Ничто не требует большей тщательности в наших исследованиях, касающихся человеческих дел, чем точное различение того, что происходит благодаря случаю и что вытекает из причин; нет никакого другого предмета, в связи с которым автор скорее всего мог бы обмануть сам себя ложными премудростями и ухищрениями мысли. Утверждение, что какое-то событие произошло благодаря случаю, прекращает всякое дальнейшее исследование относительно данного события и оставляет писателя в том же состоянии невежества, в котором пребывает и все остальное человечество. Но когда предполагается, что событие произошло от определенных и устойчивых причин, то он может проявить свое искусство в установлении этих причин; и так как ни один человек, обладающий некоторой тонкостью мысли, никогда не станет теряться в данном случае, то у него тем самым оказывается возможность написать целые тома и проявить свои глубокие познания, отмечая то, что ускользает от грубых и невежественных людей.

Различение между случайным и причинно обусловленным должно зависеть от прозорливости того человека, который рассматривает данное явление. Но если бы мне пришлось дать какое-либо общее правило, чтобы помочь нам проводить это различение, то оно было бы следующим: то, что зависит от немногих лиц, следует в значительной степени приписать случаю, или скрытым и неизвестным причинам; то же, что зависит от многих людей, часто можно объяснить посредством определенных и известных причин.

Два естественных соображения можно выдвинуть в поддержку указанного правила. Во-первых, если предположить, что игральная кость имеет какую-то, пусть самую незначительную, склонность к какой-либо одной стороне, то эта склонность хотя, быть может, и не проявится при нескольких бросках кости, но безусловно возобладает при их большем числе и создаст полный перевес на указанной стороне. Аналогичным образом когда какие-либо причины порождают какую-либо определенную склонность или аффект в определенное время и среди определенного народа, то, хотя многие отдельные лица могут избежать указанного влияния и будут руководствоваться своими собственными аффектами, масса безусловно будет охвачена общим аффектом и станет во всех своих поступках руководствоваться им.

Во-вторых, те причинные принципы, которые способны влиять на массу, всегда более грубы и неподатливы по своей природе, менее подвержены случайностям и меньше поддаются влиянию прихоти и личного каприза, чем те, которые оказывают влияние лишь на немногих. Последние обычно столь хрупки и утонченны, что малейшего сдвига в состоянии здоровья, воспитании или богатстве какого-либо определенного лица достаточно, чтобы изменить их ход и задержать их действие; их невозможно также свести к каким-либо общим правилам или положениям. Их влияние в один период никогда не даст нам уверенности относительно их влияния в другой период, даже если все общие обстоятельства будут теми же самыми в обоих случаях.

Если исходить из указанного правила, то внутренние и постепенные преобразования в государстве должны быть более подходящим объектом для размышления и наблюдения, чем внешние и бурные перевороты, которые обычно вызываются отдельными лицами и поддаются влиянию больше прихоти, безрассудства или каприза, чем общераспространенных аффектов и интересов. Уменьшение роли лордов и рост влияния общин в Англии после введения статута об отчуждении [земель] и подъема торговли и промышленности легче объяснить общими принципами, чем упадок испанской монархии и возвышение французской после смерти Карла V. Если бы Генрих IV, кардинал Ришелье и Людовик XIV были испанцами, а Филипп II, Филипп III, Филипп IV и Карл II — французами, то история двух указанных стран протекала бы совершенно иначе.

По той же причине легче объяснить возникновение и развитие торговли, чем прогресс просвещения, в каком-либо королевстве; и то государство, которое станет прилагать усилия для поощрения первой, будет более уверено в успехе, чем то, которое станет развивать второе. Алчность, или жажда приобретения, является общераспространенным аффектом, который имеет место всюду, всегда и у всех людей. Но любознательность, или любовь к знанию, обладает очень ограниченным влиянием, и нужны молодость, досуг, образование, способности и пример, чтобы ею начал руководствоваться кто-либо. Никогда не будет недостатка в книгопродавцах там, где есть покупатели книг, но часто могут быть читатели там, где нет писателей. Большое количество людей, необходимость и свобода породили торговлю в Голландии. Но старание и прилежание едва ли произвели каких-либо выдающихся писателей.

Поэтому мы можем заключить, что нет другого предмета, при рассмотрении которого нам надлежало бы двигаться с большей осторожностью, чем при прослеживании истории искусств и наук, дабы не получилось так, что мы указываем на причины, которых на самом деле никогда не было, и возводим то, что случайно, в устойчивые и всеобщие принципы. Тех, кто развивает науку в каком-либо государстве, всегда немного; аффект, которым они руководствуются, ограничен; их вкус и суждения капризны и легко извращаются, их прилежание нарушается под воздействием малейшего происшествия. Поэтому случай, или скрытые и неизвестные причины, должен иметь большое влияние на возникновение и развитие всех изящных искусств 55.

Но есть одна причина, которая побуждает меня не приписывать все это дело только случаю. Хотя лиц, развивающих науки с таким удивительным успехом, что это вызывает восхищение потомков, всегда во все времена и у всех народов бывает немного, но не может не быть так, чтобы какая-то часть того же духа и гения не была ранее рассеяна среди народа, из которого возникают указанные лица, рассеяна, дабы зарождать, формировать и развивать с самого раннего детства вкус и суждение этих выдающихся писателей.

Масса, из которой выделяются столь утонченные умы, не может быть совершенно бесцветной. Внутри нас есть бог, говорит Овидий, который исторгает божественный огонь, воодушевляющий нас *. Поэты во все времена приписывали это вдохновению. Здесь, однако, нет ничего сверхъестественного. Поэтический огонь разжигается не с небес. Он передвигается только по земле; его ловят и передают от одной груди к другой; и он горит наиболее ярко там, где горючие материалы лучше всего подготовлены и наиболее удачно расположены. Поэтому вопрос относительно возникновения и развития искусств и наук не является только вопросом, касающимся вкуса, гения и духа немногих лиц, — он касается всего народа, и поэтому его можно до некоторой степени объяснить посредством общих причин и принципов. Я утверждаю, что человек, который станет допытываться, почему такой-то определенный поэт, как, например, Гомер, существовал в таком-то месте и в такое-то время, очертя голову вдается в химеры и никогда не сможет рассмотреть такой вопрос, миновав огромное количество ложных тонкостей и ухищрений. Он мог бы с равным успехом сделать вид, что знает причину, почему такие определенные полководцы, как, например, Фабий и Сципион, жили в Риме в такое-то именно время и почему Фабий появился на свет раньше Сципиона. Для таких случаев, как эти, нельзя указать никакой другой причины, кроме выдвинутой Горацием: Scit genius, natale comes, qui temporal astrum, Naturae Deus humanae, mortalis in unum… ..Quodque caput, vultu mutabilis, albus et ater 57.

Но я убежден, что во многих случаях можно выдвинуть достаточные основания, в силу которых такаято нация в определенный период более образованна и просвещенна, чем какая-либо из соседних наций. По крайней мере это столь любопытный предмет, что было бы очень жаль полностью оставить его прежде, чем мы обнаружим, поддается ли он обсуждению и можно ли его свести к каким-либо общим принципам.

Est Deus in liobis; agitante calescimus illo: Impetus hie, sacrae semina mentis habet.

Ovid., Fast, lib. VI s°, 5.

Мое первое замечание в связи с данным вопросом состоит в том, что искусство и науки не могут первоначально возникать среди какого-либо народа, если этот народ не пользуется благами свободной системы правления.

В первые столетия существования мира, когда люди еще были невежественными варварами, они не искали никакой другой гарантии от взаимного насилия и несправедливости, кроме выбора некоторых немногочисленных или многочисленных правителей, которым они слепо доверяли, не обеспечивая себя никакой гарантией посредством установления законов или создания политических институтов от насилия и несправедливости указанных правителей. Если вся полнота власти сосредоточивается в руках одного лица и народ благодаря завоеваниям или естественному ходу размножения становится весьма многочисленным, то монарх, обнаружив, что ему одному невозможно повсеместно выполнять все обязанности, связанные с властью, вынужден передать свои полномочия низшим правителям, которые сохраняют мир и порядок в выделенных им соответствующих областях. Так как опыт и образование еще не просветили суждения людей в сколько-нибудь значительной степени, государь, который сам себя не ограничивает, никогда не думает об ограничении своих министров, но передает полную власть каждому, кого он назначает управлять какой-либо частью народа. Применение общих законов к частным случаям сопровождается отрицательными явлениями; и требуется глубокая проницательность и огромный опыт как для того, чтобы осознать, что это зло меньше, чем то, которое происходит от неограниченной власти в руках каждого правителя, так и для того, чтобы различить, какие общие законы в целом сопровождаются наименьшими отрицательными явлениями. Этот вопрос представляет собой такую огромную трудность, что люди могут уже достичь определенных успехов даже в возвышенных искусствах поэзии и красноречия, где быстрота духа и воображения помогает их развитию, прежде чем они придут к сколько-нибудь значительному улучшению своих гражданских законов, где только частые судебные процессы и прилежное наблюдение могут направлять их совершенствование. Поэтому не следует предполагать, что невежественный, ничем не ограниченный и необразованный монарх когда-либо станет законодателем или подумает об ограничении власти своих пашей в каждой провинции или своих кади в каждой деревне. Нам говорят, что покойный царь58, хотя он и был движим благородным духом и охвачен любовью и восхищением к европейским искусствам, высоко оценивал турецкую политику в данном отношении и одобрял сокращенное ведение дел в суде, которое практиковалось в этой варварской монархии, где судьи не ограничены никакими методами, формами или законами. Он не сознавал, насколько такая практика противоречила бы всем его прочим попыткам просветить свой народ. Деспотическая власть во всех случаях до некоторой степени гнетет и унижает достоинство, но она совершенно губительна и нетерпима, будучи ограничена небольшой территорией, и становится еще хуже, когда лицо, ею обладающее, знает, что время его власти ограниченно и ненадежно. Habet subjectos tanquam suos; viles, ut alienos *. Он правит подданными так полновластно, словно они его собственность, а вместе с тем так небрежно и с такой тиранией, словно они принадлежат другому. Народ, управляемый таким образом, есть народ рабов в полном и прямом смысле слова; и вряд ли такие люди когда-либо смогут возвыситься до какой-либо просвещенности, вкуса или разума. Они не осмеливаются даже и мечтать о том, чтобы безопасно пользоваться тем, что абсолютно необходимо для жизни.

Поэтому ожидать, что искусства и науки могут первоначально возникнуть при монархическом строе,— значит ожидать невозможного. До тех пор пока не осуществятся указанные изменения в пользу цивилизованности, монарх невежествен и непросвещен. Не обладая достаточными знаниями, которые могли бы заставить его почувствовать необходимость поддерживать равновесие в своей системе правления на основе общих законов, он передает полную власть всем низшим правителям. Эта варварская политика унижает народ и навсегда ставит преграду всем усовершенствованиям. Если бы было возможно, чтобы еще до того, как в мире стала известна наука, какой-либо монарх обладал такой мудростью, что стал бы законодателем и управлял своим народом при помощи права, а не посредством произвола людей, являющихся согражданами его подданных, то могло бы, возможно, случиться так, что этот вид правления оказался бы первой колыбелью искусств и наук. Но такое предположение представляется едва ли совместимым с реальностью и разумным суждением.

Tacit., Hist, lib. I59, 37.

Может случиться так, что республику в ее зачаточном состоянии будут поддерживать столь же немногочисленные законы, что и варварскую монархию, и она сможет доверить такую же неограниченную власть своим правителям или судьям. Но, не считая того, что частые выборы, которые проводит народ, являются серьезным контролем по отношению к властям, неизбежно получается так, что со временем появляется наконец необходимость ограничения власти правителей для сохранения свободы и тем самым возникают общие законы и установления. Римские консулы в течение некоторого времени решали все дела, не будучи ограничены какими-либо положительными установлениями, до тех пор, пока народ, с недовольством несший это иго, не создал децемвиров, а последние не обнародовали Двенадцать таблиц — свод законов, которые, правда, возможно, все вместе не стоили одного акта английского парламента, но были почти единственными письменными правилами, в течение ряда веков регулировавшими в этой знаменитой республики все проблемы собственности и наказаний. Во всяком случае данных законов вместе с формами свободного правления было достаточно, чтобы гарантировать жизнь и собственность граждан, освободить одного человека от господства другого и защитить каждого от насилия или тирании его сограждан. В такой обстановке науки могут воспрянуть и расцвести. Но они никогда не могут расцвести в обстановке угнетения и рабства, порождаемой варварскими монархиями, где только народ ограничен властью правителей, а правители не ограничены никакими законами или установлениями. Неограниченный деспотизм такого рода, пока он существует, успешно препятствует всем улучшениям и не дает людям приобрести то знание, которое необходимо, чтобы научить их преимуществам, вытекающим из более развитого правопорядка и более умеренной власти.

Отсюда вытекают преимущества свободных государств. Даже если республика будет варварской, она необходимо в силу неизбежного процесса дает начало праву даже до того, как человечество сделает сколько-нибудь заметные успехи в других науках. Из права возникает безопасность, из ^безопасности — любознательность, а из любознательности — знание. Последние шаги этого движения могут быть более случайны, но первые — совершенно необходимы. Республика, не имеющая законов, никогда не может существовать в течение сколько-нибудь длительного времени. Наоборот, при монархической системе правления законы не возникают с необходимостью из форм правления. Монархия, когда она абсолютна, содержит в себе даже нечто несовместимое с правом. Только величайшая мудрость и рассудительность могут примирить их. Но никогда нельзя ожидать такой степени мудрости до тех пор, пока не произойдет еще большего улучшения и развития человеческого разума. Для этих улучшений требуются любознательность, безопасность и право. Поэтому никогда нельзя ожидать того, чтобы искусства и науки впервые возникли при деспотических системах правленияв0.

Существуют и другие причины, которые препятствуют возникновению изящных искусств при деспотических системах правления, хотя я и считаю отсутствие законов и передачу всей полноты власти всякому мелкому правителю главными причинами. Красноречие, разумеется, более естественно возникает при народных системах правления; соперничество в каждом деле также должно быть там более оживленным и энергичным, гений и талант имеют там больше возможностей развернуться и сделать карьеру. Все эти причины делают свободные системы правления единственной подходящей колыбелью искусств и наук.

Следующее замечание, которое я сделаю в связи с данным вопросом, гласит: ничто не является более благоприятным для возникновения цивилизованности и просвещенности, чем наличие нескольких соседних и независимых государств, связанных друг с другом посредством торговли и политики. Соперничество, которое естественно возникает среди таких соседних государств, является очевидным источником совершенствования. Но то, на чем я главным образом настаивал бы, состоит в следующем: такие ограниченные территории мешают разрастанию власти и авторитета.

Большие государства (governnients), в которых одно лицо имеет огромное влияние, вскоре становятся абсолютистскими; но маленькие государства естественным путем превращаются в республики. Большое государство постепенно привыкает к тирании, поскольку каждый акт насилия сначала осуществляется в отношении какой-либо его части, а из-за отдаленности последней от большей части [государства] этого акта не замечают и он не вызывает какого-либо бурного сопротивления. Кроме того, большое государство можно без особого искусства удерживать в повиновении, хотя бы все оно и было исполнено недовольства, ибо каждая, часть его, не зная о решениях остальных, боится начать какое-либо волнение или восстание. Я не говорю уже о том, что существует суеверное благоговение перед повелителями, которое естественно развивается у людей, когда они редко видят своего государя и когда многие из них не знают его и, следовательно, не замечают его слабостей. И поскольку большие государства (state) могут позволить себе производить огромные затраты, дабы поддержать помпезное величие, то это в некотором роде очаровывает людей и, естественно, содействует их порабощению.

В небольшом государстве (government) любой акт угнетения немедленно становится известен всем, ропот и недовольство, возникающие в связи с ним, легко распространяются, и негодование разгорается еще больше, потому что подданные в таких государствах (state) не склонны считать, будто между ними и их государем простирается огромная дистанция. Принц Конде сказал, что «никто не является героем для своего слуги». Очевидно, что близкое общение с обыкновенными смертными совершенно несовместимо с восхищением перед ними61. Сон и любовь убедили даже самого Александра Македонского, что он не бог; но я полагаю, что те, кто ежедневно ему прислуживал, легко могли бы, исходя из многочисленных слабостей, которым он был подвержен, сообщить ему еще больше убедительных доказательств его принадлежности к человеческому роду.

Но деление на небольшие государства благоприятствует просвещению, останавливая развитие авторитета, а также власти. Репутация часто имеет такое же очарование для людей, как и верховная власть, и в равной степени губительна для свободы мысли и исследования. Но там, где несколько соседних государств имеют обширные связи в области искусств и торговли, взаимная зависть удерживает их от того, чтобы слишком легко перенимать друг от друга принципы хорошего вкуса и мышления, и заставляет их изучать каждое произведение искусства с величайшей осторожностью и тщательностью. Зараза популярных мнений не так легко распространяется из одного места в другое. В том государстве, где они не согласуются с преобладающими мнениями, они не прививаются. И ничто, кроме природы и разума или по крайней мере того, что очень сильно приближается к ним, не может пробить себе путь через все препятствия и объединить наиболее соперничающие нации в общем уважении и восхищении.

Греция представляла собой группу мелких княжеств, которые вскоре стали республиками; и, будучи объединенными как своим близким соседством, так и узами одного языка и общностью интересов, они завязали между собой самые тесные связи в торговле и науке. Здесь удачно сочетались благоприятный климат, не лишенная плодородия почва и весьма гармоничный и всеобъемлющий язык; так что все условия жизни данного народа, казалось, благоприятствовали развитию искусств и наук. В каждом городе появилось несколько своих художников и философов, которые отказывались уступить первенство собратьям по профессии из соседних республик. Их раздоры и споры сделали более острым ум людей. Обсуждению подвергались весьма разнообразные предметы, каждый из которых претендовал на первое место среди всех остальных; и науки, не сдерживаемые ограничениями, налагаемыми авторитетом, смогли одержать такие нераздельные успехи, которые и сейчас являются объектом нашего восхищения. После того как римская христианская, или католическая, церковь распространила свое господство на весь цивилизованный мир и поглотила все знания всех времен, она стала фактически сама но себе одним большим государством, объединенным под господством одного главы; упомянутое разнообразие [философских] сект немедленно исчезло, и во все школы была допущена только одна перипатетическая философия, что нанесло вред всем наукам. Но человечество наконец сбросило это иго, положение дел стало сейчас почти таким же, как раньше, и Европа в настоящее время представляет собой увеличенную копию того, образцом чего раньше была в миниатюре Греция. Мы наблюдали на нескольких примерах преимущество такого положения. Что остановило развитие картезианской философии, к которой французская нация проявила столь сильную склонность в конце прошлого века, как не сопротивление, оказанное ей другими европейскими нациями, вскоре обнаружившими слабые стороны указанной философии. Строжайшую проверку, которой подверглась теория Ньютона, осуществили не его соотечественники, а иностранцы; и если она сможет преодолеть те препятствия, которые встречает ныне во всех концах Европы, то, вероятно, восторжествует и дойдет до самых отдаленных потомков. Англичане начинают ощущать скандальную безнравственность своего театра, исходя из примера французских правил приличия и морали. Французы убеждаются, что их театр стал несколько изнеженным, так как в нем показывают слишком много любви и галантности, и начинают одобрять более мужественный вкус некоторых соседних наций.

В Китае как будто накоплен довольно изрядный запас знаний, а также значительно развита цивилизация, и, естественно, можно было бы ожидать, что в течение столь многих столетий это вызреет в нечто более совершенное и законченное, чем то, что возникло там до сего времени. Но Китай представляет собой одну огромную империю, говорящую на одном языке, управляемую одним законом и разделяющую одни и те же суждения насчет образа жизни. Авторитет любого учителя, например Конфуция, легко распространялся из одного уголка империи в другой. Ни у кого не было мужества сопротивляться потоку общераспространенного мнения. И у потомков не хватило смелости оспаривать то, что было общепринятым у их предков. По-видимому, это является единственной существенной причиной, в силу которой науки столь медленно развиваются в этой могущественной империи62.

Если мы посмотрим на глобус, то увидим, что Европа наиболее изрезана морями, реками и горами из всех четырех частей света, а Греция — из всех стран Европы. Поэтому указанные районы были естественно и отчетливо разделены на несколько самостоятельных государств. И вследствие этого науки возникли в Греции, а Европа до сих пор является самым постоянным местом их пребывания.

Иногда я был склонен думать, что перерывы в развитии науки, если бы их не сопровождало такое уничтожение древних книг и анналов истории, были бы довольно благоприятны для искусств и наук, останавливая рост авторитета и свергая деспотов — узурпаторов человеческого разума. В данном отношении они оказывают то же воздействие, что и перерывы в развитии систем политического правления и обществ. Обратите внимание на слепое подчинение древних философов нескольким учителям в каждой из школ, и вы убедитесь, что мало хорошего можно было ожидать от ста веков существования такой рабской филоСофии. Даже эклектики, которые появились примерно во времена Августа, несмотря на то что они провозгласили свободу выбора всего, что им нравилось из учений всех различных {философских] сект, были в основном столь же подчиненными и зависимыми людьми, как и все остальные их собратья, поскольку они искали истину не в природе, а в нескольких философских школах; они предполагали, что именно там ее непременно должны отыскать, хотя и не объединенной в единое целое, но рассеянной по частям. Когда возродилось просвещение, упомянутые секты стоиков и эпикурейцев, платоников и пифагорейцев так и не смогли завоевать ни доверия, ни авторитета. И в то же время пример их падения удерживал людей от того, чтобы подчиняться с таким слепым почтением новым сектам, которые пытались захватить власть над ними.

Третье замечание, которое я сделаю в связи с вопросом о возникновении и развитии искусств и наук, состоит в том, что, хотя единственным подходящим питомником этих благородных злаков и является свободное государство, все же их можно пересадить в любую другую систему правления; и республика благоприятствует более всего росту наук, а цивилизованная монархия — изящных искусств.

Удерживать в равновесии большое государство или общество, монархическое или республиканское, на основе общих законов — это такая трудная работа, которую ни один человеческий гений, каким бы всеобъемлющим он ни был, не в состоянии выполнить только посредством разума и размышления. Суждения многих должны соединиться в этой работе; опыт должен направлять их труд, время должно довести его до совершенства, а ощущение недостатков — исправить ошибки, которые неизбежно совершаются во время проб и экспериментов. Отсюда проистекает невозможность того, чтобы данный процесс начался и происходил в какой-либо монархии, так как эта форма правления до того, как она станет цивилизованной, не знает никакого другого секрета или способа управления, кроме передачи неограниченной власти каждому губернатору или правителю и разделения народа на определенное количество классов и рангов рабов. При таком положении вряд ли можно ожидать какого-либо улучшения в науках, свободных искусствах, законах и даже едва ли в прикладных искусствах и мануфактурах. То же варварство и невежество, с которых начинает эта система правления, передается всему потомству, и они никогда не могут быть ликвидированы силой или изобретательностью таких несчастных рабов.

Но хотя право, этот источник всей безопасности и счастья, при любой системе правления возникает поздно и является медленно вырабатываемым продуктом порядка и свободы, оно сохраняется не с такими трудностями, как возникает; коль скоро им однажды пущены корни, оно становится выносливым растением, которое едва ли когда-нибудь погибнет из-за плохой обработки земли человеком или суровости ненастного времени года. Искусства роскоши, и тем более свободные искусства, которые требуют утонченного вкуса или установившихся взглядов, легко гибнут; ведь ими всегда увлекаются только те немногие, кого досуг, состояние или одаренность делают способными к таким развлечениям. Но то, что служит пользе всех смертных в обыденной жизни, будучи открытым, едва ли может быть предано забвению; это произойдет разве только из-за полного разрушения общества, и притом совершенного такими бешеными ордами захватчиков-варваров, которые стирают всю память о прежних искусствах и цивилизации. Подражание также способствует передаче этих более грубых и более полезных искусств из одного климата в другой и заставляет их в своем развитии обогнать изящные искусства, хотя возможно, что их первоначальное возникновение и распространение и было более поздним. На этой основе вырастают цивилизованные монархии, если искусство управления, первоначально изобретенное в свободных государствах, сохраняется в них ко взаимной выгоде и безопасности государя и подданных, Поэтому какой бы совершенной ни представлялась монархическая форма правления некоторым политикам, она обязана всем своим совершенством республиканской форме; невозможно, чтобы деспотизм в чистом виде, установленный у варварского народа, мог когда-либо благодаря своей силе и энергии сделаться более цивилизованным и облагороженным. Он должен заимствовать свои законы, методы, учреждения и, следовательно, свою устойчивость и порядок у свободных систем правления. Эти выгоды имеют место только в республиках. Всеобъемлющий деспотизм варварской монархии, вникая во все частности правления, так же как и в главные, узловые проблемы управления, навсегда ставит преграду всем подобным усовершенствованиям.

В цивилизованной монархии только государь не ограничен в осуществлении своей власти и только он один обладает властью, которая не ограничена ничем, кроме обычаев, примеров и сознания собственных интересов. Каждый министр или правитель, каким бы выдающимся он ни был, должен подчиняться общим законам, которые управляют всем обществом, и осуществлять врученную ему власть таким образом, как это предписано. Народ в деле обеспечения сохранности своей собственности зависит только от своего государя. Но последний столь удален от граждан и столь свободен от их личных интересов и стремлений, что эта зависимость едва ощущается. И таким образом, возникает такой вид правления, которому, выражаясь на политическом жаргоне, мы можем дать название тирании, но который благодаря справедливому и благоразумному управлению может обеспечить народу сносную безопасность и соответствовать большинству требований, предъявляемых к политическому обществу.

Но хотя в цивилизованной монархии, как и в республике, народ имеет гарантии для того, чтобы наслаждаться своей собственностью, все же при обеих указанных формах правления те, кто обладает высшей властью, располагают многочисленными почестями и преимуществами, которые возбуждают честолюбие и жадность у людей. Единственное различие состоит в том, что в республике кандидаты на занятие должности должны смотреть вниз, чтобы завоевать голоса народа; в монархии же им следует обратить свое внимание на то, что имеет место наверху, дабы добиться добрых милостей и расположения сильных мира сего. Чтобы добиться успеха первым путем, человеку необходимо сделать себя полезным благодаря своему трудолюбию, способностям или знаниям. Чтобы процветать при втором пути, ему требуется сделать себя приятным благодаря своему остроумию, услужливости или любезности. В республиках лучше всего преуспевает сильный ум, а в монархиях — утонченный вкус. И следовательно, наиболее естественным продуктом первых являются науки, а вторых — изящные искусства.

Я не говорю уже о том, что монархии, получая устойчивость главным образом от суеверного поклонения священнослужителям и государям, обычно уменьшают свободу размышлений относительно религии и политики, а следовательно, метафизики и морали. Все они составляют самые существенные отрасли науки. За их пределом остаются только математика и естественная философия, которые вдвое менее ценны63.

Среди искусств ведения бесед ни одно не доставляет больше удовольствия, чем взаимное уважение или любезность, которые вынуждают нас отказываться от наших собственных наклонностей в пользу наклонностей нашего собеседника, а также обуздывать и скрывать ту самонадеянность и надменность, которые столь естественны для человеческого духа. Добродушный и хорошо воспитанный человек проявляет такую любезность ко всем смертным без предвзятости или корысти. Но чтобы сделать это ценное качество общераспространенным среди любого народа, представляется необходимым помочь естественной склонности посредством какого-либо общего стимула. Там, где власть восходит от народа к сильным мира сего, как это имеет место во всех республиках, такие тонкости обхождения скорее всего будут мало практиковаться, поскольку все граждане государства благодаря указанному выше обстоятельству оказываются близки к некоторому общему уровню и все его члены в значительной мере независимы друг от друга. Народ обладает преимуществом благодаря многочисленности своих голосов, а великие мира сего — благодаря превосходству своего положения. Но в цивилизованной монархии от государя до крестьянина существует длинная цепь зависимости, которая не настолько велика, чтобы сделать собственность ненадежной или угнетающе воздействовать на умы людей, но достаточна, чтобы породить в каждом стремление угождать вышестоящим людям и изменять себя в соответствии с теми образцами, которые наиболее приемлемы для людей, обладающих положением и воспитанных. Поэтому манеры поведения возникают наиболее естественно в монархиях и при дворах; и, где они процветают, ни одно из свободных искусств не будет совершенно забытым или презираемым.

В европейских республиках ныне замечается недостаток вежливости. Хорошие манеры швейцарца, воспитанного в Голландии *, — вот выражение, употребляемое французами для обозначения неотесанности. Англичан тоже в известной мере можно подвергнуть такой же критике, несмотря на их образованность и талантливость. И если венецианцы являются исключением из данного правила, то этим они, возможно, обязаны своим связям с другими итальянцами, большинство правительств которых порождает зависимость, более чем достаточную для облагораживания их манер.

Трудно высказать какое-либо суждение об утонченности вкуса в данном отношении в древних республиках. Но я склонен подозревать, что искусство вести беседу у них не было доведено до такой степени совершенства, как искусство писать и сочинять. Непристойная грубость древних ораторов во многих случаях совершенно ошеломляет и превосходит все ожидания 64

Никакие выгоды в этом мире не существуют в чистом виде, без примесей. Подобно тому как современная вежливость, которая столь украшает жизнь, часто впадает в жеманство и аффектацию, позерство и неискренность, так и простота древних, столь искренняя и сердечная, часто снижается до грубости и ругани, непристойности и бесстыдства.

Если превосходство в вежливости следует отдать нашему времени, то, вероятно, современное понятие галантности, этого естественного продукта придворной жизни и монархии, будет названо в качестве причины указанного улучшения. Никто не отрицает, что данное изобретение относится к нашему времени *. Но некоторые из наиболее ревностных сторонников античности объявили его пустым и смешным, считая его скорее поводом к упреку по адресу нынешнего века **, чем достижением этого века. Может быть, здесь уместно рассмотреть данный вопрос.

C’est la politesse d’un Suisse En Hollande civilise.

Rousseau.

Природа наделила все живые существа привязанностью к другому полу, которая даже у самых свирепых и кровожадных зверей не ограничивается только удовлетворением плотского желания, а порождает дружбу и взаимную симпатию, существующие в течение всей их жизни. Мало того, даже у тех особей, у которых природа ограничивает удовлетворение данного влечения одним сезоном и одним объектом и образует своего рода семью или связь между одной мужской особью и одной женской, все же существует видимое благодушие и благожелательность, которые распространяются дальше и взаимно смягчают обоюдные аффекты полов. Во сколько же большей мере должно это иметь место у человека, у которого ограничение влечения происходит не благодаря природе, а возникает либо случайно из какого-либо сильного любовного очарования, либо в результате размышлений о долге и удобстве! Поэтому аффект галантности менее всех других может основываться на притворстве. Он естественен в самой высшей степени. Искусство и воспитание в самых изысканных дворах вносят в него не больше изменений, чем во все другие похвальные аффекты. Они только больше склоняют к нему дух, делают его более утонченным, шлифуют его и придают ему соответствующее изящество и выразительность.

В «Самоистязателе» Теренция Клиний, когда он прибывает в город, вместо того чтобы отправиться к своей любовнице, посылает за ней, чтобы она пришла к нему.

* Лорд Шефтсбери, см. его «Моралисты».

Но галантность столь же великодушна, сколь и естественна. Исправление тех огромных пороков, которые ведут нас к тому, чтобы наносить реальный вред другим людям, является задачей морали и целью самого обыкновенного воспитания. Там, где этому не уделяется хоть в какой-то мере внимания, не может существовать ни одно человеческое общество. Но чтобы сделать беседу и общение умов более легкими и приятными, были придуманы хорошие манеры, что завело дело несколько дальше, чем это было задумано. Если природа наделила дух склонностью к какому-либо пороку или аффекту, неприятному для других, то утонченное воспитание научило людей менять уклон в противоположную сторону и сохранять во всем своем поведении видимость чувств, отличающихся от тех, к которым они имеют склонность по природе. Так, поскольку мы обычно горды и эгоистичны и склонны ставить себя выше других, то вежливый человек учится относиться с уважением к своим собеседникам и уступать им первенство с связи со всеми обычными условными обстоятельствами общества. Подобным же образом, когда положение какого-либо лица может естественно вызвать у него какое-либо неприятное подозрение, задача хороших манер состоит в том, чтобы предотвратить это путем обдуманного проявления чувств, прямо противоположных тем, которые он склонен действительно питать. Так, старики знают о своей немощи и, естественно, боятся презрения молодежи; поэтому хорошо воспитанные молодые люди удваивают проявление уважения и почтения к старшим. Незнакомые люди и иностранцы не имеют протекции, поэтому во всех цивилизованных странах их принимают с наивысшей любезностью и они имеют право занять первое место в каждом обществе. Мужчина — хозяин в собственной семье, и его гости некоторым образом подчиняются его авторитету, поэтому он всегда в присутствии гостей старается занять наименее значительное место, он внимателен к нуждам каждого из гостей, стараясь доставить удовольствие всем; и это он делает без аффектации и никого не связывая *. Галантность есть не что иное, как пример того же самого великодушного внимания. Так как природа дала мужчине превосходство над женщиной, наделив его большей физической и умственной силой, то его долг состоит в том, чтобы уменьшить данное превосходство, насколько это возможно, великодушием своего поведения и намеренным почтительным отношением и вниманием ко всем ее склонностям и мнениям. Варварские нации проявляют указанное превосходство, низводя своих женщин до самого презренного рабского положения, запирая, избивая, продавая и убивая их. Но мужской пол в цивилизованной стране проявляет свою власть более великодушным, хотя и не менее явным, образомвежливостью, уважением, услужливостью, короче говоря, галантностью. В хорошем обществе вам не нужно спрашивать, кто хозяин праздника. Тот, кто занимает самое плохое место и всегда занят тем, чтобы угодить каждому, определенно является искомым лицом. Мы должны либо осудить все эти случаи великодушия как пустые и притворные, либо признать их наряду с галантностью. В древности московиты при венчании давали своим женам подарок в виде удара кнута вместо кольца. Те же люди в собственных домах всегда ставили себя выше иностранцев, даже иностранных послов **. Эти два примера их великодушия и вежливости свидетельствуют об одном и том же.

Галантность совместима с мудростью и благоразумием не менее, чем с природой и великодушием, и когда она подчиняется соответствующим правилам, то больше, чем какое-либо другое изобретение, содействует развлечению и совершенствованию молодежи обоего пола. У всех видов животных природа основала на любви между полами их самое приятное и самое высокое наслаждение. Но одного удовлетворения плотского желания недостаточно, чтобы доставить удовольствие уму; и даже у животных мы обнаруживаем, что их игра, флирт и другие выражения нежности составляют большую часть развлечения. Что касается разумных существ, то мы определенно должны признать значительное участие ума [в их любовных отношениях]. Если бы нам пришлось отнять у этого празднества все его украшения, создаваемые умом, беседой, симпатией, дружбой и весельем, то то, что останется, вряд ли стоило бы принимать, судя о нем с точки зрения того, что действительно изящно и приносит наслаждение.

Частое упоминание у древних авторов о том грубом обычае, когда хозяин дома за столом ест более вкусный хлеб и пьет более крепкое вино, чем гости, в неблагоприятном виде показывает, какова была вежливость, существовавшая в те времена (см. Juvenal, Sat., 5; Plinii, lib. xIV, cap. 13; Plinn, Epi&t; Lucian, Do mercede conductis. Saturnalia, etc.) e5. Сейчас едва ли существует какая-либо страна в Европе, которая была бы настолько нецивилизованна, что допускала бы подобный обычай

* См. «Сообщение о трех посольствах» графа Кэрлайля66. (Carlisle).

Разве можно найти лучшую школу воспитания манер, чем общество добродетельных женщин, где взаимное стремление понравиться незаметно шлифует ум, где женская нежность и скромность влияют на их поклонников и где впечатлительность слабого пола заставляет каждого быть постоянно настороже, чтобы не оскорбить каким-либо нарушением правил приличия 67.

У древних считалось, что прекрасный пол полностью должен посвятить себя домашним делам, женщин не считали составной частью цивилизованного общества или высшего света. Это, возможно, является истинной причиной того, что древние не оставили нам ни одного образца шутливых произведений, который был бы действительно превосходен (если исключить «Пир» Ксенофонта и «Диалоги» Лукиана), хотя многие из их серьезных сочинений совершенно неподражаемы. Гораций осуждает грубые шутки и холодные насмешки Плавта. Но хотя он является самым легким, приятным и здравомыслящим писателем на свете, разве его собственный талант в области юмора поражает утонченностью или силой? Это показывает, какое значительное улучшение произошло в изящных искусствах под влиянием галантности и придворной жизни, где она впервые возникла 68.

Возвращаясь к теме после этого отступления, я сделаю четвертое замечание в связи с проблемой возникновения и развития искусств и наук: с того момента, когда искусство и науки достигают совершенства в каком-либо государстве, они естественным, или, скорее, необходимым образом приходят в упадок и редко или никогда не возрождаются в той стране, где они ранее процветали.

Необходимо признать, что данное положение, хотя его и подтверждает опыт, может на первый взгляд показаться противоречащим разуму. Если природная одаренность человечества одна и та же во все времена и почти во всех странах (что как будто является истиной), то на развитие и культивирование этой одаренности должно сильно повлиять то обстоятельство, что в каждой области искусства существуют образцы, которые могут упорядочивать вкус и становиться объектами подражания. Образцы, оставленные нам античным миром, породили около 200 лет назад все искусства и в огромной степени содействовали их развитию во всех странах Европы. Почему они не оказали подобного воздействия во время царствования Траяна и его преемников, когда они были гораздо более полными и когда ими восхищались и их изучали во всем мире? Даже во времена императора Юстиниана под словом поэт как отличительным признаком у греков подразумевался Гомер, а у римлян — Вергилий. Восхищение этими божественными гениями оставалось очень большим, хотя в течение многих столетий не появился ни один поэт, который мог бы по справедливости претендовать на то, что он им [успешно] подражает.

Гений человека в начале его жизни никогда не бывает известен ни ему самому, ни другим людям; и только после многочисленных испытаний, сопровождавшихся успехом, он осмеливается считать себя достойным тех свершений, посредством которых те, кто достиг своей цели, вызвали восхищение человечества. Если у его собственной нации уже есть немало образцов красноречия, он, естественно, сравнивает с ними свои юношеские упражнения и, почувствовав огромную разницу, разочаровывается и воздерживается от каких-либо дальнейших попыток, никогда не стремясь к соперничеству с теми авторами, которыми он так восхищается. Благородное соревнование является источником всякого совершенствования. Восхищение и скромность, естественно, сводят на нет это соревнование. И никто так не подвержен чрезмерному восхищению и скромности, как действительно великий гений.

Вслед за соревнованием больше всего поощряют благородные искусства похвала и слава. Писатель чувствует прилив новых сил, когда слышит рукоплескания, которыми встречает мир его прежние произведения; воодушевленный таким стимулом, он часто достигает той глубины совершенства, которая в равной степени удивляет и его самого, и его читателей. Но когда все почетные места заняты, публика оказывает его первым попыткам лишь холодный прием, поскольку их сравнивают с произведениями, которые, будучи превосходными сами по себе, имеют к тому же преимущество уже установившейся репутации. Если бы Мольеру и Корнелю пришлось ныне ставить на сцене свои ранние произведения, которые раньше были столь хорошо приняты, молодые поэты были бы обескуражены, встретив равнодушие и пренебрежение публики. Только невежество того времени допустило на сцену «Князя Тирского»69, но именно этому мы обязаны появлением «Отелло». Если бы было отвергнуто «У каждого свое настроение (Every man in his humour)», мы бы никогда не видели «Вольпоне» 70.

Возможно, никакой нации не следует заимствовать из соседних стран слишком совершенные произведения искусства, ибо это не пойдет ей на пользу. Это сводит на нет соревнование и снижает рвение благородной молодежи. Слишком большое количество образцов итальянской живописи, ввезенных в Англию, вместо того чтобы вдохновить наших художников, является причиной незначительности их прогресса в этом благородном искусстве. Может быть, то же самое произошло в Риме, когда в него были ввезены произведения искусства из Греции. Множество изящных произведений на французском языке, распространяющихся по всей Германии и всему Северу, мешают данным странам развивать собственный язык и все еще удерживают их в зависимости от своих соседей в утонченных развлечениях соответствующего рода.

Справедливо, что древние оставили нам в каждом виде письменности образцы, которые в высшей степени достойны восхищения. Но, не говоря уже о том, что они написаны на языках, известных только образованным людям, не говоря уже об этом, говорю я, сходство между современными умами и умами тех, кто жил в столь отдаленные времена, не является совершенным или полным. Если бы Уоллер71 родился в Риме во время царствования Тиберия, его первые произведения подверглись бы осмеянию в результате сравнения их с тщательно отшлифованными одами Горация. На нашем острове превосходство римского поэта нисколько не уменьшило славы англичанина. Мы сочли себя достаточно счастливыми в связи с тем, что наш климат и язык смогли произвести хотя бы бледную копию такого блестящего оригинала.

Короче говоря, искусства и науки подобно некоторым растениям требуют свежей почвы; как бы богата ни была земля и как бы ни поддерживали вы ее, прилагая умение или проявляя заботу, она никогда, став истощенной, не произведет ничего, что было бы совершениям или законченным в своем роде.