уважение к обществу, лишен самой существенной стороны добродетели.

Но это такая тема, которую в данный момент мы не будем дальше обсуждать. У обеих сторон есть достаточное число фанатичных приверженцев, которые подогревают страсти своих сторонников и под предлогом общественного блага преследуют интересы и цели своих частных фракций. Со своей стороны я всегда буду больше рад содействовать умеренности, чем крайнему рвению, хотя, возможно, самым надежным способом вызвать умеренность в каждой партии является разжигание нашего рвения в отношении интересов народа. Давайте поэтому постараемся, если только это возможно, извлечь из предшествующего учения урок умеренности в отношении тех партий, на которые наша страна ныне24 разделена; в то же время не допустим, чтобы эта умеренность ослабила то усердие и ту страстность, с которой каждый отдельный человек должен стремиться к благу своей страны.

• Т. Ltvli, lib. 40, cap. 43 a’. •* Id., lib. 8, cap. 1822.

•*• L’Aigle centre L’Aigle, Remains contre Remains, Combatans seulement pour de choix de tyrans.

Corneille 23.

Те, кто либо нападают на какого-нибудь министра, либо защищают его при такой системе правления, как наша, где допускается наибольшая свобода, всегда доводят дело до крайностей и преувеличивают перед обществом достоинства или недостатки этого человека. Его враги, конечно, обвиняют его в самых тяжких преступлениях в области как внутренних, так и внешних дел; и нет такой гнусности или преступления, на которое, по их мнению, он не был бы способен. Ему приписываются ненужные войны, скандальные договоры, расточение государственных средств, гнетущие налоги, всевозможные ошибки в управлении. Чтобы усилить обвинения, заявляют, что его вредное руководство распространяет свое гибельное влияние даже на потомство, подрывая самый лучший в мире порядок и дезорганизуя ту мудрую систему законов, институтов и обычаев, при помощи которой нашими предками так счастливо управляли в течение столь многих столетий. Он не только сам по себе оказался плохим министром, но и отменил все меры предосторожности, направленные против плохих министров в будущем.

С другой стороны, друзья министра слагают в его честь панегирик, идущий так же далеко, как и обвинение против него, и восхваляют его мудрое, устойчивое и умеренное руководство, проявляющееся во всех аспектах его управления. Защита чести и интересов нации за рубежом, сохранение влияния общества внутри страны, ограничение судебного преследования,

ликвидация раздоров — заслуги в осуществлении всех этих благодеяний приписываются только данному министру. В то же время все его другие достоинства венчает прямо-таки благоговейная забота о лучшем в мире государственном строе, который он сохранил во всей его целостности и передал целиком по наследству ради счастья и безопасности грядущих поколений.

Не удивительно, что, когда это обвинение и этот панегирик доходят до сторонников каждой партии, они порождают чрезвычайное волнение с обеих сторон и преисполняют нацию бурными изъявлениями вражды. Но я был бы рад убедить фанатичных сторонников каждой партии, что и в обвинении, и в панегирике содержатся прямые противоречия и что, если бы данных противоречий не было, ни обвинение, ни панегирик не могли бы разрастись до таких размеров. Если бы наш строй действительно был тем благородным сооружением, гордостью Англии, предметом зависти наших соседей, воздвигнутым трудом столь многих столетий, обновленным за счет столь многих миллионов и скрепленным реками пролитой крови *, если бы наш строй, говорю я, действительно хоть в какой-либо степени заслуживал этих похвал, он никогда не потерпел бы, чтобы плохой и слабый министр в течение двадцати лет успешно правил страной, в то время как против него выступали величайшие гении нации, которые пользовались самой полной свободой слова и печати в парламенте и в своих частых обращениях к народу. Но если министр был в такой степени плохим и слабым, как на этом столь энергично настаивают, то в самом строе, в его основополагающих принципах должны быть какие-то недостатки, и поэтому министра нельзя, если быть последовательным, обвинять в подрыве самой лучшей в мире системы правления. Любой строй хорош лишь в той степени, в какой он обеспечивает средство против плохого управления; и, если английский строй, находясь в самом расцвете и будучи обновлен двумя столь выдающимися событиями, как революция и смена династии, в ходе которых наша прежняя королевская семья была принесена ему в жертву, если наш строй, говорю я, имея такие большие преимущества, фактически не обеспечивает никакого средства такого рода, мы должны быть, пожалуй, признательны любому министру, который подрывает его и тем самым предоставляет нам возможность воздвигнуть на его месте лучший строй.

Я использовал бы те же самые соображения, чтобы умерить пыл тех, кто защищает министра. Наш строй действительно так хорош? Тогда смена министерства не может быть каким-то катастрофическим событием, поскольку при таком строе каждое министерство обязано и охранять себя от насилия, и предотвращать все гнусные преступления при осуществлении управления. Наш строй очень плох? Тогда столь необычная подозрительность и опасения в связи с возможными изменениями неуместны; и в данном случае никому не следует проявлять беспокойство в большей мере, чем мужу, женившемуся на женщине из притона разврата, следует заботиться о том, чтобы не допустить ее измены. При таком правлении общественные дела неизбежно придут в состояние хаоса, чьими бы руками они ни осуществлялись; и рвение патриотов в данном случае гораздо менее необходимо, чем терпение и смирение философов. Добродетель и добрые намерения Катона и Брута заслуживают самой высокой похвалы, но чему послужило их рвение? Только тому, чтобы ускорить наступление рокового периода в истории Римского государства и сделать его конвульсии и предсмертную агонию более бурными и болезненными.

Мне не хотелось бы, чтобы меня поняли так, что общественные дела совсем не заслуживают заботы и внимания. Будь люди более умеренны и последовательны, их претензии можно было бы признать или по крайней мере рассмотреть. Партия нации может все же утверждать, что наш строй, хотя и превосходный, до некоторой степени допускает плохое управление, и поэтому, если министр плох, целесообразно с соответствующей степенью рвения выступить против него. С другой стороны, партии двора может быть позволено на основании предположения, что министр хорош, защищать, и притом тоже с определенным рвением, его управление. Я хотел бы лишь убедить людей не состязаться друг с другом так, будто они борются pro aris et focis25, и не превращать хороший строй в плохой из-за неистовства своих раздоров26.

Я здесь не затрагивал ничего, что касается личностей в данном споре. При самом лучшем гражданском строе, где каждого человека сдерживают самые строгие законы, легко вскрыть полезные или вредные намерения министра и решить, заслуживает ли его личный характер любви или ненависти. Но такие вопросы не имеют большого значения для народа и заставляют справедливо подозревать тех, кто использует свое перо, чтобы писать о них, либо в недоброжелательности, либо в угодничестве.