Сто первая ночь

Когда же настала сто первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Шарр‑Кан поздравил брата Дау‑аль‑Макана со спасением и восхвалил его За деяния, а потом они отравились к своим войскам.

Вот что было с ними. Что же касается старухи 3атад‑Давахи, то она, повстречав войско Бахрама и Рустума, вернулась в рощу, взяла своего коня и, сев на него, быстро помчалась, пока не приблизилась к мусульманским войскам, осаждавшим аль‑Кустантынию. А потом она сошла с коня, взяла его и пришла с ним к шатру, где был царедворец. И тот, увидав её, поднялся ей навстречу, сделал ей знак, кивнув головой, и сказал: «Добро пожаловать богомольцу‑подвижнику!» А затем он спросил её, что случилось, и она рассказала ему свою устрашающую повесть и гибельную ложь и сказала: «Я боюсь за эмира Рустама и эмира Бахрама. Я встретил их с войсками по дороге и послал к царю и его людям. С ними было двадцать тысяч всадников, а неверных больше, чем их, и я хочу, чтобы ты сейчас же послал отряд твоих воинов – пусть они скорее соединятся с ними, иначе они погибнут все до последнего. Спешите, спешите!» – торопила она.

И когда царедворец и мусульмане услышали от неё эти слова, их решимость ослабла, и они заплакали. А Зат‑адДавахи сказала им: «Просите помощи у Аллаха и будьте стойки в этой беде! Вам должно подражать вашим предкам из народа Мухаммеда, рай с дворцами уготован Аллахом для тех, кто умрёт мучениками, а смерть неизбежна для всякого, но умереть в войне за веру более похвально»[167].

Услышав слова проклятой Зат‑ад‑Давахи, царедворец позвал брата эмира Бахрама, – а это был витязь по имени Теркаш, – выбрал ему десять тысяч всадников, хмурых храбрецов, и велел ему отправляться. И Теркаш двинулся в путь и ехал, пока не приблизился к мусульманам.

А когда наступило утро, Шарр‑Кан увидал облако пыли и испугался за мусульман и воскликнул: «Это войско, что подходит к нам, войско мусульман, – и тогда это явная победа, – или это войско из войск неверных. Но неотвратимо то, что суждено». И он пришёл к своему брату Дау‑аль‑Макану и сказал ему: «Не бойся ничего! Я выкуплю тебя своей душой от гибели! Если это войска из войск ислама, то это тем большая милость. Если же это наши враги, то с ними неизбежно сразиться. Но я хочу обратиться перед смертью к богомольцу и попросить его помолиться, чтобы я умер не иначе, как мучеником».

И когда они разговаривали, вдруг показались знамёна, на которых было написано: «Нет бога, кроме Аллаха, Мухаммед‑посол Аллаха!» И Шарр‑Кан закричал: «Как дела мусульман?» И ему ответили: «Здоровы и благополучны! Мы пришли только из страха за вас». И предводитель войска сошёл с коня, поцеловал землю перед ШаррКаном и спросил: «О мой владыка, как поживает султан, везирь Дандан, Рустум и мой брат Бахрам? Все ли они целы?» – «Все благополучно, – отвечал Шарр‑Кан. – А кто вас осведомил о нашем деле?» – спросил он затем. И предводитель ответил: «Подвижник. Он сказал, что встретил моего брата Бахрама и Рустума и послал их к вам, но говорил нам, что неверные окружили их, и врагов много. А и вижу, что дело обстоит как раз наоборот, и вы победители». – «А как добрался до вас подвижник?» – спросили Теркаша. И он ответил: «Он шествовал на ногах и прошёл за день и ночь расстояние в десять дней пути для спешащего всадника». – «Нет сомнения, что это друг Аллаха. Где же он?» – спросил Шарр‑Кан. «Мы оставили его с войсками из людей правоверных, и он подстрекал их бороться с людьми неверия и непокорства», – ответили ему, и Шарр‑Кан обрадовался. И они воздали хвалу Аллаху за своё спасение и спасение подвижника, и призвали милость Аллаха, и сказали: «Это было начертано в писании».

А затем они двинулись, поспешая в пути, и когда они шли, вдруг взлетело облако пыли, застлавшее все концы земли и помрачившее день. И Шарр‑Кан посмотрел на него и сказал: «Я боюсь, что неверные сломили войска ислама: эта пыль застлала восток и запад и наполнила землю с обеих сторон». А потом за этой пылью показался столб из мрака, мрачнее, чем чёрные дни, и он все приближался. И конные и пешие поспешили, чтобы посмотреть, в чем причина этого злого дела, и увидали, что это подвижник, уже упомянутый. И все, теснясь, стали целовать ему руки, а он кричал: «О народ лучшего из людей, светоча во мраке! Неверные обманули мусульман! Нагоните же войско единобожников и спасите их из рук неверных злодеев: они ринулись на них, и постигло их унизительное наказание, когда были они спокойны в своём месте!»

И когда Шарр‑Кан услышал это, его сердце взлетело от сильного биения, и он сошёл со своего коня растерянный. А потом он поцеловал подвижнику руки и ноги, и то же сделал брат его Дау‑аль‑Макан и остальные воины, пешие и конные, кроме везиря Дандана: тот не сошёл с коня и сказал: «Клянусь Аллахом, моё сердце бежит от этого подвижника! Я не знаю о чересчур благочестивых ничего, кроме скверного. Оставьте же его и нагоните ваших товарищей мусульман, ибо этот человек – один из пропавших от врат милости господа миро». Сколько раз я ходил походом с царём Омаром ибн ан‑Нуманом и попирал землю в этих местах!» – «Оставь, эти скверные мысли! – воскликнул Шарр‑Кан. – Не видал ты разве, как этот богомолец побуждал мусульман к бою, невзирая на мечи и стрелы? Не клевещи на него, ибо клевета порицается и мясо праведных опасно для хулителей. Посмотри, как он подстрекал нас на сражение! Если бы Аллах великий не любил его, он не сократил бы для нею путь в далёкую землю, ввергнув его прежде в жестокое мучение».

Затем Шарр‑Кан велел привести отшельнику нубийского мула и сказал ему: «Садись, подвижник, благочестивый богомолец». Но тот не согласился и отказался сесть, выказывая себя подвижником, чтобы достичь цели. И они не знали, что этот распутный подвижник тот, о подобном которому сказал поэт:

Постился, молился он, чтоб цель достичь своей, А сделав дела, забыл и пост и молитвы.

И этот подвижник все шествовал между конными и пешими, точно лисица, хитрящая, чтобы похитить добычу, и, возвышая голос, читал Коран и прославлял милосердого.

И они шли до тех пор, пока не приблизились к войскам ислама, и Шарр‑Кан увидел, что они разбиты и царедворец собирается бежать и спасаться, и меч неверных работает среди чистых и нечистые…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто вторая ночь

Когда же настала сто вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Шарр‑Кан настиг мусульман, они были разбиты и царедворец собирался бежать и спасаться, и меч работал среди чистых и нечестивых. А причиною беспомощности мусульман было то, что когда проклятая Зат‑ад‑Давахи, враг веры, увидела, что Бахрам и Русум с их войсками отправились к Шарр‑Кану и его брату Дау‑альМакану, она поехала к войску мусульман и послала эмира Теркаша, как уже было раньше упомянуто. И хотела она этим разделить войска мусульман, чтобы они стали слабее. А затем она оставила их и отправилась в аль‑Кустантынию и крикнула во весь голос патрициям румов: „Спустите верёвку, я привяжу к ней письмо, а вы доставьте его вашему царю Придуну, чтобы он и мой сын, царь румов, прочли его и действовали согласно его приказанию и запрещению“. И ей спустили верёвку, и она привязала к ней письмо, и содержание его было: „От великой беды и величайшей напасти, Зат‑ад‑Давахи, царю Афридуну. А затем я придумала вам хитрость, чтобы погубить мусульман, – будьте же спокойны, я взяла их в плен и захватила их сутана и везиря. А затем я отправилась к их войскам и рассказала об этом, и мощь их сломилась и их сила ослабла. Я обманула войска, осаждающие аль‑Кустантыпию, и отослала двенадцать тысяч всадников с эмиром Теркашем, кроме взятых в плен, так что мусульман осталось лишь немного. Нужно, чтобы вы вышли на них со всем вашим войском в течение оставшегося дня и налетели на них в их палатах. Но только выходите обязательно вместе и перебейте их до последнего. Поистине, мессия обратил на вас свой взор и дева смягчилась к вам, и я надеюсь, что мессия не забудет деяний, которые я совершила“.

И когда письмо её дошло до царя Афридуна, он сильно обрадовался и сейчас же послал привести царя румов, сына Зат‑ад‑Давахи, и прочитал ему письмо, и тот обрадовался и воскликнул: «Посмотри, каковы козни моей матери: они избавляют нас от ужаса страшного дня». – «Да не лишит нас мессия вида твоей матери!» – воскликнул царь Афридун и велел патрициям кричать о выезде. Весть об этом распространилась в аль‑Кустантынии, и войска христиан и приверженцев креста выступили, обнажив мечи, и прокричали слова неверия и ереси, не признавая господа рабов. И, увидав это, царедворец воскликнул: «Румы приблизились к нам, и они знают, что наш султан отсутствует! Быть может, они бросятся на нас, а большинство наших войск отправилось к царю Дау‑аль‑Макану!»

И царедворец разгневался и вскричал: «О войска мусульман и защитники твёрдой веры, если вы побежите, то погибнете, а будете стойки – победите. Знайте, доблесть в том, чтобы устоять, а Аллах пошлёт облегчение. Да благословит нас Аллах и да посмотрит на вас оком милости!»

И тогда мусульмане закричали: «Аллах велик!» И единобожники издали вопль, и жернова войны завертелись, рубя и разя, и заработали мечи и копья, и наполнились кровью долины и равнины, и священники и монахи стали служить обедни, затянули пояса и подняли кресты. А мусульмане громко превозносили владыку воздающего и кричали, читая Коран. И племя милосердого сшиблось с племенем сатаны, и головы полетели с плеч, и прекрасные ангелы окружили народ избранного пророка, и мечи не переставали работать, пока не ушёл день и не пришла ночь с её мраком. И неверные окружили мусульман и решили, что избежали унизительной пытки. Многобожники жадно взирали на правоверных, пока не взошла и не стала видна заря. И тогда царедворец с войсками сел на коней, надеясь, что Аллах поможет ему, и народ смешался с народом, и война поднялась на ноги, и полетели головы, и доблестный был стоек и шёл вперёд, а трус, повернув спину бежал, и судья смерти судил и решал, пока храбрецов не повыбивали из сёдел и не наполнились мёртвыми луга.

И мусульмане отошли со своего места, и румы овладели частью их палаток и жилищ, и правоверные решили отступить, повернуть и бежать. И в это время вдруг прибыл Шарр‑Кан с войсками мусульман и заменами единобожников, и, приблизившись к ним, Шарр‑Кан понёсся на неверных, и за ним последовал Дау‑аль‑Макан, а вслед за ними помчались везирь Дандан, эмир дейлемитов Рустум, Бахрам и брат его Теркаш. И когда неверные увидали это, их умы улетели и разум их исчез, только пыль взвилась, наполнив все концы, и лучшие из мусульман соединились с их пречистыми товарищами. И Шарр‑Кан свиделся с царедворцем, восхвалил его за стойкость и поздравил его с вышней поддержкой и победой. И обрадовались мусульмане, и сердца их укрепились, и они понеслись на врагов. преданные Аллаху в бою. И, когда неверные увидали мухаммеданские знамёна, на которых написаны слова о предании себя исламу, они закричали: «О бедствие! о гибель! – и стали взывать к патриархам в монастырях, призывая Юханну и Мариам и крест, – будь он проклят! – и руки их не поднимались на бой. И царь Афридун подъехал к парю румов, и один из них встал справа, а другой слева, и подле них был знаменитый витязь по имени Лявия, который встал посредине, и они выстроились для схватки, хотя были испуганы и потрясены. И мусульмане построили свои войска, и Шарр‑Кан обратился к своему брату Дау‑аль‑Макану и сказал ему: „О царь времени, они несомненно хотят поединка, а это предел наших желаний. Ио я хотел бы поставить вперёд тех из войска, у кого твёрдая решимость, ибо разумный замысел – половина жизни“. – „Что же ты хочешь, о обладатель верного мнения?“ – спросил султан. И Шарр‑Кан сказал: „Я хочу быть в середине войска неверных так, чтобы везирь Дандан был слева, ты – справа, а эмир Бахрам на левом крыле. Ты же, о великий царь, будешь под знамёнами и стягами, так как ты паша опора, и на тебя, после Аллаха, мы полагаемся. И все мы выкупим тебя от колкого злого дела“. И Дау‑аль‑Макан поблагодарил его за это, и поднялись крики, и воины обнажили мечи, и когда это было так, вдруг появился из войска румов витязь и приблизился, и воины увидали, что он сидит верхом на мелко шагающем муле, уносящем всадника из‑под ударов мечей, и чепрак его был из белого шелка, и на кем был молитвенный коврик кашмирской работы. А на спине мула сидел старец, прекрасный своей сединой и величественный видом, и одет он был во власяницу из белой шерсти. И он ускорял ход и погонял мула, пока не приблизился к войску мусульман, и тогда он сказал: „Я посланец к вам всем, а на посланце лежит лишь оповещение. Дайте же мне безопасность, и я передам вам послание“. – „Ты в безопасности, не страшись же рубящего меча и разящего копья“, – отвечал Шарр‑Кан, и тогда старец спешился и, сняв с шеи крест перед султаном, поклонился ему поклоном ожидающего милости и сказал: „Я посланец царя Афридуна. Я увещевал его воздержаться и не губить образы человеческие м храмы всемилостивого, и разъяснил ему, что правильнее не проливать крови и ограничиться поединком двух витязей, и он согласился на это и говорит вам: «Я выкуплю моё войско собственной душой, пусть царь мусульман сделает, как я, и выкупит своё войско жизнью. Если он убьёт меня, не останется у войск неверных твёрдости, а если я убью его, не останется твёрдости у войска ислама“.

Услышав эти слова, Шарр‑Кан воскликнул: «О монах, мы согласны на это, ибо это и есть справедливость, которой не должно противоречить. Вот я выступлю против него и понесусь на него, ибо я витязь мусульман, а он витязь неверных. Если он убьёт меня, то получит победу, и войскам мусульман останется только бегство. Возвращайся же к нему, о монах, и скажи ему: „Поединок будет завтра, так как мы пришли сегодня усталые от пути, а после отдыха не будет ни упрёка, ни порицания“. И монах вернулся, радостный, и, прибыв к царю Афрудуну и царю румов, рассказал им об этом. И царь Афридун до крайности обрадовался, и прошли его горести и печали. „Нет сомнения, – сказал он про себя, – что этот ШаррКан лучше их всех рубит мечом и разит копьём, и если я убью его, их решимость сломится и сила их ослабнет“. А 3ат‑ад‑Давахи писала об этом царю Афридуну и говорила: „Шарр‑Кан – витязь среди доблестных и доблестный среди витязей“. И она предостерегала Афридуна от ШаррКана. А Афридун был великий витязь, так как он сражался разными способами: метал камни и стрелы и бил железным столбом и не боялся великой беды, и, услышав от монаха, что Шарр‑Кан согласен на поединок с ним, он едва не взлетел от сильной радости, так как он верил в себя и знал, что никому его не осилить. И неверные провели эту ночь в радости и восторге и пили вино, а когда встало утро, приблизились всадники с серыми копьями и белыми клинками. И вдруг видят они выступает на поле витязь верхом на коне из чистокровных коней в боевой сбруе и с сильными ногами. На витязе была железная кольчуга, припасённая для великой беды, а на груди его было зеркало из драгоценных камней, а в руке меч и кленовое копьё из диковинных изделий франков. И витязь открыл лицо и сказал: „Кто знает меня, тому досталось от меня довольно, а кто меня не знает, увидит, кто я. О, Афридун, осенённый благословением Зат‑ад‑Давахи“.

И не окончил он ещё своих речей, как выступил перед лицо его витязь мусульман Шарр‑Кан, верхом на рыжем коне, стоящем тысячу червонным золотом. И на нем были доспехи, украшенные жемчугом и драгоценностями, и опоясан он был индийским мечом с драгоценными камнями, рассекающим шеи и облегчающим трудные дела. И он погнал своего коня меж рядами, а витязи взирали на его очами, и воззвал он к Афридуну, говоря: «Горе тебе, проклятый! Или ты считаешь меня таким, как те витязи, которыми ты встретился, не устоявшие против тебя на поле в жарком бою?» И затем каждый из них понёсся на другого, и оба были подобны столкнувшимся горам или сшибшимся морям. Они приближались и отдалялись, сходились вплотную и расходились, и в шутку, и не в шутку, вступали и отступали, рубя и разя. И войска глядели на них, одни говорили, что победит Шарр‑Кан, а другие говорили, что победит Афридун. И витязи сражались до тех пор, пока не прекратились слова и речи. И когда поднялась пыль и день ушёл и солнце стало желтеть, тогда царь Афридун крикнул Шарр‑Кану: «Клянусь мессией и истинной верой, ты витязь упорный и храбрец воинственный, но только ты обманщик, и твой нрав не таков, как нрав лучших людей. Я вижу, что дела твои не похвальны и бой твой – не бой вождя, и твои люди возводят твой род к рабам. Вот тебе вывели другого коня, и ты снова ринешься в бой. А я, клянусь моей верой, измучился, сражаясь с тобою. Если ты хочешь сражаться со мною в сегодняшний вечер, не меняй ни доспехов, ни коня, – пусть витязям станет явно твоё благородство и уменье биться».

И, услышав эти речи, Шарр‑Кан разгневался из‑за слов своих товарищей, которые возводили его род к рабам, и, обернувшись к ним, хотел дать им знак и приказать, чтобы они не меняли ему коня и доспехи, как вдруг Афридун взмахнул копьём и пустил им в Шарр‑Кана. А тот обернулся назад и никого не увидел, и понял, что это была хитрость проклятого, и он быстро повернул лицо, а копьё настигло его, но он уклонился от него, опустив голову на уровень луки седла, так что копьё попало ему в грудь. А грудь у Шарр‑Кана была высокая, и копьё ободрало кожу на его груди, и он издал единый вопль и исчез из мира.

И обрадовался проклятый Афридун и понял, что он убил его, и закричал неверным с радостью, и заволновались люди беззакония, и заплакали люди правок веры, и когда Дау‑аль‑Макан увидел, что его брат склоняется на копе и едва не падает, он послал к нему витязей, и храбрецы вперегонку помчались к нему и привели его к Дауаль‑Макану. И неверные понеслись на мусульман, и оба войска встретились, и ряды смешались, и заработали острые йеменские клинки, и быстрее всех был подле Шарр‑Кана везирь Дандан…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто третья ночь

Когда же настала сто третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Дау‑аль‑Макан, увидав, как проклятый ударил его брата Шарр‑Кана копьём, решил, что от умер, и послал к нему витязей, и быстрее всех был возле Шарр‑Кана везирь Дандан, эмир турок Бахрам и эмир дейлемитов. Они настигли его, когда он наклонился, покидая с коня, и поддержали его и возвратились с ним к его брату Дау‑аль‑Макану, а потом они поручили его слугам и вернулись разить и рубить.

И сильнее стал бой, и поломались концы копий, и превратились речи и разговоры, видна была только льющаяся кровь и сброшенные с плеч головы, и меч непрестанно работал на головах. И распря все усиливалась, пока не прошла большая часть ночи, и оба отряда устали сражаться, и раздался клич: «Расходись!» И всякий отряд вернулся к себе в палатки, и все неверные отправились к воему царю Афридуну и поцеловали перед ним землю, и священники и монахи поздравили его с победою над ШаррКаном. А потом царь Афридун вступил в аль‑Кустантытию и сел на престол своего царства, и царь Хардуб пришёл к нему и сказал: «Да укрепят мессия твою руку и да не перестанет помогать тебе, и да возьмёт он праведной матери Зат‑ад‑Давахи, которая молится за тебя. За что мусульмане уже не устоят после Шарр‑Кана». – «Завтра, – сказал Афридун, – будет конец, когда я выйду на бой и вызову Дау‑аль‑Макана и убью его. Их войска повёрнут тогда спину и обратятся в бегство».

Вот что было с неверными. Что же до войск ислама, то когда Дау‑аль‑Макан вернулся в палатки, то ему не было не до кого дела, кроме своего брата. И, войдя к нему, он нашёл его в наихудшем положении и в ужаснейшей беде, и позвал везиря Дандана, Рустума и Бахрама, чтобы посоветоваться. И они пришли к нему и выразили мнение, что следует призвать врачей, чтобы лечить Шарр‑Кана, и сказали: «Время не подарит такого, как он!»

И они просидели у него всю ночь без сна, а к конце ночи к ним пришёл плачущий подвижник, и, увидя его, Дау‑аль‑Макан поднялся к нему навстречу, а подвижник погладил рукою рану его брата и прочитал кое‑что из Корана, заклиная рапу знамениями всемилостивого. И он неотступно был подло него до утра, бодрствуя, и тогда Шарр‑Кан очнулся, открыл глаза, повернул язык во рту и заговорил.

И султан Дау‑аль‑Макан обрадовался и воскликнул: «Ему досталось благословение через подвижника!» А Шарр‑Кан произнёс: «Слава Аллаху за выздоровление! Я сейчас во здравии, а этот проклятый сделал со мной хитрость, и если бы я не склонился быстрее молнии, копьё наверное пронзило бы мне грудь. Слава же Аллаху, который спас меня. А каково положение мусульман?» – «Они плачут по тебе», – отвечал Дау‑аль‑Макан. «Я в добром Здоровье, – сказал Шарр‑Кан, – но где же подвижник?» А подвижник сидел у его изголовья и сказал: «У тебя в головах». И Шарр‑Кан обернулся к нему и поцеловал ему руки. И подвижник сказал ему: «О дитя моё, соблюдай прекрасную стойкость, и Аллах увеличит воздаяние тебе, ибо воздаётся по мере трудности». И ШаррКан сказал: «Помолись за меня». И подвижник стал за него молиться.

А когда наступило утро и появилась заря и заблистала, мусульмане вышли на поде битвы, а неверные приготовились рубить и разить. И войска ислама выступили, ища боя и сражения, обнажив оружие. И царь Дау‑аль‑Макан с Афридуном хотели кинуться друг на друга, по когда Дау‑аль‑Макан выехал на поле, с ним выехали везирь Дандан и царедворец с Бахрамом и сказали ему: «Мы – выкуп за тебя!» И он воскликнул: «Клянусь священным храмом и Земземом и Местом Ибрахима[168], я не откажусь выйти к этим мужланам!» И, оказавшись на поле, он заиграл мечом и копьём так, что ошеломил витязей и изумил оба войска. Он понёсся на правое крыло и убил там двух патрициев. И на левом крыле он тоже убил двух патрициев, и, встав посреди поля, крикнул: «Где Афридун? Я заставлю его вкусить унизительную пытку!» И проклятый хотел повернуть назад, подавленный. Царь Хардуб увидал его в таком состоянии и стал заклинать его не выезжать и сказал: «О царь, вчера был твой бой, а сегодня мой бой, – я не посмотрю на его доблесть». И он выехал с острым мечом в руке, и под ним был конь, подобный Абджару, что принадлежал Антару[169], и это был конь вороной, горячий, как сказал поэт:

Вот кровный конь – со взором он гоняется,

Как будто бы судьбу догнать стремится он.

И масть его нам чёрной, мрачной кажется,

Как ночь черна, когда сгустится мрак ночной.

Своим он ржаньем всех волнует слышащих;

Как гром оно гремит, когда в высотах буря.

Гоняясь с ветром, первым он примчался бы

И блеску молний обогнать невмочь его.

Потом каждый из них кинулся на противника, укрываясь от его ударов, и выказал чудеса, которые он таил себе. И они наступали и отступали, пока не стеснились груди и не истощилось терпение судьбы. И тогда Дау‑альМакан вскрикнул и ринулся на царя армян Хардуба и ударил его ударом, скинувшим ему голову и прервавшим его дыхание. И неверные, увидев это, вместе понеслись на него, и все направились к нему, и Дау‑аль‑Макан встретил их на поле в жарком бою, и сеча и удары продолжались до тех пор, пока кровь не полилась потоками. И мусульмане закричали: «Аллах велик! Нет бога, кроме Аллаха, молитва да будет над благовестителем и увещалем!» И сражались жестоким боем, и Аллах ниспослал победы правоверным и посрамление неверным. И везирь Ашдан закричал: «Отомстите за царя Омара ибн ан‑Нумана и за сына его Шарр‑Кана!» И обнажил голову и крикнул туркам – а подле него было больше десяти тысяч всадников, – и они понеслись за ним, все как один, и неверные не нашли для себя ничего кроме бегства, и повернули спины, и заработал среди них остро рубящий меч. И убили из них около пятидесяти тысяч всадников, а в плен взяли больше этого, и множество народу было убито в жестокой давке при входе в ворота. А затем румы заперли ворота и взобрались на стены, боясь пытки, а отряды мусульман вернулись, поддержанные Аллахом, победоносные, и они пришли к шатрам, и царь Дау‑альМакан вошёл к своему брату и нашёл его в наилучшем состоянии и пал ниц, благодаря преславного всевышнего. И, приблизившись к своему брату, он поздравил его со спасением. А Шарр‑Кан сказал ему: «Мы все под благословением этого подвижника, обращающегося к Аллаху. И вы победили только благодаря его принятой молитве, ибо он сегодня все время сидел и молился за победу мусульман…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто четвёртая ночь

Когда же настала сто четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Дау‑аль‑Макан, войдя к своему брату Шарр‑Кану, нашёл его сидящим, и богомолец был подле него. И он обрадовался и, обратившись к брату, поздравил его со спасением. А ШаррКан сказал: „Мы все под благословением этого подвижника, и вы победили благодаря молитве за вас: он сегодня не двинулся с места, молясь за мусульман. А я нашёл в душе силу, когда услышал ваше славословие, и понял, что вы победили врагов. Расскажи же мне, о брат мой, что выпало тебе на долю“. И Дау‑аль‑Макан рассказал ему, что у него произошло с проклятым Хардубом, и поведал, что убил его и он отправился к проклятию Аллаха. И Шарр‑Кан восхвалил его и превознес его рвение.

И когда Зат‑ад‑Давахи, бывшая в обличье подвижника, услышала об убиении её сына, царя Хардуба, цвет о лица переменился на жёлтый, и закапали из глаз её сильные слезы. Но, однако, она скрыла это и показала мусульманам, что она рада и плачет от сильной радости, потом она сказала себе: «Клянусь мессией, от моей жизни не будет больше проку, если я не сожгу его сердца за его брата Шарр‑Кана, как он сжёг моё сердце из‑за поры христианской веры и приверженцев Христа – царя Хардуба». Но она скрыла свои мысли.

А везирь Дандан, царь Дау‑аль Макан и царедворец остались сидеть у Шарр‑Кана, приготовляя ему пластыри и мази и давая ему лекарство, и здоровье направилось к ему, и все очень обрадовались и сообщили об этом войскам, и мусульмане возликовали и говорили: «Завтра он сядет с нами на коня и примет участие в осаде». А потом Шарр‑Кан сказал сидевшим подле нею: «Вы сегодня сражались и устали от боя, вам следует пойти к себе и поспать». И они ответили согласием, и каждый из них ушёл к себе в шатёр. Возле Шарр‑Кана остались лишь немногие слуги и старуха Зат‑ад‑Давахи. И Шарр‑Кан поговорил с нею, а затем он прилёг уснуть, и слуги также, и сон одолел их, и они заснули, как мёртвые.

Вот что было с Шарр‑Каном и его слугами. Что же касается старухи Зат‑ад‑Давахи, то после того, как они заснули, она одна осталась бодрствовать в палате. И она посмотрела на Шарр‑Кана и увидела, что он погружён в сон, и, вскочив на ноги, она вынула отравленный кинжал, такой, что, будь он положен на камень, он наверное расплавил бы его, и, вытащив его из ножен, подошла к изголовью Шарр‑Кана, провела кинжалом по его шее и зарезала его, отделив ему голову от тела.

А затем она вскочила на ноги и, подойдя к спящим слугам, отрезала им головы, чтобы они не проснулись. И после того вышла из палатки и пошла к шатру султана. Но, увидев, что сторожа не спят, она направилась шатру везиря Дандана и нашла его читающим Коран. И когда взор везиря встретился с её взором, он сказал: «Добро пожаловать богомольцу‑подвижнику!» И, услышав от везиря, она почувствовала в сердце тревогу и сказала: «Я поэтому пришёл сюда в это время, что услышал голос одного из друзей Аллаха, и я ухожу к нему». И она повернулась, уходя, а везирь Дандан воскликнул про себя: «Клянусь Аллахом, я последую за подвижником сегодня ночью!» И он поднялся и пошёл за нею, и, когда проклятая услышала его шаг, она поняла, что он идёт сзади, и испугалась, что опозорится. Если я не обману ею хитростью, я буду опозорена», – подумала она, и обратилась к нему издали и сказала. «О, везирь, я иду за этим другом Аллаха, чтобы узнать его, и когда я его узнаю, я спрошу для тебя позволения подойти к нему, и приду и скажу тебе. Я боюсь, что если ты пойдёшь со мной, не спросивши его позволения, он почувствует ко мне неприязнь, увидав тебя со мною». И везирь, услышав её слова, постыдился ответить ей и оставил её и вернулся к себе в палатку. Он хотел заснуть, но сон не был ему приятен и мир едва не рушился на него. И тогда он вышел из палатки и сказал про себя: «Пойду к Шарр‑Кану и поговорю с ним до утра». И он пошёл и, войдя к Шарр‑Кану, увидел, что кровь течёт, как из трубы, и слуги зарезаны. И везирь издал крик, который встревожил спящих, и люди поспешили к нему и, увидев лившуюся кровь, подняли плач и стенания. И тогда султан Дау‑аль‑Макан проснулся и спросил, что случилось, и ему сказали: «Твой брат Шарр‑Кан и слуги убиты». И он поспешно поднялся и, войдя в палатку, увидел кричащего везиря Дандана и нашёл тело своею брата без головы – и исчез из мира. И тогда все воины закричали и заплакали и стали ходить вокруг Дау‑альМакана, и он очнулся и, посмотрев на Шарр‑Кана, заплакал громким плачем, и то же сделали везирь и Рустум и Бахрам. А что до царедворца, то он кричал и очень много плакал, а потом пожелал уехать, так как испытывал ужас. «Не знаете вы, кто сделал это с моим братом и почему я не вяжу подвижника, удалившегося от дел мира?» – спросил Дау‑аль‑Макан. И везирь воскликну: «А кто навлёк такие печали, как не этот сатана‑подвижник! Клянусь Аллахом, моё сердце бежало от него, так как я знаю, что всякий, кто далеко заходит в благочестии, – человек скверный и коварный». И он повторил царю свою повесть и рассказал, что хотел последовать за подвижником, но тот ему не дал этого сделать.

И люди подняли плач и стенания и умоляли близкого, внимающего, чтобы он отдал им в руки этого подвижника, не признающего знамений Аллаха, и они обрядили Шарр‑Кана и закопали его на упомянутой горе, печалясь об его славных достоинствах…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятая ночь

Когда же настала сто пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что они обрядили ШаррКана и закопали его на упомянутой горе, печалясь о его славных достоинствах. А затем они стали ждать, чтобы открылись ворота города, но их не открывали, и на стенах не было видно ничьего следа. И они удивились до крайности, и царь Дау‑аль‑Макан воскликнул: „Клянусь Аллахом, я не двинусь, пока не отомщу за моего брата Шарр‑Кана и не разрушу аль‑Кустантынию и не перебью христианских царей, даже если настигнет меня гибель и я отдохну от этой низкой жизни!“

Потом он велел принести богатства, захваченные в пустыни Матруханны, собрал войска и разделил деньги, не оставив никого, кому бы не дал достаточно денег. А затем он призвал из каждого отряда по триста всадников и сказал им: «Пошлите жалованье домой, так как я останусь здесь у этого города, пока не отомщу за моего брата Шарр‑Кана, хотя бы я умер в этом месте».

И, услышав от него эти слова, воины взяли деньги, которые он дал им, и ответили ему: «Слушаем и повинуемся!» А Дау‑аль‑Макан призвал гонцов и дал им письма и велел передать их и доставить деньги в дома воинов, сообщив их родным, что они здоровы и спокойны. «Расскажите, что мы осаждаем аль‑Кустантынию и разрушим её или умрём; хотя бы пробыли здесь месяцы и годы, мы не тронемся отсюда, не завоевав её», – сказал им Дау‑аль‑Макан и велел везирю Дандану написать письмо его сестре Нузхат‑аз‑Заман. «Сообщи ей о том, что с нами случилось и каково нам, – сказал он, – и поручи ей заботиться о моем сыне. Когда я выступил, моя жена была близка к родам, и сейчас она не иначе, как родила. И если, как я слышал, ей послан сын, пусть гонцы возвращаются скорее и привезут мне эту весть». И он подарил гонцам немного денег, и они взяли их и отправились в тот же час и минуту, и люди вышли проститься с ними и поручили им беречь деньги.

А когда они отправились, царь обратился к везирю Дандану и велел ему отдать людям приказ подползти близко к стенам, и они подползли, но никого не нашли на стенах и удивились этому. И султан был озабочен этим и стал печалиться о разлуке со своим братом ШаррКаном и не знал, что думать о подвижнике‑обманщике. И они провели так три дня и никого не увидели.

Вот что было с мусульманами. Что же до румов и до причины их уклонения от боя в эти три дня, то Зат‑адДавахи, убив Шарр‑Кана, поспешно пошла и, придя к стенам, закричала сторожам на языке румов, чтобы они спустили ей верёвку. «Кто ты?» – спросили её. И она отвечала: «Я Зат‑ад‑Давахи!» И её узнали и спустили ей верёвку, а она привязала себя к ней, и её подняли. И, прибыв к румам, она вошла к царю Афридуну и спросила его: «Что это я слышала от мусульман? Они говорили, что мой сын Хардуб убит».

«Да», – отвечал Афридун. И старуха закричала и заплакала, и плакала до тех пор, пока не довела до плача Афридуна и тех, кто был у него, а затем она рассказала Афридуну, что зарезала Шарр‑Кана и тридцать слуг. И Афридун обрадовался и поблагодарил её, целуя ей руки, и пожелал ей быть стойкой, потеряв сына. «Клянусь мессией, – воскликнула она, – я не удовлетворяюсь, убив собаку из мусульманских собак в отместку за царя из царей времени! Я непременно устрою хитрость и измыслю козни, которыми убью султана Дау‑аль‑Макана, везиря Дандана, и царедворца, и Рустума, и Бахрама, и десять тысяч витязей из войск ислама. О, царь времени, – сказала она потом, – я хочу справить печаль по моему сыну и порвать пояс и сломать кресты». А Афридун отвечал си: «Делай, что хочешь, я не буду прекословить тебе ни в чем. Если бы ты и долгое время печалилась по твоём сыне, этого было бы мало. Мусульмане, если они захотели бы нас осаждать лета и годы, не добьются от нас того, чего хотят, и им достанется лишь усталость и труд».

И проклятая, покончив с бедствиями, которые она учинила, и с несчастьями, ею самою придуманными, взяла чернильницу и бумагу и написала: «От Шавахи Зат‑ад‑Давахи достойным мусульманам: „Знайте, что я входила в ваши земли и примешала свою скверну к вашему благородству. Прежде я убила вашего царя Омара ибн ан‑Нумана, посреди его дворца, и также убила многих его людей в сражении при ущелье и пещере, а последние, кого я убила, – это Шарр‑Кан и его слуги. И если поможет мне время и будет послушен мне сатана, я непременно убью султана и везиря Дандана. И если вы хотите после этого остаться целы – уезжайте, если же вы хотите гибели ваших душ – не уклоняйтесь от пребывания здесь. И хоть бы вы остались здесь лета и годы, вы не достигнете от нас желаемого. Мир вам!“

И, написав письмо, она провела в печали по царе Хардубе три дня, а на четвёртый день позвала патриция и приказала ему взять эту записку, привязать её к стреле и пустить к мусульманам. А после этого она пошла в церковь и стала плакать и причитать о потере сына, и она сказала тому, кто воцарился после пего: «Я непременно убью Дау‑аль‑Макана и всех врагов ислама!»

Вот что было с нею. Что же до мусульман, то они провели три дня, огорчённые и озабоченные, а на четвёртый день они посмотрели на стены и вдруг видят – патриций с деревянной стрелой, а на конце её письмо. И они подождали, пока патриций пустил им стрелу, и султан велел везирю Дандану прочитать письмо. И когда тот прочитал его и Дау‑аль‑Макан услышал, что в нем написано, и понял его смысл, глаза его пролили слезы, и он закричал, мучаясь из‑за её коварства, а везирь сказал: «Клянусь Аллахом, моё сердце бежало от неё!» – «Как могла эта распутница схитрить с нами два раза! – воскликнул султан. – Но клянусь Аллахом, я не тронусь отсюда, пока не наполню ей фардж расплавленным свинцом и не заточу её, как птиц заточают в клетке, а потоп привяжу за волосы и распну на воротах аль‑Кустантыиии!» И он вспомнил своего брата и заплакал горьким плачем.

А неверные, когда старуха направилась к ним и рассказала, что случилось, обрадовались убиению ШаррКана и спасению Зат‑ад‑Давахи. Мусульмане же поиериулись к воротам аль‑Кустаптынии, и султан обещал им, если он завоюет город, разделить его богатства между ними поровну. Вот! А у султана не высыхали слезы о? печали по брату, и худоба обнажила его тело, так что он стал, точно зубочистка. И везирь Дандан вошёл к нему и сказал: «Успокой свою душу и прохлади глаза! Твой брат умер не раньше своего срока, и нет пользы от этой печали. Как прекрасны слова поэта:

Не свершится что – не свершить того ухищренья, Никогда, а то, чему быть должно, то будет.

Чему быть должно, совершится то своевременно И невежда лишь угнетён всегда бывает. Оставь же плач и стенания и укрепи своё сердце, чтобы нести оружие». – «О везирь, моё сердце огорчено смертью моего отца и брата и тем, что мы вдали от наших земель. Поистине, мой ум занят мыслью о подданных», – сказал Дау‑аль‑Макан. И везирь и присутствующие заплакали. И они провели некоторое время, осаждая аль‑Кустантынию, и когда это было, вдруг пришли из Багдада вести с одним эмиром царя, гласившие, что жена царя Дау‑аль Макана наделена сыном и что Нузхат‑азЗаман, сестра царя, назвала его Кан‑Макан, и с этим мальчиком произойдут великие дела, так как в нем уже увидали чудеса и диковины. И царица приказала учёным и проповедникам молиться за вас на кафедрах, после каждой молитвы, и передаёт вам: «Мы в добром здравье, и дождя много, и твой товарищ истопник в полном довольстве и изобилии, и у него есть слуги и челядь, но он до сих пор не знает, что с тобой случилось! Мир тебе!» И Дау‑аль‑Макан воскликнул: «Теперь моя спина укрепилась, так как я наделён сыном, имя которого Кан‑Макан…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестая ночь

Когда же настала сто шестая ночь, она сказала:

«Дошло до меня, о счастливый царь, что когда к царю Дау‑аль‑Макану пришла весть о рождении сына, он обрадовался великой радостью и воскликнул: „Теперь окрепла моя спина, так как я наделён сыном, имя которому Кан‑Макан. Я хочу оставить печаль и совершить в память моего брата чтение Корана и благие дела“, – сказал он везирю Дандану. И тот ответил: „Прекрасно то, что ты пожелал!“ А затем царь велел разбить палатки на могиле своего брата и собрать тех, кто читает Коран, и одни стали читать, а другие поминали Аллаха до утра. А затем султан Дау‑аль‑Макан подошёл к могиле своего брата Шарр‑Кана и пролил слезы и произнёс такие стихи:

«Его вынесли, и всяк плачущий позади него

Был сражён, как Муса, когда гора низверглась[170]

И пришли к могиле, и мнилось нам, будто гроб его

В сердце каждого, чей господь един, закопан.

И не думал я, пока жив ты был, что увижу я,

Как уносится на руках людей гора Радва[171]»

Никогда! И, прежде чем в землю ты закопан был,

Я не знал, что звезды зайти под землю могут»

И жилец могилы – он может ли быть заложником

В обиталище, где и блеск и свет сияют?

Похвалы ему оживить его обещали вновь,

Когда умер он, и как будто жив он снова.

А окончив свои стихи, Дау‑аль‑Макан заплакал, и все люди заплакали с ним, а потом он подошёл к могиле и бросился на неё, ошеломлённый, а везирь Дандан произнёс слова поэта:

«Оставивши тленное, достиг ты извечного,

И много людей, как ты, тебя обогнали ведь,

И был безупречен ты, покинувши мир земной,

И с тем, что обрыщешь ты в блаженстве, забудешь жизнь.

Охраною был ты нам от недругов яростных,

Лишь только стрела войны стремилась сразиться в бою,

Все в мире считаю я пустым и обманчивым!

Высоки стремленья тех, кто ищет лишь господа!

Так пусть же господь престола в рай приведёт тебя,

И место там даст тебе, в обители истинной!

Утратив тебя теперь, вздыхаю я горестно

И вижу – грустят восток и запад, что нет тебя».

И везирь Дандан, окончив свои стихи, горько заплакал, и из глаз его посыпались слезы, как нанизанные жемчуга, а затем выступил вперёд человек, бывший сотрапезником Шарр‑Кана, и стал так плакать, что его слезы стали похожи на залив, и он вспомнил благородные поступки Шарр‑Кана и произнёс стихотворение в пятистишиях:

«Где же дар теперь, когда длань щедрот под землёй твоя

И недуги злые мне сушат тело, как нет тебя?

О вожак верблюдов, да будешь рад ты! Не видишь ли,

Написали слезы немало строк на щеках моих?

Ты заметил их? Услаждают вид их глаза твои?

Поклянусь Аллахом, не выдам я мысли тайные

О тебе, о нет, и высот твоих не касалась мысль

Без того, чтоб слезы глаза мне жгли и лились струёй.

Но хоть раз один отведу коль взор, на других смотря,

Пусть натянет страсть повод век моих, когда спят они.

Когда этот человек окончил свои стихи, Дау‑аль‑Макан заплакал вместе с везирем Данданом, и воины подняли громкий плач, а затем они ушли в палатки, а султан обратился к везирю Дандану, и они стали советоваться о делах сражения.

И так они провели дни и ночи, и Дау‑аль‑Макан мучился заботой и горем, и однажды он сказал: «Я хочу послушать рассказы о людях, предания о царях и повести о безумных от любви – быть может, Аллах облегчит сильную заботу, охватившую моё сердце, и прекратит этот плач и причитания».

И везирь отвечал ему: «Если твою заботу облегчит только слушание рассказов о царях, диковинных преданий и древних повестей о безумных от любви и других, то это дело лёгкое, так как при жизни покойного твоего отца у меня не было иного занятия, кроме рассказов и стихов. И сегодня вечером я расскажу тебе о любящей и любимом, чтобы расправилась твоя грудь».

И когда Дау‑аль‑Макан услышал слова везиря Дандана, он стал ждать только прихода ночи, желая услышать, какие расскажет везирь Дандан предания. И когда подошла ночь, он велел зажечь свечи и светильники и принести нужные кушанья, напитки и курильницы, и ему принесли все это. А затем он послал за везирем Данданом, и когда тот пришёл, царь послал за Бахрамом, Рустамом, Теркашем и старшим царедворцем, и они явились. И когда все предстали перед ним, он обернулся к везирю и сказал ему: «Знай, о везирь, что ночь пришла и развернула и опустила на нас свои покровы, и мы хотим, чтобы ты рассказал нам, какие обещал, повести». – «С любовью и охотой», – сказал везирь…»

И Шахразаду застало утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто седьмая ночь

Когда же настала сто седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, призвав везиря, царедворца, Рустума и Бахрама, царь Дау‑аль‑Макан обернулся к везирю Дандану и сказал ему: „Знай, о везирь, что ночь подошла и развернула и опустила на нас свои покровы, и мы хотим, чтобы ты рассказал нам, какие обещал, повести“. – «С любовью и охотой, – отвечал везирь. – Знай, о счастливый царь, что дошла до меня повесть о любящем и любимом и посреднике между ними, а также о чудесах и диковинках, с ними случившихся, и прекращает она заботу в сердцах и рассеивает горе, подобное горю Якуба[172]. Вот она.

Повесть о Тадж‑аль‑Мулуке (ночи 107–136)

Был в минувшие время город позади гор Испаханских[173], называемый Зелёным городом, и был там царь по имени Сулейман‑шах. И был он щедр, благодетелен и справедлив, прямодушен, достоин и милостив. И путники отовсюду шли к нему, и слава о нем распространилась во всех концах и странах света. И он провёл, царствуя, долгое время, в спокойствии и величии, но только не имел потомства и жён. И был у него везирь, близкий к нему по свойствам в отношении щедрости и даров, и случилось так, что в один день среди дней он послал за своим везирем и призвал его пред лицо своё и сказал: «О везирь, поистине стеснилась моя грудь и истомилось терпение и ослабела моя стойкость, так как я без жены и ребёнка, и не таков путь царей, правящих над людьми – и эмиром и бедняком, – ибо они радуются, оставив детей, и умножается ими число их и сила. Сказал пророк, – да благословит его Аллах и да приветствует: „Женитесь, плодитесь, размножайтесь: я буду хвалиться вами перед пародами в день воскресенья“. Каково же твоё мнение, о везирь? Посоветуй мне какой‑нибудь разумный способ».

И когда везирь услышал эти слова, из глаз его полились, струясь, слезы, и он воскликнул: «Далеко от меня, о царь времени, чтобы заговорил я о том, что присуще всемилостивому! Или ты хочешь, чтобы я вошёл в огонь из‑за гнева владыки всесильного? Купи невольницу». – «Знай, о везирь, – отвечал ему царь, – что когда царь купит невольницу, не зная её родами по ведая её племени – неизвестно ему, низкого ли она происхождения, чтобы ему отстранить её, или она из почтённой среды и может стать его наложницей. А когда он придёт к обладанию ею, она может понести от пего, и окажется дитя лицемером, притеснителем и кровопроливцем. И невольница будет подобна болотистой земле: если посадить на ней растение, оно скверно вырастет и плохо укрепится. И такое дитя подвергнется гневу своего владыки, не делая того, что он повелевает и не сторонясь того, что он запрещает. И не буду я никогда этому причиной, купив невольницу, а желаю, чтобы ты посватал мне девушку из царских дочерей, род которой был бы известен и красота прославлена. Если ты укажешь мне знатную родом и благочестивую девушку, дочь мусульманских владык, я к ней посватаюсь и женюсь на ней в присутствии свидетелей, чтобы досталось мне благоволение господа рабов». «Поистине, Аллах исполнил твою нужду и привёл тебя к желаемому, – отвечал везирь. – Знай, о царь, – сказал он, – до меня дошло, что у царя Зар‑шаха, владыки Белой земли, есть дочь превосходной красоты, описать которую бессильны слова и речи. И не найти ей подобия в наше время, так как она совершенна до пределов – со стройным станом, насурьмлёнными глазами, длинными полосами, тонкими боками и тяжёлыми бёдрами, и, приближаясь, она искушает, а отворачиваясь, – убивает. И она захватывает сердце и око, как сказал о ней поэт:

О стройная! Стан её ветвь ивы смутит всегда.

Ни солнце, ни серп лупы не сходны с лицом её.

Слюна её – словно мёд, что смешан с пьянящим был

Вином, и в устах её жемчужин нанизан ряд.

И станом стройна она, как гурия райская,

Прекрасно лицо её, и темны глаза её.

И сколько убитых есть, погибших в тоске по ной!

Кто любит её, тех путь опасен и страха поли.

Живу я – она мне смерть – назвать не хочу её![174] –

Умру без неё, так жизнь не будет щедра ко мне».

И, окончив описание этой девушки, везирь сказал царю Сулейман‑шаху: «По‑моему, о царь, тебе следует послать к отцу её посланца, понятливого, сведущего в делах и испытанного превратностями судьбы, чтобы он уговорил со отца выдать её за тебя замуж, ибо ей нет соперниц и в дальних землях, ни в ближних, и подлинно достанется тебе её красивое лицо и будет доволен тобою великий господь. Дошло ведь, что пророк – да благословит его Аллах и да приветствует! – сказал: „Нет монашества в исламе“.

И тут пришла к царю полная радость, и грудь его расширилась и расправилась, и прекратилась его забота и горе, и он обратился к везирю и сказал: «Знай, о везирь, что никто не отправится для этого дела, кроме тебя, из‑за совершенства твоего ума и твоей благовоспитанности. Пойди же в твоё жилище, закончи твои дела и соберись завтра, чтобы посватать за меня эту девушку, которой ты занял мой ум. И не возвращайся ко мне иначе, как с нею!» И везирь отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

А затем везирь отправился в своё жилище и приказал принести подарки, подходящие для царей: дорогие камни, пенные сокровища и другое из того, что легко на вес, по тяжко по цене, и арабских копиий, и давидовы кольчуги[175], и сундуки с богатствами, описать которые бессильны слова.

И их нагрузили на мулов и верблюдов, и везирь поехал, а с ним сто белых рабов и сто чёрных рабов и сотня рабынь, и развернулись над его головой знамёна и стяги. А царь повелел ему приехать обратно через малый срок времени. И после отъезда везиря царь Сулейман‑шах был как на огневых сковородках, захваченный любовью к царевне и ночью и днём.

А везирь днём и ночью свивал под собою землю, в степях и пустынях, пока между ним и тем городом, куда он направился, не остался один лишь день. И тогда он остановился на берегу реки и, призвав одного из своих приближённых, велел ему отправиться скорее к царю Захр‑шаху и уведомить царя о его приезде.

И приближённый ответил: «Слушаю и повинуюсь!» И поспешно отправился в тот город, и, когда он прибыл туда, случилось так, что во время его прибытия царь Захр‑шах сидел в одном из мест для прогулок перед воротами города. И царь увидел гонца входящим и понял, что это чужеземец. Он приказал привести его пред лицо своё, И, явившись, посланец рассказал ему о прибытия везиря величайшего царя Сулейман‑шаха, владыки зеленой земли и гор Испаханских. И царь Захр‑шах обрадовался и сказал посланному: «Добро пожаловать!» И взял его и отправился во дворец. «Где ты покинул везиря?» – спросил он его, и гонец сказал: «Я покинул везиря в начале дня на берегу такой‑то реки, и завтра он прибудет к тебе, – да продлит Аллах тебе навсегда свою милость и да помилует твоих родителей!» И царь Захршах приказал одному из своих везирей взять большую часть его приближённых, царедворцев, наместников и вельмож царства и выйти с ними навстречу прибывшему, в знак уважения к царю Сулейман‑шаху, так как приказ его исполнялся по всей земле.

Вот что было с царём Захр‑шахом. Что же касается везиря, то он оставался на месте до полуночи, а потом тронулся, направляясь к городу, и, когда заблистало утро и засияло солнце над холмами и равнинами, он не успел опомниться, как везирь царя Захр‑шаха, его царедворцы, вельможи правления и избранные сановники царства явились к нему и встретились с ним на расстоянии нескольких фарсахов от города. И везирь убедился, что его нужда будет исполнена, и приветствовал тех, кто встретил его, а они непрестанно шли впереди него, пока не прибыли ко дворцу царя и не дошли, предшествуя ему, до седьмого прохода, – а это было место, куда не въезжал верховой, так как оно было близко от царя. И везирь спешился и шествовал на ногах, пока не дошёл до высокого портика, а на возвышении под этим портиком было мраморное ложе, украшенное жемчугом и драгоценными камнями, и стояло оно на четырех ножках из слоновых клыков. И на ложе этом была атласная зелёная подушка, обшитая червонным золотом, а над ложем возвышался шатёр, расшитый жемчугом и драгоценными камнями, и царь Захр‑шах сидел на этом ложе, и вельможи стояли перед ним.

И когда везирь вошёл к нему и оказался пред лицом его, он укрепил свою душу и освободил свой язык, проявив красноречие везирей и заговорив словами велеречивых…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восьмая ночь

Когда же настала сто восьмая ночь, она сказала:

«Дошло до меня, о счастливый царь, что когда везирь царя Сулейман‑шаха вошёл к дарю Захр‑шаху, он укрепил свою душу, освободил свой язык и проявил красноречие везирей и заговорил словами велеречивых и указал на царя тонким указанием, произнеся такие стихи:

«Он явился к нам, изгибая нежно в одеждах стан,

И росой щедрот омочил он плод и сорвавших плод.

Он чарует пас, и бессильны чары и ладанки

Против взглядов глаз, нам колдующих волшебством своим.

Не корите же – ты скажи хулящим, – поистине,

Во всю жизнь мою я любви к нему не могу забыть,

И душа моя, обманув меня, лишь ему верна,

И ночной покой тяготится мною, любя его,

Только ты, о сердце, со мной теперь из сочувствия, –

Пребывай же с ним и оставь меня в одиночестве.

Ничего ушам неохота слышать теперь моим;

Лишь хвалам Захр‑шаху стремлюсь внимать я со всех сторон.

Этот царь таков, что когда всю жизнь ты истратил бы

За один лишь взгляд на лицо его, ты богат бы был,

А когда б решил помолиться ты за царя того,

Ты увидел бы, что с тобою все говорят: «Аминь!»

Обитатели всех земель его! Правоверными

Не сочту я тех, кто покинет их, в край другой стремясь».

Когда везирь окончил эти нанизанные стихи, царь Захр‑шах приблизил его к себе и оказал ему крайнее уважение. Он посадил его с собою рядом, улыбнулся ему в лицо и почтил его ласковыми речами, и они просидели так до утренней поры, и потом подали трапезу в этом же портике, и они ели, пока не насытились, а затем трапезу убрали, и все, кто был в этом покое, вышли и остались только приближённые. И когда везирь увидел, что покой опустел, он поднялся на ноги и восхвалил царя и поцеловал землю меж его рук, а потом сказал: «О великий царь и грозный господин, я направился к тебе и явился ради дела, которое даст тебе мир, добро и счастье. Я пришёл к тебе как посланный и сват и хочу получить твою дочь, знатную родом и племенем, для царя Сулейманшаха, справедливого, прямодушного, милостивого и благодетеля, владыки этой земли и гор Испаханских. Он прислал тебе многочисленные дары и дорогие редкости и желает стать твоим зятем. А ты, стремишься ли ты также к этому?»

И он умолк, ожидая ответа. И когда царь Захр‑шах услышал эти слова, он поднялся на ноги и облобызал чинно землю, и присутствующие удивились смирению паря перед послом, и ошеломлён был их разум. А потом царь восхвалил высокого и милостивого, и сказал, продолжая стоять: «О великий везирь и благородный господин, послушай, что я скажу. Мы – царя Сулейман‑шаха подданные, и породниться с ним для нас почётно, и мы жаждем этого. Моя дочь – служанка из служанок его, и величайшее желание моё, чтобы стал он моей поддержкой в нужде и опорой». И потом он призвал судей и свидетелей, и они засвидетельствовали, что царь Сулейман‑шах уполномочил своего везиря заключить брак. И царь Захр‑шах Заключил договор своей дочери, предовольный.

А потом судьи утвердили брачный договор и пожелали супругам успеха и удачи, и тогда везирь поднялся и велел принести доставленные им подарки и дорогие редкости и дары и поднёс все это царю Захр‑шаху, а после того царь принялся снаряжать свою дочь, оказывая везирю уважение, и собрал на свои пиры и великих и низких.

И он устраивал торжества два месяца, не упустив ни чего, что радует сердце и око. И когда все нужное для невесты было полностью готово, царь приказал выставки шатры.

Их разбили вне города и сложили материи в сундуки и приготовили румийских невольниц и прислужниц‑турчанок, а царь отослал вместе с невестой ценные сокровища и дорогие камни. И, кроме того, он сделал ей носилки из червонного золота, вышитые жемчугом и драгоценностями, и назначил для одних этих носилок двадцать мулов, чтобы их везти. И стали эти носилки подобны горнице среди горниц, и владелица их была точно гурия из прекрасных гурий, а купол над ними напоминал светлицу из райских светлиц. И сокровища и богатства увязали, и они были нагружены на мулов и верблюдов. И царь Захршах проехал с отъезжающими расстояние в три фарсаха, а потом он простился с везирем и с теми, кто был с ним, и вернулся в родной город, радостный и спокойный. А везирь поехал с царской дочерью и непрестанно проезжал остановки и пустыни…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девятая ночь

Когда же настала сто девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь отправился с дочерью царя и поехал, непрестанно проезжая остановки и пустыни и ускоряя ход и ночью и днём, пока между ним и его страною не осталось три дня пути. И тогда он послал человека, чтобы известить царя Сулейман‑шаха о прибытии невесты. И гонец поспешно поехал и, прибывши к царю, сообщил ему, что невеста прибыла. И царь обрадовался и наградил посланца и велел войскам выходить в великолепном шествии навстречу невесте и тем, кто с нею, в знак уважения, и чтобы они были в лучших одеяниях и развернули бы над головам знамёна.

И войска исполнили его приказание. И глашатай закричал, чтобы в городе не оставалось ни девушки‑затворницы, ни почитаемой госпожи, ни разбитой старухи, которая бы не вышла встречать невесту. И они все вышли навстречу ей, и знатные среди них старались ей услужить. Они сговорились отвести её к ночи в царский дворец, а вельможи царства решили украсить дорогу и стояли, пока невеста не проследовала мимо, в предшествии евнухов, и невольницы шли перед нею. И одета она была в платье, которое дал ей отец. Когда она приблизилась, войска окружили её, справа и слева, и носилки с нею двигались до тех пор, пока не достигли дворца. И никого не осталось, кто бы не вышел посмотреть на неё, и начали бить в барабаны, играть копьями и трубить и трубы. И вокруг веял аромат благовоний, и трепетали знамёна, и кони неслись вперегонку, пока шествие не прибыло к воротам дворца.

И слуги поднесли носилки к потайной двери, и местность осветилась блеском царевны, и во все стороны засияли драгоценности, украшавшие её. А когда подошла ночь, евнухи открыли вход в палатку и встали вокруг входа, а потом пришла невеста, и она, среди рабынь, была как месяц среди звёзд, или бесподобная жемчужина между нанизанным жемчугом.

И она вошла внутрь шатра, где ей поставили мраморное ложе, украшенное жемчугом и драгоценными камнями, и села на это ложе, и тогда вошёл к ней царь (а Аллах заронил в его сердце любовь к девушке) и уничтожил её девственность, и прошло тогда его волнение и угнетённость.

И он пробыл подле неё около месяца, и она понесла от него в первую же ночь, а когда месяц окончился, царь вышел и сел на престол своего царства и справедливо судил своих подданных, пока не исполнились её месяцы.

А в конце последней ночи девятого месяца, на заре, пришли к ней потуги, и она села на кресло разрешения. И Аллах облегчил ей роды, и она родила мальчика, на котором блестели признаки счастья. И когда царь услышал о сыне, он обрадовался великой радостью и подарил возвестившему об этом большие деньги и, счастливый, отправился к мальчику и поцеловал его меж глаз, радуясь его чудной красоте. И на нем оправдались слова поэта:

Крепостям величия послал Аллах в этом юноше

Льва сурового, и звезду послал небесам властей.

Его видеть рад и престол царя, и копья зубец,

И толпа людей, и войска в рядах, и лань быстрая.

Не сажай его на грудь женщины – ведь поистине

Он найдёт потом спину лошади более лёгкою.

Отлучи его от груди её – он найдёт потом

Кровь врагов своих самым сладостным из напитков всех.

И затем няньки взяли этого младенца, обрезали ему пуповину, насурьмили ему глаза и назвали его Тадж‑альМулук‑Харан[176]. И был он вскормлен сосцом изнеженности и воспитан в лоне счастья.

И дни беспрестанно бежали, и годы шли, пока не стало ему семь лет, и тогда царь Сулейман‑шах призвал учёных и мудрецов и повелел им обучать своего сына чистописанию, мудрости и вежеству. И они провели за этим несколько лет, пока мальчик не научился тому, что было нужно. И когда он узнал все, что требовал царь, тот взял его от законоведов и учителей и привёл ему наставника, чтобы тот научил его ездить на коне. И наставник обучал его этому, пока ему не стало четырнадцать лет. И когда юноша выезжал за каким‑нибудь делом, все, кто его видели, были очарованы…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто десятая ночь

Когда же настала сто десятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Тадж‑аль‑Мулук‑Харан, сын царя Сулейман‑шаха, стал искусен в езде на коне и превзошёл людей своего времени крайней прелестью, и он был так прекрасен, что когда он выезжал по какому‑нибудь делу, все, кто его видели, очаровывались им. И о нем слагали стихи и благородные люди позорились, влюбляясь в него, такою он отличался сияющей красотой, и сказал о нем поэт:

Обнялись мы с ним, и упился я его запахом:

Он – младая ветвь, что напоена ветром веющим.

Точно пьяный он, что вина не выпил, а только лишь

От пьянящей влаги слюны его охмелел он вдруг.

Оказалась прелесть, вся полностью, им пленённою,

И поэтому все сердца пленил этот юноша.

Я клянусь Аллахом, забвение не придёт на ум,

Пока жизни цепь тяготит меня, да и позже нет.

Если жив я буду‑то буду жив, лишь любя его,

А умру – так смерть от любви придёт, – как прекрасна смерть!

А когда ему стало восемнадцать лет, зелёный пушок пополз по родинке на его румяной щеке и украсило её родимое пятно, подобное точке амбры, и юноша похищал умы и взгляды, как сказал о нем поэт:

Он преемником по красе своей стал Иосифу

И влюблённых всех устрашает он, появившиеся.

О, постой со мной и взгляни, – быть может, увидишь ты

На щеке его халифата знак – знамя чёрное[177].

Или, как сказал другой:

Не увидят очи прекраснее твои зрелища,

Среди всех вещей, что увидеть могут люди,

Чем то пятнышко, ещё юное, на щеке его

Разрумяненной, ниже глаз его столь чёрных.

Или, как сказал другой:

Дивлюсь я на роднику – огню она молится.

Как маг, во щеки не жжёт, в неверье упорная.

Ещё удивительней посланник в глазах его,

Что знаменья подтвердит, хоть, право, волшебник он.

Но вовсе не свежим пухом блещет щека его,

А жёлчью из лопнувших с тоски по нем печеней.

Или, как сказал другой:

Я дивлюсь вопросам людей разумных, в какой земле

Вода жизни пьётся и где течёт поток её.

Её вижу я: на устах газели изнеженной,

Чьи так сладки губы и свеж пушок, на них выросший.

И дивлюся я, если б встретил Муса на месте том,

Этих струй поток он не вытерпел бы наверное.

И когда он сделался таким и достиг возраста мужей, его красота ещё увеличилась. А затем у Тадж‑аль‑МулукаХарана появились любимцы и друзья, и всякий, кто стремился к нему приблизиться, надеялся, что юноша станет султаном после смерти отца, а он будет у него эмиром.

Тадж‑аль‑Мулук привязался к охоте и ловле и не прекращал её ни на один час. И его отец Сулейман‑шах запрещал ему это, боясь бедствий пустыни и диких зверей, но юноша не слушался его. И случилось, что он сказал своим слугам: «Возьмите корму на десять дней», – и они последовали его приказанию.

Повесть о любящем и любимом (ночи 112–128)

Однажды Тадж‑аль‑Мулук поехал со свитой на охоту и ловлю. И они ехали пустыней и непрестанно подвигались четыре дня, пока не приблизились к земле, покрытой зеленью, и увидели они там резвящихся зверей, деревья со спелыми плодами и полноводные ручьи. И Тадж‑аль‑Мулук сказал своим приближённым: «Поставьте здесь сети и растяните их широким кругом, а встреча будет у начала круга, в таком‑то месте». И его приказанию последовали и, расставив сети, растянули их широким кругом, и в круг собралось множество разных зверей и газелей, и звери кричали, ревели и бегали перед конями.

И тогда на них пустили собак, барсов и соколов. И стали бить зверей стрелами, попадая в смертельные места. И ещё не дошли до конца загона, как было захвачено много зверей, а остальные убежали.

А после этого Тадж‑аль‑Мулук спешился у воды и приказал принести дичь и разделил её, отобрав для своего отца Сулейман‑шаха наилучших зверей, отослал их ему, а часть он раздал своим вельможам.

И он провёл ночь в этом месте, а когда наступило утро, к ним подошёл большой караван, где были рабы и слуги и купцы. И этот караван остановился у воды и зелени. И, увидев путников, Тадж‑аль‑Мулук сказал одному из своих приближённых: «Принеси мне сведения об этих людях и спроси их, почему они остановились в этом месте». И гонец отправился к ним и сказал: «Расскажите нам, кто вы, и поторопитесь дать ответ». И они отвечали: «Мы купцы и остановились здесь для отдыха, так как место нашего привала далеко от нас, и мы расположились Здесь, доверяя царю Сулейман‑шаху и его сыну. Мы знаем, что всякий, кто остановился близ его владений, в безопасности и может не опасаться. С нами дорогие материи, которые мы привезли для его сына Тадж‑альМулука».

И посланный вернулся к царевичу и осведомил его, в чем дело, и передал ему то, что слышал от купцов. А царевич сказал ему: «Если с ними есть что‑нибудь, что они привезли для меня, то я не вступлю в город и не двинусь отсюда, пока не осмотрю этого!»

И он сел на коня и поехал, и невольники его поехали за ним, и когда он приблизился к каравану, купцы поднялись перед ним и пожелали ему победы и успеха я вечной славы и превосходства. А ему уже разбили палатку из красного атласа, расшитую жемчугом и драгоценными камнями. И поставили ему царское сиденье на шёлковом ковре, вышитом посредине изумрудами. И Тадж‑аль‑Мулук сел, а рабы встали перед ним. И он послал к купцам и велел им принести все, что у них есть, и они пришли со своими товарами. Тадж‑аль‑Мулук осмотрел все, и выбрал то, что ему подходило, и заплатил им деньги сполна. А затем он сел на коня и хотел уехать, но его взор упал на караван, и он увидел юношу, прекрасного молодостью, в чистых одеждах, с изящными чертами, и у него был блестящий лоб и лицо, как месяц, но только красота этого юноши поблекла и его лицо покрыла бледность из‑за разлуки с любимыми…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто одиннадцатая ночь

Когда же настала сто одиннадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что взор Тадж‑альМулука упал на караван. И он увидел юношу, прекрасного молодостью, в чистых одеждах, с изящными чертами, но только красота этого юноши поблекла, и лицо его покрыла бледность из‑за разлуки с любимыми, и умножились его стоны и рыдания, и из глаз его текли слезы, и он говорил такие стихи:

«В разлуке давно уж мы, и длятся тоска и страх,

И слезы из глаз моих, о друг мой, струёй текут.

И с сердцем простился я, когда мы расстались с ней,

И вот я один теперь, – надежд нет и сердца нет.

О други, постойте же и дайте проститься с той,

Чья речь исцеляет вмиг болезни и недуги».

И когда юноша окончил свои стихи, он ещё немного поплакал и лишился чувств; и Тадж‑аль‑Мулук смотрел на него, изумляясь этому. А придя в себя, юноша бросил бесстрашный взор и произнёс такие стихи:

«Страшитесь очей её – волшебна ведь сила их,

И тем не спастись уже, кто стрелами глаз сражён.

Поистине, чёрный глаз, хоть смотрит и томно он,

Мечи рубит белые, хоть остры их лезвия.

Не будьте обмануты речей её нежностью –

Поистине, пылкость их умы опьяняет нам.

О нежная членами! Коснись её тела шёлк,

Он кровью покрылся бы, как можешь ты видеть сам,

Далеко от ног её в браслетах до нежных плеч.

И как запах мускуса сравнить с её запахом?»

И затем он издал вопль и лишился чувств, и Таджаль‑Мулук, увидя, что он в таком отчаянии, растерялся и подошёл к нему, а юноша, очнувшись от обморока и увидав, что царевич стоит над ним, поднялся на ноги и поцеловал перед ним землю.

«Почему ты не показал нам своих товаров?» – спросил его Тадж‑аль‑Мулук; и юноша сказал: «О владыка, в моих товарах нет ничего подходящего для твоего счастливого величества». Но царевич воскликнул: «Обязательно покажи мне, какие есть у тебя товары, и расскажи мне, что с тобою. Я вижу, что глаза твои плачут и ты печален сердцем; и если ты обижен, мы уничтожим эту несправедливость, а если на тебе лежат долги, мы заплатим их. Поистине, моё сердце из‑за тебя сгорело, когда я увидал тебя».

Потом Тадж‑аль‑Мулук велел поставить две скамеечки; и ему поставили скамеечку из слоновой кости, оплетённую золотом и шёлком, и постлали шёлковый ковёр. И Тадж‑аль‑Мулук сел на скамейку, а юноше велел сесть на ковёр и сказал ему: «Покажи мне твои товары». – «О владыка, – отвечал юноша, – не напоминай мне об этом: мои товары для тебя не подходят». Но Тадж‑альМулук воскликнул: «Это неизбежно». И он велел кому‑то из своих слуг принести товары, и их принесли, против воли юноши, и при виде их у юноши потекли слезы, и он заплакал, застонал и стал жаловаться, и, испуская глубокие вздохи, произнёс такие стихи:

«Клянусь твоих глаз игрой, сурьмою клянусь на них,

И станом твоим клянусь, что нежен и гибок так,

Вином твоих уст клянусь и сладостью мёда их

И нравом твоим клянусь, что нежен и гибок так, –

Коль призрак твой явится мне ночью, мечта моя,

Он слаще мне, чем покой от страха дрожащему».

Потом юноша развернул товары и стал их показывать Тадж‑аль‑Мулуку кусок за куском и отрез за отрезом, и среди прочего он вынул одежду из атласа, шитую золотом, которая стоила две тысячи динаров. И когда он развернул эту одежду, из неё выпал лоскут, и юноша поспешно схватил его и положил себе под бедро. И он забыл все познаваемое и произнёс такие стихи:

«Когда исцеленье дашь душе ты измученной

Поистине, мир Плеяд мне ближе любви твоей!

Разлука, тоска и страсть, любовь и томленье,

Отсрочки, оттяжки вновь – от этого гибнет жизнь.

Любовь не живит меня, в разлуке мне смерти нет,

Вдали – не далеко я, не близок и ты ко мне,

Ты чужд справедливости, и нет в тебе милости,

Не дашь ты мне помощи – бежать же мне некуда.

В любви к вам дороги все мне тесными сделались,

И ныне не знаю я, куда мне направиться».

И Тадж‑аль‑Мулук крайне удивился стихам, сказанным юношей, и не знал он причины всего этого. А когда юноша взял лоскут и положил его под бедро, Тадж‑альМулук спросил его: «Что это за лоскут?» – «О владыка, – сказал юноша, – я отказывался показать тебе мои товары только из‑за этого лоскута: я не могу дать тебе посмотреть на него…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двенадцатая ночь

Когда же настала сто двенадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша сказал Тадж‑аль‑Мулуку: „Я отказывался показать тебе свои товары только из‑за этого лоскута: я не могу дать тебе посмотреть на него“. Но Тадж‑аль‑Мулук воскликнул: „Я непременно на него посмотрю!“ И стал настаивать и разгневался. И юноша вынул лоскут из‑под бедра и заплакал и застонал и стал жаловаться, и, испуская многие стенания, произнёс такие стихи:

«Не надо корить его – от брани страдает он.

Я правду одну сказал, но слушать не хочет он.

Аллаху вручаю я в долине луну мою

Из стана; застёжек свод – вот место восхода ей.

Простился с ней, но лучше б с жизнью простился я,

А с ней не прощался бы – так было б приятней мне.

Как часто в разлуки день рассвет защищал меня,

И слезы мои лились, и слезы лились её.

Аллахом клянусь, не лгу. В разлуке разорван был

Покров оправдания, но я зачиню его.

И телу покоя нет на ложе, и также ей

Покоя на ложе нет с тех пор, как расстались мы.

Во вред нам трудился рок рукою злосчастною,

Он счастья меня лишил, и не дал он счастья ей.

Заботу без примеси лил рок, наполняя нам

Свой кубок; и пил я то, что выпить и ей пришлось».

А когда он окончил свои стихи, Тадж‑аль‑Мулук сказал ему: «Я вижу твоё тяжёлое состояние. Расскажи мне, отчего ты плачешь при взгляде на этот лоскут?» И, услышав упоминание о лоскуте, юноша вздохнул и сказал: «О владыка, моя история диковинна, и у меня случилось чудесное дело с этим лоскутом и его владелицей и той, что нарисовала эти рисунки и изображения». И он развернул тот лоскут, и вдруг на нем оказалось изображение газели, вышитое шёлком и украшенное червонным золотом, а напротив неё – изображение другой газели, которое было вышито серебром, и на шее у неё было ожерелье из червонного золота и три продолговатых выдолбленных топаза.

И, увидев это изображение и как оно хорошо исполнено, Тадж‑аль‑Мулук воскликнул: «Да будет превознесён Аллах, научивший человека тому, чего он не знал!» И к сердцу его привязалось желание услышать историю этого юноши. «Расскажи мне, что у тебя случилось с обладательницей этой газели», – попросил он его, и юноша начал:

«Знай, о владыка, что мой отец был купцом и не имел ребёнка, кроме меня. А у меня была двоюродная сестра, с которой я воспитывался в доме моего отца, так как её отец умер. И перед смертью он условился с моим отцом женить меня на ней; и когда я достиг зрелости мужчин, а она зрелости женщин, её не отделили от меня, и меня не отделили от неё. А потом отец поговорил с матерью и сказал: „В этом году мы напишем запись Азиза и Азизы“; и он сговорился с нею об этом деле и начал приготовлять припасы для свадебных пиршеств. И при всем том мы с моей двоюродной сестрой спали в одной постели и не знали, как обстоит дело, она была более рассудительна, Знающа и сведуща, чем я.

И тогда мой отец собрал все необходимое для торжества, и осталось только написать брачную запись и войти к моей двоюродной сестре; он захотел написать запись после пятничной молитвы и отправился к своим друзьям из купцов и другим и уведомил их об этом, а моя мать пошла и пригласила своих подруг‑женщин и позвала родственников. И когда пришёл день пятницы, комнату, где должны были сидеть, помыли и вымыли в ней мраморный пол, и в нашем доме разостлали ковры и поставили там все, что было нужно, завесив сначала стены тканью, вышитой золотом; и люди сговорились прийти к нам в дом после пятничной молитвы, и мой отец пошёл и приготовил халву и блюда со сластями, и осталось только написать запись.

А мать послала меня в баню и послала за мной новое платье из роскошнейших одежд; и, выйдя из бани, я надел это роскошное платье, а оно было надушено, и когда я надел его, от него повеяло благовонным ароматом, распространившимся по дороге. Я хотел пойти в мечеть, но вспомнил об одном моем товарище и вернулся поискать его, чтобы он пришёл, когда будут делать запись, и я говорил себе: «Займусь этим делом, пока подойдёт время молитвы».

И я вошёл в переулок, в который я ещё никогда не входил; а я был потный после бани из‑за новой одежды, бывшей на мне, и пот тёк, и от меня веяло благоуханием. Я сел в начале переулка отдохнуть и разостлал под собою платок с каёмкой, который был у меня, и мне стало очень жарко, и мой лоб вспотел, и пот лился мне на лицо, но я не мог обтереть его с лица платком, так как платок был разостлан подо мной.

Я хотел взять фарджию и обтереть ею щеку, но вдруг, не знаю откуда, упал на меня сверху белый платок. А этот платок был нежнее ветерка, и вид его был приятней исцеления для больного, и я схватил его рукой и поднял голову кверху, чтобы посмотреть, откуда упал этот платок. И глаза мои встретились с глазами обладательницы этой газели…»

И Шахразаду застигло, утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тринадцатая ночь

Когда же настала сто тринадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑альМулуку: «И я поднял голову кверху, чтобы посмотреть, откуда этот платок, и глаза мои встретились с глазами обладательницы этой газели. И вдруг, я вижу, высунулась она из окна с медной решёткой, и мои глаза не видали ничего прекраснее её, и, в общем, мой язык бессилен её описать. И, увидев, что я взглянул на неё, она положила палец в рот, а затем взяла свой средний палец и приложила его вплотную к указательному пальцу и оба пальца прижала к своему телу, между грудями, а затем она убрала голову из окна, закрыла створку окошка и ушла. И в моем сердце вспыхнул огонь, и разгорелось великое пламя, и взгляд на неё оставил после себя тысячу вздохов, и я в растерянности не слышал, что она сказала, и не понял, какие она делала знаки.

И я взглянул на окошко во второй раз, но увидел, что оно захлопнуто, и прождал до захода солнца, но не услышал ни звука и не увидал никого. И, отчаявшись увидеть её, я встал с места и захватил платок, и когда я развернул его, от него повеяло запахом мускуса, и меня охватил от этого запаха великий восторг, так что я стал как будто в раю. А затем я расстелил платок перед собою, и оттуда выпал тонкий листок бумаги, и когда я развернул листок, оказалось, что он пропитан благовонным ароматом и на нем написаны такие стихи:

Послал я письмо к нему, на страсть его сетуя,

И почерк мой тонок был, – а почерков много.

Спросил он: «Мой друг, скажи, твой почерк – что сталось с ним?

Так нежен и тонок он, едва его видно».

Я молвил: «Затем, что сам и тонок и худ я стал:

Таким‑то вот почерком влюблённые пишут».

Прочитав эти стихи, я устремил взор очей на красоту платка и увидел на одной из его каёмок вышитые строчки такого двустишия:

Написал пушок – о, как славен он средь писцов других –

На щеках его пару тонких строк рейханом[178]

«О, смущение для обеих лун, коль он явится!

А согнётся он – о, позор ветвям смущённым!»

А на другой каёмке были вышиты строки такого двустишия:

Написал пушок тёмной амброю на жемчужине

Пару тонких строк, как на яблоке агатом:

«Убивают нас зрачки томные, лишь взглянут на нас,

Опьяняют нас щеки нежные, не вино».

И когда я увидел, какие были на платке стихи, в моем сердце вспыхнуло пламя огня и увеличились мои страсть и раздумье. И я взял платок и бумажку и принёс их домой, не зная хитрости, чтобы соединиться с нею, и не мог я, в любви, говорить о подробностях.

Я добрался до дому только тогда, когда прошла часть ночи, и увидел, что дочь моего дяди сидит и плачет; и, увидав меня, она вытерла слезы и подошла ко мне и сняла с меня одежду и спросила, отчего меня не было. И она рассказала мне: «Все люди (эмиры, вельможи, купцы и другие) собрались в нашем доме, и явились судьи и свидетели, и они съели кушанья и просидели немного, ожидая твоего прихода, чтобы написать брачную запись, а когда они отчаялись, что ты придёшь, то разошлись и ушли своей дорогой. Твой отец, – говорила она, – сильно рассердился, из‑за этого и поклялся, что он напишет запись только в будущем году, так как он истратил на это торжество много денег. А что было с тобой сегодня, что ты задержался до этого времени и случилось то, что случилось из‑за твоего отсутствия?» – спросила она потом. И я ответил: «О дочь моего дяди, не спрашивай, что со мной случилось!» – и рассказал ей про платок и все сообщил ей с начала до конца. И она взяла бумажку и платок и прочитала, что было на них написано, и слезы потекли по её щекам, и она произнесла такие стихи:

Коль скажет кто: «Свободна страсть вначале», –

Ответь: «Ты лжёшь: все в страсти – принужденье,

А принужденье не несёт позора».

И это верно, – так гласят преданья,

Что не подделаны, коль разобрать их.

Захочешь, скажешь: сладостная пытка,

Иль боль внутри, иль сильные побои,

Иль месть, иль счастье, или вожделенье,

Что души услаждает или губит, –

Я спутался в противопоставленьях.

А вместе с тем пора любви – как праздник,

Когда уста её смеются вечно,

И веянье духов её отменно.

Любовь прогонит все, что нас испортит, –

В сердца холопов низких не вселится».

Потом она спросила: «Что же она сказала тебе и какие сделала знаки?» И я отвечал: «Она не произнесла ничего, а только положила палец в рот и потом приложила к нему средний палец и прижала оба пальца к груди и показала на землю, а затем она убрала голову из окна и заперла окно. И после этого я её не видел, но она взяла с собою моё сердце, и я просидел, пока не скрылось солнце, ожидая, что она выглянет из окна второй раз, но она этого не сделала, и, отчаявшись, я ушёл из того места и пришёл домой. Вот моя повесть, и я хочу от тебя, чтобы ты мне помогла в моем испытании».

И Азиза подняла голову и сказала: «О сын моего дяди, если бы ты потребовал мой глаз, я бы, право, вырвала его для тебя из века. Я непременно помогу тебе в твоей нужде, и ей помогу в её нужде: она в тебя влюблена так, как и ты влюблён в неё». – «А как истолковать её знаки?» – спросил я; и Азиза ответила: «То, что она положила палец в рот, указывает, что ты у неё на таком же месте, как душа в её теле, и что она вопьётся в близость к тебе зубами мудрости. Платок указывает на привет от любящих возлюбленным; бумажка обозначает, что душа её привязалась к тебе, а прижатие двух пальцев к телу между грудями значит, что она говорит тебе: через два дня приходи сюда, чтобы от твоего появления прекратилась моя забота. И знай, о сын моего дяди, что она тебя любит и доверяет тебе, и вот какое у меня толкование её знакам, а если бы я могла выходить и входить, я бы, наверное, свела тебя с нею в скорейшем времени и накрыла бы вас своим подолом».

И, услышав это от Азизы, – говорил юноша, – я поблагодарил её за её слова и сказал себе: «Потерплю два дня». И я просидел два дня дома, не выходя и не входя, и не ел и не пил, и я положил голову на колени моей двоюродной сестры, а она утешала меня и говорила: «Укрепи свою решимость и отвагу, успокой сердце и ум…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто четырнадцатая ночь

Когда же настала сто четырнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „А когда эти два дня окончились, дочь моего дяди сказала мне: «Успокой свою душу и прохлади глаза! Укрепи свою решимость, надень платье и отправляйся к ней, как назначено“.

Потом она поднялась, дала мне переодеться и окурила меня, а затем она укрепила во мне силу и ободрила мне сердце, и я вышел, и шёл, пока не вошёл в тот переулок. Я посидел немного на лавочке, и вдруг окно распахнулось, и я своими глазами увидел ту женщину. И тут я обмер, а очнувшись, я укрепил свою волю и ободрился сердцем и взглянул на неё второй раз, но исчез из мира; а придя в себя, я увидел, что женщина держит в руке зеркало и красный платок. И, увидев меня, она засучила рукава и, раздвинув свои пять пальцев, ударила себя по груди ладонью и пятью пальцами, а затем она подняла руки и выставила зеркало из окна, после чего она взяла красный платок и ушла с ним, а вернувшись, три раза опустила его из окна в переулок, опуская и поднимая его, и потом скрутила платок и свернула его рукою и наклонила голову. А затем она убрала голову из окна и заперла окно, и ушла, не сказав мне ни единого слова; напротив, она оставила меня растерянным, и я не Знал, какие она делала знаки.

Я просидел до вечерней поры, а потом пришёл домой, около полуночи, и я увидел, что дочь моего дяди положила щеку на руку и глаза её льют слезы, и она говорила такие стихи:

«Что за дело мне, что хулители за тебя бранят!

Как утешиться, если строен ты, как ветвь тонкая?

О видение, что украло душу и скрылся!

Для любви узритской[179] спасенья нет от красавицы.

Как турчанки очи – глаза её, и разят они

Сердца любящих, как не рубит меч с острым лезвием.

Ты носить меня заставляешь бремя любви к тебе,

Но рубашку я уж носить не в силах, – так слаб я стал.

И я плакал кровью, слова услышав хулителей:

«Из очей того, кого любишь ты, тебе меч грозит».

Если б сердцем был я таков, как ты! Только телом я

На твой стан похож – оно сгублено изнурением.

О эмир! Суров красоты надсмотрщик – глаза твоя,

И привратник – бровь – справедливости не желает знать,

Лгут сказавшие, что красоты все Юсуф взял себе, –

Сколько Юсуфов в красоте твоей заключается!

И стараюсь я от тебя уйти, опасаясь глаз

Соглядатаев, во доколе мне принуждать себя?»

И когда я услышал её стихи, мои заботы увеличились, и умножились мои горести, и я упал в углу комнаты, а Азиза встала и перенесла меня, а потом она сняла с меня одежду и вытерла моё лицо рукавом и спросила меня, что со мной случилось.

И я рассказал ей обо всем, что испытал от той женщины, и она сказала: «О сын моего дяди, изъяснение знака ладонью и пятью пальцами таково: приходи через пять дней; а её знак зеркалом и опусканием и поднятием красного платка и то, что она высунула голову из окна, означает: сиди возле лавки красильщика, пока к тебе не придёт мой посланный».

И когда я услышал эти слова, в моем сердце загорелся огонь, и я воскликнул: «Клянусь Аллахом, о дочь моего дяди, ты права в этом объяснении! Я видел в переулке красильщика‑еврея!»

И я заплакал, а дочь моего дяди сказала мне: «Укрепи свою решимость и будь твёрд сердцем; другой охвачен любовью несколько лет и стоек против жара страсти, а ты влюблён только пять дней, так почему же ты так горюешь?»

И она принялась утешать меня речами и принесла мне еду, и я взял кусочек и хотел его съесть, но не мог. И я отказался от питья и еды и расстался со сладостью сна, и моё лицо пожелтело, и красоты мой изменились, так как я прежде не любил и вкушал жар любви только в первый раз. И я ослаб, и дочь моего дяди ослабла из‑за меня, и она рассказывала мне о состоянии влюблённых и любящих, чтобы меня утешить, каждую ночь, пока я не засну, а просыпаясь, я находил её не спящей из‑за меня, и слезы бежали у неё по щекам.

И я жил так, пока не прошли эти пять дней, и тогда дочь моего дяди нагрела мне воды и выкупала меня, и надела на меня одежду, и сказала: «Отправляйся к ней. Да исполнит Аллах твою нужду и да приведёт тебя к тому, чего ты хочешь от твоей любимой!»

И я пошёл, и шёл до тех пор, пока не пришёл к началу того переулка, а день был субботний, и я увидел, что лавка красильщика заперта. Я просидел подле неё, пока не прокричали призыв к предзакатной молитве; и солнце пожелтело, и призвали к вечерней молитве, и настала ночь, а я не видел ни следа той женщины и не слышал ни звука, ни вести. И я испугался, что сижу один, и поднялся и шёл, точно пьяный, пока не пришёл домой, а войдя, я увидел, что дочь моего дяди, Азиза, стоит, схватившись одной рукой за колышек, вбитый в стену, а другая рука у неё на груди, и она испускает вздохи и говорит такие стихи:

«Сильна бедуинки страсть, родными покинутой,

По иве томящейся и мирте Аравии!

Увидевши путников, огнями любви она

Костёр обеспечит им, слезами бурдюк нальёт, –

И все ж не сильней любви к тому, кого я люблю,

Но грешной считает он меня за любовь мою».

А окончив стихи, она обернулась и увидала меня, и, вытерев слезы рукавом, улыбнулась мне в лицо и сказала: «О сын моего дяди, да обратит Аллах тебе на пользу то, что он даровал тебе! Почему ты не провёл ночь подле твоей любимой и не удовлетворил твоё желание с нею?» А я, услышав её слова, толкнул её ногою в грудь, и она упала на стену и ударилась лбом о косяк, а там был колышек, и он попал ей в лоб. И, посмотрев на неё, я увидел, что её лоб рассечён и течёт кровь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятнадцатая ночь

Когда же настала сто пятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „Когда я ударил дочь моего дяди в грудь ногою, она наткнулась на косяк, и колышек попал ей в лицо, и она раскроила себе лоб, и потекла кровь. И она промолчала и не сказала ни слова, но тотчас же встала и, оторвав лоскуток, заткнула им рану, повязала её повязкою и вытерла кровь, лившуюся на ковёр, как ни в чем не бывало, а потом она подошла ко мне и улыбнулась мне в лицо и сказала нежным голосом: «Клянусь Аллахом, о сын моего дяди, я говорила это, не смеясь над тобою и над нею! Я мучилась головной болью, и у меня было в мыслях пустить себе кровь, а сейчас моей голове стало легче, и лоб облегчился. Расскажи мне, что с тобою было сегодня“.

И я рассказал обо всем, что мне выпало из‑за этой женщины, и, рассказавши, заплакал, но Азиза молвила: «О сын моего дяди, радуйся успеху в твоём намерении к осуществлению твоих надежд! Поистине, это знак согласия, и он состоит в том, что она скрылась от тебя, так как желает тебя испытать: стоек ты или нет и правда ли ты любишь её, или нет. А завтра отправляйся на прежнее место и посмотри, что она тебе укажет; ты близок к радостям, и твои печали прекратились».

И она принялась утешать меня в моем горе, а я все больше огорчался и печалился. А потом она принесла мне еду, но я толкнул поднос ногою, так что все блюда разлетелись по сторонам, и воскликнул: «Все, кто влюблён, одержимые, и они не склонны к пище и не наслаждаются сном!» Но дочь моего дяди, Азиза, сказала: «Клянусь Аллахом, о сын моего дяди, – это признак любви!» – и у неё потекли слезы. Она подобрала черепки от блюд и остатки кушанья и стала развлекать меня рассказами, а я молил Аллаха, чтобы настало утро. А когда утро наступило и засияло светом и заблистало, я отправился к той женщине и торопливо вошёл в переулок и сел на лавочку. И вдруг окошко распахнулось, и она высунула голову из окна, смеясь, а затем она скрылась и вернулась, и с ней было зеркало, кошель и горшок, полный зелёных растений, а в руках у неё был светильник. И первым делом она взяла в руки зеркало и, сунув его в кошель, завязала его и бросила в комнату, а затем опустила волосы на лицо и на миг приложила светильник к верхушкам растений, а после того взяла все это и ушла, заперев окно. И моё сердце разрывалось от этого и от её скрытых знаков и тайных догадок, а она не сказала мне ни слова, и моя страсть от этого усилилась и любовь и безумие увеличились.

И я вернулся назад с плачущим оком и печальным сердцем, и вошёл в свой дом, и увидел, что дочь моего дяди сидит лицом к стене. И сердце её горело от забот и огорчений и ревности, но любовь помешала ей сказать мне что‑нибудь о своей страсти, так как она видела, что я влюблён и безумен. И я посмотрел на неё и увидел у неё на голове две повязки: одна из‑за удара в лоб, а другая – на глазу, так как он стал у неё болеть от долгого плача. И она была в наихудшем состоянии и, плача, говорила такие стихи:

«Аллахом клянусь, друзья, владеть не могу я тем,

Что Лейле[180] Аллах судил, ни тем, что судил он мне.

Другому он дал её, а мне к ней любовь послал;

Зачем не послал он мне другое, чем к Лейле страсть?»

А окончив стихи, она посмотрела и увидела меня, продолжая плакать, и тогда она вытерла слезы и поднялась ко мне, но не могла говорить, таково было её волнение.

И она помолчала некоторое время, а потом сказала: «О сын моего дяди, расскажи мне, что выпало тебе в этот раз»; и я рассказал ей обо всем, что случилось, и тогда она воскликнула: «Терпи, пришла пора твоей близости с нею, и ты достиг исполнения твоих надежд! Тем, что она показала тебе зеркало и засунула его в кошель, она говорит тебе: когда нырнёт в темноту солнце; а опустив волосы на лицо, она сказала: когда придёт ночь и опустится тёмный мрак и покроет свет дня – приходи. А её Знак горшком с цветами говорит: когда придёшь, войди в сад за переулком; а знак свечою означает: когда войдёшь в сад, жди там; и где найдёшь горящий светильник, туда и отправляйся, и садись возле него, и жди меня: поистине, любовь к тебе меня убивает».

И, услышав слова дочери моего дяди, я воскликнул от чрезмерной страсти и сказал: «Сколько ты ещё будешь обещать и я стану ходить к ней, не достигая цели? Я не вижу в твоём объяснении правильного смысла!»

И дочь моего дяди засмеялась и сказала: «У тебя должно остаться терпения лишь на то, чтобы вытерпеть остаток этого дня, пока день не повернёт на закат и не придёт ночь с её мраком, и тогда ты насладишься единением и осуществлением надежд, и это – слова истины без лжи. – И она произнесла такое двустишие:

Всех дней складки – пусть расправятся,

И в дома забот не ставь ноги.

Скольких дел нам не легко достичь,

Но за ними близок счастья миг».

И потом она подошла ко мне и стала утешать меня мягкими речами, но не осмеливалась принести мне какойнибудь еды, боясь, что я на неё рассержусь, и не надеялась она, что я склонюсь к ней. Она только хотела подойти ко мне и снять с меня платье, а потом она сказала мне: «О сын моего дяди, сядь, я расскажу тебе что‑нибудь, что займёт тебя до конца дня; и если захочет Аллах великий, не придёт ещё ночь, как ты уже будешь подле твоей любимой».

Но я не стал смотреть на неё и принялся ждать прихода ночи и говорил: «Господи, ускорь приход ночи!» А когда пришла ночь, моя двоюродная сестра горько заплакала и дала мне зёрнышко чистого мускуса и сказала: «О сын моего дяди, положи это зёрнышко в рот[181] и когда ты встретишься со своей любимой и удовлетворишь с нею свою нужду и она разрешит тебе то, что ты желаешь, скажи ей такой стих:

О люди влюблённые, Аллахом молю сказать,

Что сделает молодец, коль сильно полюбит он?»

А потом она поцеловала меня и заставила поклясться, что я произнесу этот стих из стихотворения, только когда буду выходить от этой женщины; и я отвечал: «Слушаю и повинуюсь». И я вышел вечерней порой, и пошёл, и шёл до тех пор, пока не достиг сада. И я нашёл его ворота открытыми, и вошёл, и увидел вдали свет, и направился к нему; и, дойдя до него, я увидел большое помещение со сводом, над которым был купол из слоновой кости и чёрного дерева, и светильник был подвешен посреди купола. А помещение устлано было шёлковыми коврами, шитыми золотом и серебром, и тут была большая горящая свеча в подсвечнике из золота, стоявшая под светильником, а посредине помещения был фонтан с разными изображениями, а рядом с фонтаном – скатерть, покрытая шёлковой салфеткой, подле которой стояла большая фарфоровая кружка, полная вина, и хрустальный кубок, украшенный золотом. А возле всего этого стоял большой закрытый серебряный поднос. И я открыл его и увидел на нем всевозможные плоды: фиги, гранаты, виноград, померанцы, лимоны и апельсины; и между ними были разные цветы: розы, жасмины, мирты, шиповник и нарциссы и всякие благовонные растения.

И я обезумел при виде этого помещения и обрадовался крайней радостью, и моя забота и горесть прекратились, но только я не нашёл там ни одной твари Аллаха великого…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестнадцатая ночь

Когда же настала сто шестнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку: «И я обезумел при виде этого помещения и обрадовался крайней радостью, но только я не нашёл там ни одной твари Аллаха великого и не видел ни раба, ни невольницы и никого, кто бы заботился обо всем этом или сохранял эти вещи. И я сидел в этом покое, ожидая прихода моей любимой, пока не прошёл первый час ночи, и второй час, и третий – а она не приходила. И во мне усилились муки голода, так как я некоторое время не ел пищи из‑за сильной любви; и когда я увидел это место и мне стало ясно, что дочь моего дяди правильно поняла знаки моей возлюбленной, я отдохнул душою и почувствовал муки голода. И возбудили во мне желание запахи кушаний, бывших на скатерти, когда я пришёл в это место, и душа моя успокоилась относительно единения с любимой, и захотелось мне поесть. Я подошёл к скатерти и поднял покрывало и увидел посередине её фарфоровое блюдо с четырьмя подрумяненными курицами, облитыми пряностями, а вокруг блюда стояли четыре тарелки: одна с халвой, другая с гранатными зёрнышками, третья с баклавой[182] и четвёртая с пышками, и на этих тарелках было и сладкое и кислое. И я поел пышек и съел кусочек мяса и, принявшись за баклаву, съел немного и её, а потом я обратился к халве и съел её ложку, или две, или три, или четыре, и съел немного курятины и кусок хлеба. И тогда мой живот наполнился, и суставы у меня расслабли, и я слишком размяк, чтобы не спать, и положил голову на подушку, вымыв сначала руки, и сон одолел меня, и я не знаю, что случилось со мной после этого. И я проснулся только тогда, когда меня обжёг жар солнца, так как я уже несколько дней не вкушал сна; и, проснувшись, я нашёл у себя на животе соль и уголь. Я встал на ноги и стряхнул одежду и повернулся направо и налево, но не увидел никого, и оказалось, что я лежал на мраморных плитах, без постели, и я смутился умом и огорчился великим огорчением, и слезы побежали у меня по щекам, и я опечалился о самом себе. И, поднявшись, я отправился домой, и когда пришёл туда, то увидел, что дочь моего дяди ударяет рукой в грудь и плачет, проливая слезы и соперничая с облаками, что льют дождь, и она говорила такие стихи:

«Дует ветер из мест родных, тихо вея;

И дыханьем любовь в душе взволновал он.

Ветер с востока! Пожалуй к нам поскорее!

Всем влюблённым удел есть свой и удача.

Коль могла бы обнять тебя – обняла бы,

Как влюблённый любимой стан обнимает.

Коль не вижу я брата лик, пусть отнимет

Жизни радость совсем Аллах, и довольно.

Если бы знать мне, растаяло ль его сердце,

Как моё, от огня любви пламенея.

А увидев меня, она поспешно встала и вытерла слезы, и обратилась ко мне с мягкой речью, и сказала: «О сын моего дяди, ты охвачен любовью, и Аллах был к тебе милостив, внушив той, кого ты любишь, любовь к тебе, а я в слезах и в горе из‑за разлуки с тобой. Кто меня упрекнёт и кто оправдает? Но Аллах да не взыщет с тебя из‑за меня!»

Потом она улыбнулась мне и, сняв с меня одежду, расправила её и сказала: «Клянусь Аллахом, это не запах того, кто наслаждался со своею любимой! Расскажи же мне, что с тобой случилось, о сын моего дяди!» И я рассказал ей обо всем, что случилось со мною, и она второй раз улыбнулась гневной улыбкой и воскликнула: «Поистине, моё сердце полно боли! Пусть не живёт тот, кто делает тебе больно! Эта женщина сильно превозносится над тобою, и, клянусь Аллахом, о сын моего дяди, я боюсь для тебя зла от неё. Знай, о сын моего дяди, объяснение соли такое: ты потонул во сне и похож на скверное кушанье, отвратительное для души, и тебя следует посолить, чтобы ты не был извергнут обратно. Ты объявляешь себя благородным влюблённым, а сон для влюблённых запретен, и твои притязания на любовь лживы. Но и её любовь к тебе тоже лживая, так как, увидя, что ты спишь, она не разбудила тебя; если бы её любовь была искренна, она бы, наверное, тебя разбудила. А что до угля, то объяснение этого знака такое: очерни Аллах твоё лицо, раз ты ложно объявил себя любящим; ты – молодое дитя, и у тебя только и заботы, что поесть, попить да поспать. Вот объяснение её знаков, да освободит тебя от неё великий Аллах!»

Услышав эти слова, я ударил себя рукою в грудь и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это и есть истина, так как я спал, а возлюбленные не спят! Я сам себе обидчик, и больше всего повредили мне сон и еда! Что теперь будет?»

И я сильно заплакал и сказал дочери моего дяди: «Укажи мне, что сделать, и пожалей меня – пожалеет тебя Аллах! – иначе я умру». А дочь моего дяди любила меня великой любовью…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семнадцатая ночь

Когда же настала сто семнадцатая ночь, она сказала:

«Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „И я сказал дочери моего дяди: „Укажи мне, что сделать, и пожалей меня – пожалеет тебя Аллах!“ А она любила меня великой любовью, и ответила: «На голове и на глазах! Но только, о сын моего дяди, я много раз говорила тебе: если бы я могла входить и выходить, я бы, наверное, свела тебя с нею в ближайшее время и накрыла бы вас своим подолом, и я поступаю с тобою так лишь для того, чтобы ты был доволен. Если захочет Аллах великий, я не пожалею крайних усилий, чтобы свести вас; послушай же моих слов и повинуйся моему приказу. Иди в то самое место и сиди там, а когда будет время вечера, сядь там же, где ты сидел, и остерегайся что‑нибудь съесть, так как пища навлекает сон. Берегись же заснуть; она придёт к тебе только после того, как минует четверть ночи, да избавит Аллах тебя от её зла!“

Услышав эти слова, я обрадовался и стал молиться Аллаху, чтобы прошла ночь, а когда ночь прошла, я хотел уходить, и дочь моего дяди сказала мне: «Если встретишься с нею, скажи ей тот прежний стих, когда будешь уходить». И я ответил: «На голове и на глазах!» – и вышел и пошёл в сад, и увидел, что помещение убрано так, как я видел в первый раз, и там было все, что нужно из кушаний, закусок и напитков, цветов и прочего. Я поднялся в это помещение и почувствовал запах кушаний, и моей душе захотелось их, и я удерживал её несколько раз, но не мог удержать. И я встал и, подойдя к скатерти, сиял покрывало и увидел блюдо кур, вокруг которого были четыре тарелки кушаний четырех сортов. И я съел по кусочку от каждого кушанья, и съел немного халвы и кусок мяса, и выпил шафранной подливки, которая мне понравилась, и я пил её много, черпая ложкой, пока не насытился и не наполнил себе живот. А после этого мои веки опустились, и, взяв подушку, я положил её под голову, думая: «Может быть, я прилягу на неё и не засну». Но глаза мои сомкнулись, и я заснул и не проснулся раньше, чем взошло солнце; и я нашёл у себя на животе игральную кость, палочку для игры в таб, финиковую косточку и семечко сладкого рожка. И в помещении не было никакой подстилки или чего‑либо другого, и казалось, что там ничего не было.

И я встал, стряхнул с себя все это, и вышел рассерженный, и шёл, пока не дошёл до дому. И я увидел, что дочь моего дяди испускает глубокие вздохи и говорит такие стихи:

«Худ я телом, и ранено моё сердце,

И струятся вдоль щёк моих слез потоки,

И любимый упорен так в обвиненьях,

Но прекрасный что сделает‑то прекрасно.

О сын дяди! Наполнил ты страстью сердце, –

Мои очи от горьких слез заболели».

И я начал бранить дочь моего дяди и ругать её, и она заплакала, а потом вытерла слезы и, подойдя ко мне, поцеловала меня и стала прижимать меня к груди, а я отстранялся от неё и укорял себя.

«О сын моего дяди, – сказала она мне, – ты, кажется, заснул сегодня ночью». И я отвечал ей: «Да, а проснувшись, я нашёл игральную кость, палочку для игры в таб, финиковую косточку и семечко сладкого рожка, и я не Знаю, почему она так сделала». И я заплакал и, обратившись к Азизе, сказал: «Растолкуй мне, на что она указывает этими знаками, и скажи, что мне делать. Помоги мне в том, что со мной случилось!» – «На голове и на глазах! – сказала она. – Палочкой от таба, которую она положила тебе на живот, она указывает, что ты пришёл, а твоё сердце отсутствовало; и она как будто говорит тебе: любовь не такова, не причисляй же себя к любящим. А косточкой финика она говорит тебе: если бы ты был влюблён, твоё сердце, наверно, горело бы от любви, и ты не вкушал бы сладости сна, ибо любовь сладка, как финик, и зажигает в душе уголь. Рожковым семечком она тебе указывает, что сердце любимого утомилось, и говорит тебе: терпи разлуку с нами, как терпел Иов». Когда я услышал это толкование, в моей душе вспыхнули огни и в моем сердце усилились горести, и я вскричал: «Аллах предопределил мне спать, так как у меня мало счастья! О дочь моего дяди, – сказал я потом, – заклинаю тебя жизнью, придумай мне хитрость, чтобы я мог добраться до неё». И Азиза заплакала и отвечала: «О Азиз, сын моего дяди, моё сердце полно дум, и я не могу говорить. Но иди сегодня вечером в то же место и остерегайся уснуть, тогда ты достигнешь желаемого. Вот так лучше всего поступить, и конец». – «Если захочет Аллах, я не засну и сделаю так, как ты мне велишь», – сказал я; и дочь моего дяди поднялась и принесла мне пищу, говоря: «Поешь теперь вдоволь, чтобы у тебя не осталось желания». И я поел досыта, а когда пришла ночь, Азиза принесла мне великолепное платье, одела меня в него и взяла с меня клятву, что я скажу той женщине упомянутый стих, и предостерегла меня от сна. А потом я вышел от дочери моего дяди и отправился в сад и пошёл в помещение. Я посмотрел на сад и стал открывать себе глаза пальцами и трясти головой, а когда пришла ночь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемнадцатая ночь

Когда же настала сто восемнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „И я вошёл в сад и поднялся в помещение, и посмотрел на сад. И когда пришла ночь, я стал открывать себе глаза пальцами и трясти головой. Я проголодался оттого, что не спал; и на меня повеяло запахом кушаний, и мой голод усилился, и тогда я направился к скатерти и, сняв покрывало, съел от каждого кушанья по кусочку. Я съел кусок мяса и, подойдя к фляге с вином, сказал себе: „Выпью кубок!“, и выпил, а потом выпил второй и третий, до десяти, и меня ударило воздухом, и я упал на землю, как убитый, и пролежал так, пока не настал день. И я проснулся и увидал себя вне сада, и на животе у меня был острый нож и железный дирхем. И я испугался, и взял их и принёс домой, и увидел, что дочь моего дяди говорит: «Поистине, я в этом доме бедная и печальная, нет мне помощника, кроме палача!“

И, войдя, я упал во всю длину, и выронил из рук нож и дирхем, и лишился чувств; а очнувшись от обморока, я осведомил Азизу о том, что со мною произошло, и сказал ей: «Я не достиг желаемого!» И она сильно опечалилась за меня, увидев, что я плачу и мучаюсь, и сказала: «Я уже обессилела, советуя тебе не спать, ты не слушаешь моих советов. Мои слова тебе ничем не помогут». – «Заклинаю тебя Аллахом, растолкуй мне, на что указывает нож и железный дирхем!» – сказал я ей; и она отвечала: «Железным дирхемом она указывает тебе на свой правый глаз и заклинает тебя им и говорит: „Клянусь господом миров и моим правым глазом, если ты вернёшься другой раз и уснёшь, я зарежу тебя этим ножом!“ И я боюсь для тебя зла от её коварства, о сын моего дяди, и моё сердце полно печали о тебе, но я не могу говорить. Если ты знаешь, что, вернувшись к ней, не заснёшь, – возвращайся к ней и берегись сна, тогда ты получишь то, что тебе нужно; если же ты знаешь, что, вернувшись к ней, заснёшь, как всегда, и после этого пойдёшь к ней и вправду заснёшь, – она тебя зарежет».

«А как же мне поступить, о дочь моего дяди? Прошу тебя, ради Аллаха, помоги мне сегодня ночью!» – воскликнул я, и она сказала: «На глазах и на голове! Но только если ты послушаешься моих слов и будешь повиноваться моему приказу, нужда твоя будет исполнена». – «Я слушаю твои слова и повинуюсь твоему приказу!» – воскликнул я; и она сказала: «Когда настанет время уходить, я скажу тебе». А затем она прижала меня к груди и, положив меня в постель, до тех пор растирала мне ноги, пока меня не охватила дремота, а когда я погрузился в сон, она взяла опахало, села около изголовья и обвевала моё лицо до конца дня. А под вечер она разбудила меня; и, проснувшись, я увидел, что она у моего изголовья с опахалом в руках и так плачет, что слезы промочили ей одежду, но, увидев, что я проснулся, она вытерла слезы и принесла кое‑какой еды; и когда я стал отказываться, сказала мне: «Разве я не говорила тебе: „Слушайся меня и ешь“. И я принялся есть, не противореча ей, и она клала мне пищу в рот, а я жевал, пока не наполнился, и потом она напоила меня отваром грудной ягоды с сахаром и, вымыв мне руки, осушила их платком и обрызгала меня розовой водой. И я сидел с ней в полном здоровье, а когда смерклось, она надела на меня одежду и сказала: „О сын моего дяди, бодрствуй всю ночь и не засыпай; она придёт к тебе сегодня только в конце ночи, и если захочет Аллах, ты сегодня ночью встретишься с нею. Но не забудь моего наставления“. И она заплакала, и моему сердцу стало больно за неё, что она так много плачет. „Какое же это наставление?“ – спросил я; и она сказала: „Когда будешь уходить от неё, скажи ей стих, который я раньше говорила“ И я ушёл от неё радостный, и отправился в сад, и вошёл в помещение сытый, и сел, и бодрствовал до четверти ночи. А затем ночь показалась мне длинной, как год, и я сидел, бодрствуя, пока не прошло три четверти ночи и закричали петухи, и я почувствовал сильный голод из‑за долгого бдения. И я подошёл к столику и ел, пока не насытился, и голова моя отяжелела, и я захотел заснуть, но вдруг увидел свет, который приближался издалека. Тогда я встал, вымыл руки и рот и разбудил свою душу, и через малое время вдруг та женщина приходит с десятью девушками, и она между ними – как луна между звёзд. На ней было платье из зеленого атласа, вышитое червонным золотом, и она была такова, как сказал поэт:

Кичится с любимыми, одета в зеленое,

Застёжки расстёгнуты и кудри распущены.

«Как имя?» – я ей сказал; она мне ответила:

«Я та, что всех любящих сердца прижгла углями».

И стал я ей сетовать на то, что терпел в любви.

Она ж: «Не знаешь ты, что камню ты плачешься?»

«Пусть камень – душа твоя, – в ответ я сказал тогда, –

Заставил ведь течь Аллах из камня воды поток».

И, увидев меня, она засмеялась и воскликнула: «Как это ты не заснул и сон не одолел тебя? Раз ты бодрствовал всю ночь, я знаю, что ты – влюблённый, так как примета любящих – не спать ночью в борьбе со страстями».

Затем она обратилась к невольницам и подмигнула им, и те удалились; а она подошла ко мне, и прижала меня к груди и поцеловала меня, а я поцеловал её, – и это была ночь радости для сердца и прохлады для взора, как сказал о ней поэт:

Век приятнее я не знал ночей, чем такая ночь,

Когда кубок мой не стоял совсем без дела.

Различил я сон и глаза мои в эту ночь совсем,

По браслет ножной я с серьгою свёл надолго.

И мы легли вместе и проспали до утра, и тогда я хотел уйти, но он вдруг схватила меня и сказала: «По стой, я тебе что то скажу…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девятнадцатая ночь

Когда же настала сто девятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до маня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „Когда я хотел уйти, она схватила меня и сказала: «Постой, я тебе что то расскажу и дам тебе наставление“.

И я остановился, а она развязала платок и, вынув оттуда этот лоскут, разостлала его передо мною, и я увидел там изображение газели вот такого вида, и до крайности удивился и взял его. И мы с кою условились, что я буду приходить к ней каждую ночь в этот сад, а потом я ушёл от неё радостный и от радости забыл тот стих, который мне поручила сказать дочь моего дяди. А та женщина, давая мне лоскут с изображением газели, сказала:

«Это работа моей сестры». – «Как же имя твоей сестры?» – спросил я её, и она ответила: «Её имя – Нураль‑Худа; храни этот лоскут». И я простился с нею, и удалился радостный, и пошёл, а войдя к дочери моего дяди, я увидел, что она лежит; но, увидав меня, она встала (а слезы её лились) и подошла ко мне, и поцеловала меня в грудь, и спросила: «Сделал ли ты так, как я тебе поручила, и сказал ли стих?» – «Я забыл его, и меня от него отвлекло не что иное, как изображение этой газели», – ответил я и кинул лоскут перед Азизой, а она поднялась и села, будучи не в состоянии терпеть, и, проливая из глаз слезы, сказала такие два стиха:

«К разлуке стремящийся, потише!

Не дай обмануть тебя объятьям!

Потише! Обман ведь свойствен року,

И дружбы конец – всегда разлука».

А окончив говорить стихи, она сказала: «О сын моего дяди, подари мне этот лоскуток!» И я подарил его ей, а она взяла его и разостлала и увидела, что на нем. А когда мне пришло время уходить, дочь моего дяди сказала: «Иди, сопровождаемый благополучием, а когда будешь уходить от неё, скажи ей стих из стихотворения, который я тебе сказала раньше, а ты его забыл». – «Повтори его!» – сказал я ей; и она повторила, и после этого я пошёл в сад и поднялся в помещение, где нашёл эту женщину ожидающей. И, увидев меня, она поднялась, поцеловала меня и посадила к себе на колени, и мы поели и выпили и удовлетворили свои желания, как раньше, а когда наступило утро, я сказал ей тот стих, то есть:

«О люди влюблённые. Аллахом прошу сказать,

Что делает молодец, коль сильно полюбит он?»

И когда она услышала его, из глаз её пролились слезы, и она сказала:

«Скрывает он страсть свою и тайну хранит свою,

И терпит во всех делах смиренно и стойко он».

А я запомнил этот стих, радуясь, что исполнил просьбу дочери моего дяди, и вышел, и, придя к ней, нашёл её лежащей, а моя мать сидела у её изголовья и плакала о том, что с ней сталось. И когда я вошёл к Азизе, моя мать сказала мне: «Пропади ты, о двоюродный брат! Как это ты оставляешь дочь своего дяди, когда ей нехорошо, и не спрашиваешь о её болезни!»

А дочь моего дяди, увидя меня, подняла голову и села и спросила: «О Азиз, сказал ли ты ей стих, который я говорила тебе?» – «Да», – отвечал я ей; и, услышав его, она заплакала, и она сказала мне другой стих, а я его запомнил. «Скажи мне его», – попросила Азиза; и когда я сказал ей стих, она горько заплакала и произнесла такое двустишие:

«Но как же скрывать ему, коль страсть ему смерть несёт

И сердце его что день, то вновь разрывается?

Стремился к терпенью он смиренно, но мог найти

Лишь боль для души своей, любовью истерзанной.

Когда ты войдёшь к ней, как обычно, скажи ей эти два стиха, которые ты услышал», – сказала дочь моего дяди; а я ответил ей: «Слушаю и повинуюсь». И затем я пошёл к ней, как всегда, в сад, и между нами было то, что было, и описать это бессилен язык. А собираясь уйти, я сказал ей те два стиха до конца, и когда она их услышала, слезы потекли у неё из глаз, и она произнесла слова поэта:

«А если он не найдёт терпенья, чтобы тайну скрыть,

По‑моему, только смерть пристойна тогда ему».

И я запомнил этот стих и пошёл домой, а войдя удочери моего дяди, я увидел, что она лежит без чувств, а моя мать сидит у неё в головах. Но, услышав мой голос, Азиза открыла глаза и спросила: «О Азиз, сказал ли ты ей стихи?» – «Да», – отвечал я; и, услышав их, она сказала мне такой стих: «А если он не найдёт…» и так далее. И когда дочь моего дяди услышала его, она вторично лишилась чувств, а очнувшись, она произнесла два такие стиха:

«Я слышу и слушаюсь! Умру! Передайте же

Привет от меня тому, кто счастья лишил меня.

Во здравье да будет тем, кто счастливы, счастье их,

А бедной влюбившейся лишь скорбь суждено глотать».

А потом, когда настала ночь, я отправился, по обыкновению, в сад и нашёл ту женщину ожидающей меня. Мы сели, поели и выпили, и сделали наше дело, и проспали до утра, а собираясь уйти, я повторил ей то, что сказала дочь моего дяди; и, услышав это, она испустила громкий крик и расстроилась и сказала: «Ах, клянусь Аллахом, та, что сказала эти стихи, умерла!» – и она заплакала и спросила: «Горе тебе, в каком ты родстве со сказавшей этот стих?» – «Она дочь моего дяди», – отвечал я. И женщина воскликнула: «Ты лжёшь, клянусь Аллахом! Если бы она была дочерью твоего дяди, ты бы испытывал к ней такую же любовь, как она к тебе! Это ты её убил. Убей тебя Аллах, как ты убил её! Клянусь Аллахом, если бы ты рассказал мне, что у тебя есть двоюродная сестра, я не приблизила бы тебя к себе!» – «О, она толковала мне знаки, которые ты мне делала, и это она научила меня, как мне с тобою сблизиться и как поступать с тобою. Если бы не она, я бы не достиг тебя», – сказал я. «Разве она знала про пас?» – спросила женщина; и я сказал: «Да». И тогда она воскликнула: «Да погубит Аллах твою молодость, как ты ей погубил её юность! Иди посмотри на неё», – сказала она потом. И я пошёл с расстроенным сердцем и шёл до тех пор, пока не достиг нашего переулка. И я услышал вопли и спросил, что такое, и мне сказали: «Мы нашли Азизу за дверью мёртвой».

И я вошёл в дом, и, увидя меня, моя мать сказала: «Грех за неё на твоей совести и лежит на твоей шее!

Да не отпустит тебе Аллах её крови…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до ста двадцати

Когда же настала ночь, дополняющая до ста двадцати, она сказала: дошло до меня, о счастливый царь, что юный Азиз говорил Тадж‑аль‑Мулуку: «И я вошёл в дом, и, увидя меня, моя мать сказала: „Грех за неё на твоей совести! Да не отпустит тебе Аллах её кровь! Пропади ты, о двоюродный брат!“

А потом пришёл мой отец, и мы обрядили Азизу, и вынесли её, и проводили носилки на кладбище, где её закопали; и мы устроили над её могилой чтения Корана и пропели у могилы три дня. И затем мы вернулись и пришли домой, и я грустил о ней, и моя мать подошла ко мне и сказала: «Я хочу знать, что ты с ней такое сделал, что у неё лопнул жёлчный пузырь! О дитя моё, я все время её спрашивала, отчего она больна, но она ничего мне не сообщила и не рассказала мне ни о чем. Заклинаю тебя Аллахом, расскажи же мне, что ты с ней сделал, почему она умерла». – «Я ничего не сделал», – отвечал я. И моя мать воскликнула: «Да отомстит тебе за неё Аллах! Она ничего не сказала мне, но скрывала своё дело, пока не умерла, простив тебе; и когда она умирала, я была у неё, и она открыла глаза и сказала мне: „О жена моего дяди, да сочтёт Аллах твоего сына неповинным за мою кровь и да не взыщет с него за то, что он со мной сделал! Аллах только перенёс меня из преходящей обители здешней жизни в вечную обитель будущей жизни!“ И я сказала ей: „О дочь моя, да сохранит он тебя и твою юность!“ – и стала её расспрашивать, почему она захворала, но она ничего не сказала, а потом улыбнулась и молила: „О жена моего дяди, скажи твоему сыну, когда он захочет уйти туда, куда уходит каждый день, чтобы он, уходя оттуда, сказал такие два слова: „Верность прекрасна, измена дурна!“ В этом моя защита для него, чтобы я была за него заступницей и при жизни и после смерти“. Потом она дала мне для тебя одну вещь и заставила меня поклясться, что я тебе её дам, только если увижу, что ты плачешь о ней и рыдаешь; и эта вещь у меня, и когда я увижу тебя в таком состоянии, как она сказала, я отдам её тебе».

И я попросил: «Покажи мне её», но моя мать не согласилась, а потом я отвлёкся мыслью о наслаждениях и не вспоминал о смерти дочери моего дяди, так как был легкомыслен и хотел проводить целые ночи и дни у моей возлюбленной. И едва я поверил, что пришла ночь, как пошёл в сад и нашёл эту женщину точно на горячих сковородках от долгого ожидания.

И едва она меня увидела, как уцепилась за меня и поспешила броситься мне на шею и спросила про дочь моего дяди; а я ответил: «Она умерла, и мы устроили по ней поминанья и чтения Корана, и после её смерти прошло уже четыре ночи, а сегодня – пятая».

И, услышав это, она закричала, заплакала и воскликнула: «Не говорила ли я тебе, что ты убил её! Если бы ты рассказал мне о ней до её смерти, я бы, наверное, вознаградила её за милость, которую она мне сделала. Она сослужила мне службу и привела тебя ко мне, и если бы не она, мы бы с тобой не встретились. Я боюсь, что тебя постигнет несчастье за грех, который ты совершил с нею». – «Она сняла с меня вину перед смертью», – ответил я и рассказал ей о том, что сообщила мне мать; и тогда женщина воскликнула: «Ради Аллаха, когда пойдёшь к твоей матери, узнай, что у неё за вещь!» – «Моя мать говорила, – сказал я, – что дочь моего дяди перед смертью дала ей поручение и сказала: „Когда твой сын захочет пойти в то место, куда он обычно уходит, скажи ему такие два слова: «Верность прекрасна, измена дурна“.

И женщина, услышав это, воскликнула: «Да помилует её Аллах великий! Она избавила тебя от меня, а я задумала причинить тебе вред. Но теперь я не стану вредить тебе и тебя расстраивать!» И я удивился этому и спросил: «Что ты хотела раньше со мною сделать, хотя между нами возникла любовь?» И она отвечала: «Ты влюблён в меня, но ты молод годами и прост и в твоём сердце нет обмана, так что ты не знаешь нашего коварства и козней. Будь она жива, она, наверное, была бы тебе помощницей, так как она виновница твоего спасения и спасла тебя от гибели. А теперь я дам тебе наставление: не говори, не заговаривай ни с кем из подобных нам, ни со старой, ни с молодой. Берегись и ещё раз берегись: ты простак и не знаешь козней женщин и их коварства. Та, что толковала тебе знаки, умерла, и я боюсь, что ты попадёшь в беду и не встретишь никого, кто бы спас тебя от нас после смерти дочери твоего дяди…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать первая ночь

Когда же настала сто двадцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „И женщина сказала мне: „Я боюсь, что ты попадёшь в беду и не встретишь никого, кто бы освободил тебя от неё. О печаль моя по дочери твоего дяди! О, если бы я знала её раньше её смерти, чтобы воздать ей за добро, которое она мне сделала! Я навещу её могилу, да помилует её Аллах великий! Она скрыла свою тайну и не выдала того, что знала, и если бы не она, ты бы никогда не достиг меня. Я хочу от тебя одну вещь“. – „Какую?“ – спросил я; и она сказала: „Вот какую: приведи меня к её могиле, чтобы я могла посетить её гробницу, где она лежит, и написать на ней стихи“. – „Завтра, если захочет Аллах великий“, – ответил я, и затем я пролежал с нею эту ночь, и она через каждый час говорила мне: „О, если бы ты рассказал мне о дочери твоего дяди раньше её смерти!“ – «А что значат эти слова, которые она сказала: «Верность прекрасна, измена дурна“??) – спросил я; но она мне не ответила.

А когда настало утро, она поднялась и, взяв мешок с динарами, сказала мне: «Встань и покажи мне её могилу, чтобы я могла её посетить и написать на ней стихи. Я построю над могилой купол и призову на Азизу милость Аллаха, а эти деньги я раздам как милостыню за её душу». – «Слушаю и повинуюсь», – отвечал я ей и затем пошёл впереди неё, а она пошла за мною и стала раздавать милостыню, идя по дороге; и, подавая милостыню, она каждый раз говорила: «Это милостыня за душу Азизы, которая скрывала тайну, пока не выпила чашу гибели, но она не открыла тайны своей любви». И она все время раздавала деньги из мешка, говоря: «За душу Азизы», пока не вышло все, что было в мешке. И мы дошли до могилы, и, увидав могилу, она заплакала и бросилась на неё, а затем она вынула стальной резец и маленький молоточек и стала чертить тонким почерком по камню, лежавшему в изголовье гробницы. И она вывела на камне такие стихи:

Могилу увидел я в саду обветшалую,

Цветов анемона семь на ней выросло.

Спросил: «Чья могила здесь?» Земля мне ответила:

«Будь вежлив! В могиле той влюблённый покоится».

Я молвил: «Храни Аллах, о жертва любви, тебя,

И дай тебе место он в раю, в вышних горницах»,

Несчастны влюблённые! На самых могилах их

Скопился прах низости, забыты людьми они.

Коль мог бы, вокруг тебя развёл бы я пышный сад

И всходы поил бы я слезами обильными».

И потом она ушла, плача, и я пошёл с нею в сад, а она сказала мне: «Ради Аллаха, не удаляйся от меня никогда!» И я отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

И потом я усердно стал посещать её и заходить к ней, и всякий раз, когда я у неё ночевал, она была со мной добра, и оказывала мне почёт, и спрашивала о словах, которые дочь моего дяди, Азиза, сказала моей матери, а я повторял их ей. И я продолжал так жить, поедая, выпивая, сжимая, обнимая и меняя платье из мягких одежд, пока я не потолстел и не разжирел, и не было у меня ни заботы, ни печали, и я забыл о своей двоюродной сестре.

И так продолжалось целый год. А в начале нового года я пошёл в баню, и привёл себя в порядок, и надел роскошное платье, а выйдя из бани, я выпил кубок вина и стал нюхать благовоние моих одежд, облитых всевозможными духами, – и на сердце у меня было легко, и не знал я обманчивости времени и превратностей случая. А когда пришло время ужина, мне захотелось отправиться к той женщине, и я был пьян и не знал, куда мне идти.

И я пошёл к ней, и хмель увёл меня в переулок, называемый переулком Начальника; и, проходя по этому переулку, я посмотрел и вдруг вижу: идёт старуха, и в одной руке у неё горящая свеча, а в другой свёрнутое письмо…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать вторая ночь

Когда же настала сто двадцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша, по имени Азиз, говорил Тадж‑аль‑Мулуку: «И, войдя в переулок, называемый переулком Начальника, я посмотрел и вдруг вижу – идёт старуха, и в одной руке у неё горящая свеча, а в другой свёрнутое письмо. И я подошёл к ней и вдруг вижу – она плачет и говорит такие стихи:

«Посланник с прощением, приют и уют тебе!

Приятно как речь твою мне слышать и сладостно!

О ты, что принёс привет от нежно любимого,

Аллах да хранит тебя, нока будет ветер дуть!»

И, увидев меня, она спросила: «О дитя моё, умеешь ли ты читать?» И я ответил ей по своей болтливости: «Да, старая тётушка». И тогда она сказала: «Возьми это письмо и прочти мне его», – и подала мне письмо. И я взял письмо и развернул его и прочитал ей, и оказалось, что в этом письме содержится от отсутствующих привет любимым!

И, услышав это, старуха обрадовалась и развеселилась и стала благословлять меня, говоря: «Да облегчит Аллах твою заботу, как ты облегчил мою заботу!» – а затем она взяла письмо и прошла шага два. А мне приспело помочиться, и я сел на корточки, чтобы отлить воду, и потом поднялся, обтёрся, опустил полы платья и хотел идти, – как вдруг старуха подошла ко мне и, наклонившись к моей руке, поцеловала её и сказала: «О господин, да сделает господь приятной твою юность! Прошу тебя, пройди со мною несколько шагов до этих ворот. Я передала своим то, что ты сказал мне, прочтя письмо, но они мне не поверили; пройди же со мною два шага и прочти им письмо из‑за двери и прими от меня праведную молитву». – «А что это за письмо?» – спросил я. «О дитя моё, – отвечала старуха, – оно пришло от моего сына, которого нет со мной уже десять лет. Он уехал с товарами и долго пробыл на чужбине, так что мы перестали надеяться и думали, что он умер, а потом, спустя некоторое время, к нам пришло от него это письмо. А у него есть сестра, которая плачет по нем в часы ночи и дня, и я сказала ей: „Он в добром здоровье“; но она не поверила и сказала: „Обязательно приведи ко мне кого‑нибудь, кто прочитает это письмо при мне, чтобы моё сердце уверилось и успокоился мой ум“. А ты знаешь, о дитя моё, что любящий склонён к подозрению; сделай же мне милость, пойди со мной и прочти это письмо, стоя за занавеской, а я кликну его сестру, и она послушает из‑за двери. Ты облегчишь наше горе и исполнишь нашу просьбу; сказал ведь посланник Аллаха (да благословит его Аллах и да приветствует!): „Кто облегчит огорчённому одну горесть из горестей мира, тому облегчит Аллах сотню горестей“; а другое изречение гласит: „Кто облегчит брату своему одну горесть из горестей мира, тому облегчит Аллах семьдесят две горести из горестей дня воскресенья“. Я направилась к тебе, не обмани же моей надежды».

«Слушаю и повинуюсь, ступай вперёд», – сказал я; и она пошла впереди меня, а я прошёл за нею немного и пришёл к воротам красивого большого дома (а ворота его были выложены полосами красной меди). И я остановился за воротами, а старуха крикнула по‑иноземному; и не успел я очнуться, как прибежала какая‑то женщина с лёгкостью и живостью, и платье её было подобрано до колен, и я увидел пару ног, смущающих мысли и взор. И она была такова, как сказал поэт:

О, платье поднявшая, чтобы ногу увидеть мог

Влюблённый и мог понять, как прочее дивно.

Бежит она с чашею навстречу любимому, –

Людей искушают ведь лишь чаша и кравчий.

И ноги её, подобные двум мраморным столбам, были украшены золотыми браслетами, усыпанными драгоценными камнями. А эта женщина засучила рукава до подмышек и обнажила руки, так что я увидел её белые запястья, а на руках её была пара браслетов на замках с большими жемчужинами и на шее ожерелье из дорогих камней. И в ушах её была пара жемчужных серёг, а на голове платок из полосатой парчи, окаймлённый дорогими камнями; и она заткнула концы рубашки за пояс, как будто бы только что работала. И, увидав её, я был ошеломлён, так как она походила на сияющее солнце, а она сказала нежным и ясным голосом, слаще которого я не слышал: «О матушка, это он пришёл читать письмо?» – «Да», – отвечала старуха. И тогда девушка протянула мне руку с письмом, а между нею и дверью было с полшеста расстояния[183], и я вытянул руку, желая взять у неё письмо, и просунул в дверь голову и плечи, чтобы приблизиться к ней и прочесть письмо; и не успел я очнуться, как старуха упёрлась головой мне в спину и втолкнула меня (а письмо было у меня в руке), и, сам не знаю как, я оказался посреди дома и очутился в проходе. А старуха вошла быстрее разящей молнии, и у неё только и было дела, что запереть ворота…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать третья ночь

Когда же настала сто двадцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша Азиз говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „Когда старуха втолкнула меня, я не успел очнуться, как оказался в проходе, старуха вошла быстрее разящей молнии, и у неё только и было дела, что запереть ворота. Женщина же, увидев, что я внутри дома, подошла ко мне и прижала меня к груди и опрокинула на землю, и села на меня верхом и так сжала мне живот руками, что я обмер, а затем она обхватила меня руками, и я не мог от неё освободиться, потому что она меня сильно сжала. И потом она повела меня (а старуха шла впереди с зажжённой свечой), и мы миновали семь проходов, и посла того она пришла со мною в большую комнату с четырьмя портиками, под которыми могли бы играть в мяч всадники. И тогда она отпустила меня и сказала: «Открой глаза!“ И я открыл глаза, ошеломлённый оттого, что она меня так сильно сжимала и давила, и увидал, что комната целиком построена из прекраснейшего мрамора, и вся устлана шёлком и парчой, и подушки и сиденья в ней такие же. И там были две скамейки из жёлтой меди и ложе из червонного золота, украшенное жемчугом и драгоценными камнями, и сиденья, и это был дом благоденствия, подходящий лишь для такого царя, как ты.

«О Азиз, – спросила она меня потом, – что тебе любезнее, смерть или жизнь?» – «Жизнь, – ответил я. И она сказала: „Если жизнь тебе любезнее, женись на мне“. – „Мне отвратительно жениться на такой, как ты“, – воскликнул я, но она ответила: „Если ты на мне женишься, то спасёшься от дочери Далилы‑Хитрицы“.

«А кто такая дочь Далилы‑Хитрицы?» – спросил я; и она, смеясь, воскликнула: «Это та, с кем ты дружишь к сегодняшнему дню год и четыре месяца, да погубит её Аллах великий и да пошлёт ей того, кто сильнее её! Клянусь Аллахом, не найдётся никого коварнее её! Сколько людей она убила до тебя и сколько натворила дел! Как это ты спасся от неё, продружив с нею все это время, и как она тебя не убила и не причинила тебе горя!»

Услышав её слова, я до крайности удивился и воскликнул: «О госпожа моя, от кого ты узнала о ней?» – «Я знаю её так, как время знает свои несчастья, – отчала она, – но мне хочется, чтобы ты рассказал мне все, что у тебя с ней случилось, и я могла бы узнать, почему ты от неё спасся».

И я рассказал ей обо всем, что произошло у меня с той женщиной и с дочерью моего дяди Азизой, и она призвала на неё милость Аллаха, и глаза её прослезились.

Она ударила рукой об руку, услышав о смерти моей двоюродной сестры Азизы, и воскликнула: «На пути Аллаха погибла её юность! Да воздаст тебе Аллах за неё добром! Клянусь Аллахом, о Азиз, она умерла, а между тем она – виновница твоего спасения от дочери ДалилыХитрицы, и если бы не она, ты бы, наверное, погиб.

Я боюсь за тебя из‑за её коварства, но мой рот закрыт, и я не могу говорить». – «Да, клянусь Аллахом, все это случилось», – сказал я. И она покачала головой и воскликнула: «Не найдётся теперь такой, как Азиза!» – «А перед смертью, – сказал я, – она завещала мне сказать той женщине два слова, не более, а именно:

«Верность прекрасна, измена дурна».

Услышав это, женщина вскричала: «Клянусь Аллахом, о Азиз, эти‑то два слова и спасли тебя от неё и от убиения её рукой! Теперь моё сердце успокоилось за тебя: она уже тебя не убьёт. Твоя двоюродная сестра выручила тебя и живая и мёртвая. Клянусь Аллахом, я желала тебя день за днём, но не могла овладеть тобою раньше, чем теперь, когда я с тобою схитрила и хитрость удалась. Ты пока ещё простак, не знаешь коварства женщин и хитростей старух». – «Нет, клянусь Аллахом!» – воскликнул я. И она сказала: «Успокой свою душу и прохлади глаза! Мёртвый успокоен, а живому будет милость! Ты – красивый юноша, и я хочу иметь тебя только по установления Аллаха и его посланника (да благословит его Аллах и да приветствует!). Чего ты ни захочешь из денег или тканей, все быстро к тебе явится, и я не буду ничем утруждать тебя. И хлеб у меня тоже всегда испечён, и вода – в кувшине, и я только хочу от тебя, чтобы ты делал со мною то, что делает петух». – «А что делает петух?» – спросил я; и она засмеялась и захлопала в ладоши, и смеялась так сильно, что упала навзничь, а потом она села прямо и воскликнула: «О свет моих глаз, разве ты не знаешь ремесла петуха?» – «Нет, клянусь Аллахом, я не знаю ремесла петуха», – ответил я. И она сказала: «Вот ремесло петуха: ешь, пей и топчи!»

И я смутился от её слов, а потом спросил: «Это ремесло петуха?» А она сказала: «Да, и теперь я хочу от тебя, чтобы ты затянул пояс, укрепил решимость и любил изо всей мочи». И она захлопала в ладоши и крикнула: «О матушка, приведи тех, кто у тебя находится». И вдруг старуха пришла с четырьмя правомочными свидетелями, неся кусок шёлковой материи.

И она зажгла четыре свечи, а свидетели, войдя, приветствовали меня и сели; и тогда женщина встала и закрылась плащом и уполномочила одного из свидетелей заключить брачный договор. И они сделали запись, а женщина засвидетельствовала, что она получила все приданое, предварительное и последующее, и что на её ответственности десять тысяч дирхемов моих денег…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать четвёртая ночь

Когда же настала сто двадцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж‑аль‑Мулуку! „И когда написали запись, она засвидетельствовала, что получила все приданое, предварительное и последующее, и что на её ответственности десять тысяч дирхемов моих денег, а затем она дала свидетелям их плату, и они ушли откуда пришли. И тогда женщина ушла и, сняв с себя платье, пришла в тонкой рубашке, обшитой золотой каймой, и взяла меня за руку, и поднялась со мной на ложе, говоря: «В дозволенном нет срама“.

А потом мы проспали до утра, и я хотел выйти, но вдруг она подошла и сказала, смеясь: «Ой, ой! – ты думаешь, что входят в баню так же, как выходят из неё[184]. Ты, наверное, считаешь меня такой же, как дочь Далилы‑Хитрицы. Берегись таких мыслей! Ты ведь мой муж по писанию и установлению, а если ты пьян, то отрезвись и образумься! Этот дом, где ты находишься, открывается лишь на один день каждый год. Встань и посмотри на большие ворота».

И я подошёл к большим воротам и увидел, что они заперты и заколочены гвоздями, и, вернувшись к ней, я рассказал ей, что они заколочены и заперты, а она сказала: «О Азиз, у нас хватит муки, крупы, плодов, гранатов, сахару, мяса, баранины, кур и прочего на много лет, и с этой минуты ворота откроются только через год. Я знаю, что ты увидишь себя выходящим отсюда не раньше чем через год». – «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха!» – воскликнул я. И она сказала: «А чем же здесь тебе плохо, если ты знаешь ремесло петуха, о котором я тебе говорила?»

И она засмеялась, и я также засмеялся и послушался её и сделал, что она сказала. И я стал у неё жить и исполнял ремесло петуха: ел, пил и любил, пока не прошёл год – двенадцать месяцев. А когда год исполнился, она понесла от меня, и я получил через неё сына.

А в начале следующего года я услышал, что открывают ворота. И вдруг люди внесли хлебцы, муку и сахар. И я хотел выти, но она сказала мне: «Потерпи до вечерней поры, и как вошёл, так и выйди». И я прождал до вечерней поры и хотел выйти, испуганный и устрашённый, и вдруг она говорит: «Клянусь Аллахом, я не дам тебе выйти, пока не возьму с тебя клятву, что ты вернёшься сегодня ночью, раньше чем запрут ворота».

Я согласился на это, и она взяла с меня верные клятвы, мечом, священным списком и разводом[185], что я вернусь к ней, а потом я вышел от неё и отправился в тот сад. И я увидел, что ворота его открыты, как всегда, и рассердился и сказал про себя: «Я отсутствовал целый год и пришёл внезапно и вижу, что здесь открыто, как прежде. Я обязательно войду и погляжу, прежде чем пойду к своей матери, – теперь ведь время вечернее», и я вошёл в сад…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать пятая ночь

Когда же настала сто двадцать пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Азиз говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „И я вошёл в сад и шёл, пока не пришёл в ту комнату, и я увидел, что дочь Далилы‑Хитрицы сидит, положив голову на колени и подперев щеку рукою, и цвет её лица изменился и глаза впали. И, увидев меня, она сказала: „Слава Аллаху за спасение!“ – и хотела подняться, но упала от радости; и я устыдился её и опустил голову. А потом я подошёл к ней, поцеловал её и спросил: „Как ты узнала, что я приду к тебе сегодня вечером?“ – «Я не знала об этом, – сказала она. – Клянусь Аллахом, вот уж год, как я не ведаю вкуса сна и не вкушаю его! Каждую ночь я бодрствую в ожидании тебя, и это со мною случилось с того дня, как ты от меня ушёл и я дала тебе платье из новой ткани и ты обещал, что сходишь в баню и придёшь. Я просидела, ожидая тебя, первую ночь и вторую ночь и третью ночь, а ты пришёл только после такого долгого времени. Я постоянно жду твоего прихода, таково уж дело влюблённых. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, почему ты отсутствовал весь этот год“.

И я рассказал ей. И когда она узнала, что я женился, её лицо пожелтело, а потом я сказал: «Я пришёл к тебе сегодня вечером и уйду раньше, чем взойдёт день». И она воскликнула: «Недостаточно ей того, что она устроила с тобой хитрость и вышла за тебя замуж и заточила у себя на целый год! Она ещё взяла с тебя клятву разводом, что ты вернёшься к ней этой ночью, раньше наступление дня, и её душа не позволяет тебе повеселиться у твоей матери или у меня! Ей не легко, чтобы ты провёл у когонибудь из нас одну ночь, вдали от неё, так каково же той, от кого ты ушёл на целый год, хотя я и знала тебя раньше, чем она. Но да помилует Аллах дочь твоего дяди Азизу! С ней случилось то, что не случилось ни с кем, и она вынесла то, что никто не вынес, и умерла обиженная тобою. А это она защитила тебя от меня. Я думала, что ты меня любить, и отпустила тебя, хотя могла и не дать тебе уйти целым и с жирком и была в силах тебя заточить и погубить».

И она горько заплакала, и разгневалась, и, вся ощетинившись, посмотрела на меня гневным взором. И когда я увидел её такою, у меня затряслись поджилки, и я испугался её, и она стала точно ужасная гуль, а я стал точно боб на огне. А потом она сказала: «Нет мне больше от тебя проку, после того как ты женился и у тебя появился ребёнок; ты не годишься для дружбы со мною, так как мне будет польза только от холосгого, а женатый мужчина – тот не принёс нам никакой пользы. Ты продал меня за этот вонючий пучок цветов! Клянусь Аллахом, я опечалю через тебя эту распутницу, и ты не достанешься ни мне, ни ей!»

Потом она издала громкий крик, и не успел я очнуться, как пришли десять невольниц и бросили меня на землю; и когда я оказался у них в руках, она поднялась, взяла нож и воскликнула: «Я зарежу тебя, как режут козлов, и это будет тебе самым малым наказанием за то, что ты сделал со мною и с дочерью твоего дяди раньше меня».

И, увидев, что я в руках её невольниц и щеки мои испачканы пылью и рабыни точат нож, я уверился в своей смерти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать шестая ночь

Когда же настала сто двадцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал Дау‑аль‑Макану: „И юноша Азиз говорил Тадж‑аль‑Мулуку: „И, увидев, что я в руках её невольниц и щеки мои испачканы пылью и рабыни точат нож, я уверился в своей смерти и воззвал к этой женщине о помощи, но она стала лишь ещё более жестока и приказала невольницам скрутить меня. И они скрутили меня и, бросив на спину, сели мне на живот и схватили меня за голову, и две невольницы сели мне на колени, а две другие взяли меня за руки, она же встала с двумя невольницами и приказала им меня бить. И они били меня, пока я не обеспамятел и не ослаб мой голос, а очнувшись, я сказал про себя: „Поистине, умереть зарезанным лучше и легче, чем эти побои!“ И я вспомнил слова дочери моего дяди, которая говорила: «Да избавит тебя Аллах от её зла!“ – и стал кричать и плакать, пока не прервался мой голос и у меня не осталось ни звука, ни дыхания. А потом она наточила нож и сказала невольницам: «Обнажите его!“

И вдруг владыка внушил мне произнести те слова, которые говорила дочь моего дяди и завещала мне сказать. «О госпожа, – воскликнул я, – разве ты не знаешь, что верность прекрасна, а измена дурна?» И, услышав это, она воскликнула и сказала: «Да помилуй тебя Аллах, о Азиза! Да воздаст ей Аллах за её юность раем! Клянусь Аллахом, она была тебе полезна и при жизни и после смерти и спасла тебя от моих рук при помощи этих слов. Но я не могу отпустить тебя так и непременно должна оставить на тебе след, чтобы причинить горе этой распутнице и срамнице, которая спрятала тебя от меня». И она крикнула невольницам и велела им связать мне ноги верёвкой, а затем сказала им: «Сядьте на него верхом!», и они это сделали. И тогда она ушла и вернулась с медной сковородкой, которую подвесила над жаровней с огнём и налила туда масла и поджарила в нем серу (а я был без чувств), и потом она подошла ко мне, распустила на мне одежду и перевязала мои срамные части верёвкой и, схватив её, подала её двум невольницам и сказала: «Тяните за верёвку!» И они потянули, а я потерял сознание, и от сильной боли я оказался в другом, нездешнем мире, а она пришла с железной бритвой и оскопила меня, так что я стал точно женщина. И затем она прижгла место отреза и натёрла его порошком (а я все был без памяти), а когда я пришёл в себя, кровь уже остановилась.

И женщина велела невольницам развязать меня и дала мне выпить кубок вина, а потом сказала: «Иди теперь к той, на которой ты женился и которая поскупилась отдать мне одну ночь! Да помилует Аллах дочь твоего дяди, которая была виновницей твоего спасения и не открыла своей тайны. Если бы ты не произнёс её слов, я наверное бы тебя зарезала! Уходи сейчас же, к кому хочешь! Мне нужно было от тебя только то, что я у тебя отрезала, а теперь у тебя не осталось для меня ничего. Мне нет до тебя охоты, и ты мне не нужен! Поднимайся, пригладь себе волосы и призови милость Аллаха на дочь твоего дяди!»

И она пихнула меня ногой, и я встал, но не мог идти, и я шёл понемногу, пока не дошёл до дому и, увидя, что двери открыты, я свалился в дверях и исчез из мира.

И вдруг моя жена вышла и подняла меня, и внесла в комнату, и она увидела, что я стал как женщина. А я заснул и погрузился в сон и, проснувшись, увидал себя брошенным у ворот сада…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать седьмая ночь

Когда же настала сто двадцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал царю Дау‑аль‑Макану: „И юноша Азиз говорил Тадж‑альМулуку: «И когда я веч ал и очнулся, я увидал, что был брошен у ворот сада. Я поднялся, стеная и охая, и шёл, пока не пришёл к моему жилищу, и, войдя в него, я нашёл мою мать плачущей по мне, и она говорила: «Узнаю ли я, дитя моё, в какой ты земле?“ И я подошёл и кинулся к ней, а она посмотрела на меня и, узнав меня, увидала, что я нездоров и моё лицо стало жёлтым и чёрным.

А я вспомнил о дочери моего дяди и о добре, которое она мне сделала, и уверился, что она меня любила, и заплакал, и моя мать тоже заплакала. «О дитя моё, твой отец умер», – сказала моя мать; и тогда я ещё сильнее расстроился и так заплакал, что лишился чувства, а очнувшись, я посмотрел на то место, где сиживала дочь моего дяди, и снова заплакал и едва не лишился чувств от сильного плача.

И я продолжал так плакать и рыдать до полуночи; и моя мать сказала: «Твой отец уже десять дней как умер»; а я ответил ей: «Не стану никогда ни о ком думать, кроме дочери моего дяди! Я заслужил все то, что со мной случилось, раз я пренебрёг ею, хотя она меня любила». – «Что же с тобой случилось?» – спросила моя мать. И я рассказал ей, что со мной произошло, и она немного поплакала, а затем она принесла мне кое‑чего съестного, и я поел немного и выпил, и повторил ей свою повесть, рассказав обо всем, что мне выпало. И она воскликнула: «Слава Аллаху, что с тобой случилось только это и она тебя не зарезала!»

Потом мать принялась меня лечить и поить лекарствами, пока я не исцелился и не стал вполне здоров и тогда она сказала мне: «О дитя моё, теперь я вынесу тебе то, что твоя двоюродная сестра положила ко мне на сохранение. Эта вещь принадлежит тебе, и Азиза взяла с меня клятву, что я не покажу тебе её раньше, чем увижу, что ты вспоминаешь свою двоюродную сестру и плачешь и что разорвана твоя связь с другою. А теперь я знаю, что эти условия исполнились».

И она встала и, открыв сундук, вынула оттуда лоскут с изображением этой нарисованной газели (а это был тот лоскут, который раньше я подарил Азизе), и, взяв его, я увидел, что на нем написаны такие стихи:

Красавица, кто тебя нас бросить заставил?

От крайней любви к тебе убит измождённый.

А если не помнишь пас с тех пор, как расстались мы,

То мы – Аллах знает то! – тебя не забыли.

Ты мучишь жестокостью, но мне она сладостна;

Подаришь ли мне когда с тобою свиданье?

И прежде не думал я, что страсть изнуряет нас

И муку душе несёт, пока не влюбился.

И только когда любовь мне сердце опутала,

Я страсти стал пленником, едва ты взглянула,

Смягчились хулители, увидя любовь мою,

А ты не жалеешь, Хинд, тобой изнурённых.

Аллахом мечта моя, клянусь, не утешусь я,

В любви коль погибну я – тебя не забуду!

Прочитав эти стихи, я горько заплакал и стал бить себя по щекам; а когда я развернул бумажку, из неё выпала другая записка, и, открыв её, я вдруг увидел, что там написано: «Знай, о сын моего дяди, я освободила тебя от ответа за мою кровь и надеюсь, что Аллах позволит тебе соединиться с тем, кого ты любишь. Но если с тобой случится что‑нибудь из‑за дочери Далилы‑Хитрили, не ходи опять к ней и ни к какой другой женщине и терпи свою беду. Не будь твой срок долгим, ты бы, наверное, давно погиб; но слава Аллаху, который назначил мой день раньше твоего дня. Привет мой тебе. Береги этот лоскут, на котором изображение газели; не оставляй его и не расставайся с ним: этот рисунок развлекал меня, когда тебя со мной не было…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто двадцать восьмая ночь

Когда же настала сто двадцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал царю Дау‑аль‑Макану: „И юноша Азиз говорил Тадж‑альМулуку: «Я прочитал то, что написала мне дочь моего дяди, наставляя меня, и она говорила: «Береги эту газель, и пусть она не покидает тебя – она меня развлекала, когда тебя со мной не было. Заклинаю тебя Аллахом, если ты овладеешь той, что нарисовала газель, держись от неё вдали, не давай ей к тебе приблизиться и не женись на ней. Если же она не достанется тебе и ты не сможешь овладеть ею и не найдёшь к ней доступа, не приближайся после неё ни к одной женщине. Знай, обладательница этой газели рисует одну газель ежегодно и посылает её в отдалённейшие страны, чтобы распространилась весть о ней и о прекрасной её работе, которую бессильны исполнить жители земли. А к твоей возлюбленной, дочери Далилы‑Хитрицы, попала эта газель, и она стала поражать ею людей и показывать её им, говоря: «У меня есть сестра, которая это вышивает“. А она лгунья, раз говорит это, разорви Аллах её покров!

Вот тебе моё завещание, и я оставляю его тебе лишь потому, что знаю: мир будет для тебя тесен после моей смерти, и, может быть, ты удалишься из‑за этого на чужбину и станешь ходить по странам и услышишь о той, что вышила этот образ; и тогда твоя душа пожелает узнать её, и ты вспомнишь меня, но от этого не будет тебе пользы, и ты узнаешь мне цену только после моей смерти. И знай, что владелица этой газели – дочь царя Камфарных островов и госпожа благородных».

Прочитав этот листок и поняв его содержание, я заплакал, и моя мать заплакала из‑за моих слез, и я все смотрел на листок и плакал, пока не пришла ночь. И я провёл таким образом год, а через год купцы из моего города снарядились в путь (а это те люди, с которыми я еду в караване). И моя мать посоветовала мне собраться и поехать с ними: может быть, я развлекусь и уйдёт мол печаль. «Расправь свою грудь и брось эту печаль и отлучись на год, два пли три, пока вернётся караван, быть может твоё сердце развеселится и прояснится твой ум», – сказала она и до тех пор уговаривала меня ласковыми словами, пока я не собрал своих товаров и не отправился с купцами.

А у меня никогда не высыхали слезы за все путешествие, и на всякой остановке, где мы останавливались, я развёртывал этот лоскут и рассматривал газель на нем, вспоминая дочь моего дяди, и плакал о ней, как ты видишь. Она любила меня великой любовью и умерла в горести из‑за меня, так как я сделал ей только зло, а она сделала мне только добро. И когда купцы вернутся, я вернусь вместе с ними, и моей отлучке исполнится целый год, который я провёл в великой печали. Мои заботы и горести возобновились ещё и оттого, что я проезжал через Камфарные острова, где хрустальная крепость, – а их семь островов и правит ими царь по имени Шахраман, у которого есть дочь Дунья. И мне сказали: «Она вышивает газелей и та газель, которая у тебя, из её вышивок». И когда я узнал об этом, моя тоска усилилась и я потонул в море размышлений, сжигаемый огнём, и стал плакать о себе, так как я сделался подобен женщине и мне уже не придумать никакой хитрости, раз у меня не осталось той принадлежности, что бывает у мужчин. И с тех пор, как я покинул Камфарные острова, глаза мои плачут и сердце моё печально; я уже долго в таком положении и не знаю, можно ли мне будет вернуться в мой город и умереть подле моей матери, или нет. Я уже насытился жизнью».

И он застонал и зажаловался и взглянул на изображение газели, и слезы побежали и потекли по его щекам, и он произнёс такие два стиха:

«Сказали мне многие – придёт облегчение.

«Доколе, – я зло спросил, – придёт облегчение?»

Сказали: «Со временем». Я молвил: «Вот чудо‑то!

Кто жизнь обеспечит мне, о слабый на доводы?»

И сказал слова другого:

«С тех пор как расстались мы, – Аллаху то ведомо, –

Я плакал так горестно, что слез занимал я».

Сказали хулители: «Терпи, ты достигнешь их».

«Хулители, – я спросил, – а где же терпенье?» И вот моя повесть, о царь. Слышал ли ты рассказ диковиннее этого?» – спросил юноша, и Тадж‑аль‑Мулук крайне удивился, и когда он услышал историю юноши, в его сердце вспыхнули огни из‑за упоминания о Ситт Дунья и её красоте…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Повесть о Тадж‑аль‑Мулуке (продолжение)

Сто двадцать девятая ночь

Когда же настала сто двадцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал Дауаль‑Макану: «И, услышав историю юноши, Тадж‑аль‑Мулук крайне удивился, и в его сердце вспыхнули огни, когда он услышал о прелести Ситт Дунья и узнал, что она вышивает газелей, и его охватила великая страсть и любовь.

«Клянусь Аллахом, – сказал он юноше, – с тобою случилось дело, подобного которому не случилось ни с кем, кроме тебя, но тебе дана жизнь, и ты должен её прожить. Я хочу тебя спросить о чем‑то». – «О чем?» – спросил Азиз. И Тадж‑аль‑Мулук молвил: «Расскажи мне, как ты увидел ту женщину, которая сделала эту газель». – «О владыка, – сказал Азиз, – я пришёл к ней хитростью, и вот какою: когда я вступил с караваном в её город, я уходил и гулял по садам – а там было много деревьев, и сторож этих садов был великий старик, далеко зашедший в годах. Я спросил его: „О старец, чей это сад?“ И сторож сказал мне: „Он принадлежит царской дочери Ситт Дунья, и мы находимся под её дворцом. Когда она хочет погулять, она открывает потайную дверь и гуляет в саду и нюхает запах цветов“. – „Сделай милость, позволь мне посидеть в этом саду, пока она не придёт и не пройдёт мимо – быть может, мне посчастливится разок взглянуть на неё?“ – попросил я. И старец молвил: „В этом нет беды“. И когда он сказал мне это, я дал ему немножко денег и сказал: „Купи нам чего‑нибудь поесть“.

И он взял деньги, довольный, и, открыв ворота, вошёл и ввёл меня вместе с собою, и мы пошли и шли до тех пор, пока не пришли в приятное место, и старик сказал мне: «Посиди здесь, а я схожу и вернусь к тебе и принесу немного плодов».

И он оставил меня и ушёл, и некоторое время его не было, а потом он вернулся с жареным ягнёнком, и мы ели, пока не насытились, а моё сердце желало увидеть эту девушку. И когда мы сидели так, дверь вдруг распахнулась, и старик сказал мне: «Вставай, спрячься». И я поднялся и спрятался, и вдруг чёрный евнух просунул голову в калитку и спросил: «Эй» старик, есть с тобою кто‑нибудь?» – «Нет», – отвечал старик. «Запри ворота в сад», – сказал тогда евнух, и старец запер ворота сада, и вдруг Ситт Дунья появилась из потайной двери, и когда я увидел её, я подумал, что луна взошла на горизонте и засияла. И я смотрел на неё некоторое время и почувствовал стремление к ней, подобное стремлению жаждущего к воде, а немного спустя она заперла дверь и ушла. И тогда я вышел из сада и направился домой, и я знал, что мне не достичь её и что я не из её мужчин, особенно раз я стал как женщина и у меня нет принадлежности мужчин. Она царская дочь, а я купец, – откуда же мне достичь такой, как она, или ещё кого‑нибудь?

И когда мои товарищи собрались, я тоже собрался и поехал с ними. А они направлялись в этот город, и когда мы достигли здешних мест и встретились с тобою, ты спросил меня и я рассказал тебе. Вот моя повесть и то, что со мной случилось, и конец».

И когда Тадж‑аль‑Мулук услышал эти речи, его ум и мысли охватила любовь к Ситт Дунья, и он не знал, что ему делать. Он поднялся и сел на коня и, взяв Азиза с собою, вернулся в город своего отца, и отвёл Азизу дочь и отправил ему туда все, что нужно из еды, питья и одеяний и, покинув его, удалился в свой дворец, и слезы бежали по его щекам, так как слух заменяет лицезрение и встречу. И Тадж‑аль‑Мулук оставался в таком состоянии, пока его отец не вошёл к нему, и он увидел, что царевич изменился в лице и стал худ телом и глаза его плачут. И царь понял, что его сын огорчён из‑за чего‑то, что постигло его, и сказал: «О дитя моё, расскажи мне, что с тобою и что такое случилось, что изменился цвет твоего лица и ты похудел телом». И царевич рассказал ему обо всем, что случилось и что он услышал из повести Азиза и повести о Ситт Дунья, и сказал, что он полюбил её понаслышке, не видав её глазами. И отец его молвил: «О дитя моё, она дочь царя, и страны его от нас далеко! Брось же это и войди во дворец твоей матери…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до ста тридцати

Когда же настала ночь, дополняющая до ста тридцати, она сказала:

«Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал Дау‑аль‑Макану: „И отец Тадж‑аль‑Мулука сказал ему: „О дитя моё, её отец царь, и земли его от нас далеко! Брось же это и войди во дворец твоей матери – там пятьсот невольниц подобных лунам; какая из них тебе понравится, ту и бери. Или же возьмём и сосватаем за тебя какую‑нибудь из царских дочерей, которая будет лучше её“. – „О батюшка, – отвечал Тадж‑аль‑Мулук, – не хочу другую, совсем! Эта вышила газель, которую я видел, и мне не обойтись без неё, а иначе я пойду блуждать по степям и пустыням и убью себя из‑за неё“. – «Дай срок, пока я пошлю к её отцу и посватаю её у него, – сказал ему отец. – Я исполню твоё желание, как я сделал для себя с твоей матерью; быть может, Аллах приведёт тебя к желаемому, а если её отец не согласится, я потрясу его царство войском, конец которого будет у меня, а начало у него“.

Потом он позвал юношу Азиза и спросил: «О дитя моё, ты знаешь дорогу?» – «Да», – отвечал Азиз. «Я хочу, чтобы ты поехал с моим везирем», – сказал царь, и Азиз ответил: «Слушаю и повинуюсь, о царь времени!» Потом царь призвал своего везиря и сказал: «Придумай мне план для моего сына, и пусть он будет хорош. Отправляйся на Камфарные острова и сосватай дочь их царя за моего сына». И везирь отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

А Тадж‑аль‑Мулук вернулся в своё жилище, и его страсть ещё увеличилась, и состояние его ухудшилось, и отсрочка показалась ему долгой, а когда над ним опустилась ночь, он стал плакать, стонать и жаловаться и произнёс:

«Ночной уж спустился мрак, и слез велики войска,

И ярок огонь любви, горящий в душе моей.

Коль ночи вы спросите, они вам поведают,

Другим ли я занят был – не грустью тоскливою.

Ночами я звёзд стада пасу от любви моей,

А слезы с ланит моих бегут, как градинок ряд.

Один ведь остался я, и нет никого со мной!

Подобен я любящим без близких и родичей».

А окончив свои стихи, он лежал некоторое время без чувств и очнулся только к утру. И пришёл слуга его отца, и встал у его изголовья, позвал его к родителю.

И Тадж‑аль‑Мулук пошёл с ним, и, увидав его, отец юноши нашёл, что цвет его лица изменился, и принялся его уговаривать быть стойким и обещал свести его с царевной, а потом он снарядил Азиза и своего везиря и дал им подарки. И они ехали дни и ночи, пока не приблизились к Камфарным островам. И тогда они остановились на берегу реки, и везирь послал от себя гонца к царю, чтобы сообщить ему об их прибытии. И гонец отправился, и прошло не более часу, как придворные царя и его эмиры выехали к ним навстречу на расстояние одного фарсаха: и, встретив их, ехали впереди их, пока не ввели их к царю. И прибывшие поднесли ему подарки и пробыли у него, как гости, три дня. А когда настал четвёртый день, везирь вошёл к царю и, встав перед ним, рассказал ему о деле, по которому он прибыл. Царь был в недоумении, какой дать ответ, так как его дочь не любила мужчин и не желала брака. Он посидел некоторое время, опустив голову к земле, а потом поднял голову и, призвав одного из евнухов, сказал ему: «Пойди к твоей госпоже Дунья и повтори ей то, что ты слышал, и расскажи, зачем прибыл этот везирь». И евнух поднялся и пошёл и ненадолго скрылся, а потом он вернулся к царю и сказал: «О царь времени, когда я пришёл и рассказал Ситт Дунья, что слышал, она сильно рассердилась и, поднявшись на меня с палкой, хотела разбить мне голову, и я бегом убежал от неё. И она сказала мне: „Если мой отец заставит меня выйти замуж, я убью того, за кого я выйду“. И тогда её отец сказал везирю и Азизу: „Вы слышали и знаете – расскажите же это царю и передайте ему привет. Моя дочь не любит мужчин и не желает брака…“

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать первая ночь

Когда же настала сто тридцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Шахраман сказал везирю и Азизу: „Передайте царю при кет и расскажите ему, как вы слышали, что моя дочь но желает брака“. И они ушли назад без всякого проку и ехали до тех пор, пока не прибыли к царю и не рассказали ему, что случилось.

И тогда царь велел военачальникам кликнуть клич войскам о выступлении на бой и на войну, но везирь сказал ему: «О царь, не делай этого – за тем царём не г вины. Когда его дочь узнала об этом, она прислала сказать: „Если мой отец заставит меня выйти замуж, я убью того, за кого выйду и убью себя после него“. Отказ исходит только от неё».

И, услышав слова везиря, царь испугался за Тадж‑альМулука и сказал: «Если я стану воевать с её отцом и захвачу царевну, а она убьёт себя, мне не будет от этого никакой пользы». – И потом царь уведомил своего сына, Тадж‑аль‑Мулука, и тот, узнав об этом, сказал своему отцу: «О батюшка, мне нет мочи терпеть без неё! Я пойду к ней и буду стараться с ней сблизиться, даже если я умру, я не стану делать ничего другого». – «А как же ты пойдёшь к ней?» – спросил его отец. «Я пойду в обличье купца», – ответил Тадж‑аль‑Мулук. И царь сказал: «Если это неизбежно, то возьми с собою везиря и Азиза». Потом царь вынул для него кое‑что из своей казны и приготовил ему на сто тысяч динаров товара. И везирь с Азизом сговорились с царевичем, а когда наступила ночь, Тадж‑аль‑Мулук и Азиз отправились в дом Азиза и переночевали рту ночь там. А сердце Тадж‑аль‑Мулука было похищено, и не была ему приятна пища и сон – наоборот, на него налетели думы, и его потрясло томление по любимой. И он прибег к творцу, чтобы тот послал ему встречу с нею, и стал плакать, стонать и произнёс:

«Посмотрим, удастся ли сойтись после дали –

На страсть я вам жалуюсь, и вам говорю я:

«Тогда вы мне вспомнились, когда беззаботна ночь,

И отняли сон вы мой, а люди все спали».

А окончив свои стихи, он разразился сильным плачем, и Азиз заплакал вместе с ним, вспоминая дочь своею дяди, и они продолжали так плакать, пока не настало утро. А потом Тадж‑аль‑Мулук поднялся и пошёл к своей матери, одетый в дорожные одежды. И мать спросила его, что с ним, и когда он повторил ей весь рассказ, она дала ему пятьдесят тысяч динаров и простилась с ним, и он ушёл от неё, после того как она пожелала ему благополучия и встречи с любимыми. А затем Тадж‑альМулук вошёл к своему отцу и попросил разрешения выезжать, и отец его позволил и дал ему пятьдесят тысяч динаров, и царевич приказал поставить себе шатёр за городом, и ему поставили шатёр, где он пробыл два дня, а потом уехал.

И Тадж‑аль‑Мулук подружился с Азизом и говорил ему: «О брат мой, я не могу больше расстаться с тобою». И Азиз отвечал: «И я также, и я хотел бы умереть у твоих ног, но только, о брат мой, моё сердце занято мыслью о матери». – «Когда мы достигнем желаемого, будет одно лишь добро», – ответил Тадж‑аль‑Мулук. И они поехали, и везирь наставлял Тадж‑аль‑Мулука быть стойким, а Азиз развлекал его сказками, говорил стихи и рассказывал летописи и истории, и они шли быстрым ходом ночью и днём в течение двух полных месяцев. И путь показался Тадж‑аль‑Мулуку долгим, и огни разгорелись в нем сильнее, и он произнёс:

«Путь долог, и велики волненья и горести,

И в сердце моем любовь великим огнём горит.

Клянусь, о мечта моя, желаний предел моих,

Клянусь сотворившим нас из крови сгустившейся,

Я бремя любви к тебе несу, о желанная,

И горы высокие снести не могли б его,

О жизни владычица, убила любовь меня,

И мёртвым я сделался – дыханья уж нет во мне.

Когда б не влекла меня надежда познать тебя,

Не мог бы спешить теперь в пути я, стремясь к тебе».

А окончив свои стихи, Тажд‑аль‑Мулук заплакал, и Азиз заплакал вместе с ним, так как у него было ранено сердце, и сердце везиря размягчилось из‑за их плача. «О господин, – сказал он, – успокой свою душу и прохлади глаза – будет тебе только одно добро». А Тадж‑альМулук воскликнул: «О везирь, время пути продлилось! Скажи мне, сколько между нами и городом?»

«Осталось лишь немного», – сказал Азиз. И они ехали, пересекая долины и кручи, степи и пустыни. И вот в одну из ночей Тадж‑аль‑Мулук спал и увидел во сне, что его любимая с ним, и он обнимает её и прижимает к груди, и он проснулся испуганный и устрашённый, с улетевшим умом, и произнёс:

«О други, блуждает ум, и слезы текут струёй,

И страсть велика моя, и вечно со мной любовь.

Я плачу теперь, как мать, дитя потерявшая;

Когда наступает ночь, стенаю как голубь я.

И если подует ветр с земель, где живёте вы,

Прохладу я чувствую, до нас доходящую.

Привет вам я буду слать, пока летит горлинка

И дует восточный ветр и голубя слышен стон».

И когда Тадж‑аль‑Мулук окончил говорить стихи, к нему пошёл везирь и сказал: «Радуйся – это хороший знак! Успокой своё сердце и прохлади глаза – ты обязательно достигнешь своей цели».

И Азиз тоже подошёл к нему и стал уговаривать его потерпеть, и развлекал его, разговаривая и рассказывая ему сказки, и они спешили в пути и продолжали ехать в течение дней и ночей, пока не прошло ещё два месяца.

И вот в какой‑то день солнце засияло над ними, И им блеснуло вдали что‑то белое. Тадж‑аль‑Мулук спросил Азиза: «Что это там белое?» И Азиз отвечал ему: «О владыка, это белая крепость, а вон город, к которому ты направляешься». И Тадж‑аль‑Мулук обрадовался, и они ехали до тех пор, пока не приблизились к городу, а когда они подъехали ближе, Тадж‑аль‑Мулук возвеселился до крайности, и прошли его горести и печали. А затем они вошли в город, будучи в обличий купцов (а царевич был одет как знатный купец), и пришли в одно место, которое называлось жилище купцов, – а это был большой хан. «Здесь помещение купцов?» – спросил Тадж‑аль‑Мулук Азиза, и тот ответил: «Да, это тот хан, где я стоял», – и они остановились там и, поставив своих животных на колени, сняли с них поклажу и сложили свои пожитки в кладовые. Они провели там четыре дня, чтобы отдохнуть, а потом везирь посоветовал им нанять большой дом, и они согласились на это и сняли себе просторно построенный дом, предназначенный для развлечений. И они поселились там, и везирь с Азизом стали придумывать какой‑нибудь способ для Тадж‑аль‑Мулука, а Тадж‑аль‑Мулук был растерян и не знал, что делать. И везирь нашёл такой способ, чтобы Тадж‑аль‑Мулук стал купцом на рынке материй.

И, обратившись к Тадж‑аль‑Мулуку и Азизу, он сказал: «Знайте, что если мы будем так сидеть здесь, мы не достигнем желаемого и не исполним того, что нам нужно. Мне пришло на ум нечто, и в этом, если захочет Аллах, будет благо». – «Делай, что тебе вздумается, – ответили ему Тадж‑аль‑Мулук и Азиз, – на старцах лежит благословение, а ты к тому же совершал всякие дела. Скажи же нам, что пришло тебе на ум». И везирь сказал Тадж‑аль‑Мулуку: «Нам следует нанять для тебя лавку на рынке материй, где ты будешь сидеть и торговать, ибо всякому – и знатному и простому – нужна ткань и кусок материи. Ты будешь находиться в этой лавке и сидеть там, и твоё дело устроится, если захочет великий Аллах, тем более что внешность твоя красива. Но только сделай Азиза у себя приказчиком и посади его с собою в лавке, чтобы он подавал тебе отрезки материи». Услышав эти слова, Тадж‑аль‑Мулук воскликнул: «Поистине, это правильный и хороший план!» И затем он вынул дорогую купеческую одежду, надел её и пошёл, а слуги его шли сзади, и одному из них он дал с собою тысячу динаров, чтобы устроить все нужное в лавке. И они шли до тех пор, пока не достигли рынка материй.

И когда купцы увидали Тадж‑аль‑Мулука, посмотрели на его красоту и прелесть, они пришли в недоумение и говорили: «Подлинно, Ридван[186] открыл врата рая и забыл об этом, и этот редкостно красивый юноша вышел оттуда». А другие говорили: «Может быть, он из ангелов». И, подойдя к купцам, они спросили, где лавка старосты, и им указали, и они шли, пока не пришли к старосте, к приветствовали его, и староста и те из купцов, кто был с ним, встали и посадили их и оказали им почтение из‑за везиря: они увидели, что это человек пожилой и уважаемый, и с ним юный Тадж‑аль‑Мулук и Азиз. И купцы говорили друг другу: «Этот старик несомненно отец двух этих юношей». – «Кто из вас староста рынка?» – спросил их везирь. И купцы ответили: «Вот он». И тут староста подошёл, и везирь, посмотрев на него, увидел что это великий старец, достойный и степенный, обладатель слуг и рабов, белых и чёрных.

И староста приветствовал их, как приветствуют любимых, и усердно выказывал им уважение, и, посадив их с собою рядом, спросил: «Есть ли у вас нужда, которую мы были бы счастливы исполнить?» – «Да, – отвечал везирь, – я человек старый, далеко зашедший в годах, и со мной вот эти два юноши. Я путешествовал с ними по всем областям и странам. Вступив в какой‑нибудь город, я всегда остаюсь в нем целый год, чтобы они могли осмотреть его и узнать его обитателей. Я прибыл в ваш город и избрал его местопребыванием, и я хочу получить от тебя лавку, и пусть это будет лавка хорошая, из лучших помещений, где я бы мог посадить их, чтобы они поторговали, осмотрели бы этот город, усвоили бы нравы его жителей и научились бы продавать и покупать, брать и отдавать».

И староста отвечал: «В этом нет беды!» А староста посмотрел на юношей и возрадовался им и полюбил их великой любовью: этот староста увлекался смертоносными взорами, и любовь к сынам превосходила в нем любовь к дочерям, и он был склонён к мужеложству. «Вот прекрасная дичь! Слава тому, кто сотворил их из ничтожной капли и придал им образ!» – подумал он и встал перед ними, прислуживая им, как слуга. А затем он приготовил им лавку, которая находилась посреди крытой галереи, и не было у них на рынке лавки лучше и виднее, так как это была давка разубранная и просторная с полками из слоновой кости и чёрного дерева. А потом староста отдал ключи везирю, бывшему в обличье старого купца, и сказал ему: «Бери, господин! Да сделает её Аллах жилищем благословенным для твоих детей!» И везирь взял у него ключи. А затем они отправились в хан, где были сложены их пожитки, и приказали слугам перенести все бывшие у них товары и материи в ту лавку…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать вторая ночь

Когда же настала сто тридцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, взяв ключи от лавки, везирь, и вместе с ним Тадж‑аль‑Мулук и Азиз, отправились в хан и приказали слугам перенести бывшие у них товары, материи и редкости – а их было много и стоили они целой казны; и все это перенесли, а потом они пошли в лавку, сложили там свои пожитки и проспали эту ночь. Когда же настало утро, везирь взял обоих юношей и свёл их в баню, и они искупались и вымылись, надели роскошные одежды, надушились, и насладились баней до конца. А каждый из юношей был блестяще красив и, будучи в бане, оправдывал слова поэта:

О радость прислужнику, чьи руки касаются

Их тела, рождённого меж влагой и светом.

Всегда в ремесле своём искусство являет он,

Когда даже с камфары срывает он мускус[187],

И потом они вышли из бани.

А староста, услышав, что они пошли в баню, сел и стал ожидать их, и вдруг они подошли, подобные газелям: их щеки зарделись, и глаза почернели, а лица их сверкали, и были они, словно пара сияющих лун или две плодоносные ветви. И, увидев их, староста поднялся на ноги и воскликнул: «О дети мои, да будет баня вам всегда приятна!» И Тадж‑аль‑Мулук ответил ему нежнейшим голосом: «Пошли тебе Аллах приятное, о родитель мой! Почему ты не пришёл к нам и не выкупался вместе с нами?» И потом оба склонились к руке старосты и поцеловали её и шли впереди него, пока не пришли к лавке, из чинности и уважения к нему, так как он был начальником купцов рынка и раньше оказал им милость, отдав им лавку. И когда староста увидел их подрагивающие бедра, в нем поднялась великая страсть, и он стал пыхтеть и храпеть и не мог больше терпеть, и вперил в них глаза и произнёс такое двустишие:

«Читает душа главу о боге едином в них[188],

И негде прочесть ей тут о многих богах главу.

Не диво, что, тяжкие, дрожат на ходу они, –

Ведь сколько движения в том своде вертящемся».

И ещё он сказал:

«Увидел мой глаз – идут по земле они.

О, пусть бы прошли они вдвоём по глазам моим!»

Услыхав это, юноши стали заклинать его, чтобы он пошёл с ними в баню во второй раз, и староста, едва поверив этому, поспешил в баню, и они вошли с ним, а везирь ещё не выходил из бани. И, услышав голос старосты, он вышел и встретил его посреди бани и пригласил его, но староста отказался, и тогда Тадж‑аль‑Мулук схватил его за руку с одной стороны, а Азиз взял его за руку с другой стороны, и они ввели его в другую комнату. И этот скверный старик подчинился им, и его безумие ещё увеличилось, и Тадж‑аль‑Мулук поклялся, что никто другой не вымоет его, а Азиз поклялся, что никто, кроме пего, не будет поливать его водой.

И старик отказывался, а сам желал этого, и везирь сказал ему: «Они твои дети, дай им тебя вымыть и выкупать». – «Да сохранит их тебе Аллах! – воскликнул староста, – клянусь Аллахом, благословение и счастье поселились и нашем городе, когда пришли вы и те, кто с вами!»

И он произнёс такие два стиха:

«Явился ты – и вся земля в зелени,

Цветут цветы перед взором смотрящего.

Кричит земля и все её жители:

«Приют тебе и радость, пришедший к нам!»

И его поблагодарили за это, и Тадж‑аль‑Мулук все время мыл его, а Азиз поливал его водой. И староста думал, что душа его в раю. А когда они кончили ему прислуживать, он призвал на них благословение и сел рядом с везирем, как будто для того, чтобы поговорить с ним, а сам смотрел на Тадж‑аль‑Мулука и Азиза. А потом слуги принесли им полотенца, и они вытерлись, надели своё платье и вышли из бани, и тогда везирь обратился к старосте и сказал ему: «О господин, поистине баня – благо жизни!» – «Да сделает её Аллах здоровой для тебя и для твоих детей и да избавит их от дурного глаза! – воскликнул староста. – Помните ли вы что‑нибудь из того, что сказали про баню красноречивые?» – «Я скажу тебе два стиха, – ответил Тадж‑аль‑Мулук и произнёс: – Жизнь в хаммаме[189] поистине всех приятней, Только места немного в нем, к сожалению, Райский сад там, где долго быть неприятно, И геенна, войти куда – наслажденье».

А когда Тадж‑аль‑Мулук окончил свои стихи, Азиз сказал: «Я тоже помню о бане два стиха». – «Скажи их мне», – молвил старик. И Азиз произнёс:

«О дом, где цветы цветут из скал твердокаменных!

Красив он, когда, светясь, огни вкруг него горят.

Геенной сочтёшь его, хоть райский он, вправду, сад.

И часто встречаются там солнца и луны».

Когда Азиз окончил свои стихи, староста, которому понравилось то, что он сказал, посмотрел на их красоту и красноречие и воскликнул: «Клянусь Аллахом, вы обладаете всей прелестью и красноречием, но послушайте вы меня!» И он затянул напев и произнёс такие стихи:

«Как прекрасно пламя, и пытка им услаждает нас,

И живит она и тела и души людям!

Подивись же дому, где счастья цвет всегда цветёт,

Хоть огонь под ним, пламенея ярко, пышет.

Кто придёт туда, в полной радости будет жить всегда,

И пролились в нем водоёмов полных слезы».

И потом он пустил взоры своих глаз пастись на лугах их красоты и произнёс такие два стиха:

«Я пришёл к жилищу, и вижу я: все привратники

Мне идут навстречу, и лица их улыбаются.

И вошёл я в рай, и геенну я посетил потом,

И Ридвану я благодарен был и Малику»[190].

Услышав это, все удивились таким стихам, а потом староста пригласил их, но они отказались и пошли к себе домой, чтобы отдохнуть от сильной жары в бане. Они отдохнули, поели и выпили и провели всю ночь в своём жилище, как только возможно счастливые и радостные. А когда настало утро, они встали от сна, совершили омовение, сотворили положенные молитвы и выпили утренний кубок. Когда же взошло солнце и открылись лавки и рынки, они поднялись, вышли из дому и, придя на рынок, открыли лавку. А слуги уже убрали её наилучшим образом: они устлали её подушками и шёлковыми коврами и поставили там две скамеечки, каждая ценою в сто динаров, и накрыли их царским ковром, обшитым кругом золотою каймой, а посреди лавки были превосходные ковры, подходящие для такого места. И Тадж‑аль‑Мулук сел на одну скамеечку, а Азиз на другую, а везирь сел посреди лавки, и слуги стояли пред ними. И жители города прослышали про них и столпились возле них, и они продали часть товаров и материй, и в городе распространилась молва о Тадж‑аль‑Мулуке и его красоте и прелести.

И они провели так несколько дней, и каждый день люди приходили все в большем количестве и спешили к ним. И везирь обратился к Тадж‑аль‑Мулуку, советуя ему скрывать свою тайну, и поручил его Азизу, и ушёл домой, чтобы остаться с собою наедине и придумать дело, которое бы обернулось им на пользу; а Тадж‑аль‑Мулук с Азизом стали разговаривать, и царевич говорил Азизу: «Может быть, кто‑нибудь придёт от Ситт Дунья».

И Тадж‑аль‑Мулук проводил так дни и ночи, с беспокойной душой, не зная ни сна, ни покоя, и страсть овладела им, и усилились его любовь и безумие, так что он лишился сна и отказался от питья и пищи, а был он как луна в ночь полнолуния. И вот однажды Тадж‑альМулук сидит, и вдруг появляется перед ним женщинастаруха…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать третья ночь

Когда же настала сто тридцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан говорил Дау‑аль‑Макану: «И вот однажды Тадж‑аль‑Мулук сидит, и вдруг появляется перед ним старуха.

Она приблизилась (а за нею шли две невольницы) и шла до тех пор, пока не остановилась у лавки Тадж‑альМулука, и, увидав, как он строен станом, прелестен и красив, она изумилась его красоте и налила себе в шальвары. «Слава тому, кто сотворил тебя из ничтожной капли и сделал тебя искушением для смотрящих!» – воскликнула она. А потом, вглядевшись в юношу, сказала: «Это не человек, это не кто иной, как вышний ангел!»

И она подошла ближе и поздоровалась с Тадж‑альМулуком, а он ответил на её приветствие и встал на ноги, улыбаясь ей в лицо, и все это он сделал по указанию Азиза. Потом он посадил старуху с собою рядом и стал овевать её опахалом, пока она не отошла и не отдохнула, и тогда старуха обратилась к Тадж‑аль‑Мулуку и спросила: «О дитя моё, о совершённый по свойствам и качествам, из здешних ли ты земель?» – «Клянусь Аллахом, госпожа, – ответил Тадж‑аль‑Мулук ясным, нежным и прекрасным голосом, – я в жизни не вступал в эти края прежде этого раза и остался здесь только для развлечения». – «Да будет тебе почёт среди прибывших! Простор и уют тебе! – воскликнула старуха. – А какие ты привёз с собою материи? Покажи мне что‑нибудь красивое; прекрасные ведь привозят только прекрасное». Когда Тадж‑аль‑Мулук услышал эти слова, его сердце затрепетало, и он не понял смысла её речей, но Азиз подмигнул ему и сделал знак, и Тадж‑аль‑Мулук сказал: «У меня все, что ты захочешь, и со мною есть все материи, подходящие только царям и царским дочерям. Расскажи мне, для кого то, что ты хочешь, чтобы я мог показать тебе материи, подходящие для тех, кто будет владеть ими (а говоря это, он хотел понять смысл речей старухи).

«Я хочу материю для Ситт Дунья, дочери царя Шахрамана», – сказала она. И, услышав имя своей любимой, Тадж‑аль‑Мулук сильно обрадовался и приказал Азизу: «Принеси мне такую‑то кипу!» И когда тот принёс кипу и развязал её перед ним, Тадж‑аль‑Мулук сказал старухе: «Выбери то, что ей годится, таких тканей не найти её у других купцов». И старуха выбрала материй на тысячу динаров и спросила: «Почём это?» (а она разговаривала с юношей и чесала ладонью между бёдрами), и Таджаль‑Мулук сказал ей: «Разве буду я с тобой торговаться об этой ничтожной цене! Слава Аллаху, который дал мне узнать тебя!» – «Имя Аллаха на тебе! – воскликнула старуха. – Прибегаю к господину небосвода от твоего прекрасного лица! Лицо прекрасно и слово ясно! На здоровье той, кто будет спать в твоих объятиях и сжимать твой стан и насладится твоей юностью – особенно если она красива и прелестна, как ты».

И Тадж‑аль‑Мулук так засмеялся, что упал навзничь и воскликнул: «О, исполняющий нужды через развратных старух! Это они исполняют нужды!» – «О дитя моё, как тебя зовут?» – спросила старуха. «Меня зовут Тадж‑аль‑Мулук», – отвечал юноша. «Это имя царей и царских детей, а ты в одежде купцов», – сказала она. И Азиз молвил: «Его родители и близкие так любили его и так дорожили им, что назвали его этим именем!» – «Ты прав! – воскликнула старуха, – да избавит вас Аллах от дурного глаза и от зла врагов и завистников, хотя бы красота ваша пронзала сердца!» И потом она взяла материи и пошла, ошеломлённая его красотой и прелестью и стройностью его стана.

И она ушла и пришла к Ситт Дунья и сказала ей: «О госпожа, я принесла тебе красивую материю». – «Покажи её мне», – сказала царевна, и старуха молвила: «О госпожа, вот она, пощупай её, глаз мой, и посмотри на неё». И когда Ситт Дунья увидела материю, она изумилась ей и воскликнула: «О нянюшка, это прекрасная материя! Я не видела такой в нашем городе». – «О госпожа, – ответила старуха, – продавец её ещё лучше. Кажется, Ридван открыл ворота рая и забылся и оттуда вышел прекрасный юноша, тот, что продаёт эти материи. Я хочу, чтобы он сегодня ночью проспал около тебя и был бы между твоих грудей. Он привёз в наш город дорогие материи, чтобы повеселиться, и он искушение для тех, кто видит его».

И Ситт Дунья засмеялась словам старухи и воскликнула: «Да посрамит тебя Аллах, скверная старуха! Ты заговариваешься, и у тебя не осталось больше ума. Дай мне материю, я посмотрю на неё хорошенько», – сказала она потом, и старуха дала ей материю, и, посмотрев на неё второй раз, царевна увидела, что её мало, а цена её велика, и материя ей понравилась, так как она в жизни такой не видала. «Клянусь Аллахом, это прекрасная материя!» – воскликнула она, и старуха сказала: «О госпожа, если бы ты видела её обладателя, ты наверное узнала бы, что он красивей всех на лице земли». – «Ты спрашивала его, нет ли у него нужды? Пусть он осведомит нас о ней, и мы её исполним», – сказала царевна. И старуха ответила, покачивая головой: «Аллах да сохранит твою проницательность! Клянусь Аллахом, у него поистине есть нужда! Да не потеряешь ты своего знания! А есть ли кто‑нибудь, кто свободен и избавлен от нужды!» – «Пойди к нему, – сказала ей Ситт Дунья, – передай ему привет и скажи: „Ты почтил своим приходом нашу землю и наш город, и какие у тебя есть нужды, мы их исполним. На голове и на глазах!“

И старуха вернулась к Тадж‑аль‑Мулуку в тот же час, и, когда он увидал её, его сердце улетело от радости и веселья, и он поднялся ей навстречу и, взяв старуху за руки, посадил её с собою рядом. И старуха присела и, отдохнув, рассказала ему, что ей говорила Ситт Дунья. И, услышав это, Тадж‑аль‑Мулук обрадовался до крайней степени, и его грудь расширилась и расправилась, и веселье вошло в его сердце. «Моя нужда исполнена!» – подумал он и сказал старухе: «Может быть, ты возьмёшь от меня письмо к ней и принесёшь мне ответ». – «Слушаю и повинуюсь», – ответила старуха. И тут царевич приказал Азизу: «Подай мне чернильницу и бумагу и медный калам!» И когда Азиз принёс ему эти принадлежности, он взял калам в руки и написал такие стихи:

«Пишу я тебе, надежда моя, посланье

О том, как страдать в разлуке с тобою я должен,

И в первой строке: огонь разгорелся в сердце.

Вторая строка: о страсти моей и чувстве.

А в третьей строке: я жизнь потерял и стойкость,

В четвёртой строке: а страсть целиком осталась.

А в пятой строке: когда вас увидит глаз мой?

В шестой же строке: когда же придёт день встречи?»

А под этим он подписал: «Это письмо от пленён и в тюрьме томления заточён, быть из неё освобождён, если встречи и дит он, после того как в разлуке был разлукою с милыми терзаем и пыткою любви пытаем».

И он пролил слезы из глаз и написал такие два стиха:

«Пишу я тебе, и слезы мои струятся,

И нету конца слезам моих глаз вовеки,

На милость творца надежду пока храню я –

Быть может, с тобой и встретимся мы однажды».

Потом он свернул письмо и, запечатав его, отдал старухе и сказал ей: «Доставь его Ситт Дунья!» И она отвечала: «Слушаю и повинуюсь!» А затем Тадж‑аль‑Мулук дал ей тысячу динаров и сказал: «О матушка, прими это от меня в подарок, в знак любви», – и она взяла их от него и призвала на него милость и ушла. И она шла до тех пор, пока не пришла к Ситт Дунья, и та, увидав её, спросила: «О нянюшка, о каких нуждах он просит, мы исполним их». – «О госпожа, – ответила старуха, – он прислал со мною это письмо, и я не знаю, что в нем». И царевна взяла письмо, прочитала его и, поняв его смысл, воскликнула: «Откуда это и до чего я дошла, если этот купец посылает мне письма и просит встречи со мною!» И она стала бить себя по лицу и воскликнула: «Откуда мы явились, что дошли до торговцев! Ах, ах! Клянусь Аллахом, – воскликнула она, – если бы я не боялась Аллаха, я бы наверное убила его и распяла бы на дверях его лавки».

«А что такого в этом письме, что оно так встревожило тебе сердце и расстроило твой ум? – спросила старуха. – Глянь‑ка, жалобы ли там на обиду или требование платы за материю?» – «Горе тебе, там не то: там только слова любви и страсти! – воскликнула царевна. – Все это из‑за тебя, а иначе откуда этот сатана узнал бы меня». – «О госпожа, – ответила старуха, – ты сидишь в своём высоком дворце, и не достигнет тебя никто, даже летящая птица. Да будешь ты невредима, и да будет твоя юность свободна от упрёков и укоризны. Что тебе от лая собак, когда ты госпожа, дочь господина? Не взыщи же с меня за то, что я принесла тебе её письмо, не зная, что есть в нем. Тебе лучше будет, однако, дать ему ответ и пригрозить ему убийством. Запрети ему так болтать – он с этим покончит и не вернётся ни к чему подобному». – «Я боюсь, что, если я напишу ему, он позарится на меня», – сказала Ситт Дунья. По старуха молвила: «Когда он услышит угрозы и застращивание, он отступится от того, что начал». – «Подать чернильницу, бумагу и медный калам!» – крикнула тогда царевна, и, когда ей подали эти принадлежности, она написала такие стихи:

«О ты, утверждающий, что любишь и сна лишён

И муки любви узнал и думы тяжёлые

Ты просишь, обманутый, сближенья у месяца;

Добьётся ли кто‑нибудь желанного с месяцем?

Тебе я ответ даю о том, чего ищешь ты.

Будь скромен! Опасности ты этим подверг себя.

А если вернёшься ты ко прежним речам твоим,

Придёт от меня к тебе мученье великое.

Клянусь сотворившим нас из крови сгустившейся

У солнцу и месяцу подавшим блестящий свет, –

Поистине, коль опять вернёшься к речам твоим,

Я, право, распну тебя на пальмовом дереве»

Потом она свернула письмо, дала его старухе и сказала: «Отдай это ему и скажи: „Прекрати такие речи!“ И старуха ответила: „Слушаю и повинуюсь! “ И она взяла письмо, радостная, и пошла к себе домой и переночевала дома, а когда настало утро, она отправилась в лавку Тадж‑аль‑Мулука и нашла его ожидающим. И при виде её он едва не улетел от радости, а когда она приблизилась, он поднялся ей навстречу и посадил её рядом с собой. И старуха вынула листок и подала его юноше, со словами: „Прочитай, что тут есть! – и прибавила: – когда Ситт Дунья прочла твоё письмо, она рассердилась, то я уговорила её и шутила с ней, пока не рассмешила её, и она смягчилась к тебе и дала тебе ответ!“ И Таджаль‑Мулук поблагодарил её за это и велел Азизу дать ей тысячу динаров, а затем он прочитал письмо и, поняв его, разразился сильным плачем, и сердце старухи размягчилось, и ей стало тяжко слышать его плач и сетования. „О дитя моё, что в этом листке заставило тебя плакать?“ – спросила она, и юноша отвечал: „Она грозит мне, что убьёт и распнёт меня, и запрещает мне посылать ей письма, а если я не буду писать – смерть будет для меня лучше, чем жизнь. Возьми же ответ на её письмо, и пусть она делает, что хочет“. – „Да будет жива твоя молодость! – воскликнула старуха. – Я непременно подвергнусь опасности вместе с тобою, но исполню твоё желание и приведу тебя к тому, что у тебя на уме“. – „За все, что ты сделаешь, я вознагражу тебя, и ты найдёшь это на весах моих поступков, – ответил Тадж‑аль‑Мулук. – Ты опытна в обращении с людьми и знаешь все нечистые способы. Все трудное для тебя легко, а Аллах властен над всякой вещью“.

И потом он взял листочек и написал на нем такие стихи:

«Она угрожает мне убийством, – о смерть моя,

Но гибель мне отдых даст, а смерть суждена мне.

Смерть слаще влюблённому, чем жизнь, что влачится так,

Коль горем подавлен он и милой отвергнут.

Аллахом прошу я вас, придите к любимому –

Лишён он защитников, он раб ваш, пленённый,

Владыки, смягчитесь же за то, что люблю я вас!

Кто любит свободного, всегда невиновен».

Потом он глубоко вздохнул и так заплакал, что старуха тоже заплакала. А затем она взяла у него листок и сказала: «Успокой твою душу и прохлади глаза! Я непременно приведу тебя к твоей цели…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать четвёртая ночь

Когда же настала сто тридцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Тадж‑аль‑Мулук заплакал, старуха сказала ему: „Успокой свою душу и прохлади глаза, – я непременно приведу тебя к твоей цели“. А потом она поднялась и, оставив его на огне, отправилась к Ситт Дунья и увидала, что у той изменился цвет лица от гнева из‑за письма Тадж‑аль‑Мулука. И старуха подала ей письмо, а она ещё более разгневалась и сказала: „Не говорила ли я тебе, что он будет желать нас!“ – „А что такое эта собака, чтобы ему желать тебя?“ – воскликнула старуха. И Ситт Дунья сказала ей: „Пойди и скажи ему: „Если ты будешь впредь посылать мне письма, я отрублю тебе голову!“ – «Напиши ему эти слова в письме, а я возьму письмо с собою, чтобы стал сильнее его страх“, – сказала старуха. И Ситт Дунья взяла листок и написала на нем такие стихи:

«О ты, кто небрежен был к превратности случая

И близости с милыми достигнуть бессилен был»

Ты хочешь обманутый, достигнуть Медведицы,

Но светлого месяца не мог ты достичь ещё,

Так как же надеешься и хочешь быть близок к нам

И жаждешь счастливым быть, сжимая наш тонкий стаи?

Забудь же ты эту цель, страшась моей ярости

В день мрачный, когда глава седою становится».

Потом она свернула письмо и подала его старухе, а старуха взяла его и пошла к Тадж‑аль‑Мулуку. И юноша, увидев её, поднялся на ноги и воскликнул: «Да не лишит меня Аллах благословения твоего прихода!» – «Возьми ответ на твоё письмо», – сказала старуха. И юноша взял листок и, прочитав его, горько заплакал и воскликнул: «Я хотел бы, чтобы кто‑нибудь убил меня теперь, и я бы отдохнул! Поистине, смерть для меня легче, чем то, что теперь со мною!» И он взял чернильницу, калам и бумагу и написал письмо, где вывел такие стихи:

«Желанная! Не стремись далёкой и грубой быть!

Приди же к любимому, в любви утонувшему.

Не думай, что жить могу, когда ты сурова так,

И дух мой с любимыми покинуть готов меня».

Потом юноша свернул письмо и отдал его старухе и сказал ей: «Не взыщи с меня, – я утомил тебя без пользы». И он велел Азизу дать старухе тысячу динаров и молвил: «О матушка, за этим письмом последует или полное сближение, или полный разрыв». А старуха ответила: «О дитя моё, я хочу для тебя только добра и желаю, чтобы она была у тебя, ибо ты месяц, сияющий ярким светом, а она восходящее солнце. Если я не соединю вас, нет пользы от моей жизни. Я провела жизнь в коварстве и обмане и достигла девяноста лет. Так неужели же не хватит у меня сил свести двоих для запретною дела?» И она попрощалась с ним, успокоив его сердце, и ушла, и шла до тех пор, пока не пришла к Ситт Дунья, а листок она спрятала в волосах. И усевшись подле неё, она почесала голову и сказала: «О госпожа, может быть, ты поищешь у меня в волосах, я давно не ходила в баню». И Ситт Дунья обнажила руки до локтей, распустила волосы старухи и принялась искать у неё в голове, и листок выпал из её волос. И Ситт Дунья увидела его и спросила: «Что это за листок?», и старуха ответила: «Наверное, когда я сидела в лавке того купца, эта бумажка прицепилась ко мне. Дай мне её, я её отнесу ему: может быть, там счёт, который ему нужен». И Ситт Дунья развернула листок, и прочла его и поняла его содержание, и сказала старухе: «Это хитрость из твоих хитростей. Если бы ты не была моей воспитательницей, я бы сейчас ударила тебя. Аллах наслал на меня этого купца, и все, что со мной случилось, из твоей головы. Не знаю, из каких земель пришёл к нам этот купец, но никто, кроме него, не может отважиться на такое. Я боюсь, что моё дело раскроется, тем более что это человек не моей породы и не ровня мне». И старуха приблизилась к ней и сказала: «Никто не может говорить такие слова из страха перед твоей яростью и уважения к твоему отцу. Не будет беды, если ты ему ответишь». – «О нянюшка, – воскликнула царевна, – как осмелился этот сатана на такие речи, не боясь ярости султана? Не знаю, что с ним делать: если я прикажу его убить – это будет несправедливо, а если я оставлю его – он сделается ещё более дерзким». – «Напиши ему письмо, может быть, он отступится», – сказала старуха. И тогда царевна потребовала листок бумаги, чернильницу и калам и написала такие стихи:

«Продлился упрёков ряд, и дурь тебя гонит,

И долго ль рукой своей в стихах запрещать мне?

Запретил желание твоё лишь усилили,

И будешь доволен ты, коль тайну я скрою.

Скрывай же любовь свою, открыть не дерзай её,

А слово промолвишь ты, я слушать не буду.

А если вернёшься ты ко прежним речам своим,

То птица‑разлучница, найдёт тебя с криком.

И смерть к тебе ринется уж скоро, жестокая;

Приют под землёй тогда найдёшь ты навеки.

И близких оставил ты, обманутый, в горести,

В разлуке с тобой они весь век свой проплачут».

Потом она свернула письмо и отдала его старухе, и та взяла его и пошла к Тадж‑аль‑Мулуку и отдала ему письмо. И юноша, прочтя письмо, понял, что у царевны жестокое сердце и что он не достигнет её. И он пожаловался на это везирю и потребовал от него хорошего плана, и везирь сказал ему: «Знай, что тебе будет полезно с нею только одно: напиши ей письмо и призови на неё гнев Аллаха». – «О брат мой, о Азиз, напиши ей за меня, как ты знаешь», – сказал юноша. И Азиз взял листок и написал такие стихи:

«Господь! – пятью старцами молю я – спаси меня

И ту, кем испытан я, заставь горевать по мне!

Ты знаешь, что пламенем весь воздух мне кажется, –

Любимый жесток ко мне, не знающий жалости.

Доколь буду нежен с ней в моем испытании?

Довольно терзать меня дано ей, бессильного?

Блуждаю в мученьях я, конца тем мученьям нет,

Не вижу помощника; господь, ты поможешь мне

Доколе стараться мне забыть, что люблю её,

И как мне забыть её, раз стойкость ушла в любви?

О ты, что мешаешь мне усладу познать в любви,

Тебе не опасна ли беда и превратности?

Ведь радостна жизнь твоя, а я за тобой ушёл

От близких и родины и ныне в краю чужом».

Потом Азиз свернул письмо и подал его Тадж‑аль‑Мулуку, и когда тот прочёл письмо, оно ему понравилось, и он отдал его старухе, а та пошла с ним и, войдя к Ситт Дунья, подала ей письмо. И царевна, прочтя письмо и поняв содержание, сильно разгневалась и воскликнула: «Все, что случилось со мной, вышло из головы этой скверной старухи!» И она кликнула невольниц и евнухов и сказала им: «Схватите эту проклятую, коварную старуху и побейте её сандалиями!» И они били её сандалиями, пока она не обеспамятела, а когда старуха очнулась, царевна сказала ей: «О скверная старуха, если бы я не боялась Аллаха великого, я бы, право, убила тебя! Побейте её ещё раз», – сказала она потом, и старуху били, пока она не лишилась чувств, а затем царевна велела тащить её по земле и выбросить за ворота. И старуху поволокли, лицом вниз, и бросили перед воротами, а очнувшись, она пошла, то идя, то садясь, и дошла до своего жилища.

И она подождала до утра, а потом поднялась и пошла к Тадж‑аль‑Мулуку и рассказала ему обо всем, что случилось с нею, и царевич, которому стало тяжко от этого, сказал ей: «Нам тягостно, о матушка, то, что случилось с тобою, но все суждено и предопределено». А старуха молвила: «Успокой свою душу и прохлади глаза! Я не перестану стараться, пока не сведу тебя с ней и не приведу тебя к этой распутнице, которая сожгла меня побоями». – «Расскажите мне, почему она ненавидит мужчин», – сказал Тадж‑аль‑Мулук. «Потому что она видела сон, который вызвал эту ненависть», – ответила старуха. «А какой это сон?» – спросил Тадж‑аль‑Мулук. И старуха сказала: «Как‑то ночью она спала и увидела, что охотник поставил на земле сети и насыпал вокруг них пшеницы, а сам сел поблизости, и не осталось птицы, которая бы не подлетела к этим сетям. А среди этих птиц она увидела двух голубков, самца и самку. И царевна смотри г на сети и видит, что нога самца завязла в сетях, и он начал биться, и все птицы разлетелись от него и умчались, по его жена вернулась к нему, покружилась над ним, опустилась и подошла к сети (а охотник не замечал её). И она стала клевать то колечко, в котором завязла нога самца, и тянула его клювом, пока не освободила ногу голубка из сетей, и они оба улетели. И после этого пришёл охотник и исправил сети и сел поодаль. И прошло не более часа, как птицы прилетели, и в сетях завязла самка. И все птицы улетели от неё, и среди них самец, и он не вернулся к своей самке, и пришёл охотник и захватил самку и зарезал её. И царевна пробудилась от сна, испуганная, и воскликнула: „Все самцы таковы, как этот: в них нет добра – и во всех мужчинах нет добра для женщин!“

И когда она кончила рассказывать, Тадж‑аль‑Мулук сказал ей: «О матушка, я хочу на неё посмотреть один разок, хотя бы была мне от этого смерть! Придумай же хитрость, чтобы мне увидеть её». – «Знай, – сказала старуха, – что у неё есть сад, под дворцом, для её прогулок, и она выходит туда один раз каждый месяц, из потайной двери. Через десять дней настанет ей время выйти на прогулку. И когда она захочет выйти, я приду и уведомлю тебя, чтобы ты пошёл и встретился с нею. Постарайся не покидать сада: может быть, когда она увидит твою красоту и прелесть, к её сердцу привяжется любовь к тебе. Ведь любовь‑главная причина единения». И Тадж‑аль‑Мулук отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» А затем он, вместе с Азизом, поднялся и вышел из лавки, и взял с собой старуху, и они пошли к своему жилищу и показали его старухе. И Тадж‑аль‑Мулук сказал Азизу: «О брат мой, нет мне надобности в лавке! То, что мне было от неё нужно, уже сделано, и я дарю тебе её со всем, что есть в ней, так как ты ушёл со мною на чужбину и оставил твою страну». И Азиз принял от него это. А потом они сидели и разговаривали, и Тадж‑аль‑Мулук стал расспрашивать Азиза о его диковинном положении и о том, что случилось с ним. И Азиз рассказывал, что ему довелось испытать, а затем они пришли к везирю и сообщили ему, что решил Тадж‑аль‑Мулук. «Как поступить?» – спросили они его, и он сказал: «Идёмте в сад», – и тогда каждый из них надел лучшее, что у него было, и они вышли, а сзади них шли три невольника, и они отправились в сад и увидели, что там много деревьев и полноводные каналы, и увидали садовника, который сидел у ворот. И они приветствовали садовника, и тот ответил на их приветствие, и тогда везирь протянул ему сто динаров и сказал: «Я хочу, чтобы ты взял это на расходы и купил нам чего‑нибудь поесть. Мы чужеземцы, и со мной эти юноши, и мне захотелось с ними прогуляться». Садовник взял деньги и сказал: «Входите и гуляйте – сад весь ваше владение. Посидите, пока я вам принесу чего‑нибудь поесть».

Потом он отправился на рынок, а везирь с Тадж‑альМулуком и Азизом, когда садовник ушёл на рынок, вошли внутрь сада, и через часок садовник вернулся с жареным ягнёнком и хлебом, точно хлопок, и сложил это перед ними, и они поели и попили, а затем садовник принёс им сладостей, и они полакомились и вымыли руки и сидели, разговаривая. «Расскажи мне про этот сад: твои ли он, или ты его нанимаешь?» – спросил везирь. «Он не мой, он принадлежит царской дочери, Ситт Дунья», – ответил старик. «А сколько тебе платят каждый месяц?» – спросил везирь, и садовник отвечал: «Один динар, не больше». И везирь оглядел сад и увидел там высокий дворец, но только он был ветхий. «О старец, – сказал он, – я хочу сделать здесь добро, за которое ты будешь меня вспоминать». – «А какое ты хочешь сделать добро?» – спросил старик, и везирь, сказал: «Возьми эти триста динаров». И, услышав упоминанье о золоте, садовник воскликнул: «О господин, что хочешь, то и делай, а везирь дал ему денег и сказал: „Если захочет Аллах великий, мы сделаем добро в этом месте“. И затем они вышли от него и пришли в своё жилище и проспали эту ночь, а назавтра везирь призвал белильщика и рисовальщика и хорошего золотых дел мастера, принёс им все, какие было нужно, инструменты и, приведя их в сад, приказал им выбелить этот дворец и разукрасить его всякими рисунками. А затем он велел принести золота и лазури и сказал рисовальщику: „Нарисуй посредине этой стены образ человека‑охотника, и как будто он расставил сети и туда попали птицы и голубка, которая завязла клювом в сетях“.

И когда рисовальщик разрисовал одну сторону и кончил рисовать, везирь сказал ему: «Сделай на другой стороне то же, что на этой, и нарисуй образ одной только голубки в сетях и охотника, который взял её и приложил нож к её шее, а с другой стороны нарисуй большую хищную птицу, которая поймала самца‑голубя и вонзила в него когти». И рисовальщик сделал это, и когда они покончили со всем тем, о чем упоминал везирь, тот отдал им плату, и они ушли, а везирь и те, кто был с ним, тоже удалились, и, попрощавшись с садовником, отправились в своё жилище. И они сидели за беседой, и Тадж‑аль‑Мулук сказал Азизу: «О брат мой, скажи мне какие‑нибудь стихи, может быть моя грудь расправится и покинут меня эти думы и охладеет пламя огня в моем сердце». И тогда Азиз затянул напев и произнёс такие стихи:

«Все то, что влюблённые сказали о горестях,

Я все испытал один, и стойкость слаба моя.

А если слезой моей захочешь напиться ты, –

Обильны моря тех слез для жаждой томящихся.

Когда же захочешь ты взглянуть, что наделала

С влюблённым рука любви, на тело взгляни моё».

Потом он пролил слезы и произнёс такие стихи:

«Кто гибких не любит шей и глаз поражающих,

И мнит, что знал радости он в жизни, – ошибся тот.

В любви заключается смысл высший, и знать его

Средь тварей лишь тем дано, кто сам испытал любовь.

Аллах не сними с души любви ко любимому

И век не лиши моих бессонницы сладостной!»

А после он затянул напев и произнёс:

«Говорит в „Основах“ Ибн Сина нам, что влюблённые

Исцеление обретут себе в напевах

И во близости с тем, кто милым равен и близок к ним,

И помочь должны и плоды, и сад, и вина.

Попытался раз исцеление я с другим найти,

Помогали мне и судьба моя и случай,

Но узнал я лишь, что любви болезнь убивает нас

И лечение, что Ибн Сина дал, – лишь бредни».

А когда Азиз окончил свои стихи, Тадж‑аль‑Мулук удивился, как он красноречиво и хорошо их произнёс, и воскликнул: «Ты рассеял часть моей заботы!» А везирь сказал: «Древним выпадало на долю то, что изумляет слушающих». – «Если тебе пришло на ум что‑нибудь в таком роде, дай мне услышать, что помнишь, из этих нежных стихов, и продли беседу», – сказал Тадж‑аль‑Мулук. И везирь затянул напев и произнёс:

«Раньше думал я, что любовь твоя покупается

Иль подарками, иль красою лиц прекрасных.

И считал, глупец, что любовь твою мне легко добыть,

Хоть не мало душ извела она высоких,

Но увидел я, что любимого одаряешь ты,

Раз избрав его, драгоценными дарами.

И узнал тогда, что уловками не добыть тебя,

И накрыл главу я крылом своим уныло.

И гнездо любви для жилья с тех пор я избрал себе,

А наутро там и под вечер там я вечно».

Вот что было с этими, а что до старухи, то она уединилась в своём доме. И царевне захотелось прогуляться в саду (а она выходила только со старухой), и, послав за нею, она помирилась с ней и успокоила её и сказала: «Я хочу выйти в сад и взглянуть на деревья и плоды, чтобы моя грудь расширилась от запаха цветов». И старуха ответила: «Слушаю и повинуюсь! Но я хочу пойти домой и надеть одежду, а потом приду к тебе». – «Иди домой и не мешкай», – отвечала царевна. И старуха вышла от неё и направилась к Тадж‑аль‑Мулуку и сказала: «Собирайся, надень твои лучшие одежды и ступай в сад. Иди к садовнику, поздоровайся с ним и спрячься в саду». – «Слушаю и повинуюсь!» – сказал царевич, и старуха условилась с ним, какой она подаст ему знак.

Потом она пошла к Ситт Дунья, и после её ухода, везирь и Азиз одели Тадж‑аль‑Мулука в платье из роскошнейших царских одежд, стоившее пять тысяч динаров, и повязали ему стан золотым поясом, украшенным дорогими камнями и драгоценностями, а потом они пошли в сад, и, придя к воротам, увидели, что садовник сидит там. И, увидя царевича, садовник встал на ноги и встретил его с уважением и почётом и, открыв ему ворота, сказал: «Войди, погуляй в саду». Но не знал он, что царская дочь придёт в этот день в сад.

И Тадж‑аль‑Мулук вошёл в сад и провёл там не больше часа; и вдруг он услышал шум, и не успел он очнуться, как евнухи и невольницы вышли из потайной двери. И садовник, увидя их, пошёл к Тадж‑аль‑Мулуку и сообщил ему о приходе царевны и сказал: «О владыка, как быть? Пришла царевна, Ситт Дунья». – «С тобой не будет беды, я спрячусь где‑нибудь в саду», – ответил царевич. И садовник посоветовал ему спрятаться как можно лучше. А потом он оставил его и ушёл. И когда царевна с невольницами и старухой вошла в сад, старуха сказала себе: «Пока евнухи с нами, мы не достигнем цели!» «О госпожа, – обратилась она к царевне, – я скажу тебе что‑то, в чем будет отдых для твоего сердца». – «Говори, что у тебя есть», – отвечала царевна, и старуха сказала: «О, госпожа, эти евнухи сейчас тебе не нужны, и твоя грудь не расправится, пока они будут с нами. Отошли их от нас». – «Твоя правда», – ответила Ситт Дунья и отослала евнухов. А спустя немного она пошла по саду, и Тадж‑аль‑Мулук стал смотреть на неё и на её красоту и прелесть, а она не знала об этом. И, взглядывая на неё, он всякий раз терял сознание при виде её редкой красоты, а старуха потихоньку уводила царевну, беседуя с ней, пока не привела её ко дворцу, который везирь велел разрисовать. И царевна подошла к дворцу и поглядела на рисунки и, увидев птиц, охотника и голубей, воскликнула: «Слава Аллаху! Это как раз то, что я видела во сне!» И она стала рассматривать изображения птиц, охотника и сетей, дивясь им, и сказала: «О нянюшка, я порицала мужчин и питала к ним ненависть, но посмотри, как охотник зарезал самку, а самец освободился и хотел вернуться к ней и выручить её, но ему повстречался хищник и растерзал его». А старуха прикидывалась незнающей и отвлекала царевну разговором, пока они не приблизились к тому месту, где спрятался Тадж‑аль‑Мулук. И тогда она показала ему знаком, чтобы он вышел под окна дворца. А Ситт Дунья в это время бросила взгляд и заметила юношу и увидела его красоту и стройность стана. «О нянюшка, – воскликнула она, – откуда этот прекрасный юноша?» И старуха ответила: «Не знаю, но только я думаю, что это сын великого царя, так как он достиг пределов красоты и обладает крайнею прелестью».

И Ситт Дунья обезумела от любви к нему, и распались цепи сковывавших её чар, и ум её был ошеломлён красотой и прелестью юноши и стройностью его стана. И зашевелилась в ней страсть, и она сказала старухе: «О нянюшка, право, этот юноша красив!» И старуха ответила: «Твоя правда, госпожа!» И потом старуха сделала знак царевичу, чтобы он шёл домой. А в нем уже запылал огонь страсти, и охватили его любовь и безумие. И он шёл, не останавливаясь, и, простившись с садовником, отправился домой, и стремленье к любимой взволновалось в нем, но он не стал перечить приказу старухи. Он рассказал везирю и Азизу, что старуха сделала ему знак идти домой, и оба стали уговаривать его потерпеть и говорили: «Если бы старуха не знала, что от твоего возвращения будет благо, она не указала бы тебе так сделать».

Вот что было с Тадж‑аль‑Мулуком, везирем и Азизом. Что же касается царской дочери, Ситт Дунья, то её одолела страсть, и велики стали её любовь и безумие, и она сказала старухе: «Я знаю, что свести меня с этим юношей можешь только ты». – «К Аллаху прибегаю от сатаны, побитого камнями!» – воскликнула старуха. «Ты не хотела мужчин, так как же постигло тебя бедствие от любви к нему? Но клянусь Аллахом, никто не годится для твоей юности, кроме него». – «О нянюшка, – сказала Ситт Дунья, – пособи мне и помоги сойтись с ним, и у меня будет для тебя тысяча динаров, и одежда в тысячу динаров, а если ты не поможешь мне сблизиться с ним, я умру несомненно». – «Иди к себе во дворец, а я постараюсь свести вас и пожертвую своей душою, чтобы вас удовлетворить», – сказала старуха. И тогда Ситт Дунья пошла во дворец, а старуха отправилась к Таджаль‑Мулуку, и царевич, увидя её, поднялся и встретил её с уважением и почётом. Он посадил старуху с собою рядом, и она сказала ему: «Хитрость удалась!» И поведала, что произошло у неё с Ситт Дунья.

«Когда же будет встреча?» – спросил царевич, и она отвечала: «Завтра», – и Тадж‑аль‑Мулук дал ей тысячу динаров и одежду в тысячу динаров, и она взяла это и ушла.

И она шла, пока не пришла к Ситт Дунья, и царевна спросила: «О нянюшка, какие у тебя вести о любимом?» И старуха сказала ей: «Я узнала, где он живёт, и завтра я буду с ним у тебя». И Ситт Дунья обрадовалась и дала ей тысячу динаров и платье в тысячу динаров, и старуха взяла их и ушла к себе домой и проспала там до утра. А потом она вышла и, направившись к Тадж‑аль‑Мулуку, одела его в женскую одежду и сказала: «Ступай за мной и шагай покачиваясь, но иди не торопясь и не оборачивайся к тем, кто будет с тобою говорить». И, дав Таджаль‑Мулуку такое наставление, старуха вышла, и он вышел за нею, одетый, как женщина, и она стала его учить и подбадривать его в дороге, чтобы он не боялся. И она шла, а царевич за нею, пока они не пришли к воротам. И тут старуха вошла, а царевич за ней, и прошли они через двери и проходы, пока не миновали семь дверей. А подойдя к седьмой двери, она сказала Тадж‑аль‑Мулуку: «Укрепи своё сердце, и когда я крикну тебя и скажу: „Эй, девушка, проходи!“ – иди, не медля, и поторопись, а как войдёшь в проход, посмотри налево – и увидишь помещение со множеством дверей. Отсчитай пять дверей и войди в шестую: то, что ты желаешь, находится там». – «А ты куда идёшь?» – спросил Тадж‑аль‑Мулук, и старуха сказала: «Я никуда не иду, но, может быть, я опоздаю к тебе, и меня задержит старший евнух, и я заговорю с ним».

И она пошла, а царевич за нею, и достигла тех дверей, у которых сидел старший евнух. И евнух увидел со старухой Тадж‑аль‑Мулука в образе невольницы и спросил её: «Что это за невольница с тобою?» – «Это невольница, про которую Ситт Дунья слышала, что она знает всякую работу, и царевна хочет купить её», – отвечала старуха. Но евнух воскликнул: «Я не знаю ни невольницы, ни кого другого, и никто не войдёт раньше, чем я обыщу его, как велел мне царь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать пятая ночь

Когда же настала сто тридцать девяя ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что евнух сказал старухе: „Я не знаю ни невольницы, ни кого другого, и никто не войдёт раньше, чем я обыщу его, как велел мне царь“. И старуха воскликнула с гневным видом: „Я знаю, что ты умный и воспитанный, а если ты теперь переменился, я сообщу царевне, что ты не пускал её невольницу“. И потом она крикнула Тадж‑аль‑Мулуку: „Проходи, девушка!“ И царевич прошёл внутрь прохода, как она ему велела, а евнух промолчал и ничего не сказал.

А затем Тадж‑аль‑Мулук отсчитал пять дверей и, войдя в шестую, увидел Ситт Дунья, которая стояла и ждала его. И царевна, увидев Тадж‑аль‑Мулука, узнала его и прижала юношу к груди, и он прижал её к своей груди, а потом к ним вошла старуха и нашла способ отослать невольниц, боясь срама. «Будь ты привратницей», – сказала Ситт Дунья старухе, и потом она уединилась с Тадж‑аль‑Мулуком, и они, не переставая, обнимались, прижимались и сплетали ноги с ногами до самой зари. А когда приблизилось утро, Ситт Дунья вышла и заперла за собою дверь, а сама вошла в другую комнату и села там, как всегда. И невольницы пришли к пей, и она исполнила их просьбы и поговорила с ними, а потом сказала им: «Выйдите теперь от меня – я хочу развлечься одна». И невольницы вышли, а царевна пошла к Тадж‑аль‑Мулуку, а после пришла к ним старуха с коекакой едой, и они поели и ласкались до самой зари, а старуха заперла к ним дверь, как и в первый день, и они не прекращали этого в течение месяца.

Вот что было с Тадж‑аль‑Мулуком и Ситт Дунья. Что же касается везиря и Азиза, то, когда Тадж‑аль‑Мулук отправился во дворец царской дочери и провёл там столько времени, они поняли, что он не выйдет оттуда и погибнет несомненно. «О родитель мой, что ты будешь делать?» – спросил Азиз везиря, и тот сказал: «О дитя моё, это дело трудное, и если мы не воротимся к его отцу и не уведомим его об этом, он будет упрекать нас».

И они в тот же час и минуту собрались и направились к Земной земле и стране Двух Столбов, где была столица царя Сулейман‑шаха, и пересекали долины ночью и днём, пока не вошли к царю Сулейман‑шаху и не рассказали ему, что случилось с его сыном: с тех пор, как он вошёл в замок царской дочери, они не имели вестей о нем. И тогда перед царём предстал судный день и его охватило сильное раскаяние, и он велел кликнуть в своём царстве клич о войне, и войска выступили в окрестности города, и для них поставили палатки, и царь сидел в своём шатре, пока войска не собрались со всех областей. А подданные любили его за великую справедливость и милости, и он выступил во главе войска, которое застлало горизонт, и отправился на поиски своего сына Тадж‑аль‑Мулука.

Вот что было с этими. Что же касается Тадж‑аль‑Мулука и Ситт Дунья, то они провели так полгода, каждый день все сильнее любя друг друга, и Тадж‑аль‑Мулука охватила столь великая страсть, безумие, любовь и волнение, что он изъяснил ей затаённое и сказал: «Знай, о возлюбленная сердца и души: чем дольше я остаюсь у тебя, тем сильнее моё безумие, любовь и страсть, так как я не достиг желаемого полностью». – «А чего ты желаешь, о свет моего глаза и плод моей души? – спросила она. – Если ты хочешь не только обниматься и прижиматься и обвивать ноги ногами – сделай то, что тебе угодно, – ведь нет у Аллаха для нас сотоварищей». – «Не этого я хочу, – сказал Тадж‑аль‑Мулук. – Я желаю рассказать тебе, кто я в действительности. Знай, что я не купец, – нет, я царь, сын царя, и имя моего отца – великий царь Сулейман‑шах, который послал везиря послов к твоему отцу, чтобы посватать тебя за меня, а когда весть об этом дошла до тебя, ты не согласилась».

И он поведал ей свою повесть с начала до конца, – а в повторении нет пользы, – и сказал: «А теперь я хочу отправиться к моему отцу, чтобы он послал посланного к твоему родителю и посватал тебя у него, и тогда мы успокоимся».

Услышав эти речи, Ситт Дунья сильно обрадовалась, так как это сходилось с её желанием, и они заснули, согласившись на этом. И случилось, по предопределённому велению, что в эту ночь, в отличие от других ночей, сон одолел их, и они проспали, пока не взошло солнце.

А в это самое время царь Шахраман сидел на престоле своего царства, и эмиры его правления были перед ним, как вдруг вошёл к нему староста ювелиров с большою шкатулкою в руках. Он подошёл и раскрыл шкатулку перед царём и вынул из неё маленький ларчик, стоивший сто тысяч динаров – столько было в нем жемчуга, яхонтов и смарагдов, которых не мог иметь ни один царь в какой‑нибудь стране. И царь, увидев шкатулку, подивился её красоте и, обернувшись к старшему евнуху, у которого случилось со старухою то, что случилось, сказал ему: «Эй, Кафур, возьми этот ларчик и отнеси его Ситт Дунья!» И евнух взял его и ушёл. И он достиг комнаты царевны и увидел, что дверь её заперта и старуха спит на пороге. «До такого часа вы ещё спите!» – воскликнул евнух, и старуха, услышав его слова, пробудилась от сна и испугалась. «Постой, я принесу тебе ключ», – сказала она и выбежала куда глаза глядят, убегая от евнуха, и вот все, что было с нею.

Что же касается евнуха, то он понял, что старуха смутилась, и, сорвав дверь, вошёл в комнату и увидел Ситт Дунья в объятиях Тадж‑аль‑Мулука, и оба они спали. Увидев это, евнух не знал, что делать, и собирался вернуться к царю, но тут Ситт Дунья проснулась и увидела его. И она изменилась в лице, побледнела и воскликнула: «О Кафур, покрой то, что покрыл Аллах!», а евнух ответил: «Я не могу ничего скрывать от царя!»

Потом он запер к ним дверь и вернулся к царю, и царь спросил его: «Отдал ли ты ларчик твоей госпоже?» – а евнух ответил: «Возьми ларец, вот он! Я не могу ничего от тебя скрыть! Знай, что я увидел подле Ситт Дунья красивого юношу, который спал с нею в одной постели, и они были обнявшись».

И царь велел привести обоих, и когда они явились к нему, крикнул: «Что это за дела?» И его охватил сильный гнев, и, взяв плеть, он собирался ударить ею Тадж‑альМулука, но Ситт Дунья бросилась к нему и сказала своему отцу: «Убей меня раньше его». И царь выбранил девушку и велел отвести её в её комнату, а потом он обратился к Тадж‑аль‑Мулуку и спросил его: «Горе тебе, откуда ты и кто твой отец и как ты дерзнул посягнуть на мою дочь?» – «Знай, о царь, – ответил Тадж‑аль‑Мулук, – если ты убьёшь меня, то погибнешь, и раскаетесь и ты и жители твоего царства». И царь спросил: «А почему это?» И юноша отвечал: «Знай, что я сын паря Сулейман‑шаха, и ты не узнаешь, как он уже подойдёт к тебе с конными и пешими». Услышав эти слова, царь Шахраман захотел отложить убийство юноши и посадил его в тюрьму, чтобы посмотреть, правильны ли его слова. Но везирь сказал ему: «О царь нашего времени, по‑моему следует поспешить с убийством этого мерзавца, – он ведь осмелился посягнуть на царских дочерей».

И тогда царь крикнул палачу: «Отруби ему голову, он обманщик!» И палач взял Тадж‑аль‑Мулука, затянул на нем верёвки и поднял руки, спрашивая разрешения эмиров, один и другой раз, так как он хотел, чтобы случилось промедление. И царь закричал на него: «До каких пор ты будешь спрашивать? Если ты ещё раз спросишь, я отрублю тебе голову!» И палач поднял руку, так что стали видны волосы у него под мышкой, и хотел отсечь голову юноше…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать шестая ночь

Когда же настала сто тридцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что палач поднял руку, так что стали видны волосы у него под мышкой, и хотел отсечь голову юноше, но вдруг раздались громкие крики, и люди стали закрывать лавки. „Не спеши!“ – сказал тогда царь палачу и послал выяснить, в чем дело. И посланный ушёл и, вернувшись, сказал: „Я видел войска, подобные ревущему морю, где бьются волны, и конница скачет так, что трясётся земля, и я не знаю, что это такое“. И царь оторопел и испугался, что у него отнимут его царство, и, обратившись к своему везирю, спросил его: „Разве никто из наших воинов не выступил против этого войска?“ – и не успел он закончить своих слов, как его царедворцы вошли к нему и с ними послы приближавшегося царя, среди которых был везирь. И везирь первый приветствовал царя, а тот поднялся перед прибывшими на ноги и приблизил их к себе и спросил, за каким делом они прибыли. И везирь поднялся и, подойдя к царю, сказал ему: „Знай, тот, кто вступил к твою землю, – царь, не похожий на предшествующих царей и на прежде бывших султанов“. – „Кто же он?“ – спросил царь, и везирь ответил: „Этот царь справедливый и прямодушный, о чьих высоких помышлениях распространяют весть путешественники, это – султан Сулейманшах, властитель Зеленной Земли и Двух Столбов и Гор Испаханских. Он любит справедливость и правое решение и не любит притеснения и несправедливости, и он говорит тебе, что его сын у тебя в твоём городе. А это последний вздох его сердца и плод его души, и если он окажется невредимым это и нужно, а тебе да будет слава и благодарность. Если же он исчез из твоей страны или с ним что‑нибудь случилось, – услышь весть о гибели и разрушении твоих земель, ибо твой город станет пустыней, где каркают вороны. Вот я сообщил тебе его послание, и конец“.

Услышав от посланного эти слова, царь Шахраман почувствовал в душе тревогу и испугался за свою власть. Он кликнул вельмож своего царства, везирей, царедворцев и наместников и, когда они явились, сказал им: «Горе вам, идите и ищите этого молодца!»

А Тадж‑аль‑Мулук был в руках палача, и он обмер от великого страха, который ему пришлось испытать. И тут посланный огляделся и увидел сына своего царя на ковре крови и узнал его. И он поднялся и кинулся к царевичу, а за ним и другие посланцы, а потом они подошли, развязали его узы и стали целовать ему руки и ноги. И Тадж‑аль‑Мулук открыл глаза и, узнав везиря своего отца и своего друга Азиза, упал без чувств от сильной радости. А царь Шахраман не знал, что делать, и испытал жестокий страх, убедившись, что это войско пришло из‑за юноши. И он встал и, подойдя к Тадж‑аль‑Мулуку, поцеловал его в голову, и глаза его прослезились. «О дитя моё, – сказал он, – извини меня и не взыщи со злодея на деяния его. Пожалей мои седины и не разрушай моего царства». И Тадж‑аль‑Мулук приблизился к нему, поцеловал ему руку и сказал: «С тобой не будет беды, – ты мне вместо родителя, но берегись, чтобы не случилось чтонибудь с моей возлюбленной Ситт Дунья». – «О господин, – ответил царь, – не бойся за неё, ей будет только радость». И царь стал извиняться перед юношей и уговаривать его и везиря царя Сулейман‑шаха, и он обещал везирю большие деньги, если он скроет от царя то, что видел.

Потом царь Шахраман приказал своим вельможам взять Тадж‑аль‑Мулука, отвести его в баню и одеть в платье из лучших своих одежд и поскорее привести его. И они сделали эго и, отведя юношу в баню, одели его в то платье, которое назначил ему царь Шахраман, а затем его привели в залу, и, когда царевич вошёл к царю Шахраману, тот встал перед ним сам и велел встать всем вельможам своего царства, служа ему.

И Тадж‑аль‑Мулук сел и принялся рассказывать везирю своего отца и Азизу о том, что случилось с ним, и везирь и Азиз сказали: «А мы за это время отправились к твоему родителю и рассказали ему, что ты вошёл во дворец царской дочери и не вышел, и твоё дело стало нам неясно. И, услышав об этом, он снарядил войска, и мы прибыли в эти земли, и наше прибытие принесло тебе крайнее облегчение, а нам радость». И царевич сказал им: «Добро всегда приходит через наши руки и в начале и в конце!»

Вот! А царь Шахраман вошёл к своей дочери Ситт Дунья и увидел, что она завывает и плачет о Тадж‑альМулуке. И она взяла меч и воткнула его рукояткою в землю, а острие его приложила к верхушке сердца, между грудями, и, наклонившись, стояла над мечом и говорила: «Я обязательно убью себя и не буду жить после моего любимого!» И когда её отец вошёл к ней и увидел её в таком состоянии, он закричал: «О госпожа царских дочерей, не делай этого и пожалей твоего отца и жителей твоего города!» И он подошёл к ней и сказал: «Избавь тебя Аллах от того, чтобы из‑за тебя случилось с твоим отцом дурное». И рассказал ей о всем происшедшем и о том, что её возлюбленный, сын царя Сулейман‑шаха хочет на ней жениться. «Дело сватовства и брака зависит от твоего желания», – сказал он, и Ситт Дунья улыбнулась и ответила: «Не говорила ли я тебе, что он сын султана, и я непременно заставлю его распять тебя на доске ценою в два дирхема». – «О дочь моя, пожалей меня, пожалеет тебя Аллах», – сказал ей отец. И она воскликнула: «Живо, иди скорей и приведи мне его быстро, не откладывая!»

«На голове и на глазах!» – отвечал ей отец и быстро вернулся от неё и, придя к Тадж‑аль‑Мулуку, потихоньку передал ему эти слова. И они поднялись и пошли к ней, и, увидев Тадж‑аль‑Мулука, царевна обняла его в присутствии отца, и приникла к нему, и поцеловала его, говоря: «Ты заставил меня тосковать!» А потом она обратилась к отцу и спросила: «Видел ли ты, чтобы кто‑нибудь перешёл меру, восхваляя это прекрасное существо? А он к тому же царь, сын царя и принадлежит к людям благородным, охраняемым от гнусности». И тогда царь Шахраман вышел и своей рукой закрыл к ним дверь. Он пошёл к везирю царя Сулейман‑шаха и тем, кто был вместе с ним из послов, и велел им передать их царю, что ею сын во благе и радости и живёт сладостнейшею жизнью со своей возлюбленной, и послы отправились к царю, чтобы передать ему это. А после царь Шахраман велел вынуть подношения, угощение и при пасы для войск царя Сулейман‑шаха, и, когда все то, что он приказал, было выпито, царь вывел сотню коней, сотню верблюдов, сотню невольников, сотню наложниц, сотню чёрных рабов и сотню рабынь и пригнал все это в подарок царю. А сам он сел на коня с вельможами своего царства и приближёнными, и они выехали за город, а когда султан Сулейман‑шах узнал об этом, он поднялся и прошёл несколько шагов ему навстречу. А везирь с Азизом сообщили ему, в чем дело, и царь Сулейман шах обрадовался и воскликнул: «Слава Аллаху, который привёл моё дитя к желаемому!» А потом царь Сулейман шах взял царя Шахрамана в объятья и посадил его рядом с собою на престол, и они стали разговаривать между собою и пустились в беседу. После этого им подали еду, и они ели, пока не насытились, а затем принесли сладости, которыми они полакомились, и плоды свежие и сухие, и они поели этих плодов. И не прошло более часа, как Тадж‑аль‑Мулук пришёл к ним в великолепных одеждах и украшениях, и его отец, увидя его, поднялся и обнял и поцеловал юношу, и поднялись все, кто сидел, и цари посадили юношу между собою и просидели часок за беседою. И царь Сулейман‑шах сказал царю Шахраману: «Я хочу написать запись моего сына с твоею дочерью при свидетелях, чтобы весть об этом распространилась, как установлено обычаем. И царь Шахраман отвечал ему: „Слушаю и повинуюсь!“

И тогда царь Шахраман послал за судьёй и свидетелями, и они явились и написали запись о браке Тадж‑альМулука и Ситт Дунья, и роздали бакшиш[191] и сахар и зажгли куренья и благовония. И был это день веселья и радости, и радовались этому все вельможи и воины, а царь Шахраман принялся обряжать свою дочь.

Тадж‑аль‑Мулук сказал своему отцу: «Этот юноша, Азиз, – благородный человек, и он сослужил мне великую службу, так как он трудился вместе со мной и сопровождал меня в путешествии. Он привёл меня к моей цели и терпел вместе со мной испытания и меня уговаривал терпеть, пока моё желание не было исполнено. Он со мной уже два года, вдали от своей страны, и я хочу, чтобы мы приготовили ему здесь товары и он уехал бы с залеченным сердцем, ибо его страна близко». – «Прекрасно то, что ты решил!» – сказал ему отец. И тогда Азизу приготовили сотню тюков самых роскошных и дорогих материй, и Тадж‑аль‑Мулук оказал ему благоволение и пожаловал ему большие деньги.

И он простился с ним и сказал: «О брат и друг мой, возьми эти тюки и прими их от меня в подарок, как знак любви. Отправляйся в твою страну с миром!»

И Азиз принял от него материи и поцеловал землю перед ним и перед его отцом, и простился с ними. И Тадж‑аль‑Мулук сел на коня вместе с Азизом и провожал его три мили. А потом он распрощался с ним и заклинал его впоследствии вернуться, а Азиз сказал: «Клянусь Аллахом, о господин, если бы не моя мать, я бы не покинул тебя. Но не оставляй меня без вестей о себе!» – «Будь по‑твоему, – сказал Тадж‑аль‑Мулук и потом воротился. А Азиз ехал до тех пор, пока не прибыл в свою страну, и, вступив в неё, он поехал дальше и прибыл к своей матери. И оказалось, что она устроила могилу посреди дома и посещала эту могилу, и когда Азиз вошёл в дом, он увидел, что его мать расплела волосы и распустила их над гробницей, плача и говоря:

«Поистине, стоек я во всяких превратностях,

И только от бедствия разлуки страдаю я.

А кто может вытерпеть, коль друга с ним больше нет,

И кто не терзается разлукою скорою?»

И она испустила глубокий вздох и произнесла:

«Почему, пройдя меж могилами, я приветствовал

Гроб любимого, но ответа мне он не дал?»

И сказал любимый: «А как ответ мог я дать тебе,

Коль залогом я средь камней лежу во прахе?

Пожирает прах мои прелести, и забыл я вас

И сокрылся я от родных своих и милых».

И когда она так говорила, вдруг вошёл Азиз и подошёл к ней, и при виде его она упала без чувств от радости. И Азиз полил ей лицо водой, и она очнулась и взяла его в объятия, и прижала к груди, и Азиз тоже прижал её к груди и приветствовал её, а старушка приветствовала его и спросила, почему он отсутствовал.

И Азиз рассказал ей обо всем, что с ним случилось, с начала до конца, и поведал ей, что Тадж‑аль‑Мулук дал ему денег и сто тюков товаров и материй, и она обрадовалась этому. И Азиз остался с матерью в своём городе и плакал о том, что сделала с ним дочь ДалилыХитрицы, которая его оскопила.

Вот что выпало на долю Азиза. Что же касается Таджаль‑Мулука, то он вошёл к своей любимой Ситт Дунья и уничтожил её девственность. А потом царь Шахраман стал снаряжать свою дочь для поездки с её мужем, и принесли припасы и подарки и редкости и все это нагрузили и поехали. И царь Шахраман ехал вместе с ними три дня, чтобы проститься, но царь Сулейман шах заклинал ею вернуться, и он возвратился. И Тадж‑аль‑Мулук с отцом, женою и войском ехали непрерывно, ночью и днём, пока не приблизились к своему городу. И вести об их прибытии побежали, сменяя друг друга, и город для них украсили…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать седьмая

Когда же настала сто тридцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда царь Сулейман‑шах приблизился к своему городу, город украсили для него и его сына. А потом они вступили в город, и царь сел на престол своего царства, и его сын Тадж‑аль‑Мулук был рядом с ним. И он стал давать и одаривать и выпустил тех, кто был у него заточён. А потом его отец сделал вторую свадьбу, и песни и развлеченья продолжались целый месяц, и прислужницы открывали Ситт Дунья, и ей не наскучило, что её открывают, а им не наскучило смотреть на неё. А потом Тадж‑аль‑Мулук вошёл к своей жене, свидевшись сначала с отцом и матерью. И они жили сладостнейшей и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений».

Повесть о царе Омаре ибн ан‑Нумане (продолжение)

И Дау‑аль‑Макан сказал везирю Дандану: «Поистине, подобный тебе развлекает печальное сердце и, беседуя с царями, идёт наилучшим путём в обращении с ними.»

А в это время они осаждали аль Кустантынию, пока не прошло над ними четыре года, и они стосковались по родным землям, и войска стали тяготиться, и им надоело не спать ночами, осаждая город, и воевать ночью и днём.

И царь Дау‑аль‑Макан велел привести Бахрама, Рустума и Теркаша и, когда они явились, сказал им. «Знай те, что мы провели здесь эти годы и не достигли цели, даже напротив, увеличились наши заботы и горести. Мы пришли, чтобы отомстить за царя Омара ибн ан Немана, и был убит среди нас мой брат Шарр‑Кан, так что из этой печали стало две печали и из этой беды – две беды. А виновница всего этого – старуха Зат‑ад‑Давахи. Это она убила султана в его царстве и взяла его жену, царицу Суфию, но ей недостаточно было всего этого, и она обманула нас и зарезала моего брата. А я обещал и дал великие клятвы, что непременно отомщу. Что же вы скажете? Поймите эту речь и дайте мне ответ».

И все склонили головы и ответили: «Самое правильное мнение у везиря Дандана».

И тогда везирь Дандан подошёл к царю Дау‑аль‑Макану и сказал ему: «Знай, о царь времени, что от нашего пребывания здесь нет больше пользы, и лучше всего нам отправиться на родину и остаться там некоторое время, а потом мы вернёмся и выступим походом на рабов идолов». – «Прекрасно такое мнение! – сказал Дау‑аль‑Макан. – Люди стосковались и хотят видеть свои семьи, и я тоже взволнован тоскою по сыну Кан‑Макану и дочери моего брата Кудыя‑Факан. Она в Дамаске, и я не знаю, что с нею сталось».

Услышав это, воины обрадовались и призвали благословение на везиря Дандана. А потом царь Дау‑аль‑Макан велел глашатаю кричать, чтобы выступили через три дня. И воины стали снаряжаться, а на четвёртый день забили в литавры и развернули знамёна, и везирь Дандан выступил в передовых войсках, а царь в середине, и рядом с ним был старший царедворец.

И войска двинулись и шли непрерывно, ночью и днём, пока не достигли города Багдада, и люди обрадовались их прибытию, и прекратилось их горе и несчастье. И оставшиеся встретились с отсутствовавшими, и все эмиры разошлись по домам, а царь поднялся во дворец и пошёл к своему сыну Кан‑Макану, который уже достиг семи лет и стал выходить и садиться на коня. И царь отдохнул после путешествия и пошёл в баню вместе со своим сыном КанМаканом, а потом вернулся и сел на престол своего царства, и везирь Дандан встал перед ним, а эмиры и приближённые встали перед царём, служа ему.

И тогда Дау‑аль‑Макан потребовал своего друга истопника, который был к нему добр на чужбине, и его привели. И когда он предстал перед ним, царь поднялся из уважения к его достоинствам и посадил его рядом с собою. И царь рассказывал везирю о том, какую милость и добро оказал ему истопник, и эмиры возвеличили его, и везирь тоже его возвеличил. А истопник потолстел и разжирел от еды и безделья, и шея у него стала, как шея слона, а лицо – как живот дельфина, и он стал глуповатым, так как не выходил из помещения, где жил, и не узнал царя.

И царь обратился к нему и, улыбнувшись ему в лицо, приветствовал его наилучшим приветствием и воскликнул: «Как ты скоро меня забыл!» И тогда истопник пробудился и пристально посмотрел на царя и, вглядевшись, узнал его, вскочил на ноги и сказал: «О приятель, кто сделал тебя султаном?»

И царь рассмеялся, а везирь подошёл к истопнику и изложил ему, в чем дело, и сказал: «Он был твоим братом и другом, а теперь стал царём земли, и тебе непременно будет от него великое добро. Вот я научу тебя: когда он тебе скажет: „Пожелай чего‑нибудь“, – желай только самого большого, потому что ты ему дорог». – «Я боюсь, – возразил истопник, – что пожелаю от него такого, на что он не согласится или что не сможет мне дать». – «Все, чего ты ни пожелаешь, он тебе даст и с тобой ничего не будет», – отвечал везирь. И истопник воскликнул: «Клянусь Аллахом, я непременно пожелаю то, что у меня на уме. Я каждую ночь вижу это во сне и надеюсь, что Аллах великий мне это дарует». – «Успокой своё сердце, – сказал везирь. – Клянусь Аллахом, если бы ты пожелал стать правителем Дамаска вместо его брата, он даровал бы тебе это место и сделал бы тебя правителем».

Тут истопник встал на ноги, а Дау‑аль‑Макан сделал ему знак сесть, но тот отказался и воскликнул: «Храни Аллах! Кончились дни, когда я сидел в твоём присутствии!» – «Нет, – отвечал царь, – они продолжаются и поныне. Ты был виновником того, что я остался жив, и клянусь Аллахом, если ты меня попросишь – чего бы ты ни пожелал, я дам это тебе. Так проси у Аллаха, а потом у меня».

«О господин, я боюсь», – сказал истопник. По царь воскликнул: «Не бойся!», а истопник молвил: «Я боюсь» что пожелаю чего‑нибудь, чего ты мне не даруешь». И царь засмеялся и спросил: «А что же? Клянусь Аллахом,

продолжал он, – если бы ты пожелал половину моего царства, я, право, разделил бы его с тобою. Проси же, чего желаешь, и оставь разговоры». – «Я боюсь», – проговорил истопник, и, когда царь сказал: «Не бойся!», он опять молвил: «Я боюсь пожелать чего‑нибудь, чего ты не сможешь мне дать».

Тут царь рассердился и воскликнул: «Проси чего хочешь!» И истопник сказал: «Прошу у Аллаха и затем у тебя: напиши указ, чтобы я был надзирателем над всеми истопниками, что в городе Иерусалиме».

И султан и все присутствующие засмеялись и сказали ему: «Пожелай другого!» И истопник воскликнул: «О господин, не говорил ли я тебе, что я боюсь пожелать чего‑нибудь, чего ты мне не даруешь или не сможешь мне дать!» А везирь ткнул его кулаком во второй раз и в третий, но истопник каждый раз говорил: «Я желаю…»

И султан сказал: «Проси и поторопись!» – «Я прошу, чтобы ты сделал меня главным над всеми мусорщиками в городе Иерусалиме или в городе Дамаске!» – сказал истопник. И все присутствующие повалились на спину от смеха, а везирь стал бить истопника, и тот обернулся к нему и спросил: «Кто ты такой, что бьёшь меня, когда я не виноват? Ведь это ты говорил мне: „Пожелай чтонибудь большое!“ Пустите меня уехать в мою страну», – сказал он потом.

И султан понял, что он забавляется, и, подождав немного, обратился к нему и сказал: «О брат мой, пожелай от меня что‑нибудь большое, достойное нашего сана». – «О царь времени, – сказал истопник, – я прошу у Аллаха и затем у царя, чтобы ты назначил меня наместником Дамаска вместо твоего брата». – «Аллах даровал это тебе», – сказал царь, и истопник поцеловал перед ним землю.

И царь приказал поставить ему сиденье на подобающем месте и пожаловал ему одежду наместника, и написал об этом постановление, приложив к нему печать, и потом сказал везирю Дандану: «Никто не поедет с ними, кроме тебя, а когда ты пожелаешь воротиться и приедешь, привези с собою дочь моего брата, Кудыя‑Факан». – «Слушаю и повинуюсь», – отвечал везирь. И он взял истопника и ушёл с ним и собрался в путешествие, а царь велел привести истопнику слуг и челядинцев и приготовить новые носилки и султанское облачение, и сказал эмирам: «Кто любит меня, пусть оказывает этому человеку уважение и поднесёт ему большой подарок». И эмиры поднесли ему, каждый по мере своей возможности.

И султан назвал истопника аз‑Зибликан и прозвал его аль‑Муджахид[192]. И когда пожитки были все собраны, истопник вышел, а вместе с ним вышел везирь Дандан, чтобы проститься с царём и попросить у него разрешения выезжать. И царь поднялся и обнял его и внушил ему быть справедливым с подданными, а потом он велел ему приготовиться к войне через два года, и они простились друг с другом. И владыка аль‑Муджахид, по имени аз‑Зябликан, поехал после того, как царь Дау‑аль‑Макан внушил ему быть добрым с подданными, и эмиры подарили ему невольников и слуг, число которых достигло пяти тысяч. И они поехали вслед за ним, а старший царедворец, предводитель турков Бахрам, предводитель дейлемитов Рустум и предводитель арабов Теркаш тоже поехали, служа ему, чтобы проститься с ним, и ехали три дня, а потом воротились в Багдад.

А султан аз‑Зибликан, везирь Дандан и бывшие с ними войска ехали до тех пор, пока не достигли Дамаска, а туда уже прибыли на крыльях птиц вести о том, что царь Дауаль‑Макан сделал властителем Дамаска султана, которого зовут аз‑Змбликан, и дал ему прозвание аль‑Муджахид, и когда он достиг Дамаска, для него украсили город, и все, кто был в Дамаске, вышли посмотреть. И султан вошёл в Дамаск, и шествие было великолепно, и, поднявшись в крепость, он сел на престол, а везирь Дандан стоял, прислуживая ему, и осведомлял его о чинах эмиров и их должностях, и эмиры входили к нему и целовали ему руки, призывая на него благословение. И султан обошёлся с ними милостиво и роздал почётные одежды, дары и подарки, а потом он открыл кладовые и роздал деньги всем воинам, великому и малому, и творил суд и был милостив.

А потом аз‑Зибликан стал готовить в путь дочь султана Шарр‑Кана, госпожу Кудыя‑Факан, и велел дать ей парчовые носилки, и везиря Дандана он также снарядил и предложил ему столько‑то денег, но везирь Дандан отказался и сказал ему: «Ты стал недавно царь и, может быть, будешь нуждаться в деньгах; мы потом примем от тебя деньги для священной войны или для чего другого».

И когда везирь Дандан приготовился к путешествию, султан аль‑Муджахид сел на коня, чтобы проститься с везирем Данданом, и привёл Кудыя‑Факан, которую он посадил в носилки, и послал с нею десять невольниц, чтобы ей прислуживать. А когда везирь Дандан уехал, царь альМуджахид вернулся в свои владения, чтобы управлять ими и заботиться о военных припасах, ожидая времени, когда царь Дау‑аль‑Макан пришлёт за ними.

Вот что было с султаном аз‑Зибликаном. Что же касается везиря Дандана, то он с Кудыя‑Факан непрестанно проезжал остановки и ехал до тех пор, пока через месяц не достиг ар‑Рухбы[193]. А после он тронулся в путь и подъехал к Багдаду, и послал известить Дау‑аль‑Макана о своём прибытии. И тот сел на коня и выехал ему навстречу, и везирь Дандан хотел сойти с коня, но царь заклинал его не делать этого. Он погнал своего коня и, оказавшись рядом с везирем, спросил ею про аэ‑Зибликана аль‑Муджахида, и везирь сообщил ему, что тот в добром здоровье, и уведомил царя о прибытии Кудыя‑Факан, дочери его брата Шарр‑Кана. И Дау‑аль‑Макан обрадовался и воскликнул: «Отдохни теперь от тягот путешествия три дня, а потом приходи ко мне», и везирь отвечал: «С любовью и охотой!»

А потом везирь отправился в своё жилище, а царь поднялся во дворец и вошёл к дочери своего брата КудыяФакан (а она была восьмилетней девочкой), и, увидев её, он обрадовался и опечалился, вспомнив об её отце, и приказал скроить ей платья и дал ей великолепные украшения и драгоценности, и велел поселить её вместе со своим сыном Кан‑Маканом.

И стали они расти умнейшими и храбрейшими людьми своего времени, но только Кудыя‑Факан росла сообразительной, умной и опытной в последствиях дел, а Кан‑Макан рос щедрым и великодушным, но никогда не раздумывал о последствиях. И оба подросли, и им стало по десять лет, и Кудыя‑Факан начала садиться на коня и выезжала с сыном своего дяди в поле, гоняясь и углубляясь в пустыню, и они учились биться мечом и разить копьём, пока оба не достигли двенадцати лет.

А потом царь стал помышлять о войне, и он вполне снарядился и приготовился и, позвав везиря Дандана, сказал ему: «Знай, что я задумал одно дело и хочу тебя осведомить о нем. Поторопись же дать мне ответ». – «Что такое, о царь времени?» – спросил везирь Дандан, и царь сказал: «Я хочу сделать моего сына Кан‑Макана султаном, и порадоваться на него при жизни, и сражаться за него, пока меня не настигнет смерть. Каково же твоё мнение?»

И везирь Дандан поцеловал землю меж рук Дау‑альМакана и ответил ему: «Знай, о царь и султан, владыка века и времени, – то, что пришло тебе на ум, прекрасно, но только для этого не настало ещё время по двум причинам: во‑первых, твой сын Кан‑Макан юн годами, а вовторых, кто сделает своего сына султаном при жизни, тот живёт после этого недолго. Таков мой ответ». – «Знай, о везирь, – ответил царь, – мы поручим сына заботам старшего царедворца, который женился на моей сестре и стал мне вместо брата». – «Делай, что тебе вздумается, – сказал везирь, – мы покорны твоему приказанию».

И царь велел привести старшего царедворца, а также вельмож своего царства и сказал им: «Вот мой сын КанМакан. Вы знаете, что он витязь среди людей своего времени и нет ему соперников в резне и сече, и я сделал его над вами султаном, а старший царедворец ему дядя, и он его опекун».

«О царь времени, – воскликнул царедворец, – я лишь росток, посеянный твоею милостью!» А Дау‑аль‑Макан сказал: «О царедворец, мой сын Кан‑Макан и моя племянница Кудыя‑Факан – двоюродные брат и сестра, и я выдал её за него замуж». И он сделал присутствующих свидетелями, а затем перенёс к своему сыну такие сокровища, описать которые бессилен язык. И после этого он вошёл к своей сестре Нузхат‑аз‑Заман и известил её об этом, и она обрадовалась и воскликнула: «Оба они мои дети, да сохранит тебя Аллах и да проживёшь ты для них, пока тянется время!» – «О сестрица, – сказал царь, – я удовлетворил при жизни желания сердца и спокоен за моего сына, по тебе надлежит заботиться о нем и присматривать за его матерью».

И он поручил придворным и Нузхат‑аз‑Заман заботиться о своём сыне, дочери своего брата и своей жене в течение ночей и дней, ибо убедился, что близка чаша гибели, и не сходил с подушек, а царедворец стал творить суд над рабами и городами.

А через год царь призвал своего сына Кан‑Макана и везиря Дандана и сказал: «О дитя моё, этот везирь – отец тебе после меня. Знай, что я отправляюсь из обители преходящей в обитель вечную; я достиг того, чего хотел от жизни, но в моем сердце осталась печаль, которую Аллах удалит твоими руками». – «А что это за печаль, о батюшка?» – спросил царя его сын, и царь ответил: «О дитя моё, ведь я умру, не отомстив старухе по имени Зат‑адДавахи за твоего деда, Омара ибн ан‑Нуман, и дядю твоего, царя Шарр‑Кана. И если Аллах дарует тебе поддержку, не засыпай раньше, чем отомстишь и не снимешь позор, нанесённый неверными. Берегись коварства старухи и внимай тому, что скажет тебе везирь Дандан, ибо он опора нашего царства с давних времён».

И сын паря внял его словам, и глаза Дау‑аль‑Макана пролили слезы, а болезнь его усилилась, и дела царства перешли в руки царедворца, его зятя, а это был человек старый. И он начал судить, приказывать и запрещать, и правил целый год, а Дау‑аль‑Макана мучила болезнь, и недуги терзали его четыре года. И старший царедворец пробыл это время у власти, и он был угоден жителям царства и вельможам правления, и во всех землях молились за него.

Вот что было с Дау‑аль‑Маканом и царедворцем. Что же касается царевича Кан‑Макана, то у него только и было дела, что ездить на коне, играть копьём и разить стрелами, как и у дочери его дяди, Кудыя‑Факан. А она выезжала вместе с ним с начала дня и до наступления ночи, и потом уходила к своей матери, а он уходил к своей и находил её сидящей у изголовья своего отца и плачущей. И он прислуживал отцу всю ночь до утра, а потом, как всегда, выезжал с дочерью своего дяди. И страдания Дауаль‑Макана продлились, и он плакал и произносил такие стихи:

«Пропала мощь, и время моё минуло,

И стал я теперь подобен тому, что видишь.

В дни славы своей сильнейшим я был в народе,

И всех я быстрей своих достигал желаний.

А ныне смотрю пред смертью моей на сына,

Хочу, чтоб на месте моем стал царём он.

Разит он врагов, чтоб им отомстить жестоко,

Рубя их мечом и острым зубцом пронзая.

А я не гожусь ни в шутку, ни в дело,

Коль вновь не вернёт владыка небес мне душу».

А окончив говорить стихи, он положил голову на подушку, и его глаза смежились, и он заснул и увидел во сне, что кто‑то говорит ему: «Радуйся, ибо твой сын наполнит землю справедливостью и овладеет ими, и будут покорны ему рабы». И он пробудился от сна, радуясь той благой вести, которую услышал, а через несколько дней к нему постучалась смерть, и поразило людей Багдада известие о его кончине, и оплакивал его и низкий и великий.

Но время пронеслось над именем его, словно его и не было, и изменилось положение Кан‑Макана: жители Багдада низложили его и посадили с семьёю в какое‑то помещение, где они были одни. И, увидя это, мать Кан‑Макана почувствовала величайшее унижение и воскликнула: «Я отправлюсь к старшему царедворцу и надеюсь на милость всеблагого, всеведущего!»

И, выйдя из своего жилища, она пришла к дому царедворца, который стал султаном, и увидала, что он сидит на ковре. Она подошла к его жене Нузхат‑аз‑Заман и стала горько плакать и сказала: «Поистине, нет у мёртвого друга! Да не заставит вас Аллах испытать нужду, пока идут века и годы, и да не перестанете вы справедливо судить избранных и простых! Твои уши слышали и глаза твои видели, в каком мы жили могуществе, славе, почёте, богатстве и благоденствии, а теперь рок повернулся против пас, и судьба и время нас обманули, поступив с нами как враги. Я пришла к тебе, ища твоей милости, после того как сама оказывала благодеяния, ибо, когда умирает мужчина, его жены и дочери бывают унижены». И потом она произнесла такие стихи:

«Довольно с тебя, что смерть являет нам дивное,

Но жизнь отошедшая от нас навсегда ушла.

Подобны сей жизни дни привала для путника –

К воде их источника подмешаны бедствия.

И сердцу всего больней утрата великих тех, Кого окружили вдруг превратности грозные», И Нузхат‑аз‑Заман, услышав эти слова, вспомнила своего брата Дау‑аль‑Макана и его сына Кан‑Макана и, приблизив его мать к себе, обошлась с нею милостиво и сказала: «Клянусь Аллахом, я теперь богата, а ты бедна, и клянусь Аллахом, мы не заходили тебя проведать лишь из опасности разбить твоё сердце, чтобы тебе не показался наш подарок милостыней. Но ведь все наше добро от тебя и от твоего мужа, и наш дом – твой дом, а жилище наше – твоё жилище. Тебе будет то, что будет нам, и на тебе лежит то, что лежит на нас».

Потом она подарила ей роскошную одежду и отвела ей во дворце покои смежные с своими покоями. И старуха жила у них приятнейшей жизнью вместе со своим сыном Кан‑Маканом, которого Нузхат‑аз‑Заман одела в царские одежды, и она назначила им невольниц, чтобы им прислуживать. А потом, спустя недолгое время, Нузхат‑аз‑Заман рассказала своему мужу про жену её брата Дау‑аль‑Макана, и глаза его прослезились, и он воскликнул: «Если хочешь посмотреть, какова будет жизнь после тебя, посмотри, какова она после другого! Приюти же её с почётом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать восьмая ночь

Когда же настала сто тридцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нузхат‑аз‑Заман рассказала царедворцу про жену её брата, тот воскликнул: „Приюти же её с почётом и преврати её бедность в богатство!“

Вот что было с Нузхат‑аз‑Заман, её мужем и матерью Кан‑Макана. Что же касается Кан‑Макана и дочери его дяди, Кудыя‑Факан, то они сделались старше и выросли и стали, как две плодоносные ветви или две блестящие луны, и достигли возраста пятнадцати лет. И Кудыя‑Факан была одной из красивейших девушек, покрытых покрывалом: с прекрасным лицом, овальными щеками, худощавым станом, тяжёлыми бёдрами, высокая ростом, с устами слаще вина и слюною, как Сельсебиль[194]. И она была такова, как сказал о ней кто‑то в таком двустишии:

И мнится, слюна её – вино наилучшее,

А кисти лозы её с уст сладостных сорваны.

Согнётся – склоняются её виноградины.

Прославлен её творец. Нельзя описать её.

И Аллах великий объединил в ней все прелести: её стан Заставлял стыдиться ветви, и розы просили пощады у её щёк, а слюна издевалась над чистым вином; и красавица возбуждала радость в сердцах, как сказал о ней поэт:

Прекрасная свойствами, красой совершённая!

Смущают глаза её сурьму и сурьмящихся.

И кажется, взор её в душе её любящих, Как меч, что в руке Али, всех верных правителя Что же касаемся Кан‑Макана, то он был на редкость красив и превосходен по своему совершенству, и не было ему подобного по красоте, и храбрость блистала в его глазах, свидетельствуя за него, а не против него, и склонялись к нему суровые сердца. Его глаза были черны, а когда показались его молодые усы и у него появился пушок, много было сказано о нем стихов, подобных вот этим:

Я невинен стал, как покрылся он молодым пушком,

И смутился мрак на щеках его, как прошёл по ним.

Газеленок он; когда смотрит глаз на красу его,

Обнажает взор на смотрящего свой кинжал тотчас.

А вот слова другого:

Начертали души возлюбленных на щеках его

Муравьёв следы, и кровь алая стала ярче липь.

Подивись им! Вот страдальцы то! На огне живут

И одеты ведь лишь в зелёный шёлк в этом пламени.

И случилось, что в один праздничный день Кудыя‑Факан вышла справить праздник к каким‑то своим родственникам из вельмож. И невольницы окружали её, и окутала её красота, а роза её щеки завидовала её родинке, и ромашки улыбались с её сверкающих уст. И Кан‑Макан принялся ходить вокруг неё и устремлял на неё взоры (а она была подобна блестящей луне), и он укрепил свою душу и, заговорив языком стихов, произнёс:

«Когда ж исцелится дух разлукой убитого

И будут уста любви смеяться разлуке вслед

О, если б мог я знать, просплю ли хоть ночь одну

С любимою вместе я, что делит любовь мою»

И Кадыя‑Факан, услыхав эти стихи, стала его укорять и упрекать и приняла гордый вид и, разгневавшись на КапМакана, сказала ему: «Ты упоминаешь обо мне в этих стихах, чтобы осрамить меня среди твоих родных! Клянусь Аллахом, если ты не воздержишься от таких речей, я, право, пожалуюсь на тебя старшему царедворцу, султану Хорасана и Багдада, справедливому и праводушному, чтобы он подверг тебя позору и унижению».

И Кан‑Макан промолчал, рассердившись, и вернулся в Багдад разгневанный, а Кудыя‑Факан пришла в свой дворец и пожаловалась матери на сына своего дяди, и та сказала ей: «О дочь моя, может быть он не хотел тебе зла, и разве он не сирота? И к тому же он не сказал ничего порочащего тебя. Берегись же говорить об этом кому‑нибудь; может быть, слух дойдёт до султана, и он сократи г его жизнь и погасит воспоминание о нем и сделает его подобным вчерашнему дню, о котором память ушла».

А в Багдаде распространилась молва о любви Кан‑Макана и Кудыя‑Факан, и женщины стали говоришь об этом, и у Кан‑Макана стеснилась грудь и ослабли терпение, и мало осталось у него мужества. Он не таил от людей, что с ним происходит, и хотел открыть, как страдает его сердце от разлуки, но боялся упрёков и гнева Кудыя‑Факан. И он произнёс:

«Когда б боялся укоров я той,

Чьё чистое сердце теперь смущено,

Терпел бы я долго, как терпит больной

Всю боль прижиганья, к здоровью стремясь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать девятая ночь

Когда же настала сто тридцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда старший царедворец сделался султаном, его назвали царь Сасан, и он сел на престол своего царства и стал хорошо обращаться с людьми. И вот однажды он сидел, и дошли до него стихи Кан‑Макана, и опечалился он о том, что миновало, и вошёл к своей жене Нузхат‑аз‑Заман и сказал ей: „Поистине, соединить траву и огонь – очень опасно, и мужчины не должны доверяться женщинам, пока глядят глаза и мигают веки. Сын твоего брата, Кан‑Макан, достиг возраста мужей, и ему не следует позволять входить к носящим на ногах браслеты, и ещё необходимо запретить твоей дочери быть с мужчинами, так как подобных ей должно отделять“. – „Ты прав, о разумный царь“, – сказала Нузхат‑аз‑Заман.

И когда наступил следующий день, Кан‑Макан пришёл, как обычно, к своей тётке Нузхат‑аз‑Заман и поздоровался с ней, а она ответила на его привет и молвила: «О дитя моё, я должна сказать тебе слова, которых не хотела бы говорить, но я тебе расскажу об этом наперекор самой себе». – «Говори», – молвил Кан‑Макан, и она сказала: «Царедворец, твой отец и отец Кудыя‑Факан, услышал, какие ты сказал о ней стихи, и приказал отделить её от тебя. И если тебе, о дитя моё, будет что‑нибудь от нас нужно, я вышлю тебе это из‑за двери. Не смотри на Кудыя‑Факан и не возвращайся больше сюда от сего времени».

И Кан‑Макан, услышав такие слова, поднялся и вышел, не вымолвив ни одного слова. Он пошёл к своей матери и передал ей, что говорила его тётка, и мать его сказала: «Это произошло оттого, что ты много говоришь! Ты знаешь, что слух о твоей любви к Кудыя‑Факан ужо разнёсся, и молва об этом всюду распространилась. Как это ты ешь их пищу, а потом влюбляешься в их дочь!» – «А кто её возьмёт, кроме меня, раз она дочь моего дяди и я имею на неё больше всех прав?» – сказал Кан‑Макан, но его мать воскликнула: «Прекрати эти речи и молчи, чтобы не дошёл слух до царя Сасана! Тогда ты и её лишишься и погибнешь, и испытаешь много печалей. Сегодня вечером нам ничего не прислали на ужин, и мы умрём с голоду. Если бы мы жили в другом городе, мы бы наверное погибли от мук голода или от позора нищенства».

И когда Кан‑Макан услышал от матери эти слова, его печаль усилилась, и глаза его пролили слезы, и он стал стонать и жаловаться и произнёс:

«Уменьши упрёки ты свои неотступные,

Ведь любит душа моя лишь ту, кто пленил её,

Терпения от меня ни крошки не требуй ты.

Аллаха святилищем клянусь, я развёлся с ним!

Запретов хулителей суровых не слушал я

И вот исповедую любовь мою искренно.

И силой заставили меня с ней не видеться.

Клянусь милосердым я: не буду развратником!

И кости мои, клянусь, услышавши речь о ней,

Походят на стаю птиц, коль сзади их ястребы.

Скажи же хулящий нас за чувство: «Поистине,

О дяди родного дочь, влюблён я в лицо твоё!»

А окончив эти стихи, он сказал своей матери: «Для меня нет больше места здесь, подле тётки и этих людей! Нет, я уйду из дворца и поселюсь в конце города».

И его мать покинула с ним дворец и поселилась по соседству с какими‑то нищими, а мать Кан‑Макана ходила во дворец царя Сасана и брала там пищу, которой они и питались.

А потом Кудыя‑Факан осталась как‑то наедине с матерью Кан‑Макана и спросила её: «О тётушка, как поживает твой сын?» И старуха отвечала ей: «О дочь моя, глаза его плачут и сердце его печально, и он попал в сети любви к тебе!» И она сказала ей стихи, которые произнёс Кан‑Макан, и Кудыя‑Факан заплакала и воскликнула: «Клянусь Аллахом, я рассталась с ним не из‑за слов его и не из ненависти. Все это потому, что я боялась зла для него от врагов. И тоскую я о нем во много раз сильнее, чем он обо мне, и язык мой не может описать, какова моя тоска. Если бы не болтливость его языка и трепет его души, мой отец не прекратил бы своих милостей к нему и не подверг бы его лишениям. Но жизнь людей изменчива, и терпенье во всяком деле – самое прекрасное. Быть может, тот, кто судил нам расстаться, дарует нам встречу!» И она произнесла такое двустишие:

«О дяди сын, я страсть переживаю

Такую же, как та, что в твоём сердце.

Но от людей любовь свою я скрыла,

О, почему любовь свою не скрыл ты?»

Услышав это, мать Кан‑Макана поблагодарила её и, призвав на неё благословение, ушла и сообщила обо всем своему сыну Кан‑Макану, и он ещё сильнее стал желать девушку, и его душа ободрилась после того, как он перестал надеяться и остыло его дыхание. «Клянусь Аллахом, я не хочу никого, кроме неё, – сказал он и произнёс:

– Укоры оставь – словам бранящих не внемлю я.

И тайну открыл я ту, что раньше я скрыть хотел.

И ныне далеко та, чьей близости я желал,

И очи не спят мои, она же спокойно спит».

И затем проходили дни и ночи, а жизнь Кан‑Макана была словно на горячих сковородах, пока не минуло в его жизни семнадцать дет, и красота его стала совершенна, и он исполнился изящества. И однажды ночью он не спал, и начал говорить сам с собою, и сказал: «Что я буду молчать о себе, пока не растаю, не видя моей возлюбленной! Нет у меня порока, кроме бедности! Клянусь Аллахом, я хочу уехать из этой страны и бродить по пустыням! И жить в этом городе пытка, и нет у меня здесь ни друга, ни любимого, который бы развлёк меня. Я хочу утешиться, уехав с родины на чужбину, пока не умру и не избавлюсь от этих унижений и испытаний». И потом он произнёс такие стихи:

«Пусть душа моя все сильней трепещет – оставь её!

Безразлично ей, что унижена перед врагом она.

Извини меня, ведь душа моя – точно рукопись,

И заглавием, нет сомнения, служат слезы ей.

Вот сестра моя, словно гурия, появилась к нам,

И Ридван ей дал разрешение, чтоб с небес сойти.

Кто осмелится ей в глаза взглянуть, не боясь мечей

Поражающих, – не спастись тому от вражды её.

Буду ездить я по земле Аллаха без устали,

Чтоб добыть себе пропитание, ею прогнанный.

И поеду я по земле просторной к спасению,

И душе найду я дары другие, отвергнутый.

И вернусь богатым, счастливый сердцем и радостный.

И сражаться буду я с храбрыми за любимую.

Уже скоро я пригоню добычу, назад идя,

И накинусь я на соперника с полной силою».

А потом Кан‑Макан ушёл, идя босой, пешком, в рубахе с короткими рукавами, а на голове у него была войлочная ермолка, ношенная уже семь лет, и взял он с собой сухую лепёшку, которой было уже три дня. И он вышел в глубоком мраке и пришёл к воротам аль‑Азадж в Багдаде и встал там, а когда открылись городские ворота, первый, кто вышел из них, был Кан‑Макан. И пошёл он скитаться куда глаза глядят по пустыням и ночью и днём.

А когда пришла ночь, мать стала искать его и нигде не нашла, и мир сделался для неё тесен, несмотря на его простор, и ничто уже не радовало её. И она прождала его первый день, и второй день, и третий день, пока не прошло десять дней, но не услышала вести о нем, и стеснилась у неё грудь, и она стала кричать и вопить и воскликнула: «О дитя моё, о друг мой, ты вызвал во мне чувство печали. Я слишком много пережила и потому удалилась от суеты этого мира. Но после твоего ухода я не желаю пи пищи, ни сна. Теперь мне остались только слезы! О дитя моё, из каких стран я буду кликать тебя и какой город приютил тебя?» И затем она глубоко вздохнула и произнесла такие стихи:

«Мы знали: не будет вас, и будем мы мучиться,

И лук расставания направил на нас стрелу.

Седло затянув своё, меня они бросили,

Чтоб смертью терзалась я, покуда в песках они.

Во мраке ночном ко мне донёсся стон голубя,

Чья шея украшена, и молвила: «Тише!» – я.

Я жизнью твоей клянусь, будь грустно ему, как мне,

Не вздумал бы украшать он шею и красить ног.

Ведь бросил мой друг меня, и после я вынесла

Заботы и горести; не бросят меня они».

После этого она отказалась от питья и пищи, и усилились её плач и рыдания, и она плакала на людях и довела до слез рабов Аллаха и всю страну. И люди стали говорить: «Где твои глаза, о Дау‑аль‑Макан?» И сетовали на пристрастие судьбы, и говорили они: «Посмотреть бы, что же случилось с Кан‑Маканом, почему он удалился с родины и изгнан отсюда, хотя его отец насыщал голодных и призывал к справедливости и праводушию».

И плач и стоны его матери усилилась, и весть об этом дошла до царя Сасана…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до ста сорока

Когда же настала ночь, дополняющая до ста сорока, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что до царя Сасана дошли через старших эмиров сведения о том, что случилось с Кан‑Маканом, и они сказали ему: „Это сын нашего царя и потомок царя Омара ибн ан‑Нумана, и стало нам известно, что он покинул родину для чужбины“. И, услышав это, царь Сасан разгневался на эмиров и приказал удавить и повесить одного из них, и страх перед ним запал в сердца остальных вельмож, и никто из них не смел заговорить. Потом Сасан вспомнил, что Дау‑аль‑Макан оказал ему милости и поручил ему заботиться о своём сыне, и опечалился он о Кан‑Макане и сказал: „Его непременно надо разыскать во всех странах“.

И он призвал Теркаша и велел ему выбрать сотню всадников, взять их и поискать Кан‑Макана. И Теркаш удалился и отсутствовал десять дней, а потом вернулся и сказал: «Я не узнал вестей о нем и не напал на его следы, и никто мне ничего про него не рассказал». А царь Сасан опечалился из‑за того, что он так поступил с Кан‑Маканом. Что же касается матери юноши, то она потеряла покой, и терпение не повиновалось ей, и прошло над нею двадцать долгих дней.

Бог что было с этими. Что же касается Кан‑Макана, то, выйдя из Багдада, он растерялся и не знал, куда идти. Он шёл по пустыне три дня один, но видя ни пешего, ни всадника, и сон улетел от него, и бессонница его усилилась, и думал он о близких и родине. И стал он питаться растениями с земли и пил воду из рек, и отдыхал каждый полдень, во время жары, под деревьями. И он сошёл с этой дороги на другую и шёл по ней три дня, а на четвёртый день он приблизился к земле, где долины были покрыты свежей травой и украшены растительностью, и склоны их были прекрасны, а земля эта напилась из чаши облаков под звуки грома и крик голубей, и склоны её зазеленели, и прекрасны стали её равнины.

И Кап‑Макан вспомнил город своего отца, Багдад, и в тоске произнёс:

«Я вышел в надежде вернуться опять,

По только не знаю, когда я вернусь,

Бежал я из дома, её полюбив,

Раз то, что случилось, нельзя устранить».

И, окончив свои стихи, он заплакал, и потом вытер слезы и поел растений, и помылся и совершил обязательные молитвы, которые пропустил за это время, и просидел в том месте, отдыхая, целый день. А когда пришла ночь, он лёг спать и проспал до полуночи, и потом проснулся и услышал голос человека, который говорил:

«Лишь в том ведь жизнь – чтобы мог ты видеть улыбки блеск

С уст возлюбленной и лицо её прекрасное.

Ведь о ней молились в церквах своих епископи,

Пред нею ниц стараясь поскорее пасть.

И легче смерть, чем с возлюбленной расставание,

Чей призрак в ночь бессонною не явится.

О, радость сотрапезников, сойдутся коль –

И возлюбленный и любящий там встретятся.

Особенно как весна придёт и цветы её,

Приятно время! Даёт оно, чего хочешь ты.

О вы, пьющие золотистое, подымитесь же!

Вот земли счастья, и струи вод изобильны в ночи».

Когда Кан‑Макан услышал эти стихи, в нем взволновались горести, и слезы ручьями побежали по его щекам, и в сердце его вспыхнуло пламя. Он хотел посмотреть, кто произнёс эти слова, но никого не увидел во мраке ночи, и тоска его усилилась, и он испугался, и волнение охватило его. И он ушёл с этого места, и спустился в долину и пошёл по берегу реки и услышал, как обладатель того голоса испускает вздохи и говорит такие стихи:

«Коль горе в любви таил ты прежде из страха,

Пролей же в разлуки день ты слезы свободно.

Меж мной и любимым союз заключён любви,

Всегда к ним поэтому стремиться я буду.

Стремлюсь я сердцем к ним, и страсти волнение

Приносит прохлада мне, как ветры подуют.

О Сада, запомнит ли браслеты носящая,

Расставшись, обет былой и верные клятвы?

Вернутся ль когда‑нибудь дни давние близости,

Расскажет ли всяк из нас о том, что он вынес?

Сказала: «Любовью к нам сражён ты?» – и молвил я:

«А скольких – храни тебя Аллах! – ты сразила?»

Не дай же Аллах очам увидеть красу её,

Коль вкусит в разлуке с ней дремоты усладу:

О, гнало змеи в душе! Одно лишь спасенье ей:

Лишь близость и была бы ей лекарством».

И когда Кан‑Макан второй раз услышал, как знакомый голос говорит стихи, и никого не увидел, он понял, что говоривший – влюблённый, как и он, и лишён близости с тем, кого любит. «Этот может положить свою голову рядом с моей, и я сделаю его своим другом здесь, на чужбине!» – подумал он. И, прочистив голос, крикнул: «О шествующий в эту мрачную ночь, приблизься ко мне и расскажи мне свою повесть; быть может, ты найдёшь во мне помощника в испытании!»

И говоривший, услышав эти слова, крикнул: «О ты, ответствующий на мой призыв и внимающий моей повести, кто ты среди витязей, – человек или джинн? Поспеши мне ответить раньше, чем приблизится к тебе гибель, ибо вот уже около двадцати дней иду я по этой пустыне и не вижу человека и не слышу голоса, кроме своего!»

Услыхав эти слова, Кан‑Макан подумал: «Повесть этого человека подобна моей повести, я тоже иду двадцать дней и не вижу человека и не слышу ничьего голоса. Я не отвечу ему, пока не настанет день», – сказал он себе и промолчал.

А говоривший крикнул: «О зовущий, если ты из джиннов, то иди с миром, а если ты человек, то подожди, пока взойдёт заря и наступит день, и уйдёт ночь с её мраком». И кричавший остался на своём месте, а Кан‑Макан на своём, и они все время говорили друг другу стихи и плакали обильными слезами, пока не настал светлый день и не ушёл мрак ночи. И тогда Кан‑Макан посмотрел на говорившего и увидел, что это араб из пустыни, и был он юноша по годам, одетый в потёртую одежду и опоясанный мечом, который заржавел в ножнах, и все в нем говорило о влюблённости.

И Кан‑Макан подошёл и, приблизившись к юноше, приветствовал его, а бедуин ответил на его привет и пожелал с уважением ему долгой жизни. Но, увидев, что Кан‑Макан по виду бедняк, он счёл его нищим и сказал: «О молодец, какого ты племени и от кого из арабов ведёшь свой род? Какова твоя повесть и почему ты шёл ночью, когда это дело храбрецов? Ты говорил мне ночью слова, которые может сказать только благородный витязь и неустрашимый храбрец, а теперь твоя душа в моих руках. Но я пожалею твои молодые годы и сделаю тебя моим товарищем, и ты будешь у меня в услужении».

И, услышав, как он грубо говорит, хотя раньше проявил уменье слагать стихи, Кан‑Макан понял, что бедуин его презирает и осмелел с ним, и тогда сказал ему ясно и ласково: «О начальник арабов, оставим мои молодые годы, и расскажи мне, почему ты идёшь ночью в пустыне и говоришь стихи. Ты сказал мне, что я буду служить тебе, кто же ты такой и что побудило тебя говорить так?» – «Слушай, молодец, – сказал бедуин, – я Саббах ибн Раммах ибн Химмам, и моё племя из арабов Сирии, и у меня есть двоюродная сестра по имени Неджма, – кто видел её, к тому приходило счастье. Мой отец умер, и воспитывался я у дяди, отца Неджмы, и когда я вырос и выросла дочь моего дяди, он отделил её от меня и меня отделил от неё, так как видел, что я беден и у меня мало денег. И я пошёл к вельможам арабов и начальникам племён и натравил их на него, и мой дядя устыдился и согласился отдать мне мою двоюродную сестру, но только поставил условие, чтобы я дал за неё в приданое пятьдесят голов коней, пятьдесят одногорбых верблюдов, гружённых пшеницей, столько же верблюдов, гружённых ячменём, десять рабов и десять невольниц. Он возложил на меня непосильное бремя и запросил слишком много в приданое. И вот я иду из Сирии в Ирак и уже двадцать дней не видал никого, кроме тебя. Я решил пойти в Багдад и посмотреть, как выйдут оттуда зажиточные и знатные купцы, и я выйду следом за ними, ограблю их имущество, убью их людей и угоню их верблюдов с тюками! А ты из каких людей будешь?»

«Твоя повесть подобна моей повести, – отвечал КапМакан, – но мой недуг опаснее твоего, так как моя двоюродная сестра – дочь царя и её родным недостаточно получить от меня то, о чем ты говорил, и ничто такое их не удовлетворит!» – «Ты, верно, слабоумный или помешанный от сильной любви! – воскликнул Саббах. – Как может дочь твоего дяди быть царевной, когда ты не похож на потомка царей и ты просто нищий». – «О начальник арабов, – сказал Кан‑Макан, – не дивись этому! Что прошло, то прошло. А если хочешь знать, то я Кан‑Макан, сын царя Дау‑аль‑Макана, внук царя Омара ибн анНумана, владетеля Багдада и земли Хорасана. Время озлобилось на меня, и мой отец умер, и султаном стал царь Сасан, и я вышел из Багдада тайком, чтобы ни один человек меня не увидел. Вот я уже двадцать дней никого, кроме тебя, не видел. Твоя повесть подобна моей повести, и твоя работа подобна моей заботе».

И, услышав это, Саббах вскричал: «О, радость! Я достиг желаемого, и не нужно мне сегодня наживы, кроме тебя, так как ты из потомков царей, хоть вышел в виде нищего. Твои родные обязательно будут искать тебя, и когда они тебя найдут у кого‑нибудь, то за большие деньги тебя выкупят. Живее! Поворачивай спину, молодец, и иди передо мной!» – «Не делай этого, о брат арабов, – сказал Кан‑Макан, – мои родные не дадут, чтобы меня выкупить, ни серебра, ни золота, ни медного дирхема. Я – человек бедный, и нет со мной ни малого, ни многого. Брось же свои повадки и возьми меня в товарищи. Пойдём в землю иракскую и будем бродить по всем странам; может быть, мы достанем приданое и выкуп и насладимся поцелуями и объятиями наших двоюродных сестёр».

Услышав эти слова, бедуин Саббах разгневался, и усилились его высокомерие и ярость. «Горе тебе! – воскликнул он, – как смеешь ты ещё отвечать мне! О гнуснейшая из собак, поворачивай спину, а не то я тебя помучаю!» Но Кан‑Макан улыбнулся и сказал: «Как это я повернусь к тебе спиной! Нет разве в тебе справедливости и не боишься ты поношения от бедуинов, если погонишь такого человека, как я, пленником, в позоре и унижении, не испытав его на поле, чтобы узнать, витязь он или трус».

И Саббах засмеялся и воскликнул: «О, диво Аллаха! Ты по годам юноша, но речами старик, ибо такие слова исходят только от разящего храбреца. Какой же ты хочешь справедливости?» – «Если ты желаешь, чтобы я был твоим пленником и служил тебе, – ответил Кан‑Макан, – брось своё оружие, скинь одежду, пойди ко мне и поборись со мною, и тот, кто поборет соперника, получит от него что пожелает и сделает его своим другом». – «Я думаю, – сказал Саббах и рассмеялся, – что твоя болтливость указывает на близость твоей гибели».

И он поднялся, кинул оружие, подобрал полы и подошёл к Кан‑Макану, и тот тоже подошёл к нему, и они стали перетягиваться, и бедуин увидел, что Кан‑Макан превосходит его и перетягивает, как кантар перетягивает динар. Он посмотрел, твёрдо ли стоят на земле его ноги, и увидал, что они точно два врытых минарета или вбитые палки, или горы, вросшие в землю, и тогда он понял, что руки его коротки, и раскаялся, видя, что скоро будет повержен, и сказал про себя: «О, если бы я сразился с ним оружием!»

А потом Кан‑Макан схватил его и, справившись с ним, потряс его, и бедуин почувствовал, что кишки рвутся у него в животе, и закричал: «Убери руки, о молодец!» Но Кан‑Макан не обратил внимания на его слова и встряхнул его, поднял с земли и направился с ним к реке, чтобы кинуть его туда.

И бедуин закричал: «О храбрец, что ты намерен сделать?», а Кан‑Макан отвечал: «Я хочу кинуть тебя в эту реку: она принесёт тебя в Тигр, а Тигр будет течь с тобою в канал Исы, а канал Исы приведёт тебя в Евфрат, закинет тебя к твоей стране, и твои родные увидят и признаю г тебя и уверятся в твоём мужестве, искренности и любви». – «О витязь долин, – вскричал Саббах, – не совершай деяний скверных людей! Отпусти меня ради жизни дочери твоего дяди, красы прекрасных!»

И Кан‑Макан положил его на землю, и бедуин, увидя, что он свободен, подошёл к своему мечу и щиту и взял их, а потом долго сидел, советуясь со своей душой, как обмануть Кан‑Макана и напасть на него. И Кан‑Макан понял это по его глазам и крикнул: «Я знаю, что родилось в твоём сердце, когда ты овладел своим мечом и щитом! В борьбе у тебя руки коротки и нет у тебя ловкости, а если бы ты гарцевал на коне и кинулся на меня с мечом, ты бы давно уже был убит. Я предоставлю тебе то, что ты выберешь, чтобы не осталось в твоём сердце порицания: дай мне щит и кинься на меня с мечом – или ты убьёшь меня, или я убью тебя». – «Возьми его, вот он!» – крикнул бедуин и, бросив ему щит, обнажил меч и ринулся на Кан‑Макана, а тот взял щит в правую руку и встречал им меч, защищаясь.

И Саббах бил его и говорил: «Остаётся ещё только вот этот удар!» Но выходило, что удар не убивал, и Кан‑Макан принимал его на щит, и удар пропадал даром. А сам КанМакан не ударял бедуина, так как ему было нечем бить, и Саббах до тех пор бил его мечом, пока не утомилась его рука.

И его противник понял это и, ринувшись на него, обхватил его и потряс и бросил на землю и, повернув ею спиной, скрутил его перевязью ножен. Он потащил его за ноги и направился с ним к реке, и Саббах закричал: «Что ты хочешь делать со мною, о юноша, витязь своего времени и храбрец на поле битвы?» – «Разве не говорил я тебе, что хочу отправить тебя по реке к твоим родным и близким, чтобы твой ум не был занят ими, а их ум не был бы занят тобой, и ты бы не опоздал на свадьбу твоей двоюродной сестры», – сказал Кан‑Макан. И Саббах застонал и заплакал и закричал: «Не делай этого, о витязь своего времени! Отпусти меня, и пусть я буду одним из твоих слуг!» И он стал плакать и жаловаться и произнёс:

«Покинул я близких всех; как долго вдали я был!

О, если бы знать я мог, умру ль на чужбине!

Умру, и не будут знать родные, где я убит;

Погибну в стране чужой, не видя любимых».

И Кан‑Макан пожалел его и сказал: «Обещай мне и дай обет и верную клятву, что ты будешь мне хорошим товарищем и пойдёшь со мною вместе по всякому пути».

И Саббах сказал: «Хорошо!» и обещал ему это, и КанМакан отпустил его. И Саббах поднялся и хотел поцеловать руку Кан‑Макана, но тот не дал ему этого сделать.

Тогда бедуин развязал свой мешок и, вынув оттуда три ячменные лепёшки, положил их перед Кан‑Маканом, и сел с ним на берегу реки, и оба поели вместе, а окончив есть, они совершили омовение и помолились и сидели, разговаривая о том, что они испытали от своих родных и от превратностей времени.

«Куда ты направляешься?» – спросил Кан‑Макан, и Саббах ответил: «Я направляюсь в Багдад, в твой город, и останусь там, пока Аллах не пошлёт мне её приданое». – «Вот дорога перед тобою, а я останусь здесь», – сказал Кан‑Макан, и бедуин простился с ним и направился по багдадской дороге, а Кан‑Макан поднялся и сказал про себя: «О душа, с каким лицом мне возвращаться в бедности и нужде! Клянусь Аллахом, я не приду назад, но неизбежно для меня облегчение, если захочет Аллах великий!»

А потом он пошёл к реке и совершил омовение и помолился, и, падая ниц, он прикоснулся лбом к земле и воззвал к своему господу, говоря: «Бог мой, что низводишь капли и посылаешь пищу червям на камнях, прошу тебя, пошли и мне мой удел по твоему могуществу и благой милости!» А потом он закончил молитву приветствием, и все пути были для него тесны.

И он сидел, оборачиваясь направо и налево, и вдруг видит: всадник подъезжает на коне, согнув спину и опустив поводья. И Кан‑Макан сел прямо, и через минуту подъехал к нему всадник (а он был при последнем издыхании и не сомневался в своём конце, так как у него была глубокая рана). И когда он подъехал, слезы текли по его щекам, как из устья бурдюков.

«О начальник арабов, – сказал он Кан‑Макану, – возьми меня, пока я жив, себе в друзья, ибо ты не найдёшь подобного мне, и дай мне немного воды напиться, хотя не следует раненому пить воду, особенно когда исходит он кровью и испускает дух. Если я останусь жив, я дам тебе чем излечить твоё горе и бедность, а если умру, ты будешь счастлив от твоего хорошего намерения».

А под этим всадником был конь из чистокровных коней, которого не в силах описать язык, и ноги его были как мраморные колонны, и когда Кан‑Макан взглянул на этого всадника и его коня, его охватило волнение, и он сказал про себя: «Поистине, коня, подобного этому, не найти в теперешнее время!» Потом он помог всаднику сойти и был с ним ласков и дал ему проглотить немного воды, и, подождав, пока он отдохнул, обратился к нему и спросил: «Кто сделал с тобою такие дела?»

«Я расскажу тебе правду, – ответил всадник. – Я – конокрад и разбойник, всю жизнь краду лошадей и похищаю их ночью и днём, и зовут меня Гассан – бедствие для всех кобылиц и коней. Я услышал об этом коне, что был в землях румов у царя Афридуна (а он дал ему имя аль‑Катуль и прозвал его Меджнун[195], и поехал из‑за него в аль‑Кустантынию и стал его высматривать. И когда я был у дворца, вдруг вышла старуха, уважаемая у румов, чьё приказание у них исполняется, и зовут её Шавахи, Зат‑ад‑Давахи, и достигла она предела в обманах. И с нею был этот конь, а сопровождало её только десять рабов, не более, чтобы прислуживать ей и ходить за конём. И направилась она в Багдад и Хорасан, желая попасть к царю Сасану, чтобы попросить у него мира и безопасности.

И я вышел за нею следом, позарившись на коня, и непрестанно шёл за ними, но не мог подойти к коню, так как рабы усиленно стерегли его. И наконец они достигли этой земли, и я испугался, что они вступят в город Багдад. И когда я советовался со своей душой, как украсть коня, вдруг поднялась пыль, застлавшая края неба, и, рассеявшись, эта пыль открыла пятьдесят всадников, которые собрались, чтобы ограбить на дороге купцов. А во главе их был храбрец подобный терзающему льву, которого зовут Кахрдаш, и на войне он точно лев, что разгоняет храбрецов, как бабочек…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто сорок первая ночь

Когда же настала сто сорок первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что раненый всадник говорил Кан‑Макану: „И Кахрдаш напал на старуху и тех, кто был с нею, и ринулся на них и закричал и устремился, и не прошло минуты, как он связал десятерых рабов и старуху и, взяв у них коня, поехал с ними, радостный, и я сказал про себя: «Пропали мои труды, и я не достиг цели!“

Потом я стал выжидать, чтобы посмотреть, что будет дальше, а старуха, увидав себя в плену, заплакала и сказала начальнику Кахрдашу: «О благородный витязь и храбрый лев, что ты будешь делать со старухой и с рабами? Ты ведь достиг чего хотел, забравши коня».

И она обманула его мягкими речами и поклялась, что пригонит к нему коней и овец, и тогда Кахрдаш отпустил рабов и старуху и уехал со своими людьми, а я следовал За ними, пока они не достигли этих земель, и все поглядывал на коня и ехал за ними. И наконец я нашёл путь к коню и украл его и сел на него верхом и, вынув из торбы плеть, ударил его. Но едва люди увидели меня, они подъехали и, окружив меня со всех сторон, стали разить стрелами и копьями, но я был твёрд на коне, а он отбивался, защищая меня, передними и задними ногами, пока не унёс меня от них, точно спущенная стрела или падающая звезда.

Но только мне досталось несколько ран, и я уже три дня на спине коня не вкушаю сна и не наслаждаюсь пищей. Мои силы иссякли, и мир стал для меня ничтожен, а ты оказал мне милость и пожалел меня. Ты, я вижу, наг телом и явно скорбишь, хотя на тебе видны следы благоденствия. Кто же ты, откуда ты прибыл и куда направляешься?»

И Кан‑Макан ответил ему: «Моё имя Кан‑Макан, я сын паря Дау‑аль‑Макана, сына царя Омара ибн ан‑Нумана. Мой отец умер, и я воспитывался сиротой, а после него взял власть человек скверный и стал царём над низким и великим». И он рассказал ему свою повесть, с начала до конца, и конокрад, который пожалел его, воскликнул: «Клянусь Аллахом, ты человек великого рода и большой Знатности и ты ещё совершишь дела и станешь храбрейшим из людей своего времени! Если ты можешь свезти меня, сидя на коне сзади, и доставить меня в мою страну, тебе будет почёт в этой жизни и награда в день призыва. У меня не осталось сил, чтобы удержать мою душу, и если наступит другая жизнь, то ты достойнее иметь коня, чем кто‑нибудь иной». – «Клянусь Аллахом, – отвечал КанМакан, – если бы я мог снести тебя на плечах и поделиться с тобою жизнью, я бы это сделал и без коня, ибо я из тех, что оказывают милость и помогают огорчённому. Ведь совершение добра ради Аллаха великого отгонит семьдесят бедствий от творящего. Соберись же в путь и положись на милостивого и всеведущего».

И он хотел поднять его на коня, уповая на Аллаха, подателя помощи, но конокрад сказал: «Подожди немного! – и, зажмурив глаза, поднял руки и воскликнул: – Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммед‑посланник Аллаха! О великий, – продолжал он, – прости мне мой великий грех, ибо не простит греха великого никто, кроме великого!»

И он приготовился к смерти и произнёс такие стихи:

«Рабов обижал я, по землям кружа,

И жизнь проводил, упиваясь вином.

В потоки входил я, коней чтоб украсть,

И спины ломал я, дурное творя.

Дела мои страшны, и грех мой велик,

И кражей Катуля я их завершил.

Желанной я цели стремился достичь,

Похитив коня, но напрасен мой труд.

И целую жизнь я коней уводил,

Но смерть всемогущий Аллах мне судил.

И кончил я тем, что страдал и устал

Для блага пришельца, что беден и сир».

А окончив свои стихи, он закрыл глаза, открыл рот и, испустив крик, расстался со здешним миром. И Кан‑Макан поднялся и вырыл ему яму и зарыл его в землю, а затем он подошёл к коню, поцеловал его и вытер ему морду и обрадовался сильною радостью и воскликнул: «Никому не посчастливилось иметь такого коня, и нет его у царя Сасана!»

Вот что было с Кан‑Маканом. Что же касается царя Сасана, то до него дошли вести о том, что везирь Дандан вышел из повиновения вместе с половиною войск, и они поклялись, что не будет над ними царя, кроме Кан‑Макана. И везирь взял со своих войск верные обеты и клятвы к ушёл с ними на острова Индии и к берберам[196] и в страну чёрных, и присоединились к ним войска, подобные полноводному морю, которым не найти ни начала, ни конца. И везирь решил направиться с ними в город Багдад и овладеть этими странами и убить тех из рабов, что будут прекословить ему, и поклялся, что не вложит меча войны обратно в ножны, пока не сделает царём Кан‑Макана.

И когда эти вести дошли до царя Сасана, он утонул в море размышлений и понял, что все в царстве обернулись против него, и малые и великие, и усилились его заботы и умножились его горести. И он открыл кладовые и роздал вельможам своего царства деньги. И желал он, чтобы Кан‑Макан явился к нему, и он привлёк бы к себе его сердце ласкою и милостью и сделал бы его эмиром над войсками, которые не вышли из повиновения, чтобы погасить эти искры от огня, зажжённого везирем Данданом.

А Кан‑Макан, когда до него дошли через купцов такие вести, поспешно вернулся в Багдад на спине того коня. И царь Сасан сидел на своём престоле, растерянный, и вдруг он услышал о прибытии Кан‑Макана. И все войска и вельможи Багдада выступили ему навстречу, и жители Багдада все вышли, и встретили Кан‑Макана и шли перед ним до дворца, целуя пороги. И невольницы с евнухами пошли к его матери и обрадовали её вестью о прибытии сына, и она пришла к нему и поцеловала его меж глаз, а он сказал: «О матушка, дай мне пойти к моему дяде, царю Сасану, который осыпал меня подарками и милостями».

Вот! А умы обитателей дворца и вельмож пришли в смущение от красоты того коня, и они говорили: «Не владел подобным конём никакой человек!» И Кан‑Макан вошёл к царю Сасану и поздоровался с ним, и тот встал, а Кан‑Макан поцеловал его руки и ноги и предложил ему коня в подарок. И царь сказал ему: «Добро пожаловать! – и воскликнул: – Приют и уют моему сыну Кан‑Макану! Клянусь Аллахом, мир стал тесен для меня из‑за твоего отсутствия! Слава Аллаху за твоё спасение!»

И Кан‑Макан призвал на царя милость Аллаха. А потом царь взглянул на коня, названного Катулем, и узнал, что это тот конь, которого он видел в таком‑то и таком‑то году, когда осаждал поклонников креста вместе с отцом Кан‑Макана, Дау‑аль‑Маканом, и был убит его дядя ШаррКан. «Если бы твой отец мог завладеть им, он наверное купил бы его за тысячу коней, – сказал он, – но теперь слава возвратилась к его семье, и мы принимаем коня и дарим его тебе. Ты достойнее всех людей иметь его, так как ты господин витязей».

Потом царь Сасан велел принести почётные одежды для Кан‑Макана и привёл ему коней, а затем он назначил ему во дворце самое большое помещение, и пришли к нему слава и радость. И царь дал Кан‑Макану большие деньги я оказал ему величайшее уважение, так как он боялся везиря Дандана.

И Кан‑Макан обрадовался тому, что Прекратилось его унижение и ничтожество. Он вошёл в свой дом и пришёл к матери и спросил её: «О матушка, как живётся дочери моего дяди?» И она сказала: «О дитя моё, в мыслях о твоём отсутствии я забыла обо всех, даже о твоей любимой, особенно потому, что она была виновницей твоей отлучки и моей разлуки с тобою». И Кан‑Макан пожаловался ей и сказал: «О матушка, пойди к ней и попроси её, может быть она подарит мне один взгляд и прекратит мою печаль», но мать ответила: «Все это – желание гнуть шею мужей; оставь же то, что приведёт к беде! Я к ней не пойду и не войду к ней с такими словами».

Услышав это от своей матери, Кан‑Макан передал ей рассказ конокрада о том, что старуха Зат‑ад‑Давахи вступила в их земли и хочет войти в Багдад, и сказал: «Это она убила моего дядю и деда, и мне надлежит обязательно отомстить ей и снять с себя позор».

Потом он оставил свою мать и пошёл к одной старухе, неверной, развратной, жадной хитрице по имени Садана, и пожаловался ей на то, что чувствует, и на любовь к дочери своего дяди, Кудыя‑Факан, и попросил её пойти к ней и уговорить девушку. И старуха ответила ему: «Слушаю и повинуюсь!» – и, расставшись с ним, она пошла во дворец Кудыя‑Факан и уговорила и смягчила её сердце к его участи. И затем она вернулась к нему и сказала: «Кудыя‑Факан приветствует тебя и обещает, что в полночь придёт к тебе…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто сорок вторая ночь

Когда же настала сто сорок вторая ночь, Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старуха, придя к Кан‑Макану, сказала ему:

«Дочь твоего дяди приветствует тебя, и она придёт к тебе сегодня в полночь».

И Кан‑Макан обрадовался и сидел, ожидая исполнения обещания дочери своего дяди, Кудыя‑Факан. И едва настала полночь, как она пришла к нему в чёрном шёлковом плаще и, войдя, пробудила его от сна и воскликнула: «Как это ты утверждаешь, что любишь меня, а сам ни о чем не думаешь и спишь себе в наилучшем состоянии!» И КанМакан проснулся и воскликнул: «О желание сердца, я спал только потому, что хотел, чтобы твой призрак посетил меня!»

И тогда она стала укорять его мягкими словами и произнесла такие стихи:

«Коль искренен был бы ты в любви,

Ко сну склониться не мог бы ты,

Утверждающий, что путь любящих

Ты прошёл в любви и страстях твоих!

Поклянусь Аллахом, о дяди сын,

Не сомкнёт очей сильно любящий!»

Услышав это от дочери своего дяди, Кан‑Макан устыдился и, поднявшись, стал оправдываться. И они обнялись и стали сетовать на мучения разлуки и продолжали это, пока не взошла заря и не разлилась по краям неба. И тогда Кудыя‑Факан собралась уходить, и Кан‑Макан заплакал и, испуская глубокие вздохи, произнёс такие стихи:

«О ты, посетившая за долгой разлукою –

Жемчужины уст твоих рядами нанизаны.

Лобзал я раз тысячу тебя, обнимал твой стан,

А ночью щека моя так близко к твоей была,

Пока не пришла заря, что нас разлучить должна,

Как острый меча клинок, из ножен блеснувший вдруг».

А когда он окончил свои стихи, Кудыя‑Факан простилась с ним и вернулась в свои покои. Она рассказала некоторым невольницам о своей тайне, и одна из них пошла к царю и осведомила царя Сасана, и тот отправился к Кудыя‑Факан и, войдя к ней, обнажил над нею меч, желая убить её. Но её мать, Нузхат‑аз‑Заман, вошла и сказала царю: «Заклинаю тебя Аллахом, не делай ей дурного! Если ты сделаешь с ней дурное, весть об этом распространится среди людей, и ты будешь опозорен между царями своего времени. Знай, что Кан‑Макан не дитя прелюбодеянья, и он воспитывался с нами. Он обладает честью и мужеством и не совершит поступка, достойного укора. Подожди же и не торопись! Среди жителей дворца и обитателей Багдада распространились вести о том, что везирь Дандан ведёт войска со всех земель и привёл их, чтобы сделать царём Кан‑Макана».

«Клянусь Аллахом, – отвечал царь, – я непременно ввергну Кан‑Макана в беду, чтобы его не носила земля и не осеняло небо! Я оказал ему милость и хорошо обращался с ним только из‑за жителей моего царства и вельмож, чтобы они не склонились к нему, и ты скоро увидишь, что будет». И он оставил её и вышел, обдумывая дела своего царства.

Вот что было с царём Сасаном. Что же касается КанМакана, то он пришёл на другой день к своей матери и сказал: «О матушка, я решил совершать набеги и грабить на дорогах, и угонять коней, скотину, рабов и невольников, а когда моё богатство умножится и станет хорошим моё положение, я посватаю мою двоюродную сестру, Кудыя‑Факан, у моего дяди, царя Сасана».

«О дитя моё, – сказала ему мать, – чужие богатства не лежат без охраны перед тобой, и за них придётся бить мечами и разить копьями, и охраняют их люди, которые пожирают зверей и опустошают земли, ловят львов и охотятся на барсов!» Но Кан‑Макан воскликнул: «Не бывать тому, чтобы я отказался от своего намерения раньше, чем достигну желанной цели!»

А потом он послал старуху уведомить Кудыя‑Факан о том, что он уезжает, чтобы раздобыть приданое, достойное её, и сказал старухе: «Обязательно спроси её и принеси мне ответ». И старуха отвечала: «Слушаю и повинуюсь!» – и отправилась к девушке и, вернувшись с ответом, сказала: «Она придёт к тебе в полночь».

И Кан‑Макан просидел без сна до полуночи, и его охватило волнение, и он не заметил, как девушка вошла к нему со словами: «Моя душа выкупит тебя от бессонницы!» И тогда он поднялся перед нею и воскликнул: «О желание сердца, моя душа выкупит тебя от всех зол!» И он осведомил её о том, на что решился, и девушка заплакала, а Кан‑Макан сказал ей: «Не плачь, о дочь дяди! Я буду просить того, кто судил нам расстаться» чтобы он нам ниспослал встречу и поддержку».

И затем Кан‑Макан собрался выезжать и, придя к своей матери, попрощался с ней, вышел из дворца, подвязал свой меч и надел тюрбан и наличник, а после того сел на своего коня Катудя и проехал через город, походя на луну.

И он достиг ворот Багдада и вдруг видит: его товарищ; Саббах ибн Раммах выезжает из города. И, увидев КанМакана, он побежал рядом с его стременем и приветствовал его, и Кан‑Макан ответил на его приветствие, а Саббах сказал ему: «О брат мой, как тебе достались этот конь и меч и одежда, а я до сих пор ничего не имею, кроме меча и щита?» – «Охотник возвращается лишь с такой дичью, какую хотел поймать, – отвечал Кан‑Макан. – Через час после разлуки с тобой мне досталось счастье. Не хочешь ли пойти со мною, питая чистые намерения и сопутствовать мне в этой пустыне?»

«Клянусь господином Каабы, я буду теперь называть тебя только владыкой!» – воскликнул Саббах и побежал перед его конём, держа на руке меч и с мешком за плечами, а Кан‑Макан ехал сзади.

Так они углублялись в пустыню четыре дня и ели пойманных газелей и пили воду из ручьёв, а на пятый день приблизились к высокому холму, под которым были луга и проточный пруд, и там находились верблюды, коровы, овцы и кони, которые заполнили холмы и долины» а их детёныши играли вокруг загона. И при виде этого Кан‑Макан сильно обрадовался, и грудь его исполнилась веселья, и он вознамерился вступить в бой, чтобы захватить верблюдиц и верблюдов.

«Нападём на этот скот, оставленный его обладателями. И сразись ты вместе со мною, с ближними и дальними, чтобы получить свою долю, захватив животных», – сказал он Саббаху. Но Саббах воскликнул: «О владыка, ими владеет множество людей, и среди них есть храбрецы, конные и пешие, и если мы бросимся в это страшное дело, нам грозит великая опасность. Никто из нас не вернётся к своей семье целым, и мы оставим наших двоюродных сестёр одинокими».

И Кан‑Макан засмеялся и понял, что Саббах трус. Он оставил его и спустился с холма, намереваясь сделать набег, и закричал, и произнёс нараспев такие стихи:

«Клянусь семьёй я Нумана, мы доблестны,

Владыки мы, что снимают всем головы!

И если бой предстоит нам, горячий бой,

На поле битвы мы твёрдо всегда стоим.

Бедняк всегда спит спокойно, средь нас живя,

Лица нужды он не видит ужасного.

Надеюсь я, что поддержку окажет мне

Владыка царей, создавший весь род людской».

И затем он понёсся на этих верблюдиц, словно распалённый верблюд, и погнал всех верблюдов, коров, овец и коней. И поспешили к нему рабы с блестящими мечами и длинными копьями, и в первых рядах их был всадник – турок, сильный в бою и сече, знающий, как работать тёмными копьями и белыми клинками. И он понёсся на КанМакана и крикнул ему: «Клянусь Аллахом, если бы ты знал, чей это скот, ты не совершил бы таких поступков!

Знай, что эти животные принадлежат отряду румов, морских храбрецов, и полку черкесов[197], из которых все мрачные смельчаки и их сто витязей, что вышли из повиновения всем султанам. У них украли коня, и они поклялись, что не вернутся отсюда без него».

Услышав это, Кан‑Макан закричал: «О мерзавцы! Вот он, конь, которого вы разумеете и ищете и желаете из‑за него со мною сразиться! Выступайте же на меня все вместе и делайте, что хотите!»

Потом он крикнул меж ушей Катуля и вылетел на них, словно гуль. И Кан‑Макан повернулся к одному всаднику, ударил его копьём и скинул, вырвав ему почку, и направился ко второму, и к третьему, и к четвёртому и лишил их жизни, и тогда рабы устрашились его, а он крикнул: «О дети развратниц, гоните скот и коней, а не то я окрашу зубцы моего копья вашей кровью!»

И они погнали скот и устремились вперёд, и тут спустился к Кан‑Макану Саббах и стал громко кричать и сильно обрадовался, но вдруг поднялась пыль и полетела, Застилая края неба, и показалась под нею сотня всадников, словно хмурые львы. И Саббах убежал и забрался на верхушку холма, покинув долину, и стал смотреть на бой, говоря: «Я витязь только для забавы и в шутку!»

А сто всадников обступили Кан‑Макана и окружили его отовсюду и со всех сторон, и один из них выступил к нему и спросил: «Куда ты направляешься с этим скотом?» – «Я возьму его и уведу, и ты лишишься его, – ответил Кан‑Макан. – Если хочешь, сражайся, но знай, что перед этими животными устрашающий лев и благородный муж, и меч, который режет всюду, куда ни повернётся».

Услышав эти слова, всадник посмотрел на Кан‑Макана и увидел, что он подобен неустрашимому льву, но лицо его – словно луна, восходящая в четырнадцатую ночь, и доблесть сияет меж его глаз. А этот всадник был предводителем тех ста всадников, и имя его было Кахрдаш. И он увидел, что Кан‑Макан, вместе с полною доблестью, наделён редкими прелестями и что красота его походит на красоту возлюбленной Кахрдаша, по имени Фатин. А она была из женщин, прекраснейших лицом, и Аллах даровал ей такую красоту, и прелесть, и благородные качества, и всякие тонкие свойства, что её бессилен описать язык, и сердца людей были заняты ею.

А витязи того племени страшились её ярости, и храбрецы той земли боялись и почитали её. И она дала клятву, что выйдет замуж и даст над собою власть лишь тому, кто осилит её. А Кахрдаш был в числе тех, кто сватался к ней, но она сказала своему отцу: «Ко мне приблизится лишь тот, кто меня осилит на поле битвы и на месте сражения и боя копьями».

И Кахрдаш, услышав эти слова, побоялся сразиться с девушкой, опасаясь позора. Но кто‑то из его друзей сказал ему: «Ты обладаешь всеми свойствами красоты и прелести, и, если бы ты сразился с нею и она оказалась сильнее тебя, ты бы одолел её, так как, увидев твою красоту и прелесть, она побежит перед тобой, чтобы ты завладел ею. Ведь у женщины всегда есть желание мужчины, и тебе известно это обстоятельство». Но Кахрдаш не согласился и отказался биться с нею, и продолжал отказываться от боя, пока у него не случилась встреча с Кан‑Маканом. И он подумал, что Кан‑Макан – его любимая Фатин, и испугался (а Фатин ведь полюбила его, узнав о его красоте и доблести). И, подойдя к Кан‑Макану, он воскликнул: «Горе тебе, Фатин! Ты пришла, чтобы показать мне свою доблесть, сойди же с коня, чтобы я поговорил с тобою! Я угнал этот скот, и обманывал товарища, и грабил на дороге витязей и храбрецов – и все это ради твоей красоты и прелести, которой нет равной. Выйди же за меня замуж, и тебе будут служить царские дочери, и ты станешь царицей земель».

Когда Кан‑Макан услышал эти слова, огни его гнева запылали, и он закричал: «Горе тебе, чужеземная собака, забудь Фатин и то, что ты предполагаешь, и выходи на бой и сечу. И ты скоро окажешься в пыли». И он стал гарцевать и кидаться, и продлил и продолжил это, и Кахрдаш, увидев это, понял, что перед ним благородный витязь и неустрашимый храбрец. И ему стала явна ошибка в его предположениях, когда он увидел на его щеке молодой пушок, походивший на мирту, что выросла меж красных роз.

И он убоялся его нападения и сказал тем, кто был с ним: «Горе вам! Пусть кто‑нибудь из вас ринется на него и покажет ему острый меч и дрожащее копьё! И знайте, что биться толпою против одного – позор, даже если это доблестный витязь и властитель отражающий».

И тогда понёсся на него витязь – лев, под которым был вороной конь с белыми ногами и отметиной на лбу, величиной с дирхем, ошеломляющий ум и взор, словно это Абджар[198], принадлежащий Антару, как сказал о нем поэт:

Прибежал к тебе тот самый конь, что был в бою,

Могучий конь, и смешал он землю и высь небес.

И как будто бы его в лоб ударил свет утренний,

Отомстив ему, и проник тот свет во внутрь его.

И он понёсся и устремился на Кан‑Макана, и они гарцевали, сражаясь, некоторое время, и бились боем, ошеломляющим мысль и ослепляющим взоры. И Кан‑Макан опередил его и ударил ударом храброго, который сбил с него тюрбан и налобник и проник до головы, и витязь склонился с коня, точно верблюд, когда он падает.

А потом вышел на Кан‑Макана второй витязь и понёсся на него, и также третий, четвёртый и пятый, и КанМакан поступил с ними, как с первым, а после того на него понеслись остальные, и усилилось их смятение и увеличилось их сокрушение, но прошло не более часа, как он подобрал их всех зубцами своего копья.

И Кахрдаш, увидев такие дела, устрашился переселения в другой мир и понял, что дух Кан‑Макана твёрд. Он подумал, что перед ним единственный среди храбрецов, и сказал Кан‑Макану: «Я подарил тебе твою кровь и кровь моих товарищей! Возьми же скота, сколько хочешь, и уходи своей дорогой. Я помиловал тебя из‑за прекрасной твоей твёрдости, и тебе лучше остаться жить». – «Да не лишишься ты великодушия! – воскликнул Кан‑Макан, – но только брось такие речи! Спасай свою душу. Не бойся упрёков, но не желай вернуть добычу и шествуй прямым путём к спасенью».

Тут гнев Кахрдаша усилился, и его охватило нечто, приводящее к гибели. «Горе тебе! – крикнул он Кан‑Макану, – если бы ты знал, кто я, ты бы не выговорил таких слов в пылу схватки. Спроси обо мне. Я ярый лев, по имени Кахрдаш, который грабил великих царей, пересекал дорогу всем путникам и забирал имущество всех купцов. Тот конь, который под тобою, – то, что я ищу, и желаю я, чтобы ты меня осведомил, как ты до него добрался и овладел им». – «Знай, – ответил ему Кан‑Макан, – что этот конь шёл к моему дяде, царю Сасану. И вела его старая старуха, и с нею десять рабов, которые ей прислуживали, и ты напал на неё и отнял у неё коня. А мы должны ей отомстить за моего деда, царя Омара ибн анНумана и за дядю моего, царя Шарр‑Кана». – «Горе тебе, а кто твой отец и нет ли у тебя матери?» – воскликнул Кахрдаш. И Кан‑Макан ответил: «Знай, что я – Кан‑Макан, сын Дау‑аль‑Макана, сына Омара ибн ан‑Нумана».

И, услышав это, Кахрдаш воскликнул: «Не удивительно, что ты совершенен и соединил доблесть и красоту!

Отправляйся без опаски: твой отец был милостив и добр к нам», – молвил он. Но Кан‑Макан сказал: «Клянусь Аллахом, о ничтожный, я не буду уважать тебя, пока не осилю в жарком бою на поле!»

И бедуин рассердился, и оба они понеслись друг на друга и закричали, и кони их навострили уши и подняли хвосты, и они сшибались и бились до тех пор, пока оба не решили, что небо раскололось. И они сражались, как бодливые бараны, и обменивались ударами копий, и Кахрдаш направил удар, но Кан‑Макан уклонился от него, а потом он обернулся на бедуина и ударил его в грудь, и копьё вышло из его спины.

И Кан‑Макан собрал коней и добычу и крикнул рабам: «Ну, гоните скорее!» И тут Саббах спустился вниз и, подойдя к Кан‑Макану, сказал ему: «Ты отличился, о витязь своего времени! Я молился за тебя, и Аллах внял моей молитве». Потом Саббах отрезал Кахрдашу голову, и Кан‑Макан засмеялся и сказал: «Горе тебе, Саббах, я думал, что ты витязь в бою и в сече!» А Саббах ответил: «Не забудь уделить твоему рабу от этой добычи: быть может, я достигну таким образом брака с дочерью моего дяди Неджмой». – «Ты обязательно получишь свою долю, – ответил Кан‑Макан, – но сторожи добычу и рабов».

А потом Кан‑Макан поехал и направился в свои земли и ехал непрестанно ночью и днём, пока не приблизился к городу Багдаду. И все войска узнали его и увидели, какая с ним добыча и богатство, а голова Кахрдаша была у Саббаха на копьё. И купцы узнали голову Кахрдаша и обрадовались и говорили: «Аллах избавил от него людей, так как он был разбойник на дороге». И они дивились его убиению и призывали на убийцу его милость Аллаха. И жители Багдада приходили к Кан‑Макану и расспрашивали его, какие дела с ним случились, и он рассказал им, и все мужи стали его бояться, и страшились его витязи и храбрецы.

А потом он погнал бывший с ним скот, и пригнал его ко дворцу, и воткнул подле ворот дворца копьё, на котором была голова Кахрдаша, и стал одарять людей и роздал им коней и верблюдов. И жители Багдада полюбили его, и сердца их склонились к нему. А потом он обратил взор на Саббаха и поселил его в одном просторном помещении и отдал ему кое‑что из добычи, а после того он пошёл к своей матери и рассказал ей, что случилось с ним в его странствиях.

А до царя дошла весть о Кан‑Макане, и он ушёл из своего приёмного зала и, уединившись с приближёнными, сказал им: «Знайте, я хочу открыть вам тайну и рассказать о себе то, что скрыто, знайте, Кан‑Макан будет виновником нашего удаления из этих земель, ибо он убил Кахрдаша, хотя ему были подвластны отряды курдов и турок, и наше дело с ним приведёт к гибели, так как большинство наших войск – его близкие. Вы знаете, что сделал везирь Дандан: он не признал моих милостей после всех благодеяний и обманул меня, дав клятвы. До меня дошло, что он набрал войска в странах и решил сделать Кан‑Макана султаном, так как власть султана принадлежала его отцу и деду. Он наверное убьёт меня, без всякого сомнения».

Услышав эти слова, его приближённые сказали: «О царь, Кан‑Макан для этого слишком ничтожен, и если бы мы не знали, что он твой воспитанник, никто из нас не обратил бы на него взора. Знай, что мы перед тобою, и, если ты хочешь его убить, мы убьём его, а если желаешь удалить его, мы его удалим». И царь, услышав их речи, воскликнул: «Убить его, вот что будет правильно, но только надо обязательно взять с вас верные клятвы!» И приближённые поклялись, что они обязательно убьют Кан‑Макана, и тогда везирь Дандан придёт и услышит о его убийстве, силы его станут слишком слабы для того, чтобы осуществить свои намерения.

И когда они дали царю в этом обет и клятву, тот оказал им величайший почёт и ушёл в свой дом, а предводители оставили царя, но войска отказались садиться на коней и сходить с них, пока не увидят, что будет, ибо они видели, что большинство войска за везиря Дандана.

А затем весть об этом дошла до Кудыя‑Факан, и её охватило великое огорчение. Она послала к старухе, которая обычно приносила ей вести от сына её дяди, и когда та явилась, приказала ей пойти к Кан‑Макану и рассказать ему, что произошло. И старуха пришла к Кан‑Макану и приветствовала его, и Кан‑Макан обрадовался ей, а она передела ему эту весть. И, услышав её, он сказал: «Передай от меня привет дочери моего дяди и скажи ей: „Земля принадлежит Аллаху, великому, славному, и он даёт её кому хочет из своих рабов!“ Как прекрасны слова сказавшего:

Аллах один властвует! Кто ищет желанного,

Тех гонит он силою, и будет их дух в аду.

Коль я иль другой бы мог хоть с палец земли иметь,

Во власти тогда Аллах имел бы товарищей».

И старуха вернулась к дочери его дяди и сообщила ей, что сказал Кан‑Макан, и осведомила её, что он остался и городе.

А царь Сасан стал поджидать его выезда из Багдада, чтобы послать за ним кого‑нибудь, кто убьёт его. И случилось, что Кан‑Макан выехал на охоту и ловлю, и Саббах выехал с ним, так как он не разлучался с Кан‑Маканом ни ночью, ни днём. И Кан‑Макан поймал десять газелей, и в числе их была газель с чёрными глазами, которая стала поворачивать голову направо и налево, и Кан‑Макан выпустил её.

«Зачем ты выпустил эту газель?» – спросил его Саббах, и Кан‑Макан засмеялся, и выпустил остальных, и сказал Саббаху «Благородно отпускать газелей, у которых есть детёныши, а эта газель поворачивалась только потому, что оставила детёнышей, и я выпустил её и выпустил остальных в уважение к ней». – «Отпусти меня, чтобы я мог уйти к моим родным», – сказал Саббах. Но Кан‑Макан засмеялся и ударил его задним концом копья в сердце, и Саббах упал, извиваясь, как дракон.

И пока они так забавлялись, вдруг поднялась пыль, и из‑за неё появились скачущие кони и витязи и храбрецы. А случилось это потому, что люди рассказали царю Сасану, что Кан‑Макан выехал на охоту и ловлю, и он послал эмира дейлемитов, по имени Джами, и с ним двадцать всадников и, дав им денег, приказал убить Кан‑Макана. И, приблизившись, они понеслись на него, и Кан‑Макан понёсся на них и перебил их до последнего. И царь Сасан сел на коня и поехал и догнал этих воинов, и увидел он, что они убиты, и удивился, и вернулся назад, и вдруг жители города схватили его и крепко связали.

А Кан‑Макан после этого уехал с того места, и Саббах, бедуин, отправился с ним, и они ехали и вдруг увидали на дороге юношу у дверей дома. И Кан‑Макан обратился к нему с приветствием, и юноша ответил на его привет, а потом он вошёл в дом и вышел с двумя чашками, в одной из которых было молоко, а в другой – похлёбка, и масло через края её переливалось. Он поставил обе чашки перед Кан‑Маканом и сказал ему: «Окажи нам милость, поешь нашей пищи». Но Кан‑Макан отказался есть, и юноша спросил его: «Что с тобою, о человек, что ты не ешь?» – «На мне обет», – отвечал Кан‑Макан, и юноша спросил: – «А почему ты дал обет?» И Кан‑Макан сказал: «Знай, что царь Сасан несправедливо и по вражде отнял у меня царство, хотя оно и принадлежало раньше моему отцу и деду. Он завладел царством после смерти моего отца и не подумал обо мне, так как я был юн годами, и я дал обет, что не стану есть ничьей пищи, пока моя душа не исцелится, отомстив обидчику». – «Радуйся, – сказал юноша, – Аллах исполнил твой обет. Зияй» что царь Сасан пойман и заточён, и я думаю, что он скоро умрёт». – «В каком он доме заключён?» – спросил КанМакан, а юноша ответил: «В том высоком доме с куполом».

И Кан‑Макан увидал высокий дом и заметил, что в него входят люди и бьют Сасана по лицу, и тот глотает муку гибели. И юноша поднялся и прошёл до этого дома с куполом и увидел, что там есть, а потом он вернулся на своё место и, сев за еду, поел немного и положил остаток мяса в пищевой мешок. А затем он сел и сидел на месте до тех пор, пока не настала тёмная ночь и не заснул юноша, который его угостил.

После этого Кан‑Макан пошёл в дом, где находился Сасан. А вокруг были собаки, сторожившие его, и одна из собак прыгнула на Кан‑Макана, но тот бросил ей кусок мяса, бывшего у него в мешке, и все время бросал собакам мясо, пока не дошёл до дома с куполом. И он пробрался к царю Сасану и положил ему руку на голову, и Сасан спросил его громким голосом: «Кто ты?» А КанМакан отвечал ему: «Я – Кан‑Макан, которого ты стремился убить, но Аллах направил на тебя твоё же злое измышление. Разве не достаточно было тебе взять моё царство и царство моего отца и деда, что ты старался убить меня?»

И тогда царь Сасан стал клясться ложными клятвами, что он не старался его убить и что это слова неправильные, и Кан‑Макан простил его и сказал: «Следуй за мною!» Но Сасан ответил: «Я не могу сделать ни одного шага по слабости моих сил». – «Если так, – сказал КанМакан, – возьмём пару коней, сядем на них, ты и я, и поедем в пустыню».

Потом он сделал так, как сказал, и сев на коня, вместе с Сасаном, ехал до утра, а затем они помолились и снова отправились и ехали так, пока не достигли одного сада. И они посидели там, беседуя, и Кан‑Макан обратился к Сасану и сказал ему: «Осталось ли в твоей душе из‑за меня что‑нибудь неприятное?» И Сасан отвечал: «Нет, клянусь Аллахом!» И тогда они сговорились, что вернутся в Багдад. И Саббах, бедуин, сказал им: «Я опережу вас, чтобы порадовать людей».

И он поехал вперёд, оповещая женщин и мужчин, и люди вышли к ним с бубнами и флейтами, и выехала вперёд Кудыя‑Факан, подобная луне, сияющей светом во мраке неба. И Кан‑Макан встретил её, и душа устремилась к душе, и тело стосковалось по телу, и у людей этого времени не было иных разговоров, как о Кан‑Макане, и витязи засвидетельствовали, что он храбрейший из людей того времени, и говорили: «Неправильно, чтобы был над нами султаном кто‑нибудь, кроме Кан‑Макана, и должно, чтобы вернулась к нему власть его деда, как было!»

Что же касается Сасана, то он пошёл к Нузхат‑аз‑Заман, и она сказала: «Я вижу, люди только и говорят, что о Кан‑Макане, и они наделяют его такими свойствами, каких не в силах выразить язык». – «Слышать – не то, что видеть, – отвечал Сасан. – Я видел его и не увидал в нем ни одного качества из качеств совершённых, но не все говорят, что слышат. А люди подражают один другому, расхваливая его и выражая любовь к нему. И Аллах вложил в уста людей такие похвалы Кан‑Макану, что сердце жителей Багдада склонились к нему. А везирь Дандан, предатель и обманщик, собрал для него войска со всех земель, но кто будет владеть землями и согласится быть под началом правителя‑сироты, у которого нет сана?» – «На что же ты вознамерился?» – спросила его Нузхат‑азЗаман, и он сказал: «Я намерен убить его, и везирь Дандан уйдёт назад ни с чем, не достигнув своей цели; он признает мою власть и подчинится мне, и ему не останется ничего иного, как только служить мне». – «Дурно обманывать даже посторонних, так как же можно это делать с близкими? – сказала Нузхат‑аз‑Заман. – Правильно будет, чтобы ты женил его на твоей дочери Кудыя‑Факан. Послушай, что сказано было в минувшие времена:

Возвысит когда судьба над тобой другого,

А ты, хоть высок и знатен он стал, достойней, –

Отдай ему то, что должно ему по месту,

И даст он тебе, далёк будешь ты иль близок.

Другим не скажи, что знаешь о нем дурного –

Ты будешь из тех, кто блага творить не хочет.

Ведь сколько скрыто лучших, чем невеста,

Но только судьба невесте пришла на помощь».

Когда Сасан услышал от неё такие речи и понял эти нанизанные стихи, он поднялся в гневе и воскликнул: «Если бы убить тебя не было позором и бесчестием, я бы скинул тебе голову мечом и остыло бы твоё дыхание!» А она сказала ему: «Раз ты на меня гневаешься, то знай, – я шучу с тобой!» И она вскочила и стала целовать ему голову и руки и сказала: «То правильно, что ты думаешь, и скоро мы с тобой измыслим хитрость, чтобы убить его».

И, услышав от неё такие слова, Сасан обрадовался и сказал: «Поторопись с этой хитростью и облегчи мою горесть! Ворота хитростей стали тесны для меня». – «Я скоро придумаю тебе, как погубить его душу!» – сказала она, и Сасан спросил: «Чем?» И она отвечала: «С помощью нашей невольницы, по имени Бакун. Она в коварстве знает много способов. А эта невольница была одна из сквернейших старух, чья вера не позволяла не делать скверного. Она воспитала Кан‑Макана и Кудыя‑Факан, и Кан‑Макан питал к ней большую склонность, и от крайней любви к ней он спал у её ног».

И царь Сасан, услышав от своей жены эти слова, воскликнул: «Поистине, это решение будет правильно!» А потом он призвал невольницу Бакун и, рассказав ей, что случилось, велел ей постараться убить Кан‑Макана и обещал ей все прекрасное. И старуха сказала: «Твоему приказанию повинуются, но я хочу, о владыка, чтобы ты дал мне кинжал, напоённый водой гибели, и я потороплюсь погубить его». – «Пусть добро сопутствует тебе!» – воскликнул царь и принёс ей кинжал, который едва ли не опережал приговор судьбы.

А эта невольница слышала рассказы и стихи, и запомнила диковины и повести, и она взяла кинжал и вышла из дома, раздумывая, в чем будет для Кан‑Макана гибель, и пришла к нему, когда он ждал исполнения обещания госпожи Кудыя‑Факан. А этой ночью он вспомнил о дочери своего дяди, Кудыя‑Факан, и в его сердце вспыхнули огни любви к ней.

Когда он сидел так, вдруг входит к нему невольница Бакун и говорит: «Пришла пора единения и миновали дни разлуки!» И Кан‑Макан, услышав это, спросил её: «Как поживаете, Кудыя‑Факан?» И Бакун отвечала: «Знай, что она охвачена любовью к тебе». И тогда КанМакан поднялся и пожаловал ей свою одежду и обещал ей все прекрасное, а она сказала ему: «Знай, что я буду у тебя сегодня ночью и расскажу тебе, какие я слышала речи, и развлеку тебя рассказом о всех влюблённых, которые заболели от страсти». – «Расскажи мне историю, которая обрадует моё сердце и от которой пройдёт моя скорбь», – сказал Кан‑Макан, и Бакун ответила: «С любовью и удовольствием».

И она села с ним рядом (а тот кинжал был у неё в одежде) и сказала: «Знай, вот самое усладительное, что когда‑либо слышали мои уши».

Рассказ о любителе хашиша (ночи 142–143)

Один человек предавался любви к красавицам и тратил на них деньги, пока совсем не обеднел и у него совершенно ничего не осталось. И мир сделался для него тесен, и стал он ходить по рынкам и искать, чем бы ему прокормиться, и, когда он ходил, вдруг острый гвоздь воткнулся ему в палец и оттуда потекла кровь, и тогда он сел и, вытерев кровь, перевязал палец и потом поднялся на ноги, крича.

И он проходил мимо бани и вошёл туда и снял с себя одежду, а оказавшись внутри бани, он увидел, что там чисто, и сел возле водоёма и до тех пор поливал себе водою голову, пот не устал…»

И Шахразаду застигло утро, и от прекратила дозволенные речи.

Сто сорок третья ночь

Когда же настала сто сорок третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что бедняк сел возле водоёма и до тех пор поливал себе водой голову, пока не устал. И тогда он подошёл к холодному бассейну, но не нашёл там никого, и, оставшись один, он вынул кусок хашиша и проглотил его.

И хашиш растёкся у него в мозгу, и он покатился на мраморный пол, и хашиш изобразил ему, что знатный начальник растирает ему ноги, а два раба стоят над его головой – один с чашкой, а другой с принадлежностями для бани – всем тем, что нужно банщику. И, увидев это, бедняк сказал про себя: «Эти люди как будто ошиблись насчёт меня, или они из нашего племени – едят хашиш».

Потом он вытянул ноги, и ему представилось, что банщик говорит ему: «О господин мой, подходит время тебе подниматься: сегодня твоя смена». И бедняк засмеялся и воскликнул про себя: «Чего Аллах захочет, то будет, о хашиш!» – а потом он сел молча. И банщик взял его за руку и повязал ему вокруг пояса чёрный шёлковый платок, а рабы пошли сзади него с чашками и его вещами, и шли с ним, пока не привели его в отдельную комнату, и зажгли там куренья.

И он увидел, что комната полна всяких плодов и цветов, и ему разрезали арбуз и посадили его на скамеечку из чёрного дерева, и банщик, стоя, мыл его, а рабы лили воду. А затем его как следует натёрли и сказали ему: «О владыка наш, господин, будь здоров всегда!» А после того все вышли и закрыли за собой дверь, и, когда бедняку представилось все это, он поднялся и отвязал платок с пояса и так смеялся, что едва не потерял сознание. И он продолжал смеяться некоторое время и сказал про себя: «Что это они обращаются ко мне, как к везирю и говорят: „О владыка наш, господин?“ Может быть, они сейчас напутали, а потом узнают меня и скажут: „Это голыш!“ – и досыта надают мне по шее!»

Затем он выкупался и открыл дверь, и ему представилось, что к нему вошёл маленький невольник и евнух, и невольник был с узлом. И невольник развязал узел и вынул три шёлковые салфетки, и одну из них он накинул ему на голову, другую на плечи, а третью повязал ему вокруг пояса. А евнух подал ему деревянные башмаки, и он надел их, и к нему подошли невольники и евнухи и стали поддерживать его, и, пока это происходило, он все смеялся. И он вышел и вошёл под портик и увидел там великолепное убранство, подходящее только для царей, и к нему поспешили слуги и усадили его на сиденье и до тех пор растирали ему ноги, пока сон не одолел его.

А заснув, он увидел у себя в объятиях девушку, и поцеловал её и положил её себе между бёдер и сел с нею, как мужчина садится с женщиной, и, взяв в руку свой закар, он притянул к себе женщину и подмял её под себя…

И вдруг кто‑то говорит ему: «Проснись, голодранец, уже пришёл полдень, а ты спишь!» И он открыл глаза и увидел себя у холодного бассейна, и толпа вокруг него смеялась над ним, а его айр поднялся и салфетка на поясе развязалась. И ему стало ясно, что все это пучки сновидений и привиделись они из‑за хашиша. И он огорчился и, взглянув на того, кто его разбудил, сказал ему: «Ты бы подождал, пока я вложу его». И люди закричали: «Не стыдно тебе, пожиратель хашиша, ты спишь, а твой закар поднялся!» И его колотили, пока у него не покраснела шея, и он был голоден и попробовал вкус счастья во сне».

И Кан‑Макан, услышав от невольницы эти речи, так засмеялся, что упал навзничь и сказал Бакун: «О нянюшка, это удивительный рассказ, и я не слышал такой истории, как эта. Знаешь ли ты ещё другие?» И она отвечала: «Да». И невольница Бакун продолжала рассказывать Кан‑Макану всякие небывалые рассказы и смешные диковинки, и сон одолел его, а эта невольница до тех пор сидела у его изголовья, пока не прошла большая часть ночи.

И тогда она сказала про себя: «Вот время поймать случай!» И, поднявшись, обнажила кинжал и подскочила к Кан‑Макану, желая зарезать его, но вдруг вошла к ним мать Кан‑Макана. И, увидав её, Бакун поднялась и пошла ей навстречу, и её охватил страх, и она стала трястись, словно её забрала лихорадка.

И когда мать Кан‑Макана увидала её, она изумилась и пробудила от сна своего сына, а тот, проснувшись, нашёл свою мать сидящей у него в головах, и приход её был причиной его жизни. А пришла его мать потому, что Кудыя‑Факан слышала тот разговор, когда сговаривались убить Кан‑Макана, и сказала его матери: «О жена моего дяди, иди к своему сыну, пока его не убила распутница Бакун». И она рассказала старухе обо всем, что случилось, от начала до конца, и та пошла, ничего не понимая и не ожидая, и вошла в ту минуту, когда Кан‑Макан спал, а Бакун бросилась к нему, желая его зарезать.

А Кан‑Макан, проснувшись, сказал своей матери: «Ты пришла, о матушка, в хорошее время, и моя няня Бакун у меня сегодня ночью». И он обернулся к Бакун и спросил: «Заклинаю тебя жизнью, знаешь ли ты сказку лучше тех, которые ты мне рассказала?» И невольница ответила: «И куда тому, что я тебе рассказала раньше, до того, что я тебе расскажу теперь? Оно ещё лучше, но я расскажу тебе об этом в другое время».

И Бакун поднялась, не веря в спасенье, и Кан‑Макан сказал ей: «Иди с миром!» – а она догадалась по своему коварству, что мать Кан‑Макана осведомлена о случившемся. И Бакун ушла своей дорогой.

Тогда родительница Кан‑Макана сказала: «О дитя моё, сегодня благословенная ночь, так как Аллах спас тебя от этой проклятой». – «Как так?» – спросил КанМакан, и она рассказала ему, в чем дело, с начала до конца, а Кан‑Макан воскликнул: «О матушка, для того, кто останется жив, нет убийцы, и если его убивают, он не умрёт. Но осторожнее всего будет нам уехать от этих недругов, и Аллах сделает, что хочет».

Когда же настало утро, Кан‑Макан вышел из города и встретился с везирем Данданом, а после его ухода у царя Сасана случилась размолвка с Нузхат‑аз‑Заман, которая заставила и Нузхат‑аз‑Заман тоже выехать из города. И она съехалась с Кан‑Маканом, и возле них собрались все вельможи царя Сасана, которые были на их стороне, и они сидели, измышляя хитрости, и мнения их сошлись на том, чтобы идти походом на царя румов и отомстить ему.

И тогда они пошли походом на румов и после многих дел, рассказ о которых долог, попали в плен к царю Румзану, царю румов. И когда настало некое утро, царь Румзан приказал привести Кан‑Макана и везиря Дандана с их людьми и, когда они явились, посадил их с собою рядом и велел принести столы. И столы принесли, и они поели и попили и успокоились после того, как были уверены, что умрут, когда он велел привести их, и они говорили тогда друг другу: «Он послал за нами только потому, что хочет нас убить».

И после того, как они успокоились, царь сказал им: «Я видел сон и рассказал его монахам, и они сказали: „Тебе не растолкует его никто, кроме везиря Дандана). И тогда везирь Дандан спросил: „Добро ли ты видел, о царь времени?“ И царь сказал: „Я видел, о везирь, что был я в яме, подобной чёрному колодцу, и люди пытали меня, и я хотел встать, но, поднявшись, упал на ноги и не мог выйти из той ямы. А потом я обернулся и увидел в яме золотой пояс и протянул руку, чтобы взять его, а подняв его с земли, я увидел, что это два пояса, и я обвязал ими свой стан, и вдруг они превратились в один пояс. Вот, о везирь, мой сон и то, что я видел в сладких грёзах“. – «Знай же, о владыка султан, – сказал везирь Дандан, – твой сон указывает на то, что у тебя есть брат, или племянник, или двоюродный брат, или кто‑нибудь из твоей семьи, от твоей крови и плоти и во всяком случае он из начальников“.

Услышав эти слова, царь посмотрел на Кан‑Макана, Нузхат‑аз‑Заман, Кудыя‑Факан и везиря Дандана и всех пленных, что были с ними, и сказал про себя: «Когда я отрублю этим головы, сердца их войск разорвутся из‑за гибели их товарищей, а я скоро вернусь в мою страну, чтобы власть не ушла у меня из рук». И он твёрдо решился на это и позвал палача и велел ему отрубить КанМакану голову в тот же час и минуту, но в этот миг появилась нянька царя и спросила его: «О счастливый царь, что ты намерен сделать?»

«Я намерен убить этих пленных, которые в моих руках, и потом кинуть их головы их товарищам, – отвечал царь, – а потом я с моими людьми брошусь на них единым скопищем, и мы перебьём тех, кого перебьём, а остальных обратим в бегство. И это будет решительная битва, и я вскоре вернусь в мою страну, раньше, чем случатся у меня в царстве одни дела после других».

И, услышав эти слова, нянька обратилась к царю и сказала на языке франков: «Как можешь ты убить сына твоего брата, твою сестру и дочь твоей сестры?» И когда царь услышал от няньки такие речи, он разгневался сильным гневом и сказал: «О проклятая, не знаешь ты разве, что моя мать убита, а отец мой умер отравленным, и ты дала мне ладанку и сказала: „Эта ладанка принадлежала твоему отцу“. Почему ты не рассказала мне правду?»

«Все, что я тебе рассказывала, – правда, – ответила старуха, – но только моё дело диковинно и наша повесть с тобою удивительна.

Моё имя Марджана, а имя твоей матери – Абриза, и она была красива и прелестна. О её доблести слагаются поговорки, и доблестью своей она прославилась среди храбрецов. А что касается твоего отца, то это царь Омар ибн ан‑Нуман, властитель Багдада и Хорасана, и это можно сказать без сомнения и колебания, не бросая камней в неизвестное. Он послал своего сына Шарр‑Кана в один из походов, вместе с этим везирем Данданом, и с ними было то, что уже было, и брат твой Шарр‑Кан поехал впереди войск и удалился один от воинов, и оказался у твоей матери, царицы Абризы, в её дворце. А мы вошли с нею в уединённое место, чтобы побороться, и он встретил нас, когда мы были заняты этим делом, и тогда он поборолся с твоей матерью, и она одолела его своей блестящей красотой и доблестью. И мать твоя принимала его, как гостя, пять дней в своём дворце. Но до её отца дошла весть об этом от её матери, старухи Шавахи, по прозванию Зат‑ад‑Давахи.

А мать твоя приняла ислам благодаря брату твоему Шарр‑Кану, и он взял её и тайком отправился с нею в город Багдад, и я с Рейханой и ещё двадцать невольниц были с нею, и мы все приняли ислам благодаря царю Шарр‑Кану. И когда мы вошли к царю Омару ибн ан‑Нуману и он увидал твою мать, царевну Абризу, и любовь к ней запала в его сердце, и однажды ночью он вошёл к ной и остался с нею один, и она понесла тебя.

А с твоею матерью были три ладанки, которые она отдала твоему отцу, и одну ладанку он дал своей дочери Нузхат‑аз‑Заман, другую твоему брату Дау‑аль‑Макану, а третью он отдал твоему брату, царю Шарр‑Кану, и царица Абриза взяла её у него и сохранила для тебя.

А когда приблизились роды, твоя мать затосковала по своей семье и сообщила мне свою тайну. И она свиделась с чёрным рабом, по имени аль‑Гадбан, и тайком рассказала ему все дело и соблазнила его деньгами, чтобы он с нами отправился. И раб взял нас и вывез из города и убежал с нами (а роды твоей матери приблизились). И когда мы приехали в уединённое место, в начале нашей страны, у неё начались потуги, чтобы родить тебя. И душа раба подсказала ему постыдное, и он подошёл к твоей матери и, подойдя к ней, стал склонять её на мерзость, а она закричала на него великим криком и испугалась его, и от сильного испуга тотчас же родила тебя.

А в это время в пустыне, со стороны наших земель, поднялась пыль, которая взвилась и полетела, застилая небо со всех сторон, и раб испугался, что погибнет, и ударил царицу Абризу мечом и убил её от сильного гнева, а потом сел на коня и отправился своей дорогой.

И когда раб уехал, пыль рассеялась и показался твой дед, царь Хардуб, царь румов, и увидел твою мать, а свою дочь, в этом месте убитую, лежащую на земле. И это показалось ему тяжким и великим, и он спросил меня, почему её убили и отчего она тайком ушла из страны своего отца, и я рассказала ему обо всем, с начала и до конца, и в этом причина вражды между обитателями земли румов и обитателями земли багдадской. А после этого мы унесли твою мать, которая была убита, и похоронили её, а тебя унесла я и воспитала тебя и повесила на тебя ладанку, что была у царевны Абризы.

А когда ты вырос и достиг возраста мужей, мне нельзя было рассказывать тебе истину об этом деле, так как, если бы я рассказала тебе об этом, между вами наверное поднялись бы войны. Твой дед велел мне хранить это в тайне, и я не властна была нарушить приказ твоего деда, царя Хардуба, царя румов.

Вот почему я скрывала от тебя это дело и не осведомила тебя о том, что царь Омар ибн ан‑Нуман – твой отец. А когда ты стал править независимо, я все рассказала тебе, и я могла осведомить тебя только теперь, о царь времени. Я поведала тебе тайну и разъяснение, и вот какие у меня вести, а ты лучше знаешь, как тебе поступить».

А пленные слышали все эти речи рабыни Марджаны, няньки паря. И Нузхат‑аз‑Заман в тот же час и минуту вскрикнула и сказала: «Этот царь Румзан – мой брат от моего отца. Омара ибн ан‑Нумана, и мать его – царица Абриза, дочь царя Хардуба, царя румов, а эту невольницу, Марджану, я хорошо знаю!»

И когда царь Румзан услышал это, его охватила ярость, и он не знал, как ему поступить. И в тот же час и минуту он велел привести к себе Нузхат‑аз‑Заман, и когда он увидел её, кровь устремилась к родной крови, и он спросил Нузхат‑аз‑Заман, какова её история. И она рассказала свою историю, и слова её совпали со словами его няньки Марджаны, и царь узнал наверное, что он из людей Ирака действительно и без сомнения и что отец его – царь Омар ибн ан‑Нуман, и он тотчас же поднялся и развязал верёвки на своей сестре Нузхат‑аз‑Заман. И она подошла к нему и поцеловала ему руки, и глаза её прослезились. И царь заплакал, и братская нежность охватила его, и сердце его устремилось к султану КанМакану.

И он поднялся на ноги и взял меч из рук палача, и пленные, увидав это, убедились, что погибнут. И царь велел поставить их перед собою и развязал их узлы, а потом он сказал своей няньке Марджане: «Расскажи этим людям то, что ты рассказала мне». И его нянька Марджана ответила: «Знай, о царь, что этот старец – везирь Дандан и что он лучший свидетель за меня, так как он знает истину в этом деле. И она тотчас обратилась к пленным и к тем, кто присутствовал из владык румов и франков, и рассказала им эту историю, а царица Нузхат‑аз‑Заман, везирь Дандан и бывшие с ними пленники подтверждали её правдивость в этом.

А в конце рассказа невольница Марджана бросила взгляд и увидела на шее султана Кан‑Макана ту самую третью ладанку, подругу двух ладанок, что были у царицы Абризы, и она узнала её и издала громкий вопль, от которого загудело на равнине, и сказала царю: «О дитя моё, знай, что моё убеждение стало ещё вернее, так как ладанка на шее у этого пленного сходна с той ладанкой, которую я повесила тебе на шею, и подобна ей. А этот пленник – сын твоего брата, то есть Кан‑Макан».

А затем невольница Марджана обратилась к Кан‑Макану и сказала ему: «Покажи мне эту ладанку, о царь времени», и Кан‑Макан снял ладанку с шеи и подал её той невольнице, няньке царя Румзана, и Марджана взяла её и спросила о третьей ладанке, и Нузхат‑аз‑Заман отдала её ей. И когда обе ладанки оказались в руках невольницы, она подала их царю Румзану, и тому стала явна истина и несомненное доказательство, и он убедился, что он дядя султана Кан‑Макана и что отец его – царь Омар ибн ан‑Нуман.

И в тот же час и минуту он поднялся к везирю Дандану и обнял его, а потом он обнял царя Кан‑Макана, и поднялись крики великой радости, и в тот же час распространились радостные вести, и забили в литавры, и задудели в дудки, и великою стала радость.

И воины Ирака и Сирии услыхали, как румы кричат от радости, и все до последнего сели на коней, и царь аэ‑Зибликан тоже сел, говоря про себя: «Погляжу‑ка, что за причина этих криков радости в войсках франков и румов!» А что касается войск Ирака, то они приблизились И вознамерились сражаться и выстроились на поле и на месте сражения и боя, а царь Румзан обернулся и увидел, что войска приближаются и готовятся к бою, спросил о причине этого. И ему рассказали, в чем дело, и тогда он велел Кудыя‑Факан, дочери его брата Шарр‑Кана, в тот же час и минуту отправиться к войскам Сирии и Ирака и уведомить их, что состоялось соглашение и выяснилось, что царь Румзан – дядя султана Кан‑Макана.

И Кудыя‑Факан сама отправилась, прогнав от себя злые мысли и печали, и по прибытии к царю аз‑Зябликану приветствовала его и осведомила о том, какое произошло соглашение, и сказала, что царь Румзан, как выяснилось, её дядя и дядя султана Кан‑Макана. И по прибытии к нему она увидела, что глаза царя плачут, и он боится за эмиров и вельмож, и рассказала ему всю повесть, с начала до конца, и они сильно обрадовались, и прекратились их печали.

И царь аз‑Зябликан сел на коня, вместе со всеми сановниками и вельможами, и царевна Кудыя‑Факан поехала впереди них и привела их к шатру царя Румзана. И они вошли к нему и увидели, что он сидит с султаном Кан‑Маканом, и царь Румзан и везирь Дандан советовались с Кан‑Маканом о том, как поступить с царём аз‑Зябликаном, и сговорились, что отдадут ему город Дамаск сирийский, поставят его, по обычаю, над ним правителем, а сами уйдут в землю иракскую.

И они сделали царя аз‑Зябликана наместником в Дамаске сирийском и велели ему отправиться туда, и он отправился в Дамаск со своими войсками, и его провожали некоторое время, чтобы проститься с ним, а после этого вернулись на своё место.

А затем кликнули среди войск клич о выступлении в страны Ирака, и оба войска собрались вместе, и цари сказали друг другу: «Наши сердца отдохнут, и мы утолим наш гнев, только если отомстим и снимем с себя позор, отплатив старухе Шавахи, по прозванию Зат‑ад‑Давахи».

И после этого царь Румзан уехал со своими вельможами и приближёнными, а султан Кан‑Макан обрадовался, найдя своего дядю, царя Румзана, и призвал милость Аллаха на невольницу Марджану, которая осведомила их друг о друге. И они отправились и шли до тех пор, пока не прибыли в свою землю, и старший царедворец Сасан услыхал о них и вышел и поцеловал руку царя Румзана, и тот наградил его почётной одеждой.

А потом царь Румзан сел на престол и посадил сына своего брата, султана Кан‑Макана, рядом с собою, и Кан‑Макан сказал своему дяде, царю Румзану: «О дядюшка, это царство годится лишь для тебя», но тот отвечал ему: «Сохрани Аллах, чтобы я соперничал с тобою из‑за власти!»

И тогда везирь Дандан посоветовал им, чтобы оба они были во власти равны, и каждый управлял бы день, и они согласились на это…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто сорок четвёртая ночь

Когда же настала сто сорок четвёртая ночь, Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что цари сговорились, что каждый из них будет править день, а затем устроили пиры и закололи животных и великою стала их радость. И они прожили таким образом некоторое время, и при всем этом султан Кан‑Макан проводил ночи со своей двоюродной сестрой Кудыя‑Факан.

А после этого времени они сидели, радуясь тому, что их дела устроились и пришли в порядок, как вдруг показалась пыль, которая поднялась и полетела и застлала края неба, и к ним пришёл один купец, взывая и прося о помощи, и он кричал: «О цари времени, как мог я остаться цел в стране неверных, а в вашей стране меня ограбили, хотя эта страна справедливости и безопасности?» И царь Румзан обратился к нему и спросил его, что с ним, и купец сказал: «Я купец среди купцов и уже долгое время нахожусь вдали от родных мест. Вот уже около двадцати лет, как я углубился в чужие страны. Со мною есть письмо из города Дамаска, которое написал мне покойный царь Шарр‑Кан, и случилось это потому, что я ему подарил невольницу. А когда я приблизился к этим странам, со мною было сто тюков редкостей из Индии, которые я вёз в Багдад, ваш священный город и место безопасности и справедливости, и на нас напали арабы кочевники, с которыми были курды, собравшиеся из всех стран, и они перебили моих людей и разграбили моё имущество, и вот рассказ о том, что со мною».

И купец заплакал перед царём Румзаном и стал жаловаться, восклицая: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха!» И царь пожалел его, и смягчился к нему, и сын его брата, царь Кан‑Макан, тоже пожалел купца, и оба дали ему клятву, что выступят против разбойников.

И они выступили против них во главе сотни всадников, каждый из которых считался за тысячу мужей (а тот купец ехал впереди них, указывая дорогу), и продолжали ехать весь этот день и всю ночь, до зари, и, приблизившись к долине с полноводными реками, изобилующей деревьями, они увидели, что разбойники рассеялись по этой долине и поделили между собою тюки того купца, но часть тюков осталась. И тогда сто всадников ринулись на них и окружили их со всех сторон, и царь Румзан закричал на них, вместе со своим племянником Кан‑Маканом, и прошло не более часа, как всех разбойников забрали в плен, а было их около трехсот. И когда их взяли в плен, у них отобрали бывшее у них имущество купца и, накрепко связав их, доставили их в город Багдад.

И царь Румзан и его племянник царь Кан‑Макан сели смеете на один престол, а затем всех разбойников поставили перед ними, и они спросили их, кто они такие и кто их начальник, и бедуины сказали: «У нас нет начальников, кроме трех человек, которые собрали нас всех со всех сторон и земель». – «Укажите нам этих самых людей», – сказали цари, и бедуины указали их. И тогда цари велели их схватить и отпустить остальных людей, отобрав у них сначала все бывшие с ними товары, которые и вручили купцу. И купец осмотрел материи и товары и увидел, что четверть их погибла, но ему обещали возместить все, что у него пропало.

Тогда купец вынул два письма, одно из которых было написано почерком Шарр‑Кана, а другое почерком Нузхат‑аз‑Заман (а этот купец купил Нузхат‑аз‑Заман у бедуина, когда она была невинна, и подарил её брату Шарр‑Кану, и у неё случилось с братом то, что случилось). И царь Кан‑Макан прочитал оба письма и узнал почерк своего дяди Шарр‑Кана и выслушал историю своей тётки Нузхат‑аз‑Заман. И он вошёл к ней с тем вторым письмом, написанным ею для купца, у которого пропали товары, и рассказал ей его историю с начала до конца. И Нузхат‑аз‑Заман узнала его и признала свой почерк, и она выставила купцу угощение и поручила его заботам своего брата, царя Рузмана, и своего племянника, царя Кан‑Макана. И тот приказал дать ему денег, рабов и слуг, чтобы ему прислуживать, а Нузхат‑аз‑Заман прислала ему сто тысяч дирхемов денег и пятьдесят тюков товаров и одарила его подарками и послала за ним, требуя его, а когда купец явился, она вышла к нему и приветствовала его и осведомила его о том, что она дочь царя Омара ибн ан‑Нумана и что брат её – царь Румзан, а сын её брата – царь Кан‑Макан.

И купец сильно обрадовался этому и поздравил её с благополучной встречей и поцеловал её руки, благодаря её за её поступок, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, доброе дело не пропадёт за тобой!» А потом Нузхат‑аз‑Заман вошла в свои личные покои, а купец оставался у них три дня, и затем он простился с ними и уехал в земли сирийские.

А после того цари велели привести трех воров, которые были предводителями разбойников, и спросили их, кто они. И один из них выступил вперёд и сказал: «Знайте, что я человек из бедуинов и стою на дороге, чтобы похищать детей и невинных девушек, и продаю их купцам. Я делаю это в течение долгого времени до сих дней, но сатана подзадорил меня, и я сошёлся с этими двумя несчастными и собрал бедуинский и городской сброд, чтобы грабить деньги и пресекать дорогу купцам». – «Расскажи нам самое удивительное из того, что ты видывал, когда похищал детей и девушек», – сказали ему, и бедуин молвил:

«Вот самое удивительное, что случилось со мною, о цари времени. Двадцать два года тому назад я украл в один день из дней девушку из девушек Иерусалима, и была эта девушка красива и прекрасна, но только она была служанка, и на ней была рваная одежда, а голову её покрывал кусок плаща. Я увидел, как она выходит из хана, и тотчас же хитростью похитил её и, положив её на верблюда, уехал с ней вперёд. Я рассчитывал, что увезу её к моим родным в пустыне и оставлю её пасти у меня верблюдов и собирать в долине навоз. Она горько плакала, и я подошёл к ней и больно побил её и, взяв её, отвёз в город Дамаск. И один купец увидал её со мною, и, когда он её увидел, его ум смутился, и ему понравилось красноречие девушки, и он захотел купить её у меня и все время прибавлял за неё цену, пока я не продал ему девушку за сто тысяч дирхемов.

И когда я отдал её ему, я убедился, что она весьма красноречива, и до меня дошло, что купец одел её в красивую одежду и предложил её владыке, правителю Дамаска, и тот дал ему два раза столько, сколько он отдал мне. Вот, о цари времени, самое удивительное, что со мною приключилось, и, клянусь жизнью, такой цены мало за эту девушку!»

Услышав эту историю, цари удивились, а когда Нузхат‑аз‑Заман услыхала, что рассказывал бедуин, свет стал мраком перед лицом её, и она закричала своему брату Румзану: «Это тот самый бедуин, который похитил меня в Иерусалиме, без сомнения!»

И затем Нузхат‑аз‑Заман рассказала им обо всех случившихся с нею из‑за него на чужбине несчастьях, и о побоях, голоде, позоре и унижении и сказала: «Теперь мне позволительно его убить». И она вытащила меч и подошла к бедуину, чтобы убить его, но тот вдруг вскричал: «О цари времени, не давайте ей меня убивать, пока я не расскажу вам, какие со мной приключились диконины». – «О тётушка, – сказал ей тогда её племянник Кан‑Макан, – дай ему рассказать нам историю, а после этого делай с ним, что хочешь».

И Нузхат‑аз‑Заман оставила его, а цари сказали: «Теперь расскажи нам историю». – «О цари времени, – спросил тогда бедуин, – если я расскажу вам диковинную историю» простите ли вы меня?» И цари отвечали: «Да».

Рассказ бедуина Хаммада (ночь 144)

Бедуин принялся рассказывать им о самом диковинном, что выпало ему на долю, и сказал: «Знайте, что немного времени тому назад я как‑то ночью сильно мучился бессонницей и мне не верилось, что наступит утро. Когда же утро настало, я поднялся, в тот же час и минуту опоясался мечом, сел на коня, привязал к ноге копьё и выехал, желая оправиться на охоту и ловлю. И мне повстречалась на дороге толпа людей, которые спросили меня о моей цели, и когда я сказал им о ней, они воскликнули: „И мы тоже тебе товарищи!“ И мы отправились все вместе, и когда мы ехали, вдруг перед нами появился страус.

И мы направились к нему, но он побежал перед нами, распахнув крылья, и нёсся, а мы за ним следом, до полудня, и, наконец, он завёл нас в пустыню, где не было ни растительности, ни воды, и мы слышали там лишь свист змей, вой джиннов и крики гулей. И когда мы достигли этого места, страус скрылся от нас, и не знали мы, на небо ли он взлетел, или под землю провалился.

Мы повернули головы коней и хотели уезжать, но потом мы решили, что возвращаться во время такой сильной жары не хорошо и не правильно. А зной усилился над нами, и нам сильно хотелось пить, и кони наши остановились, и мы уверились, что умрём. И когда мы так стояли, мы вдруг увидели издали обширный луг, где резвились газели, и там был разбит шатёр, а рядом с шатром был привязан конь, и блестели зубцы на копьё, воткнутом в землю.

И души наши оправились после отчаянья, и мы повернули головы коней к этому шатру, стремясь к лугу и воде, и все мои товарищи направились к нему, и я был впереди них, и мы ехали до тех пор, пока не достигли того луга, и, остановившись у ручья, мы напились и напоили наших коней. И меня охватил пыл неразумия, и я направился ко входу в эту палатку и увидал юношу без растительности на щеках, подобного месяцу, и справа от него была стройная девушка, словно ветвь ивы. И когда я увидел её, любовь к ней запала мне в сердце.

Я приветствовал юношу, и он ответил на мой привет, и я спросил его: «О брат арабов, расскажи мне, кто ты и кто для тебя эта девушка, которая подле тебя?» И юноша потупил ненадолго голову, а потом поднял её и сказал: «Расскажи сначала мне, кто ты и что это за конные с тобою». И я ответил ему: «Я Хаммад ибн аль‑Фазари‑аль‑Фариси, славный витязь, который считается среди арабов за пятьсот всадников. Мы вышли из нашего становища, направляясь на охоту и ловлю, и нас поразила жажда, и я направился ко входу в эту палатку, надеясь, что найду у вас глоток воды».

И, услышав мои слова, юноша обернулся к той красивой девушке и сказал ей: «Принеси этому человеку воды и что найдётся из кушанья», и девушка поднялась, волоча подол, и золотые браслеты бренчали у неё на ногах, и она спотыкалась, наступая на свои волосы. Она ненадолго скрылась и потом пришла, и в правой её руке был серебряный сосуд, полный холодной воды, а в другой – чашка, наполненная финиками, молоком и мясом зверей, какое нашлось у них.

И я не мог взять у девушки ни еды, ни питья, так сильно я полюбил её, и произнёс такие два стиха:

«И кажется, краска на пальцах её –

Как ворон, который стоит на снегу.

Ты солнце с луною увидишь на ней,

И солнце закрылось, и в страхе луна».

А поев и напившись, я сказал юноше: «О начальник арабов, знай, что я осведомил тебя об истине в моем деле и хочу, чтобы ты рассказал мне, кто ты, и осведомил бы меня об истине в твоём деле». – «Что до этой девушки, то она моя сестра», – сказал юноша. И я молвид: «Хочу, чтобы ты добровольно отдал мне её в жены, а не то я убью тебя и возьму её насильно».

И тут юноша на время потупил голову, а потом он поднял свой взор ко мне и сказал: «Ты прав, утверждая, что ты известный витязь и славный храбрец и лев пустыни, но если вы вероломно наброситесь на меня и убьёте и возьмёте мою сестру, это будет для вас позором. И если вы, как вы говорили, витязи, которые считаются за храбрецов и не опасаются войны и боя, дайте мне небольшой срок, пока я надену доспехи войны, опояшу себя мечом и привяжу копьё. Я сяду на коня, и мы с вами выедем на поле битвы. И если я одолею вас, я вас перебью до последнего, а если вы меня одолеете, то вы убьёте меня, и эта девушка, моя сестра, будет ваша».

Услышав его слова, я сказал ему: «Вот это справедливость, и у нас нет возражения!» И я повернул назад голову своего коня и стал ещё более безумен от любви к этой девушке. И, вернувшись к моим людям, я описал её красоту и прелесть, и красоту юноши, который подле неё, и его доблесть и силу души, и рассказал, как он говорил, что схватится с тысячей всадников. И потом я осведомил моих товарищей обо всех богатствах и редкостях, которые находятся в палатке, и сказал им: «Знайте, что юноша один в этой земле только потому, что он обладает великой доблестью, и я предупреждаю вас, что всякий, кто убьёт этого молодца, возьмёт его сестру». – «Мы согласны на это», – сказали они, а зачем мои товарищи надели боевые доспехи, сели на коней и направились к юноше.

И оказалось, что он уже облачился в доспехи боя и сел на скакуна. И его сестра подскочила к нему и уцепилась за его стремя, обливая своё покрывало слезами и крича от страха за своего брата: «О беда, о погибель!» И она говорила такие стихи:

«Аллаху я жалуюсь в беде и несчастии, –

Быть может, престола бог пошлёт им испуг и страх.

Хотят умертвить тебя, о брат мой, умышленно,

Хоть прежде сражения виновен и не был ты.

Узнали те всадники, что витязь бесстрашный ты

И доблестней всех в стране восхода и запада,

Сестру охраняешь ты, чья воля ослаблена.

Ты брат ей, и молится творцу за тебя она.

Не дай же недугам ты душой овладеть моей

А взять меня силою и в плен увести меня,

Аллахом клянусъ тебе – не буду я в плене,

Коль нет там тебя со мной, хоть полон он будет благ.

Себя от любви к тебе убью я, влюблённая,

И буду в могиле жить, постелью мне будет прах».

И её брат, услышав эти стихи, заплакал горькими слезами и, повернув голову коня к сестре, ответил на её стихи, говоря:

«Постой, посмотри, явлю тебе я диковины,

С врагами когда сражусь и их сокрушу в бою.

И даже коль выедет начальник и лев средь них,

Чьё сердце всех доблестней, кто крепче душой их всех.

И вот напою его ударом я салабским,

Оставлю я в нем копьё до ручки вонзившимся,

И если не буду я, сестра, защищать тебя,

Мне лучше убитым быть и птицам добычей стать.

Сражусь за тебя в бою, насколько достанет сил,

И после рассказ о нас заполнит немало книг».

А окончив свои стихи, он сказал: «О сестрица, послушай, что я тебе скажу и что завещаю», и она ответила: «Слушаю и повинуюсь!» – а юноша молвил: «Если я погибну, не давай овладеть собою никому!» И тогда она стала бить себя по лицу и воскликнула: «Храни Аллах, о брат мой, чтобы я увидела тебя поверженным и позволила врагам овладеть мной!»

И тут юноша протянул к ней руку и поднял покрывало с её лица, и нам блеснул её образ, подобный солнцу, выглянувшему из‑за облаков, и поцеловал её меж глаз, и попрощался с нею, а после этого он обернулся к нам и воскликнул: «О витязи, гости вы или хотите боя и сраженья? Если вы гости, то радуйтесь угощению, а если вы хотите блестящей луны, то пусть выходит ко мне из вас витязь за витязем в это поле за место сражения и боя!»

И тогда вышел к нему доблестный витязь, и юноша спросил его: «Как твоё имя и имя твоего отца? Клянусь, что я не убью того, чьё имя совпадёт с моим и чьего отца зовут так же, как моего! Если ты таков, то я отдам тебе девушку». И витязь сказал: «Моё имя Биляль»[199], а юноша ответил ему, говоря:

«Ты лгал, сказав: „Меня зовут Бидялем“.

Ты ложь привёл и явную нелепость.

Коль ты разумен, слушай, что скажу я:

«Бойцов свергаю я в широком поле

Колющим, острым, месяцу подобным.

Терпи удар того, для гор кто страшен!»

И они понеслись друг на друга, и юноша ударил врага копьём в грудь так, что зубцы вышли из его спины. А затем выехал к нему ещё один воин, и юноша произнёс:

«О гнусный пёс, всегда покрытый грязью,

Как дорогого я сравню с дешёвым?

Ведь тот лишь храбрый лев и славен родом,

Кто на войне не думает о жизни».

И юноша, не дав противнику срока, оставил его потонувшим в собственной крови. И потом юноша крикнул: «Есть ли противник?» – и к нему выехал ещё один боец и пустился на юношу, говоря:

«К тебе я бросился, огонь в душе моей,

И от него зову друзей моих я в бой.

Владык арабов ты сегодня перебил,

Но выкупа себе в сей день ты не найдёшь».

И, услышав его слова, юноша ответил, говоря:

«Ты лжёшь, о самый скверный из шайтанов!

Обман и ложь изрёк ты этим словом!

Сегодня встретишь храброго с копьём ты

На поле битвы и горячей сечи».

И затем он ударил его в грудь, и зубцы копья показались из его спины, а потом юноша воскликнул: «Будет ли ещё противник?» – и к нему вышел четвёртый боец, и юноша спросил, как его имя. И когда витязь сказал: «Моё имя Хиляль»[200], – юноша произнёс:

«Ошибся ты, в моё вошедши море,

И ложь сказал во всем ты этом деле.

Ты от меня стихи теперь услышишь,

И дух твой украду – ты не узнаешь».

И они понеслись друг на друга и обменялись двумя ударами, и удар юноши настиг витязя первый, и юноша убил его. И всякого, кто выезжал к нему, он убивал.

И когда я увидел, что мои товарищи перебиты, я сказал себе: «Если выйду к нему на бой, я с ним не справлюсь, а если убегу, я буду опозорен среди арабов». А юноша, не дав мне сроку, ринулся на меня и, потянув меня рукою, свалил меня с седла, и я упал, ошеломлённый, а он поднял меч и хотел отрубить мне голову, и я уцепился за полу его платья, а он понёс меня на руке, и я был у него в руках, точно воробей.

И когда девушка увидала это, она обрадовалась деяниям своего брата и, подойдя к нему, поцеловала его меж глаз, а он передал меня своей сестре и сказал ей: «Вот тебе, бери его и сделай хорошим его обиталище, так как он вступил к нам под начало!» И девушка схватила меня за ворот кольчуги и повела меня, как ведут собаку. Она развязала брату боевой панцирь и надела на него одежду, а потом она подставила ему скамеечку из слоновой кости, и он сел. «Да обелит Аллах твою честь и да сделает тебя защитой от превратностей», – сказала она юноше, а он ответил ей такими стихами:

«Сестра говорит, а в битве она видала,

Как блещет мой лоб, подобный лучам блестящим:

«Достоин был Аллаха ты, о витязь,

Пред чьим копьём согбенны львы пустыни».

И молвил я ей: «Спроси обо мне ты храбрых,

Когда бегут разящие мечами.

Известен я и счастием и силой,

А разум ной вознёсся как высоко!

Сразился ты со львом, Хаммад, жестоким

И видел смерть ползущей, как ехидна».

Услышав его стихи, я впал в растерянность и взглянул на своё положение, к которому привёл меня плен, и душа моя стала для меня ничтожна. А потом я посмотрел на девушку, сестру юноши, и на её красоту и сказал себе: «Вот причина всей смуты!» И я подивился её прелести и пролил слезы и произнёс такие стихи:

«О друг мой, брось укоры и упрёки,

Упрёки я оставлю без внимания.

Я в девушку влюблён, едва явилась,

Любить её меня зовёт уж призыв.

А брат её в любви к ней соглядатай,

Решимостью и мощью он владеет».

И потом девушка принесла брату еду, и он позвал меня есть с ним, и я обрадовался и почувствовал себя в безопасности от смерти.

А когда брат её кончил есть, она принесла ему сосуд с вином, и юноша принялся за вино и пил, пока вино не заиграло у него в голове и лицо его не покраснело. И он обернулся ко мне и спросил: «Горе тебе, о Хаммад, знаешь ты меня или нет?» – «Клянусь твоей жизнью я стал лишь более несведущ!» – отвечал я, и он сказал: «О Хаммад, я Аббад ибн Тамим ибн Салаба. Поистине, Аллах подарил тебе твою душу и сохранил тебя для твоей свадьбы».

И он поднял за мою жизнь кубок вина, который я выпил, и поднял второй, и третий, и четвёртый, и я выпил их все, и он выпил со мною и взял с меня клятву, что я не обману его. И я дал ему тысячу пятьсот клятв, что никогда не стану его обманывать, но буду помощником.

И тогда он приказал своей сестре принести мне десять шёлковых одежд, и она принесла их и надела мне на тело, и вот одна из них надета на мне. И он велел ей привести верблюдицу из лучших верблюдиц, и девушка привела мне верблюдицу, нагруженную редкостями и припасами. И ещё он велел ей привести того рыжего коня, и она привела его. И юноша подарил мне все это, и я провёл у них три дня за едой и питьём, и то, что он мне дал, находится у меня до сего времени.

А через три дня он сказал мне: «О брат мой, о Хаммад, я хочу немного поспать и дать душе отдых, и я доверяю тебе свою жизнь. Если ты увидишь несущихся всадников, не пугайся их и знай, что они из племени Бену‑Салаба и хотят со мной воевать». Потом он положил себе меч под голову вместо подушки и заснул.

И когда он погрузился в сон, Иблис нашептал мне убить его, и я быстро встал и, вытянув меч у него из‑под головы, ударял его ударом, который отделил ему голову от тела. И сестра его узнала об этом и, подскочив со стороны палатки, кинулась на тело своего брата, разрывая надетую на ней одежду, и произнесла такие стихи:

«Родным передай моим злосчастную эту весть, –

Того избежать нельзя, что вышний судья судил.

О брат мой, повержен ты и вот на земле лежишь,

И лик говорит твой нам о прелести месяца.

Злосчастным был нам тот день, когда я их встретила,

И, долго врагов гоня, сломалось копьё твоё.

Убит ты, и всадники с конём не потешатся,

И женщина не родит от мужа таких, как ты.

И ныне убийцею Хаммад твоим сделался,

И клятвы нарушил он, обет не исполнив свой.

И этим хотел достичь желаемой цели он,

Но лгал сатана во всем, что сделать велел ему».

А окончив свои стихи, она воскликнула: «О проклятый в обоих твоих дедах, зачем ты убил моего брата и обманул его? Он хотел возвратить тебя в твою страну о припасами и подарками и также имел желание отдать меня тебе в жены в начале месяца». И, вынув бывший у неё меч, она поставила его ручкой на землю, а острие приложила к своей груди и налегла на него, так что меч вышел из её спины, и упала на землю мёртвая.

И я опечалился о ней и раскаивался, когда раскаяние было бесполезно, и плакал, а затем я поспешно вошёл в шатёр и, взяв то, что было легко нести и дорого ценилось, отправился своей дорогой. И от страха и поспешности я не подумал ни о ком из своих товарищей и не похоронил ни девушку, ни юношу. Эта история диковинней первой истории со служанкой, которую я похитил в Иерусалиме».

И когда Нузхат‑аз‑Заман услышала от бедуина эти слова, свет в глазах её стал мраком…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто сорок пятая ночь

Когда же настала сто сорок пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нузхат‑азЗаман услышала от бедуина эти слова, свет в глазах её стал мраком, и, поднявшись, она обнажила меч и ударила им бедуина Хаммада в лопатку и вытащила меч из его шеи. И присутствующие сказали ей: „Почему ты поторопилась убить его?“ – а она воскликнула: „Слава Аллаху, который продлил мой срок настолько, что я отомстила своей рукой!“ И она велела рабам вытащить его за ноги и бросить собакам.

А после того обратились к остальным двум из этих трех, из которых один был чёрный раб, и спросили его: «А ты, как тебя зовут, скажи нам правду!» И он отвечал: «Меня зовут аль‑Гадбан», и рассказал им о том, что у него произошло с царицей Абризой, дочерью царя Хардуба, царя румов, как он убил её и убежал. И раб ещё не закончил своей речи, как царь Румзан скинул ему голову мечом и воскликнул: «Слава Аллаху, который дал мне жизнь, и я отомстил за мою мать собственной рукой!» И он передал всем, что рассказала ему его нянька Марджана об этом рабе по имени аль Гадбан.

А после того обратились к третьему, и был это верблюжатник, которого наняли жители Иерусалима, чтобы свезти Дау‑аль‑Макана и доставить его в больницу Дамаска сирийского, и он бросил ею у топки и ушёл своей дорогой.

«Расскажи нам твою повесть и говори правду», – сказали ему, и верблюжатник рассказал обо всем, что произошло у него с султаном Дау‑аль Маканом, как он увёз его больного из Иерусалима, чтобы доставить его в Дамаск, и бросил его у больницы и как жители Иерусалима принесли ему деньги, и он взял их и убежал, кинув Дауаль Макана на куче навоза возле топки бани. И не окончил он ещё говорить, как султан Кан‑Макан взял меч и, ударив верблюжатника, скинул ему голову и воскликнул: «Слава Аллаху, который сохранил мне жизнь, и я отомстил этому обманщику за то, что он сделал с моим отцом! Я слышал этот самый рассказ от моего отца».

И потом цари сказали друг другу: «Нам осталась только старуха Шавахи, по прозванию 3ат‑ад‑Давахи, – она виновница этих испытаний, так как ввергла нас в бедствия. Кто поможет нам отомстить ей и снять позор?»

И царь Румзан, дядя царя Кан‑Макана, сказал ему: «Она обязательно должна явиться!» И в тот же час и минуту царь Румзан написал письмо и послал его своей прабабке, старухе Шавахи, по прозванию Зат‑ад‑Давахи, и говорил ей в нем, что он овладел царством Дамаска, Мосула и Ирака, разбил войско мусульман и взял в плен их царей. «И я хочу, – говорил он, – чтобы ты всенепременно явилась ко мне с царевной Суфией, дочерью царя Афридуна, царя аль Кустантынии, и с кем хочешь из вельмож христиан, но без войска, так как в этих странах безопасно, ибо они стали нам подвластны».

И когда письмо дошло до старухи, она прочитала его и, узнав почерк царя Румзана, сильно обрадовалась, и в ют же час и минуту она собралась в путь вместе с царевной Суфией, матерью Нузхат‑аз‑Заман, и теми, кто им попутствовал, и они ехали, пока не достигли Багдада. И посланец выехал вперёд и сообщил об их прибытии.

И тогда Румзан сказал: «Наше благо требует, чтобы мы оделись в одежды франков и встретили старуху мы будем тогда в безопасности от её хитростей и обманов». И все ответили: «Слушаем и повинуемся!» – и надели франкское платье. И когда Кудыя‑Факан увидела это, она воскликнула: «Клянусь господом, которому поклоняются, не знай я вас, я бы наверное сказала, что вы франки!»

А потом Румзан пошёл впереди них, и они вышли навстречу старухе, с тысячей всадников, и когда глаза уже встретились с глазами, Румзан сошёл с коня и поспешил к ней, а старуха, увидав Румзана, узнала его и, спешившись, обняла его за шею. И Румзан так сдавил ей рукой ребра, что чуть не сломал её, и старуха спросила его: «Что это такое, о дитя моё?» Но она ещё не закончила этих слов, как вышли к ним Кан‑Макан и везирь Дандан, и витязи закричали на бывших с нею невольниц и слуг и забрали их всех и вернулись в Багдад.

И Румзан приказал украсить Багдад, и город украшали три дня, а потом вывели старуху Шавахи, по прозванию Зат‑ад‑Давахи, на голове которой был красный колпак из листьев, окаймлённый ослиным навозом, и впереди неё шёл глашатай и кричал: «Вот воздаяние тому, кто посягает на царей, сыновей царей и царских детей».

А затем её распяли на воротах Багдада, и когда её люди увидели, что с ней случилось, они все приняли ислам. И Кан‑Макан, его дядя Румзан, Нузхат‑аз‑Заман и везирь Дандан удивились этой диковинной истории и велели писцам занести её в книги, чтобы её читали те, кто будет после них, и провели остальное время в сладчайшей и приятнейшей жизни, пока не пришла к ним Разрушительница собраний.

Вот и конец того, что до нас дошло о превратностях времени, постигших царя Омара ибн ан‑Нумана, его сыновей Шарр‑Кана и Дау‑аль‑Макана и сына его сына Кан‑Макана и дочь его Нузхат‑аз‑Заман и её дочь Кудыя‑Факан».

Рассказы о животных и птицах (ночи 145–152)

И сказал потом царь Шахразаде: «Хочу, чтобы ты мне теперь рассказала что‑нибудь из рассказов о животных и птицах». А сестра её, Дуньязада, воскликнула: «Я не видела за все это время, чтобы у царя расправилась грудь когда‑нибудь, кроме сегодняшней ночи, и я надеюсь, что исход твоего дела с ним будет благополучен». А царя в это время настиг сон, и он заснул…

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Рассказ о гусыне и львёнке (ночь 146)

Сто сорок шестая ночь

Когда же настала сто сорок шестая ночь, Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что был в древние времена и минувшие годы павлин, который ютился на берегу моря со своей женой. И место это изобиловало львами, и были там всякие звери, а деревья и реки были в том месте многочисленны.

И этот павлин с женою ютились ночью на одном дереве из этих деревьев, боясь зверей, а днём спозаранку вылетали, чтобы найти пропитание. И они жили так, пока их страх не усилился, и стали они искать другое место, где бы приютиться. И когда они искали такое место, вдруг показался остров, изобилующий деревьями и реками, и они опустились на этот остров, и поели и напились, и тогда вдруг подбежала к ним гусыня. В сильном испуге бежала она до тех пор, пока не прибежала к дереву, на котором был павлин с женой, и тогда только успокоилась.

И павлин не усомнился, что у этой гусыни удивительная история, и спросил её, что с нею и почему она боится, и гусыня сказала: «Я больна от ужаса и от страха перед сыном Адама. Берегись и ещё раз берегись сыновей Адама!» – «Не бойся, раз ты добралась до нас», – сказал ей павлин, и гусыня воскликнула: «Слава Аллаху, который облегчил мою заботу и горе благодаря вашей близости! Я пришла, желая вашей дружбы».

И когда она кончила говорить, жена павлина спустилась к ней и сказала: «Приют и уют! Добро пожаловать! С тобою не будет беды. Откуда достигнет нас сын Адама, когда мы на этом острове, который посреди моря? С суши он не может до нас добраться, а с моря ему нельзя к нам подняться. Радуйся же и расскажи нам, что постигло и поразило тебя от сына Адама».

«Знай, о пава, – сказала тогда гусыня, – что я всю жизнь провела на этом острове в безопасности, не видя дурного. И однажды ночью я заснула и увидела во сне образ сына Адама, который говорил со мной, и я говорила с ним. И я услышала, как кто‑то говорит мне: «О гусыня, остерегайся сына Адама и не обманывайся его речами и тем, что он принесёт тебе: велики его хитрости и обманы! Берегись же всячески его коварства, ибо он обманщик и коварен, как сказал о нем поэт:

Языка концом он даст кубок тебе лакомый

И хитрит с тобой, как хитрит лиса прековарная.

Знай, что сын Адама может вытащить рыбу из моря и бросить в птиц глиняные пули и спалить своим коварством слона. От зла сына Адама не уцелеет никто, и не спасётся от него ни птица, ни зверь. И вот я сообщил тебе то, что я слышал о сыновьях Адама».

И я пробудилась от сна, испуганная и устрашённая, и у меня до сих пор не расправилась грудь: так я боюсь для себя зла от сына Адама, чтобы он не провёл меня хитростью и не поймал бы меня в свои силки. И едва настал конец дня, как мои силы ослабли и исчезла моя решимость. А потом мне захотелось есть и пить, и я вышла побродить со смущённым умом и сжавшимся сердцем. И, дойдя до той горы, я нашла у входа в пещеру львёнка жёлтого цвета.

И когда этот львёнок увидел меня, он сильно обрадовался, и ему понравился мой цвет и то, что я приятна видом, и он закричал мне, говоря: «Подойди ко мне!» А когда я подошла, он спросил: «Как твоё имя и какой ты породы?» – «Моё имя гусыня, и я из породы птиц, – отвечала я и потом спросила его: – Почему ты сидишь до сих пор на этом месте?» – а львёнок ответил: «Причина этого в том, что мой отец, лев, уже несколько дней предостерегает меня от сына Адама, и случилось так, что сегодня ночью я видел во сне образ сына Адама…»

И затем львёнок рассказал мне подобное тому, что я рассказала тебе, и, услышав его слова, я воскликнула: «О лев, я прибежала к тебе, ища убежища, чтобы ты убил сына Адама и принял бы твёрдое решение убить его, ибо я очень его боюсь и мой страх ещё сильнее оттого, что ты боишься сына Адама, хотя ты султан зверей».

И я продолжала, о сестрица, предостерегать львёнка от сына Адама и наставлять его, чтобы он его убил. И львёнок в тот же час и минуту встал с того места, где он был, и пошёл, а я пошла сзади него. И он бил себя хвостом по спине и все время шёл, а я шла сзади до разветвления дороги. И мы увидели, как взлетела пыль, а потом пыль рассеялась, и из‑за неё показался бежавший голый осел, который то скакал и бежал, то начинал кататься в пыля.

И лев, увидав осла, окликнул его, и тот смиренно подошёл к нему, и лев спросил: «О животное с сумасбродным умом, какой ты породы и почему ты пришёл в это место?» – и осел отвечал: «О сын султана, по породе я осел, а пришёл в это место я потому, что убегаю от сына Адама». – «Ты боишься, что сын Адама убьёт тебя?» – спросил львёнок, и осел ответил: «Нет, о сын султана, я только боюсь, что он учинит со мною хитрость и сядет на меня верхом, так как у него есть вещь, которую он называет вьючным седлом и кладёт мне на спину, и другая вещь, называемая подпругой, которую он завязывает у меня на животе, и ещё вещь, называемая подхвостником, которую он кладёт мне под хвост, и вещь, называемая уздой, которую он кладёт мне в рот. И он сделает мне стремена, которыми будет меня колоть, и заставит бежать сверх силы, и если я споткнусь, он будет меня проклинать, а если зареву, станет бранить меня. А потом, когда я состарюсь и не смогу бегать, он сделает мне деревянное седло и отдаст меня водоносам, и те будут возить на моей спине воду из реки в бурдюках и в другой посуде, вроде кувшинов. И я пребуду в позоре, унижении и утомлении, пока не умру, и тогда меня бросят на холмы собакам. Что же больше этой заботы и какое бедствие страшней этих бедствий?»

И когда я услышала, о пава, слова осла, перья поднялись на моем теле от страха перед сыном Адама, и я сказала львёнку: «О господин, ослу простительно, и его слова ещё прибавили страха к моему страху».

«Куда ты теперь отправляешься?» – спросил львёнок осла, и тот ответил: «Я издали увидел сына Адама, как г раз перед тем, как засияло солнце, и убежал, спасаясь от него, и вот теперь я хочу убежать и буду бежать все время, так как очень боюсь его. Может быть, я найду себе место, чтобы укрыться от обманщика, сына Адама».

И пока осел разговаривал со львёнком, держа такие речи, и хотел с нами попрощаться и бежать, вдруг появилось перед нами облако пыли. И осел закричал и заревел и, взглянув в сторону пыли, пустил громкие ветры, а через минуту пыль рассеялась, открыв вороного коня с пятном на лбу, как дирхем. И у коня этого были прекрасные отметины и красивая белая шерсть на ногах, и он приятно ржал.

И конь нёсся до тех пор, пока не остановился перед львёнком, сыном льва, и, увидав его, львёнок восхитился им и спросил: «Какой ты породы, о благородный зверь, и почему ты мчишься по этой пустыне, широкой и длинной?» – «О господин зверей, – отвечал конь, – я конь из породы лошадей, а мчусь я и убегаю от сына Адама».

И львёнок изумился словам коня и сказал ему: «Не говори таких слов – это стыд и срам для тебя. Ты длинный и толстый, так как же ты боишься сына Адама при твоём большом теле и быстром беге, а я, хоть и мал телом, решил повстречаться с сыном Адама, броситься на него и съесть его мясо и успокоить страх этой бедной гусыни. А ты пришёл сейчас и растерзал моё сердце этими словами и отвратил меня от того, что я хотел сделать. Несмотря на твою величину, человек покорил тебя и не испугался твоей длины и ширины. А ведь если бы ты лягнул его, то наверное убил бы его, и он бы с тобой не справился, а выпил бы чашу смерти».

И конь засмеялся, услышав слова львёнка, и воскликнул: «Не бывать, не бывать, чтобы я его одолел, о сын царя! Пусть не обманывает тебя то, что я длинен, широк и толст в сравнении с человеком, ибо он по своей хитрости и коварству делает из пальмового лыка вещь, которая называется путами, и надевает их на мои четыре ноги, и привязывает меня к высокому колышку, и я вынужден стоять, привязанный к нему, и не могу ни сесть, ни лечь. А когда же человек хочет на меня сесть, он кладёт на спину мне для своих ног вещь из железа, называемую стременем, и вещь, называемую седлом, и привязывает его двумя подпругами у меня под животом, а мне в рот он вкладывает железную вещь, которая называется уздечкой, и ещё привязывает что‑то из кожи, что он называет удилом. И когда он садится в седло на моей спине, он берет удила в руку и направляет и ведёт меня ими, погоняя меня ударами стремян в бока, пока не окровавит их. Не спрашивай же, о сын султана, что я вытерпел от сына Адама! А если я состарюсь, и моя спина отощает, и я не смогу быстро бегать, он продаст меня мельнику, чтобы я вертел жёрнов. И я буду вертеть жёрнов на мельнице ночью я днём, пока не одряхлею. И тогда мельник продаст меня мяснику, и тот меня зарежет, сдерёт с меня шкуру и выщиплет хвост и продаст его на решета и сита, а жир мой он вытопит».

Услышав слова коня, львёнок стал ещё более гневен и озабочен и спросил: «Когда ты оставил сына Адама?» И конь отвечал: «Я оставил его в полдень, и он идёт за мной следом».

И пока львёнок разговаривал с конём, держа такие речи, вдруг поднялась пыль и потом рассеялась, и из‑за неё появился несущийся и бегущий верблюд, который рычал и бил ногами о землю, и он делал так до тех пор, пока не достиг нас. И львёнок, увидав, что он велик и толст, подумал, что это сын Адама, и хотел на него прыгнуть, но я предупредила его: «О сын султана, это не сын Адама, это только верблюд, и он как будто бы убегает от сына Адама».

И пока я вела со львёнком такие речи, о сестрица, верблюд приблизился к нему и приветствовал его, а львёнок ответил на его привет и спросил: «Какова причина твоего прихода в это место?» – «Я пришёл, убегая от сына Адама», – отвечал верблюд. И львёнок воскликнул: «Как, ты, такой большой и длинный, и широкий, боишься сына Адама! Ведь если бы ты один раз лягнул его, ты бы его наверное убил».

«О сын султана, – отвечал верблюд, – знай, что у сына Адама есть хитрости, с которыми не справиться, и одолеть его может только смерть. Он продевает мне в нос кольцо с верёвкой, которую называет уздою, а вокруг моей головы он обвязывает повод и отдаёт меня младшему из своих детей, и маленький ребёнок тянет меня за верёвку, хотя я большой и громадный. Он нагружает на меня самые тяжёлые тюки и отправляется со мною в долгое путешествия, и употребляет меня для трудных работ часть ночи и дня. А когда я стану старым и дряхлым и сломлюсь, человек не сохранит ко мне дружбы, а, напротив, продаст меня мяснику, и тот зарежет и продаст мою кожу кожевникам, а мясо харчевникам. Не спрашивай же, что я терплю от сына Адама!»

«Когда ты оставил сына Адама?» – спросил львёнок, и верблюд отвечал: «Я оставил его на закате и думаю, он придёт после моего ухода и, не найдя меня, побежит искать; отпусти же меня, о сын султана, и я побегу по степям и пустыням». – «Подожди немного, о верблюд, – сказал львёнок, – и посмотри, как я его разорву и накормлю тебя его мясом. Я обглодаю его кости и выпью его кровь». – «О сын султана, – ответил верблюд, – я боюсь для тебя зла от сына Адама, ибо он обманщик, и он коварен». И верблюд произнёс слова поэта:

«Тяжёлый сосед когда поселится к людям,

Несчастным тогда возможно одно – уехать».

И пока верблюд разговаривал со львёнком, ведя такие речи, вдруг поднялась пыль и через минуту рассеялась, обнаружив коротенького старика с нежной кожей, и на плече у него была корзинка с плотничьими принадлежностями, а на голове он нёс ветку дерева и восемь досок. Он вёл за руку маленьких детей и шёл поспешными шагами, и он шёл до тех пор, пока не приблизился к львёнку.

И, увидев его, о сестрица, я упала от сильного испуга, а львёнок, тот встал и пошёл ему навстречу. И когда он дошёл до него, человек засмеялся ему в морду и сказал ясным языком: «О благородный царь с широкой рукой, да сделает Аллах счастливым твой вечер и твой путь и да прибавит тебе доблести и силы! Защити меня от того, что меня постигло и поразило злом, ибо я не нашёл себе защитника, кроме тебя».

И потом плотник встал перед львёнком и принялся плакать, стонать и жаловаться, и львёнок, услышав его плач и сетованья, сказал: «Я защищу тебя от того, чего ты боишься. Но кто тебя обидел и кто ты будешь, о зверь, подобного которому я в жизни не видел, а я никого не видал прекраснее тебя внешностью и красноречивее языком? Каково твоё дело?». – «О господин зверей, – ответил человек, – я плотник, а тот, кто обидел меня, сын Адама, и утром после сегодняшней ночи он будет у тебя в этом месте».

И когда львёнок услышал от плотника эти слова, свет сменился мраком перед лицом его, и он начал храпеть и хрипеть, и глаза его стали метать искры, и он закричал: «Клянусь Аллахом, я, право, не буду спать эту ночь до утра и не вернусь к отцу, пока не достигну своей цели! – И он обратился к плотнику и сказал: – Я вижу, что твои шаги коротки, но я не могу разбить твоё сердце, так как я великодушен. Я думаю, ты не можешь идти рядом со зверями. Расскажи же мне, куда ты идёшь».

«Знай, – отвечал плотник, – что я иду к везирю твоего отца – барсу, ибо он, узнав, что сын Адама ступил на эту землю, испугался великим страхом и прислал ко мне гонца из зверей, чтобы я сделал ему дом, где он мог бы жить и приютиться, и чтобы до него не мог бы добраться ни один из сыновей Адама. И когда гонец пришёл ко мне, я взял эти доски и отправился к нему».

И когда львёнок услышал слова плотника, его взяла зависть к барсу, и он воскликнул: «Клянусь жизнью, ты непременно должен сделать мне из этих досок дом, прежде чем ты сделаешь дом для барса, а когда ты кончишь для меня работу, иди к барсу и сделай ему, что он хочет».

Но плотник, услышав от львёнка эти слова, сказал: «О господин зверей, я ничего не могу для тебя сделать, раньше чем я не сделаю барсу то, что он хочет. А потом я приду служить тебе и сделаю для тебя дом, который будет тебе крепостью от врага». – «Клянусь Аллахом, я не дам тебе уйти отсюда, пока ты не сделаешь мне из Этих досок дом!» – воскликнул львёнок.

И потом он бросился к плотнику и прыгнул на него, желая пошутить с ним, и, ударив его лапой, сбросил корзину с его плеча, а плотник упал без чувств. И львёнок стал смеяться над ним и воскликнул: «Горе тебе, о плотник! Ты слабый, и нет у тебя сил, и тебе простительно, если ты боишься сына Адама». А плотник, когда упал на спину, сильно рассердился, но скрыл это от львёнка из страха перед ним. И, сев прямо, плотник засмеялся в морду львёнку и сказал: «Вот я сделаю тебе дом!»

И плотник взял доски, которые были с ним, и сколотил дом, сделав его по мерке львёнка, а дверь в него он оставил открытой. Он придал ему вид сундука и сделал в нем большое отверстие, над которым приделал большую крышку, а в крышке просверлил много дырок. А потом он вынул несколько остроконечных гвоздей и сказал львёнку: «Войди в дом через это отверстие, чтобы я мог его примерить».

И львёнок обрадовался и пошёл к отверстию, но увидал, что оно узкое, а плотник сказал ему: «Войди и встань на колени передних и задних лап». И львёнок сделал это и вошёл в сундук, но конец его хвоста остался снаружи. И львёнок хотел высунуться назад и выйти, но плотник сказал ему: «Не торопись и подожди, пока я посмотрю, вместит ли дом и твой хвост вместе с тобою». И львёнок послушался, и плотник свернул хвост львёнка и запихал его в сундук и, быстро наложив крышку на отверстие, приколотил её.

И львёнок закричал: «О плотник, что это за узкий дом ты мне сделал! Дай мне из него выйти!» – «Не бывать, не бывать! Не поможет раскаяние в том, что миновало! Ты не выйдешь отсюда! – отвечал плотник, и потом он засмеялся и сказал львёнку: – Ты попал в клетку, и нет для тебя спасенья из тесной клетки, о самый гадкий из зверей». – «О брат мой, что это за речи ты ко мне обращаешь?» – сказал львёнок, а плотник отвечал: «Знай, собака пустыни, что ты попался туда, куда боялся, и судьба тебя туда бросила, и не поможет тебе осторожность».

И когда львёнок услышал его слова, о сестрица, он понял, что это сын Адама, от которого его предостерегал наяву его отец и во сне голос. И я тоже уверилась, что Это он, наверное и без сомнения. И я испугалась великим испугом и отошла от него немного, высматривая, что он сделает со львёнком. И я увидела, о сестрица, что сын Адама вырыл яму в том месте, недалеко от сундука, где был львёнок, и кинул его туда, а сверху он набросал хворосту и поджог его огнём. И мой страх, о сестрица, стал велик, и я уже два дня бегу от сына Адама и боюсь его».

Рассказ о газеленке и паве (ночь 147)

И когда пава услышала от гусыни эти слова… И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто сорок седьмая ночь

Когда же настала сто сорок седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда пава услышала от гусыни эти слова, она крайне удивилась и сказала:

«О сестрица, ты в безопасности от сына Адама, так как мы на острове из морских островов, к которому не пройти сыну Адама. Оставайся же у нас, пока не облегчит Аллах и твою участь».

«Я боюсь, что меня поразит поражающий и от того, что суждено, не освободится убегающий!» – сказала гусыня. Но пава молвила: «Живи у нас, ты такая же, как и мы».

И она до тех пор уговаривала гусыню, пока та не села и не сказала: «О сестрица, ты знаешь, как мала моя стойкость, и если бы я не увидела тебя здесь, я бы не села». И пава сказала: «Если что‑нибудь написано у нас на лбу, мы испытаем это сполна, и если приблизится наш срок, то кто нас вызволит? Не умрёт душа, пока не исчерпает свой надел и не пройдёт назначенный ей срок».

И пока они разговаривали так, вдруг поднялась пыль, и гусыня закричала и спустилась на море, говоря: «Остерегайся, остерегайся, даже если не убежишь от судьбы и приговора!»

И через минуту пыль рассеялась, и из‑за неё появился газеленок, и гусыня с павой успокоились, и пава сказала ей: «О сестрица, то, что ты увидела и чего остерегалась, – газеленок. Вот он подходит к нам, и нет нам от него беды, так как газель ест только травы, растущие на земле, и как ты из породы птиц, так и он из породы зверей. Успокойся же и не будь озабочена: забота истощает тело».

И не закончила ещё пава своих слов, как газеленок уже достиг их, ища тени под сенью дерева, и, увидев паву и гусыню, он приветствовал их и сказал им: «Я пришёл сегодня на этот остров, и не видал я земли более плодородной и лучшего жилья». И он предложил птицам быть вместе и подружиться с ними. И когда пава и гусыня увидели, как он любит их, они проявили к нему ласку и пожелали дружить с ним, и дали друг другу в этом верные клятвы. И стали они жить в одном жилище и есть одну пищу и вместе пить.

И жили они в безопасности и ели и пили, пока не прошёл мимо них корабль, заблудившийся в море, и корабль пристал близко от них, и люди вышли и рассеялись по острову. И они увидели газеленка, паву и гусыню, собравшихся вместе, и направились к ним. И пава, увидя их, забралась на дерево и потом полетела по воздуху, а газеленок умчался в пустыню, гусыня же осталась стоять остолбеневшая, и её ловили, пока не поймали. И она закричала: «Не помогла мне осторожность против судьбы и приговора!» И люди унесли её на свой корабль.

А когда пава увидала, что случилось с гусыней, она покинула этот остров, говоря: «Я вижу, что бедствия высматривают всякого, и если бы не этот корабль, не пришлось бы мне расстаться с этой гусыней, которая была из лучших моих друзей».

И пава улетела и встретилась с газеленком, и тот приветствовал её и поздравил со спасением, и спросил про гусыню, и пава ответила: «Её захватили враги, и я не хотела оставаться на этом острове после неё».

И она заплакала о разлуке с гусыней и произнесла:

«День разлуки в куски порвал моё сердце,

Пусть же сердце порвёт Аллах дня разлуки».

И ещё она сказала такой стих:

«Хотела бы я, чтоб близость опять вернулась,

Сказала я ей, что сталось со мной в разлуке».

И газеленок огорчился великим огорчением и уговорил паву не улетать. И они с газеленком остались жить в безопасности и ели и пили, но только все время грустили о разлуке с гусыней.

И газеленок сказал однажды паве: «О сестрица, я понял, что те, кто сошли к нам с корабля, виновники нашей разлуки и гибели гусыни. Берегись же их и остерегайся коварства и обмана сыновей Адама». И пава ответила:

«Я твёрдо знаю, что гусыня погибла лишь оттого, что перестала хвалить Аллаха. Я ведь говорила ей: „Боюсь за тебя, потому что ты бросила славословие, ибо все, что сотворено Аллахом, хвалит его, а кто пренебрежёт славословием – будет наказан гибелью“.

И газеленок, услышав слова павы, воскликнул:

«Да сделает Аллах прекрасным твоё лицо!» – и принялся славить Аллаха, не переставая ни на минуту. А говорят, что славословье газеленка такое: «Хвала судящему, обладателю могущества и власти!»

Рассказ о голубях и богомольце (ночь 148)

Случилось, что какой‑то богомолец поклонялся богу на одной горе, а на этой горе ютилась чета голубей. И богомолец делил свою пищу на две половины…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто сорок восьмая ночь

Когда же настала сто сорок восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что богомолец делил свою пищу на две половины, и половину он назначал для себя, а половину – для той четы голубей. И богомолец молился, чтобы у них было большое потомство, и потомство их умножилось, и голуби стали ютиться только на той горе, где был богомолец. А причиною пребывания голубей вместе с богомольцем было то, что голуби много хвалят Аллаха. А говорят, что голуби кричат при славословье: „Хвала творцу тварей, дающему пропитание, воздвигшему небеса, простёршему земли!“

И чета голубей пребывала со своим потомством в приятнейшей жизни, пока богомолец не умер. И тогда расстались голуби, бывшие вместе, и рассеялись по городам, селениям и горам.

Рассказ о богомольце и ангеле (ночь 148)

Говорят, что где‑то в горах жил один человек – пастух, и обладал он верою, разумом и воздержанностью. И были у него овцы, которых он пас, пользуясь их молоком и шерстью. А на той горе, где ютился пастух, было много деревьев, пастбищ и львов, и эти звери не имели силы против пастуха и его овец. И он жил на этой горе спокойно, не заботясь о мирских делах, так как он был счастлив и предавался молитве и поклонению творцу.

И предопределил ему Аллах заболеть сильной болезнью, и тогда этот богомолен вошёл в пещеру на горе, а овцы днём выходили на пастбище и к ночи возвращались в пещеру. И Аллах великий захотел испробовать этого пастуха и испытать его послушанье и стойкость и послал к нему ангела. И ангел вошёл к нему в образе прекрасной женщины и сел перед ним.

И когда пастух увидал женщину, которая сидела возле него, волосы поднялись на его теле, и он спросил: «О женщина, что побудило тебя прийти сюда? Мне нет до тебя никакого дела, и между мною и тобою нет ничего».

«О человек, – ответила она, – не видишь ты разве, как красива я и прелестна и как хорошо от меня пахнет? Или ты не знаешь, что нужно женщинам от мужчин и мужчинам от женщин? Что же удерживает тебя, когда я избрала твою близость и мне любезно единение с тобой?

Я пришла к тебе послушная и не буду тебе отказывать, и нет возле нас человека, которого бы мы боялись. Я хочу оставаться с тобой, пока ты пребываешь на этой горе, и буду тебе подругой. И я предлагаю тебе себя потому, что ты нуждаешься в услугах женщины. И если ты познаешь меня, пройдёт твоя болезнь и вернётся к тебе здоровье, и ты будешь раскаиваться, что избегал близости к женщинам в прежней твоей жизни. Я дала тебе добрый совет; прими же его и приблизься ко мне».

«Уходи от меня, о женщина, о коварная обманщица! – вскричал пастух. – Я не доверяю тебе и не подойду к тебе, и нет мне нужды быть с тобою близким и познать тебя, ибо тот, кто пожелает тебя, отказывается от другой жизни, а кто желает другой жизни, тот откажется от тебя, так как ты искушала первых и последних. Аллах великий наблюдает за своими рабами, и горе тому, кто будет испытан общением с тобой!»

И женщина отвечала: «О ты, что сбился с прямой дороги и потерял верный путь, обрати ко мне своё лицо и взгляни на мои прелести и воспользуйся моей близостью, как делали мудрецы, бывшие раньше тебя. Они были более опытны, чем ты, и правильнее тебя мыслили, но все же не отвергли, как отверг ты, наслаждения женщинами. Напротив, они стремились познать женщин и сблизиться с ними, а ты отказался от этого. И не ухудшило это их веры и земной жизни. Отступись же от твоего мнения и восхвалишь последствия этого».

И пастух сказал: «Все, что ты говоришь, я отрицаю и ненавижу, и все, что ты высказываешь, я отвергаю, ибо ты коварная обманщица, и нет для тебя ни обета, ни верности. Сколько затаила ты мерзости под твоей красотой, сколько праведников ты искушала, и было последствием дела их раскаяние и погибель. Отступись же от меня, о ты, для кого благо в порче других!» И он натянул на лицо плащ, чтобы не видеть её лица, и предался поминанию своего господа, и когда ангел увидел, как прекрасна его покорность, он вышел от него и поднялся на небо.

А поблизости от пастуха находилось селение, где был человек из праведников, который не знал, где обитает пастух. И он увидел во сне, что кто‑то как будто говорит ему: «Близко от тебя, в таком‑то месте, живёт праведный человек, иди к нему и будь покорён его приказу».

И когда наступило утро, праведник вышел, направляясь к нему, и зной усилился над ним, и он пришёл к дереву, возле которого бежал источник воды, и, присев там, стал отдыхать под тенью этого дерева. И вдруг звери и птицы пришли к этому источнику, чтобы напиться, но, увидав спящего богомольца, они побежали от него и умчались назад, и тогда богомолец воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха! Я могу отдохнуть здесь, лишь причиняя вред этим птицам и зверям».

И он поднялся и говорил, укоряя себя: «Сегодня этим животным помешало то, что я сидел в этом месте! Какое же оправданье у меня перед моим творцом и творцом Этих зверей и птиц? Я ведь стал причиной того, что они убежали от водопоя и от своего надела и пастбища! О, стыд мой перед господом в день, когда он воздаст рогатой овце за безрогую!» И он заплакал и произнёс такие стихи:

«Аллахом клянусь, коль люди могли бы видеть,

К чему рождены – не спали б они беспечно!

Умрут, воскреснут и на суд сойдутся,

Затем – угрозы и великий ужас.

А мы, веленья и запреты слыша,

Спим наяву, как отроки в пещере»[201]

И он заплакал о том, что сидел под деревом и не дал птицам и зверям пить, и пошёл и странствовал наугад, пока не пришёл к пастуху. И, войдя к нему, он приветствовал его, и пастух ответил на его приветствие и обнял его и заплакал. «Что привело тебя в это место, куда никто из людей ко мне не входит?» – спросил он богомольца, и тот ответил: «Я увидел во сне кого‑то, кто описал мне твоё обиталище и велел мне к тебе отправиться и приветствовать тебя, и я пришёл к тебе, последовав тому, что мне было приказано».

И пастух принял праведника, и его душе была приятна дружба с ним, и они жили на горе, поклоняясь Аллаху в этой пещере, и прекрасно было их поклонение. И они пребывали в этом месте, поклоняясь своему господу, и питались мясом овец и их молоком, не имея ни богатства, ни сынов, пока не пришла к ним несомненная истина, и вот конец рассказа о них».

«О Шахразада, – сказал тут царь, – ты лишила меня желания властвовать и заставила меня раскаяться в том, что я совершил, убив женщин и девушек. Знаешь ли ты какие‑нибудь рассказы о птицах?» И она отвечала: «Да!»

Рассказ о водяной птице и черепахе (ночь 148)

Рассказывают, о счастливый царь, что одна птица полетела и поднялась ввысь, а затем опустилась на скалу посреди воды, а вода была текучая. И птица стояла и вдруг увидела труп человека, который вода привлекла и прибила к той скале, а труп распух и поднялся на поверхность воды. И водяная птица приблизилась к нему и увидала, что это труп сына Адама, и нашла на нем следы ударов мечами и разящими копьями. И сказала себе водяная птица: «Думаю, что этот убитый был злым, и соединились против него люди и убили его и избавились от него и от его зла».

И водяная птица недоумевала и дивилась, и когда она так стояла, вдруг ястребы и орлы окружили этот труп со всех сторон, и водяная птица, увидя это, опечалилась сильной печалью и воскликнула: «Нет мне терпенья пребывать здесь!» И она улетела, ища места, где бы приютиться до тех пор, пока этот труп не исчезнет и хищные птицы не уйдут от него.

И так она летала, пока не увидела поток, посреди которого росло дерево. И птица опустилась на него, огорчённая, грустная и печальная из‑за разлуки с родными местами, и думала: «Печали непрестанно преследуют меня! Я успокоилась, когда увидала труп, и сильно обрадовалась и сказала; „Вот пропитание, которое послал мне Аллах!“ Но стала радость моя огорчением, а веселье заботой и печалью. И взяли у меня труп хищные птицы и растерзали его и преградили мне путь к нему. Так как же я могу надеяться избежать горестей в этой жизни и довериться ей? Ведь говорится в поговорке: „Здешняя жизнь – дом того, у кого нет дома“. Обманут жизнью тот, кто лишён разума и доверяет ей богатство и детей своих, и семью свою, и друзей своих, и не перестаёт обманутый ею кичливо ходить по земле, пока не окажется он под нею и не посыплет его прахом самый дорогой для него и ближайший к нему человек. И нет для мужа ничего лучшего, чем стойкость в заботах и кознях жизни. Я покинула своё жилище и родные места, не желая расстаться с братьями, любимыми и друзьями».

И когда птица размышляла, вдруг подошла черепахасамец и спустилась в воду и, приблизившись к водяной птице, приветствовала её и спросила: «О госпожа, что отстранило и удалило тебя от родного места?» – «То, что там поселились враги; нет терпенья разумному вынести соседство с врагом своим, – отвечала птица. – Как прекрасны слова одного из поэтов:

Тяжёлый сосед когда поселится к людям, Несчастным тогда возможно одно – уехать», «Если дело обстоит так, как ты описала, и положение таково, как ты сказала, – молвила черепаха, – то я всегда буду рядом с тобою и не покину тебя, и стану исполнять твои желания и во всем служить тебе. Ведь сказано: „Нет тоски сильнее, чем тоска чужеземца, оторванного от семьи и родины“; и ещё говорится: „С разлукою с праведными не сравнится никакое бедствие“. И лучшее, чем может разумный утешить свою душу, – дружба на чужбине и стойкость в беде и горести. И я надеюсь, что ты восхвалишь мою дружбу с тобою, и я стану тебе слугой и помощником».

Услышав слова черепахи, водяная птица ответила ей:

«Ты права в том, что сказала, и, клянусь жизнью, я чувствовала после разлуки боль и заботу, когда была далеко от своих мест и рассталась с близкими и друзьями. Поистине, в разлуке назидание для тех, кто поучается, и она наводит на размышление тех, кто размышляет, и если не найдёт молодец друзей, которые его утешат, покинет добро его навсегда и укрепится зло навеки. И не останется для разумного ничего другого, как утешаться с друзьями от забот во всех случаях и постоянно хранить терпение и стойкость, это два похвальных качества, помогающие против несчастья и превратностей судьбы и прогоняющие при всяком деле страх и печаль». – «Берегись печали, – сказала ей черепаха, – она испортит тебе жизнь и уничтожит твоё мужество».

И они продолжали разговаривать друг с другом, и водяная птица сказала черепахе: «Я все время боюсь превратностей судьбы и ударов случая». И черепаха, услышав слова водяной птицы, подошла к ней, поцеловала её между глаз и сказала: «Племя птиц всегда получает благословение из‑за тебя и узнает добро, советуясь с тобою; почему же ты несёшь заботы и несчастье?»

И она до тех пор старалась рассеять страх водяной птицы, пока та не успокоилась, а потом водяная птица полетела туда, где был труп, и, достигнув того места, не увидала там ни хищных птиц, ни трупа – одни только кости. И она возвратилась и рассказала черепахе об уходе врага из тех мест и молвила: «Знай, я хочу вернуться на своё место, чтобы насладиться жизнью с друзьями, ибо нет терпения у разумного быть в разлуке с родиной».

И они – пришли в то место и не нашли там ничего внушающего страх, и водяная птица произнесла:

«Ведь не мало бед будут юноше слишком тягостны,

Но Аллах хранит у себя от них спасенье.

И теснят они, но когда захватят кольца их,

Вдруг придёт спасенье, хоть думал я, что спасенья нет».

И обе они зажили на этом острове. И водяная птица была радостна и спокойна, и вдруг прислала к ней судьба голодного сокола, и он ударил её один раз когтем в живот и убил, и не помогла ей осторожность, когда кончился срок.

И причина её гибели в том, что она пренебрегла славословием. И говорят, что она славословила так:

«Хвала господу нашему за то, что он обогатил и сделал бедным». Вот каков рассказ о водяной птице и хищных птицах».

«О Шахразада, – сказал царь, – своим рассказом ты прибавила мне наставлений и назиданий. А есть ли у тебя какие‑нибудь рассказы о зверях?»

Рассказ о лисице и волке (ночи 149–150)

Шахразада сказала: «Да! Знай, о царь, что волк и лисица поселились в одной норе и ютились там вместо и проводили там ночи, и волк притеснял лисицу. И они провели так некоторое время.

И случилось, что лисица посоветовала волку быть мягче и бросить дурное и сказала ему: «Знай, если ты будешь продолжать твои преступления, Аллах, может быть, отдаст тебя во власть сыну Адама, а он хитёр, злокознен и коварен, и ловит птиц в воздухе, и рыб в воде, и рубит горы и переносит их с места на место, и все это по своей хитрости и коварству. Будь же мягок и справедлив и оставь зло и преступление – это будет приятнее для твоей жизни».

Но волк не принял её слов и ответил ей грубо и сказал: «Что это ты рассуждаешь о больших и значительных делах!» И потом он ударил лисицу таким ударом, что она упала без памяти. А очнувшись, она засмеялась волку в морду и принялась перед ним извиняться за дурные речи и сказала ему такие два стиха:

«Коль раньше грех свершила с вами я,

Любя вас, и дурное сделала,

Я раскаялась в том, что сделала, и прощение

Вы даруйте злому, коль явится с повинной он».

И волк принял извинения лисицы и перестал на неё злиться и сказал:

«Не говори о том, что тебя не касается: услышишь то, что тебе не понравится…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто сорок девятая ночь

Когда же настала сто сорок девятая ночь, Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что волк сказал лисице: „Не говори о том, что тебя не касается: услышишь то, что тебе не понравится“. И лисица ответила: „Слушаю и повинуюсь! Я далека от мысли, чтобы говорить то, что тебе не нравится. Ведь сказал мудрец: «Не говори о том, о чем тебя не спрашивают, и не отвечай на то, к чему тебя не зовут. Оставь то, что тебя не касается, для того, что тебя касается, и не расточай дурным дружеских советов – они воздадут тебе за это злом“.

Однако, когда лисица слушала слова волка, она улыбнулась ему в морду, но затаила против него коварство и подумала: «Я непременно постараюсь быть виновницей гибели этого волка!»

И она терпела от волка обиды и говорила в душе: «Поистине, наглость и клевета будут причиной гибели и ввергнут в сети затруднений. Ведь сказано: „Кто нагл, тот теряет, кто невежда, тот раскаивается, а кто страшится – спасается“. Справедливость – черта благородных, и мужество – почётнейшее стяжание. Мне следует быть обходительной с этим преступником: он неизбежно будет повергнут».

И потом лисица сказала волку: «Господь прощает рабу согрешившему и принимает раскаяние раба своего, если он совершил грехи. Я – слабый раб и, советуя, причинила тебе обиду, но если бы ты знал, какая мне досталась боль от твоей пощёчины, ты бы наверное понял, что и слон её не вынес бы и не мог бы её стерпеть. Но я не жалуюсь на боль от этой пощёчины из‑за той радости, которую она мне доставила, ибо, хотя она и привела меня к великому страданию, последствия его были радостны. Сказал мудрец: „Удар учителя сначала очень тяжёл, но потом он слаще очищенного мёда“.

«Я простил твой грех и извинил твою оплошность, – сказал волк. – Остерегайся моей силы и проявляй ко мне рабскую преданность. Ты узнала, как я подчиняю себе тех, кто со мной враждует». И лисица пала ниц перед волком и воскликнула: «Да продлит Аллах твою жизнь, и да подчинишь ты себе тех, кто с тобою враждует!» И она продолжала бояться волка и была с ним обходительна и услужлива.

И однажды лисица пришла к винограднику и увидала в стене брешь. Эта брешь показалась лисе подозрительной, и она сказала: «Поистине, тому, что здесь брешь, наверное есть причина! Говорится в поговорке: „Кто увидит в земле щель и не отойдёт в сторону, опасаясь приблизиться к ней, тот обольщён самим собою и подвергает себя гибели“. Известно, что некоторые люди делают в винограднике изображение лисицы и даже ставят перед ним виноград на блюде, чтобы увидала это лисица и подошла бы к изображению и попала бы в беду. Я вижу к этой бреши ухищрение, а пословица говорит: „Осторожность – половина ловкости“. А осторожность в том, чтобы мне понаблюдать за этой брешью и посмотреть: может быть, я найду возле неё уловку, приводящую к гибели. И пусть не побудит меня жадность ввергнуть себя в погибель».

И лисица подошла к отверстию и осторожно обошла вокруг него, со вниманием его рассматривая. И оказалось, что это большая яма, которую вырыл хозяин виноградника, чтобы ловить туда зверей, которые портят виноградники. И лисица сказала: «Ты получила то, на что рассчитывала!» Она увидала, что яма покрыта чем‑то тонким и мягким, и отошла от неё, говоря: «Слава Аллаху, что я её остереглась, и я надеюсь, что в неё упадёт мой враг, волк, который сделал горестной мою жизнь. И тогда виноградник освободится, и я буду в нем одна и независима и заживу там безопасно». И лисица потрясла головой и громко засмеялась и произнесла:

«Если б мне теперь увидеть

Злого волка в этой яме!

Долго он смущал мне сердце

И поил насильно горьким.

Если б я жива осталась

И окончилась жизнь волка,

Виноградник опустел бы

И нашла б я в нем добычу»

А окончив эти стихи, она пустилась поскорее бежать и, придя к волку, сказала ему: «Аллах облегчил для тебя доступ в виноградник без труда, и это из‑за твоего счастья. На здоровье тебе то, что Аллах послал тебе и помог без труда овладеть этой дозволенной добычей и обильным уделом». – «А что указывает на то, о чем ты говоришь?» – спросил волк лисицу. И она ответила: «Я пришла к винограднику, и оказалось, что его владелец умер и его растерзали волки, и я вошла в сад и увидела, что плоды созрели на деревьях».

И волк не усомнился в словах лисицы, и его охватила алчность, и он поднялся и пришёл к расщелине, и жадность обманула его. А лисица лежала распластавшись, как мёртвая, и она произнесла такой стих:

«Желаешь сближения ты с Лейлой[202], но подлинно

Склоняют желания достойных мужей главу».

И когда волк пришёл к расщелине, лисица сказала ему: «Войди в виноградник, ты избавлен от нужды взбираться и рушить стену сада. Аллаху принадлежит завершение милости!» И волк пошёл, желая войти в виноградник, и, дойдя до середины прикрытия над ямой, провалился в неё. И лисица сильно задрожала от радости и веселья, и прошли её горести и печали, и она затянула напев и произнесла такие стихи:

«Смягчилось время в беде ко мне.

Оно сжалилось, ведь горю давно.

И досталось мне, что хотела я,

И исчезло то, что страшит меня.

Я простить готова грехи все те,

Что свершил твой враг уж давно со мной.

Для волка ныне спасенья нет

От несчастий этих губительных.

В винограднике я одна теперь,

И мне глупых в нем нет товарищей».

И она поглядела в яму и увидала, что волк плачет, раскаиваясь и печалясь о себе, и заплакала вместе с ним, и тогда волк поднял голову к лисице и спросил её: «Из жалости ли ко мне ты плачешь, о Абу‑ль‑Хосейн?»[203] – «Нет, клянусь тем, кто бросил тебя в эту яму, – ответила лисица. – Я плачу о том, что ты прожил долгую жизнь раньше этого, и печалюсь, что ты не упал в эту яму раньше сегодняшнего дня. И если бы ты упал в неё раньше, чем я с тобой встретилась, я была бы спокойна и отдыхала бы, но ты был пощажён до определённого срока и известного времени».

И волк сказал как бы шутя: «О поступающий дурно, пойди к моей матушке и расскажи ей, что со мною случилось. Может быть, она придумает, как меня освободить». Но лисица ответила: «Тебя погубила твоя сильная жадность и великая алчность. Ты упал в яму, из которой никогда не спасёшься. Разве не знаешь ты, о невежественный волк, что говорит сказавший ходячую поговорку: „Кто не думает о последствиях, тому судьба не друг и не в безопасности он от гибели“.

«О Абу‑ль‑Хосейн, – сказал волк, – ты проявил любовь ко мне и хотел моей дружбы, и боялся моей мощи и силы. Не храни на меня злобы за то, что я с тобой сделал: ведь кто властен и прощает, награда тому у Аллаха. И поэт сказал:

Досей же ты доброе, хоть места и нет ему.

Напрасным добру не быть, куда б ни сажать его.

Поистине, доброе, хоть долго растёт оно,

Пожнёт только тот, кто сам посадил его».

Но лиса сказала: «О глупейшее из животных, о дурак среди зверей пустыни, забыл ты, как ты притеснял меня и был горд и превозносился? Ты не соблюдал обязанностей дружбы и не внял словам поэта:

Не будь же обидчиком, коль властен и мощён ты,

Ведь близко к обидчику граница возмездия.

Коль дремлют глаза твои – обиженный бодрствует:

Зовёт на тебя он месть, а око творца не спит».

«О Абу‑ль‑Хосейн, – сказал волк, – не взыщи с меня За прежние грехи: прощенья ищут у благородных и содеяние добра – лучшее из сокровищ. Как прекрасны слова поэта:

Спеши сотворить добро, когда только властен ты,

Не всякий ведь будешь миг на доброе властен ты».

И волк продолжал унижаться перед лисицей и говорил ей: «Может быть, ты можешь чем‑нибудь спасти меня от гибели?» Но лисица отвечала ему: «О глупый волк, обольщённый, коварный обманщик, не желай спасения – это воздаяние и месть за твои скверные поступки». И она смеялась, оскалив зубы, и произнесла такие два стихав «Не надо обманов больше, Желанного не достигнешь, Что хочешь ты – невозможно, Ты сеял – пожни же гибель».

И волк сказал: «О кроткая среди животных, я слишком доверяю тебе, чтобы ты оставила меня в этой яме». И он стал плакать и жаловаться и пролил из глаз слезы и произнёс такие два стиха:

«О ты, кто десницу мне не раз уж протягивал,

О тот, чьих подарков ряд исчислить числом нельзя,

Как только превратностью судьбы поражён я был,

Всегда находил твою я руку в своей руке».

«О глупый враг, – сказала лисица, – как ты дошёл до мольбы, смирения, унижения и покорности после гордости, заносчивости, несправедливости и притеснения? Я дружила с тобой, страшась твоей вражды, и льстила тебе, только желая от тебя милости, а теперь тебя поразило наказание и постигла тебя месть». И она произнесла такое двустишие:

«О ты, теперь стремящийся к обману,

Как скверно думал ты, так и попался.

Вкуси ж беду от горьких испытаний

И будь с волками вечно в одном стаде».

«О кроткая, – взмолился волк, – не говори языком враждебных и не взирай их глазами. Будь верна обету дружбы со мною, пока не минует время встречи. Пойди и раздобудь мне верёвку и один край её привяжи к дереву, а другой край спусти ко мне, и я уцеплюсь за верёвку и, может быть, спасусь от того, что меня постигло. Я отдам тебе все сокровища, какими обладают мои руки». Но лисица сказала: «Ты уж много раз говорил о том, что не даст тебе спасения. Ты не получишь от меня ничего. Вспомни, какое зло ты совершал прежде и какие затаил обманы и козни. А теперь ты близок к тому, чтобы быть побитым камнями. Знай, что душа твоя покидает этот мир и оставляет его и уходит из него, а потом ты отправишься туда, где гибель и обитель зла, и плохое то будет жилище!»

«О Абу‑ль‑Хосейн, – сказал волк, – пусть возвратится наша дружба, и не упорствуй в ненависти и злобе. Знай: кто спас душу от гибели, тот оживил её, а кто оживил душу, тот как бы оживил всех людей. Не стремись к притеснению – мудрые запрещают это. И нет притеснения более явного, чем то, что я нахожусь в этой яме, глотаю горечь смерти и вижу гибель. Ты можешь освободить меня из сетей затруднения: будь же щедра, освободи меня и сделай мне добро».

«О жестокий и грубый, – сказала ему лисица, – я сравниваю твои хорошие слова и заявления с твоими дурными намерениями и поступками и уподобляю тебя соколу с куропаткой». – «А как это было?» – спросил волк.

И лисица сказала: «Однажды я вошла в виноградник, чтобы поесть винограду, и, будучи там, увидела сокола, который ринулся на куропатку, и когда он вцепился в куропатку и поймал её, куропатка вырвалась от него и, уйдя в своё гнездо, спряталась там. И сокол последовал за ней и крикнул ей: „О глупая, я увидал тебя голодную, и пожалел тебя и подобрал тебе зёрен в пустыне, и я для того схватил тебя, чтобы ты поела. А ты убежала от меня, и я вижу, что твоё бегство принесёт тебе только лишения. Покажись же, возьми зёрна, которые я тебе принёс, и поешь их на здоровье и на пользу“.

И, услышав речи сокола, куропатка поверила ему и вылетела, а сокол вонзил в неё когти и крепко захватил её ими.

И куропатка спросила: «Это и есть то, что ты, как говорил, принёс мне из пустыни? И ты ещё сказал: „Ешь на здоровье и на пользу!“ Ты солгал мне. Да сделает Аллах моё мясо, которое ты съешь, убийственным ядом в твоём животе». И когда сокол съел куропатку, у него попадали перья, и силы его ослабели, и он тотчас же умер.

Знай же, – продолжала лисица, – кто роет своему брату колодец, скоро сам упадёт в него. А ты обманул меня сначала».

И волк отвечал лисе: «Брось говорить такие слова и приводить поговорки, и не напоминай мне о скверных делах, которые я делал прежде. Довольно с меня и того дурного, что со мною случилось: я попал в такое место, что меня пожалеет и враг, а не только друг. Придумай же для меня хитрость, чтобы я выбрался отсюда, и окажи мне в этом помощь, а если это тебе трудно, то ведь друг выносит ради друга самый тяжёлый труд и подвергает опасности свою душу, чтобы спасти его от гибели. Говорится же: заботливый друг лучше единоутробного брата. И если ты найдёшь средство спасти меня и я спасусь, право, я соберу для тебя припасы, которые будут тебе защитою, а потом я научу тебя диковинным хитростям, которыми ты откроешь себе изобильные виноградники и сорвёшь плоды плодоносных деревьев. Успокой же душу и прохлади глаза!»

Но лисица сказала ему, смеясь: «Как хорошо, что мудрецы предупредили о таких глупых, подобных тебе!» И волк спросил: «А что же сказали мудрецы?»

И лисица ответила: «Мудрецы говорят, что у кого грубое тело и грубая натура, тот далёк от разума и близок к невежеству. А что до твоих слов, о самообольщенный, коварный и грубый, что друг переносит затруднения, чтобы выручить друга, то они правильны, как ты и сказал. Но они показали мне, что ты невежествен и малоумен: как я могу быть тебе другом, когда ты меня обманывал? Разве ты считал меня другом, когда я была твоим злорадным врагом? Эти слова страшнее удара стрелой, если ты поразмыслишь. А что касается твоих слов о том, что ты дашь мне припасы, которые будут мне защитой, и научишь меня хитростям, которые приведут меня в плодородные виноградники и помогут мне оборвать плодоносные деревья, то почему, о вероломный обманщик, ты не придумаешь для себя хитрость, чтобы избавиться от гибели?

Как ты далёк от того, чтобы быть самому себе полезным, и так я далека от того, чтобы принять твои дружественные слова. Если ты знаешь хитрость, то ухитрись избавить себя от этого дела, от которого я прошу Аллаха тебя подольше не спасать.

Ну подумай же, о глупец: ведь если у тебя есть хитрость, то избавь себя от смерти, а не поучай других. Но ты подобен человеку, которого поразила болезнь и к которому пришёл человек, больной такой же болезнью, чтобы лечить его. И пришедший спросил: «Не хочешь ли, я тебя вылечу от твоей болезни?» – а первый сказал ему: «А не начать ли тебе лечение с себя самого», – и пришедший оставил его и ушёл. И ты, о глупый волк, такой же. Будь на своём месте и терпи то, что тебя постигло».

Услышав слова лисицы, волк понял, что ему не будет от неё добра, и заплакал о себе и сказал: «Я был небрежен к тому, что делал, но если Аллах избавит меня от Этой горести, я раскаюсь, что притеснял тех, кто слабее меня, и оденусь в шерстяное рубище[204] и поднимусь на гору, поминая Аллаха великого и боясь его наказания, и отстранюсь от всех зверей и стану кормить бойцов за веру и бедняков».

И он принялся рыдать и плакать, и сердце лисицы смягчилось, и когда она услышала его мольбы и слова, указывающие, что он раскаялся в своих преступлениях и гордости, её взяла жалость. И лисица подпрыгнула от радости и встала на краю ямы, а потом она села на задние лапы и опустила хвост в яму, и тогда волк поднялся и, протянув лапу к хвосту лисицы, потянул её к себе, и она оказалась вместе с ним в яме.

«О безжалостная лисица, – сказал тут волк, – как ты могла злорадствовать обо мне, раз ты была со мной в дружбе и под моей властью? А теперь ты попала со мной в яму, и наказание спешит к тебе. Сказали мудрецы: „Если кто из вас поносит своего брата за то, что тот сосёт собаку, наверное сам будет сосать её“. А как прекрасны слова поэта:

Когда судьба идёт на людей с войсками,

К другим, чтоб бежать, верблюдов она приводит,

Скажите же тем, злорадствует кто: «Очнитесь!

Что вынесли мы, то вам претерпеть придётся».

А смерть в толпе – лучшее дело, и я ускорю твою смерть раньше, чем ты увидишь мою смерть».

И лисица сказала себе: «Ах, ах, я попалась вместе с Этим притеснителем, и в таком положении необходимо коварство и обман! Говорят ведь: „Женщина готовит свой убор для дня праздника“, и пословица гласит: „Я приберёг тебя, о слезинка, на случай беды!“ Если я не изловчусь с этим жестоким зверем, я погибну, несомненно. А как хороши слова поэта:

Живи обманом – теперь пора,

Сыны которой как львы в берлоге,

Открой же трубы коварства ты,

Чтоб в ход пошли колёса жизни,

И срывай плоды, а не будет их,

Так довольствуйся ты травой сухою».

И лисица сказала волку: «Не торопись убивать меня – не таково воздаяние мне, и ты раскаешься, о могучий зверь, обладатель мощи и сильной ярости. А если ты подождёшь и внимательно рассмотришь то, что я тебе расскажу, ты узнаешь, к какой я стремилась цели. Если же ты поторопишься меня убить, тебе ничего не достанется, и мы оба умрём здесь». – «О коварная обманщица, а чем ты надеешься спасти меня и себя, что просишь отсрочить твою смерть? Осведоми меня и расскажи мне, к какой цели ты стремишься», – воскликнул волк.

И лисица сказала: «Что касается цели, к которой я стремлюсь, то тебе не должно воздать мне за неё хорошим: когда я услышала, что ты обещаешь и признаешь свою былую вину и печалишься о том, что прежде не раскаялся и не делал добра, и узнала, что ты дал обет, если спасёшься, не обижать больше друзей и прочих, перестать есть виноград и другие плоды, постоянно быть смиренным, обрезать себе когти и обломать клыки, одеться в шерсть и приносить жертву Аллаху великому, – тогда меня взяла жалость к тебе, так как лучшее слово – самое правдивое.

Я желала твоей гибели, но когда услышала, что ты раскаялся и дал такие обеты, если Аллах спасёт тебя, я сочла долгом избавить тебя от твоей беды и спустила к тебе хвост, чтобы ты за него уцепился и спасся бы. Но ты не оставил своей обычной грубости и жестокости и не искал спасенья и мягкости. Ты так потянул меня, что я подумала, что дух из меня вышел, и мы с тобою оказались в обители гибели и смерти. Нас спасёт только одна вещь, и если ты согласишься на это, мы с тобою избавимся – и я и ты. А после этого тебе следует выполнить то, что ты обещал, и я буду тебе товарищем».

«А на что я должен согласиться?» – спросил волк, и лисица ответила: «Встань прямо, а я взберусь тебе на голову, так что буду почти вровень с поверхностью земли, и я прыгну и окажусь наверху. И я пойду и принесу тебе что‑нибудь, за что ты зацепишься, и тогда ты спасёшься». – «Я не доверяю твоим советам, – сказал волк, – так как мудрецы говорили: „Кто ставит доверие на место Злобы, делает ошибку, а кто доверяет существу неверному – тот обманут“. Кто испытывает уже испытанного, того постигнет раскаяние и пропадут его дни напрасно, а кто не различает разных положений, поступая в каждом из них, как должно, но действует во всех делах одним способом, у того будет мало удачи и многими будут его бедствия. А как хороши слова поэта:

Пусть всегда дурною будет мысль твоя,

Ведь дурная мысль разумней мыслей всех.

Нет беды для человека горестней,

Чем творить добро другим, веря им.

А вот слова другого:

Ты мыслей дурных держись, – лишь ими спасаешься ты.

Живёт кто проснувшимся, тот мало узнает бед,

Врага ты с улыбкою встречай и приветливо,

В душе же готовь ему войска, чтоб сразиться с ним.

А вот слова третьего:

Враждебнее всех к тебе ближайший соратник твой,

Людей берегись же всех, дружи лишь с опаскою,

И ждать от судьбы добра – лишь слабость, поистине,

Так жди же дурного ты и бойся судьбы своей».

И лисица сказала волку: «Думать дурное непохвально ни в каком случае, а думать хорошее – черта совершённых, и следствием этого будет спасенье от ужасов. Тебе надлежит, о волк, сделать хитрость, чтобы спастись от того, что тебя постигло, и нам вместе спастись лучше, чем умереть. Оставь дурные мысли и злобу, ибо если ты станешь доверчив, то может быть два исхода: либо я принесу тебе что‑нибудь, за что ты зацепишься и спасёшься, либо я обману тебя и спасусь, а тебя оставлю. А это невозможно, так как я боюсь подвергнуться тому, чему ты подвергся, и это будет наказание за обман. Говорится ведь в поговорках: „Верность прекрасна, измена дурна“. Тебе следует мне довериться, так как мне известно о превратностях судьбы. Не откладывай же и примени хитрость, чтобы освободить нас – дело слишком затянулось, чтобы вести о нем долгие разговоры».

И волк сказал: «Хоть я и мало доверяю твоей верности, но я понял, что ты задумала и пожелала меня спасти, когда услышала, как я раскаиваюсь. И тогда я сказал себе: „Если она правдива в своих утверждениях, то она исправила то, что сделала скверного, а если она лжёт – то воздаяние ей у её господа“. Я соглашусь на то, что ты советуешь, и если ты меня обманешь, то обман будет причиною твоей гибели».

Потом волк встал в яме прямо и, взяв лисицу на плечи, поднял её вровень с поверхностью земли, и лисица спрыгнула с плеч волка и выскочила на землю, а оказавшись вне ямы, она упала без чувств.

«О мой друг, – сказал волк, – не будь небрежна с моем деле и не откладывай моего избавления».

Но лисица стала смеяться и хохотать и воскликнула: «О ты, обольщённый, я попала тебе в руки только в наказание за шутки и насмешки над тобою: когда я услышала, как ты раскаиваешься, восторг и радость сделали меня мягкосердной, и я стала прыгать и плясать, и мой хвост опустился в яму, и ты потянул меня к себе, и я к тебе упала. А потом Аллах великий спас меня от тебя, и почему мне не помочь твоей гибели, – ты ведь из племени сатаны. Я вчера видела во сне, что пляшу на твоей свадьбе, и рассказала это толкователю снов, а он сказал мне: „Ты попадёшь в западню и спасёшься из неё“. И я поняла, что когда я попала в твои руки и спаслась – это было в соответствии с моим сном. И ты знаешь, обольщённый глупец, что я твой враг, так как же ты хочешь, по твоему малоумию и глупости, чтобы я тебя спасла, хотя ты слышал мои грубые речи? И как я буду стараться спасти тебя, когда мудрые сказали: „Смерть нечестивого – отдых людям и очищение земли“. Но если бы я не боялась перенести от верности большие страдания, чем страдания от обмана, я бы наверное придумала, как спасти тебя»

Услышав слова лисицы, волк укусил себе лапу от раскаяния…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до ста пятидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до ста пятидесяти, Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда волк услышал слова лисицы, он укусил себе лапу от пятидесяти раскаяния, а затем смягчил свои речи, видя, что это неизбежно, но никакой пользы от этого не было.

И тогда волк сказал лисице тихим голосом: «Вы, племя лисиц, говорите слаще всех и приятнее всех шутите, и это все твои штуки, но не во всякое время хорошо шутить», а лисица ответила: «О глупец, для шуток есть предел, которого не переходит тот, кто шутит. Не думай, что Аллах отдаст меня тебе, после того как он уже спас меня из твоих рук».

«Тебе следует желать моего спасения из‑за нашей прежней братской дружбы, и если ты меня спасёшь, я обязательно воздам тебе добром», – сказал волк, и лисица ответила: «Мудрецы говорили: „Не братайся с нечестивым глупцом – он тебя обезобразит, а не украсит, и не братайся с лжецом: если ты проявишь хорошее, он это скроет, а если проявишь злое – разгласит“. И сказали мудрецы: „Для всего есть хитрость, кроме смерти, – все можно исправить, кроме испорченной сущности, и все можно отразить, кроме судьбы“.

А относительно воздаяния, которое я, ты говоришь, заслужила от тебя, то я сравню тебя по воздаянию со змеёй, убежавшей от змеелова. Один человек увидал её испуганною и спросил: «Что с тобою, о змея?» – и она ответила: «Я убежала от змеелова, и он ищет меня; если ты спасёшь меня от него и скроешь меня у себя, я воздам тебе хорошим и сделаю с тобою все доброе».

И человек взял её, желая награды, жадный до воздаяния, и положил её за пазуху. А когда змеелов прошёл и удалился своей дорогой и то, чего змея боялась, миновало, Этот человек сказал ей: «Где награда? Я спас тебя от того, чего ты боялась и остерегалась». И змея отвечала: «Скажи мне, в какой член и в какое место мне тебя ужалить – ты знаешь, что наше воздаяние не идёт дальше этого». И потом она ужалила его один раз, и он умер.

И тебя, о глупец, я сравнила с той змеёй и человеком.

Разве не слышал ты слов поэта:

Не верь человеку ты, коль в сердце его вселил

Ты гнев, но считаешь ты, что минула ярость.

Ехидна, поистине, хоть кольца нежны её,

Наружно мягка к тебе, но яд затаила».

И волк сказал ей: «О красноречивая, о прекрасная лицом, не забывай, кто я и как люди меня боятся. Ты знаешь, что я налетаю на крепости и обрываю виноградники, – сделай же то, что я тебе велел, и стой передо мной, как раб перед господином». Но лисица воскликнула: «О глупый и невежественный, стремящийся к тщетному, я дивлюсь, как ты глуп и тупоголов, раз ты велишь мне тебе служить и стоять перед тобой, точно я твой раб, и ты купил меня за деньги. Ты скоро увидишь, что тебя постигнет – тебе проломят голову камнями и сломают твои предательские зубы».

А потом лисица взошла на холм, возвышавшийся над виноградником, и стала кричать людям в винограднике и кричала до тех пор, пока не разбудила их. И они заметили лисицу и поспешно, толпой, пришли к ней, и лисица стояла на месте, пока они не приблизились к ней и к яме, где был волк. А потом лисица бросилась бежать, и хозяева виноградника посмотрели в яму и, увидав там волка, принялись бросать в него тяжёлые камни и до тех пор били его камнями и палками и кололи зубцами копий, пока не убили.

И когда они ушли, лисица вернулась к яме и остановилась у места убиения волка, и, увидав, что волк мёртв, она стала качать головой от сильной радости и произнесла такие стихи:

«Похитила волка жизнь судьба и взяла её.

Далеко душа его да будет пропавшая!

Как долго, Абу‑Сирхан[205], хотел ты убить меня,

А ныне пришло к тебе несчастье, и близко так.

И в яму свалился ты, и всякий, упав в неё,

Услышит, что смерти ветр там дует порывистый».

И лисица осталась в винограднике одна, спокойная, не боясь бедствий, пока не пришла к ней смерть, и вот какова была повесть о волке с лисицей.

Рассказ о мыши и ласке (ночь 150)

Рассказывают, что мышь и ласка жили в жилище одного крестьянина, а этот крестьянин был беден. И случилось так, что один из друзей крестьянина заболел, и врач прописал ему очищенный кунжут. Он попросил у одного из своих приятелей кунжута. И приятель дал немного кунжута этому бедному крестьянину, чтобы тот очистил его для больного. И крестьянин пришёл к своей жене и велел ей приготовить кунжут, и она вымочила его, разбросала и высушила и приготовила.

Когда ласка увидела этот кунжут, она подошла к нему и весь день таскала его в свою нору, пока не перенесла большую часть.

И женщина пришла и увидела, что кунжута явно убавилось, и стояла, дивясь этому, а потом она села, чтобы выследить, кто придёт к кунжуту, и узнать, почему его не хватает. И ласка пришла и, увидев сидящую женщину, поняла, что та выслеживает её, и сказала в душе: «Поистине, этот поступок будет иметь дурные последствия! Я боюсь, что эта женщина за мной следит, а кто не думает о последствиях, тому судьба не друг. Я обязательно сделаю хорошее дело, которым проявлю свою невиновность и смою все скверное, что я сделала».

И она стала выносить кунжут из своей норки и приходила и клала его к остальному кунжуту. И женщина застала её и, увидав, что ласка так делает, сказала: «Не она виновница пропажи кунжута, так как она приносит его из норки того, кто его утащил, и кладёт его на другой кунжут. Она сделала нам добро, возвратив кунжут, а тому, кто сделал добро, воздаётся только добром. Но я буду следить за вором, пока он не попадётся, и я узнаю, кто он».

А ласка поняла, что было в мыслях этой женщины, и отправилась к мыши и сказала ей: «О сестрица, нет добра в том, кто не блюдёт соседства и не твёрд в любви». И мышь отвечала: «Да, мой друг. Благо тебе и соседству с тобой! По какова причина этих слов?» – «Хозяин дома, – отвечала ласка, – принёс кунжут, и они с семьёй поели его и насытились, и осталось его ещё много. И все, кто имеет душу, взяли от него. А если ты тоже возьмёшь кунжута, ты будешь иметь на него больше права, чем те, кто его уже взяли».

И это понравилось мышке, и она запищала и заплясала и заиграла ушами и хвостом, и ей захотелось отведать кунжута. И она тотчас же вышла из норки и увидала, что кунжут высушен и очищен и сияет белизной, а женщина сидит и наблюдает за ним, но мышь не подумала о последствиях этого дела. И женщина приготовила дубинку, а мышь не могла сдержать себя, и забралась в кунжут и стала есть его, наслаждаясь. А женщина ударила её дубинкой и разбила ей голову, и причиной её смерти была её жадность и пренебрежение к последствиям своего дела».

И царь сказал: «О Шахразада, клянусь Аллахом, это хороший рассказ! Знаешь ли ты рассказ о прекрасной дружбе и соблюдении её, когда трудно избавиться от гибели?» И Шахразада ответила: «Да!»

Рассказ о вороне и коте (ночь 150)

Дошло до меня, что ворон и кот побратались. А они сидели под деревом и вдруг увидели пантеру, подходившую к дереву, под которым они находились. И они Заметили её только тогда, когда она подошла близко к дереву.

И ворон взлетел на верхушку дерева, а кот остался стоять растерянный. «О друг мой, – спросил он ворона, – знаешь ли ты какую‑нибудь хитрость, чтобы освободить меня, как я на тебя надеюсь?» И ворон отвечал: «Братья прибегают к братьям только тогда, когда нужна от них хитрость, если случится дурное дело. А как хороши слова поэта:

Тот верный друг, кто будет заодно с тобой

И пользу принесёт тебе во вред себе.

И, если поразил тебя судьбы удар,

Чтоб быть с тобою, душу растерзает он».

А близ дерева были пастухи с собаками. И ворон улетел и стал бить крыльями о землю и каркать и кричать, а потом он подлетел к пастухам, и ударил крылом по морде одну из собак и поднялся немного, и собаки побежали за ним, преследуя его. И пастух поднял голову и увидел, что птица летит близко от земли и падает, и последовал за нею. И ворон летел лишь настолько высоко, чтобы спастись и избавиться от собак, и побуждал их растерзать его, а потом он поднялся немного выше, и собаки следовали за ним, пока он не прилетел к дереву, под которым была пантера.

И когда собаки увидели пантеру, они прыгнули на неё, и пантера бросилась бежать; а она ведь хотела съесть кота. И этот кот спасся от неё благодаря хитрости своего друга ворона.

Эта сказка, о царь, указывает на то, что любовь искренних друзей спасает и выручает от бед и от наступления гибели.

Рассказ о вороне и лисице, о блохе и мыши, о соколе и о воробье (ночи 150–152)

Рассказывают ещё, что одна лисица жила в норке на горе, и всякий раз, как у неё рождались детёныши и крепли, она съедала их от голода, а если бы она не съедала детёнышей и оставляла бы их и сидела бы возле них, охраняя и оберегая их, она бы умерла с голоду, и Это мучило её.

А на верхушке этой горы ютился ворон, и лисица сказала себе: «Хочу завязать с этим вороном дружбу, и пусть он развлекает меня в одиночестве и помогает мне искать пропитания, так как для него возможно то, чего я не могу».

И лисица подошла к ворону и стала от него близко, чтобы он мог слышать её слова, и поздоровалась с ним, а потом сказала: «О сосед, поистине сосед мусульманин имеет двойное право на своего соседа мусульманина: право защиты и право единой веры – ислама. Знай, о мой друг, что ты мне сосед, и у меня есть перед тобой обязанность, которую следует исполнить, тем более что мы давно соседи, и мне в сердце вложена любовь к тебе, которая призывает меня быть с тобою ласковой и побуждает меня искать с тобой братства. Каков же твой ответ?»

И ворон отвечал лисице: «Лучшее из слов – самое правдивое. Но, может быть, твой язык говорит о том, чего нет в твоём сердце. Я боюсь, что твоя дружба будет только на языке, а вражда будет скрыта в сердце, ибо ты – пожирающий, а я – пожираемый, и нам следует быть в отдалении от взаимной любви и близости. Что же побуждает тебя стремиться к недостижимому и искать того, чего не будет? Ты из породы зверей, а я из породы птиц, и такое братство не будет полным и верным».

«Кто знает, где место благородных, и умеет избирать среди них, тот и получит, может быть, пользу от друзей, – отвечала лисица. – Я хочу близости к тебе и избрала дружбу с тобою, чтобы один из нас был помощником другому в наших делах, и последствием нашей дружбы будет успех. Я знаю рассказы о прекрасной дружбе, и если ты хочешь, чтобы я их рассказала тебе, я расскажу». – «Я позволяю тебе сообщить их, – отвечал ворон. – Говори же и расскажи их мне, а я выслушаю внимательно, чтобы узнать, с какой целью их рассказывают».

«Слушай, о мой друг, – сказала лисица, – о блохе и мыши есть рассказ, указывающий на то, о чем я тебе сказала». – «А как это?» – спросил ворон. И лисица ответила:

«Говорят, что мышь жила в доме одного купца, который вёл большую торговлю и имел много денег. И однажды блоха залезла ночью в постель этого купца и нашла его тело мягким, и блоха почувствовала жажду и стала пить его кровь. И купец почувствовал боль от блохи и пробудился от сна и стал звать своих невольниц и кое‑кого из слуг, и они поспешили и, засучив рукава, стали искать блоху. А блоха, почуяв, что её ищут, обратилась в бегство и, увидя нору мышки, вошла туда.

И когда мышка увидала её, она спросила: «Что привело тебя сюда, когда ты не такое существо, как я, и не из моей породы, и тебе угрожает грубость, ссоры и обиды?» А блоха ответила: «Я бежала в твоё жилище, спасал душу от смерти, и пришла к тебе, ища защиты. Мне нет нужды до твоего дома, и тебя не постигнет от меня зло, которое бы заставило тебя уйти из твоего дома. Я надеюсь вознаградить тебя за милость, и скоро ты узнаешь и восхвалишь последствия того, о чем я тебе говорю». А мышь, услыхав слова блохи…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят первая ночь

Когда же настала сто пятьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что мышь, услыхав слова блохи, ответила: «Если дело таково, как ты описала и рассказала, успокойся здесь. И тебя ожидает дождь благополучия, и ты найдёшь лишь то, что тебя порадует, и постигнет тебя лишь то, что меня постигнет. Я отдала тебе свою дружбу. Так не жалей о крови купца, которая тебе не досталась, и не печалься о том, что не будешь пить её. Будь довольна тем достатком в жизни, который для тебя найдётся, – это безопаснее. Я слышала, о блоха, как один поэт из увещателей говорил такие стихи:

Стезёй одиноких и скромных я шёл

И жизнь с чем придётся свою проводил.

Я жил куском хлеба, водицы глотком,

Щепоткою соли, лохмотья носил.

И если Аллах облегчит мою жизнь –

Прекрасно, – а нет, рад тому я, что есть».

И, услыхав слова мыши, блоха ответила: «О сестрица, я выслушала твоё наставление и подчиняюсь и повинуюсь тебе. У меня нет силы перечить тебе, пока не пройдёт моя жизнь в осуществлении этого прекрасного намерения». И мышь отвечала: «Любить искренно – достаточно хорошее намерение».

И любовь возникла между ними и текла непрестанно. И блоха стала после этого ютиться в постели купца, но не переходила меры дозволенного, а днём она пряталась с мышкой в её жилище.

И случилось, что купец однажды вечером принёс домой много динаров и начал их рассматривать. И когда мышь услышала звон денег, она высунула голову из норы и стала смотреть на них, пока купец не положил их под подушку и не лёг спать.

И тогда мышь сказала блохе: «Разве не видишь ты возможный случай и великую удачу? Есть ли у тебя хитрость, которая поможет нам достичь желаемого с этими динарами?» – «Тому, кто стремится к цели, хорошо иметь силу, чтобы достичь её, – отвечала блоха. – Но если он слаб для этого, он подвергается тому, чего опасается, и, будучи слабым, не достигнет желаемого, даже если сила придуманной им хитрости будет полной. Так бывает с воробьём, который подбирает зёрна и попадает в сеть, и охотники ловят его. И у тебя нет силы взять динары и вынести их из дома, и у меня нет силы на это. Нет, я даже не могу снести единого динара из них. Делай с динарами, что знаешь».

И мышь ответила: «Я приготовила в моей норе семьдесят выходов, через которые я выйду, если захочу выйти, а для сокровищ я приготовила надёжное место, и, если ты ухитришься увести купца из дома, я не сомневаюсь в удаче с помощью судьбы». – «Я обязуюсь увести его из дома», – сказала блоха.

А затем она отправилась к постели купца и укусила его устрашающим укусом, подобного которому купец раньше не чувствовал. И блоха удалилась в такое место, где была в безопасности от купца, а купец проснулся и стал искать блоху, но не нашёл её. Тогда он лёг на другой бок, но блоха укусила его ещё сильнее, чем в первый раз, и купец потерял сон и, покинув своё ложе, вышел и заснул на лавочке у дверей своего дома, и не проснулся до утра.

И тогда мышь стала переносить деньги и не оставила ничего, а когда наступило утро, купец стал подозревать людей и делать предположения».

И потом лиса сказала ворону: «Знай, что я говорю тебе это, о ворон зоркий, разумный и опытный, только для того, чтобы тебе досталась награда за твою милость ко мне, как мыши досталась награда за её милость к той блохе. Посмотри, как она наградила её и воздала ей наилучшим воздаянием».

И ворон отвечал: «Если благодетель хочет, он благодетельствует или не благодетельствует, и не обязательно благодетельствовать тому, кто стремится завязать связь посредством разлуки. И если я окажу тебе милость, хотя ты мой враг, я буду причиной разлуки с моей собственной душой. И ты, о лисица, коварна и обманчива, а тот, кому присущи коварство и обман, не соблюдает договора, а кто не соблюдает договора – тому нет пощады.

Недавно я узнал про тебя, что ты обманула одного из своих друзей – волка – и устраивала ему козни, пока не погубила его своим обманом и хитростью. Ты сделала с ним так, хотя он из твоей породы, и ты долгое время дружила с ним и не пощадила его. Так как же я доверюсь твоей искренней дружбе? Если ты сделала это с другом, который твоей же породы, так как же ты поступишь с врагом, который не из твоей породы? Тебя со мною можно уподобить лишь соколу с охотничьими птицами».

«А как это?» – спросила лисица.

И ворон сказал: «Говорят, что один сокол был упорным притеснителем и его боялись все хищники и никто не спасался от него…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят вторая ночь

Когда же настала сто пятьдесят вторая ночь, Шахразада сказала:

«Дошло до меня, о счастливый царь, что ворон сказал: «Говорят, что один сокол был упорным притеснителем в дни своей юности, и его боялись хищники среди птиц и на суше и никто не спасался от его зла. И было много случаев его несправедливости и притеснения, и сокол этот имел обычай обижать всех птиц А когда годы прошли над ним, его силы ослабли и разрушилась его мощь, он стал голодать. И его муки усилились, а когда не стало у него пищи, он решил прилететь на сборище птиц и есть то, что от них останется. Так стал он добывать пищу хитростью после силы и мощи.

Вот и ты также, о лисица, если лишишься силы, то не лишишься хитрости, и я не сомневаюсь, что, ища моей дружбы, ты хитришь, чтобы добыть себе пищу. А я не из тех, кто протянет и положит свою руку в твою, так как Аллах даровал мне силу в крыльях, осторожность в душе и зоркость в глазах.

Знай, что тот, кто уподобляется более сильному, чем он, – устаёт и нередко погибает. И я боюсь, что, если ты станешь сравнивать себя с более сильным, чем ты, с тобою случится то, что случилось с воробьём». – «А что случилось с воробьём? Заклинаю тебя Аллахом, расскажи мне его историю», – попросила лисица.

И ворон сказал: «Дошло до меня, что воробей пролетал над пастбищем овец. Он увидал это пастбище и остановился, разглядывая его, и вдруг большой орёл ринулся на ягнёнка из маленьких ягнят и унёс его в когтях и улетел.

И когда воробей увидел это, он захлопал крыльями и сказал: «Я сделаю то тебе, что сделал этот!» И он возгордился собою и сравнил себя с тем, кто больше его, и в тот же час полетел и опустился на жирного барана с обильной шерстью. А шерсть барана сбилась, потому что он лежал на своей моче и навозе, и стала точно выплюнутая.

И воробей, опустившись на спину барана, захлопал крыльями, и его ноги запутались в шерсти, и он хотел улететь, но не мог высвободиться.

И все это происходило, а пастух видел, что сначала произошло с орлом и что потом случилось с воробьём. И он подошёл к воробью, сердитый, и, схватив его, выщипал ему перья из крыльев, привязал ему к ноге нитку и принёс его своим детям и бросил им его. И кто‑то из детей спросил: «Что это?» – и пастух ответил: «Он уподобил себя тому, кто выше его, и погиб».

И тебя также, о лисица, я предостерегу: не уподобляй себя тому, кто сильнее тебя, – ты погибнешь. Вот каковы мои речи, уходи же от меня с миром».

И когда лисица потеряла надежду подружиться с вороном, она повернула назад, стеная от печали и скрежеща зубами от сожаления. И когда ворон услышал её плач и стоны и увидел, как она грустна и печальна, он спросил её: «О лисица, что тебя постигло, что ты скрежещешь зубами?» И лисица ответила: «Я скрежещу зубами, так как увидела, что ты хитрее меня».

И потом она, повернув назад, обратилась в бегство и направилась в свою нору. Вот какова была, о царь, их история».

«О Шахразада, как прекрасны и приятны эти рассказы, – воскликнул царь. – А знаешь ли ты какие‑нибудь наставительные повести?»

И Шахразада сказала:

Рассказ про ежа и вяхиря (ночь 152)

Рассказывают ещё, что ёж устроил жилище около пальмы, а на ней поселился вяхирь со своей женой. И свили они там гнездо, и жили приятною жизнью. И ёж говорил про себя: «Вот вяхирь и его жена едят плоды с пальмы, а я не нахожу к этому пути. Но надо обязательно устроить с ними хитрость».

И вырыл ёж у подножья пальмы нору и сделал её жилищем для себя и для своей жены, а рядом он устроил мечеть и стал уединяться там, выказывая благочестие и богомольность и пренебрежение к миру.

И вяхирь видел, что ёж поклоняется богу и молится, и сердце его смягчилось из‑за его великого воздержания. «Сколько лёг ты живёшь так?» – спросил он. «Тридцать дет», – отвечал ёж. «А что ты ешь?» – продолжал вяхирь. «Что упадёт с пальмы», – сказал ёж. «А во что ты одет?» – спросил вяхирь, и ёж ответил: «В иглы, жёсткостью которых я пользуюсь». – «А почему ты предпочёл это место другому?» – спросил вяхирь. «Я выбрал его не на дороге, чтобы направить заблудшего и научить незнающего», – ответил ёж. И вяхирь сказал ему: «Я думал, что ты не таков, но теперь я хочу того, что есть у тебя».

«Поистине, – отвечал ёж, – я боюсь, что твои слова будут противоположны твоим поступкам и ты станешь подобен земледельцу, который, когда пришло время посева, не спешил сеять и говорил себе: „Я боюсь, что дни не приведут меня к желаемому и, поторопившись сеять, я погублю добро“. А когда пришло время жатвы и он увидел, как люди гибнут, ему стало жаль, что он упустил время, отстав от других, и он умер от горя и печали».

И вяхирь спросил ежа: «А что мне делать, чтобы освободиться от пут здешнего мира и предаться только поклонению господу?» И ёж отвечал: «Приготовляйся к будущей жизни и будь воздержан в пище». А вяхирь воскликнул: «Но как мне быть, когда я птица и не могу залететь дальше пальмы, на которой моя пища? А если бы я мог Это сделать, я бы не знал места, где поселиться». – «Ты можешь отрясти столько фиников с пальмы, что тебе хватит запаса на год, и тебе и твоей жене. А сам поселись в гнезде под пальмой и проси у Аллаха хорошего наставления, – сказал ёж. – Потом примись за те финики, которые ты отряс, и перенеси их все и спрячь, чтобы питаться ими во время недостатка. И если финики кончатся, а твоя отсрочка будет продлена, обратись к воздержанной жизни». – «Да воздаст тебе Аллах благом за твоё хорошее намерение, когда ты напомнил мне о будущей жизни и вывел меня на верный путь!» – воскликнул вяхирь.

А затем вяхирь и его жена до тех пор трудились, сбрасывая финики, пока на пальме ничего не осталось. И тогда ёж нашёл чем питаться и обрадовался и, наполнив плодами своё жилище, спрятал их, чтобы их есть. И он говорил себе: «Когда вяхирю и его жене понадобятся эти припасы, они попросят их у меня и пожелают того, что у меня есть, полагаясь на моё воздержание и благочестие. А услышав мои советы и наставления, они подлетят ко мне близко, и я поймаю их и съем. И тогда это место останется пустым, и плоды будут падать с пальмы, и мне их хватит».

А потом вяхирь и его жена спустились с пальмы, сбросив все бывшие на ней плоды, и увидели, что ёж перенёс их все в свою нору. И вяхирь сказал ежу: «О праведный ёж, увещатель и советник, мы не видим следа финнков и не знаем других плодов, чтобы ими питаться». А ёж ответил: «Может быть, они улетели по ветру; но пренебречь пропитанием ради пропитающего – в этом сущность успеха. Ведь тот, кто прорезал углы рта, не оставит рта без пищи».

И он продолжал давать им такие наставления и проявлял благочестие красивыми словами, пока птицы ему не доверились, и, приблизившись к нему, они пошли в отверстие гнёзда, не боясь его коварства. И тут ёж подскочил к входу, скрежеща зубами. И когда вяхирь увидел его явный обман, он воскликнул: «Как далеко сегодня от вчера! Разве не знаешь ты, что у обиженных есть защитник? Берегись же коварства и обмана, чтобы тебя не постигло то, что постигло обманщиков, которые строили козни купцу». – «А как это было?» – спросил ёж. И вяхирь сказал:

Рассказ о купце и двух элодеях (ночь 152)

Дошло до меня, что один купец из города, называемого Синда, обладал большим имуществом. Он связал тюки и приготовил товары и выехал в какой‑то город, чтобы продать их там. И за ним последовали два человека из злокозненных. Они нагрузили какое у них нашлось имущество и товары и сказали купцу, что они тоже из купцов, и поехали с ним.

И когда сделали привал на первой остановке, эти люди сговорились обмануть купца и взять то, что у него было. А потом каждый из них задумал в душе устроить со своим товарищем хитрость и обмануть его, и оба они говорили про себя: «Если я обману моего товарища, моё время будет безоблачно, и я заберу все это имущество».

И они затаили друг против друга дурные намерения, и один из них взял кушанье и положил туда яду, а другой сделал то же со своим кушаньем, и оба они предложили друг другу своего кушанья и поели и вместе умерли. А эти люди сиживали с купцом и беседовали с ним, и, когда они исчезли и заставили себя ждать, купец стал их разыскивать, чтобы узнать, что с ними, и нашёл их мёртвыми. И тогда он узнал, что это хитрецы, которые хотели обмануть его, и хитрость их обратилась против них самих. Так купец остался невредимым и взял то, что с ними было».

И царь сказал: «Ты обратила мои мысли, о Шахразада, на то, чем я пренебрегал. Прибавь же мне этих притчей».

И она сказала:

Рассказ в ткаче и фокуснике (ночь 152)

Дошло до меня, о царь, что у одного человека была обезьяна, а этот человек был вор. И когда он приходил на какой‑нибудь рынок в том городе, где он жил, то не уходил оттуда без большой наживы. И случилось так, что однажды он увидел человека, который нёс скроенные платья, чтобы продать их. И этот человек стал выкликать платья на рынке, но никто не приценялся к ним, и всякий раз, как он предлагал их кому‑нибудь, их неизменно отказывались купить.

И случилось так, что вор, у которого была обезьяна, увидел человека со скроенными платьями, а тот завернул их в кусок полотна и присел отдохнуть от усталости. И обезьяна стала играть перед ним, пока он не отвлёкся, смотря на неё, и вор утащил у него узел с материей, а потом он взял обезьяну и пошёл в пустынное место и, развязав узел, увидал там эти скроенные платья.

Он завязал эти платья в дорогое полотно и пошёл на другой рынок и предложил на продажу полотно и то, что в нем было, поставив условием, чтобы его не развязывали. Он соблазнял людей малой ценой за этот узел, и один человек увидел его, и узел ему понравился из‑за его ценности.

Он купил узел с таким условием и ушёл с ним домой, полагая, что купил удачно, и когда его жена увидела узел, она спросила его: «Что это?» – и он ответил: «Это дорогая вещь, которую я купил ниже её цены, чтобы продать её и взять за неё прибыль». – «О ты, обманутый, – сказала ему жена,

разве такую вещь продают за меньшую цену, если она не краденая? Не знаешь ты разве, что тот, кто покупает вещь, не видя её, делает ошибку и становится подобен ткачу».

«А какова история ткача?» – спросил её муж, и она сказала: «Дошло до меня, что в одном селении был ткач, и он работал, но добывал пищу лишь с трудом.

И случилось, что один богатый человек, живший поблизости от его селения, устроил пир и позвал людей, и ткач тоже пришёл. И он увидел, что людям, одетым в мягкие одежды, предлагают роскошные кушанья, и хозяин дома даже величает их, видя, как они хорошо одеты. И тогда ткач сказал себе: «Если бы я променял своё ремесло на другое, более лёгкое по работе, более высокое по степени и с большей оплатой, я бы наверное собрал большие деньги и купил бы роскошные одежды, чтобы возвысить мой сан я стать великим в глазах людей, и сделаться таким, как эти люди».

И потом ткач увидел, как какой‑то фокусник из забавников, присутствовавших на пиру, поднялся и влез на высокую стену, уходящую ввысь, а затем кинулся оттуда на землю м стад на ноги. Я тут ткач сказал себе: «Обязательно сделаю то, что сделал этот, и не буду слаб для этого!»

И он поднялся и влез на стену и бросился оттуда и, достигнув земли, сломал себе шею и тотчас же умер.

Я рассказала тебе об этом лишь для того, чтобы ты клал свою еду той стороной, которую ты знаешь и узнал вполне, и чтобы тебя не взяла жадность, и ты бы не захотел того, что не по тебе».

И муж отвечал ей: «Не всякий, кто знает, спасётся своими знаниями, и не всякий невежда гибнет от невежества. Я видывал, как змеелова, сведущего в змеях и знающего о них, иногда жалит змея и убивает, но справляется с нею тот, кто не знает о них я не сведущ в их повадках».

И он не согласился с женою и купил эти вещи и стал придерживаться этого обычая, и докупал у воров за бесценок, пока не попал в подозрение и не погиб от этого.

Рассказ о воробье и павлине (ночь 152)

В эти же времена был воробей, который приходил каждый день к одному из царей птиц и все время прилетал к нему но утрам и но вечерам, так что стал первым из приходящих и последним из уходящих от него.

И случалось так, что множество птиц собралось на одной высокое горе, и одни из них говорили другим: «Нас стадо много, и умножились наши несогласия, и необходимо вам „меть царя, который разбирал бы наши дела: тогда ваша слова станут едины и прекратятся наши несогласия“.

А тот воробей пролетал мимо, и он посоветовал им сделать царём павлина (а это был тот царь, которого он часто посещал). И птицы избрали павлина и сделали его царём над собою, и павлин был к ним милостив и назначил воробья своим писцом и везирем, и воробей иногда прекращал пребывание у павлина и разбирал дела.

И однажды воробья не оказалось у павлина, и тот взволновался великим волнением, и когда это было так, воробей вдруг вошёл к нему. «Что задержало тебя, хотя ты ближайший из наших подданных и самый дорогой для нас из них?» – спросил павлин. И воробей ответил: «Я видел одно дело, и оно показалось мне тёмным и испугало меня». – «А что же ты видел?» – спросил павлин.

«Я видел человека с сетью, который укрепил её у моего гнёзда и крепко вколотил колышки, а посредине сет он насыпал зёрен и сел поодаль от неё», – отвечал воробей. И я сидел, глядя, что он будет делать, и, пока я там сидел, вдруг появился журавль с женой, которых судьба и рок туда пригнали. И они упали в середину сети и стали кричать, я охотник поднялся и забрал их. Это встревожило меня, и вот почему я отсутствовал, о царь времени. И я не буду больше жить в этом гнезде, так как боюсь сети».

«Не уходи со своего места: осторожность не поможет тебе против судьбы», – сказал павлин. И воробей последовал его приказанию и сказал: «Я буду терпеть и не уйду, повинуясь царю». И воробей продолжал опасаться За себя и взял свою пищу к павлину и ел, пока не насытился, и запил пищу водой.

А потом воробей удалился. И в какой‑то день он летел и увидел, что два воробья дерутся на земле. «Как могу я быть везирем царя и видеть, что воробьи дерутся около меня! – воскликнул он. – Клянусь Аллахом, я помирю их!» И он направился к ним, чтобы их помирить, и охотник перевернул свою сеть на них всех, и тот воробей попал в середину сети.

И охотник взял его и дал своему товарищу и сказал: «Держи его крепко, он жирный, и я не видал лучше его». И воробей подумал: «Я попался туда, куда боялся попасть, и я был в безопасности только у павлина. Не помогла осторожность против постигшей судьбы, и некуда бежать от рока осторожному. Как хороши слова поэта:

Не бывать чему, не свершить того даже хитростью

Никогда, а то, чему быть должно, то будет.

И наступит то, чему быть должно, своевременно,

А незнающий, тот всегда обманут будет».

«О Шахразада, – сказал царь, – прибавь мне таких рассказов». И Шахразада ответила: «В следующую ночь, если царь сохранит мне жизнь, да возвеличит его Аллах…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Повесть об Али ибн Беккаре и Шамс‑ан‑Нахар (ночи 153–169)

Сто пятьдесят третья ночь

Когда же настала сто пятьдесят третья ночь, Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что в древние времена и минувшие века и годы, в халифате царя Харуна ар‑Рашида, был один человек, купец, у которого был сЫН по имени Абу‑ль‑Хасан Али ибн Тахир.

И человек этот имел много денег и делал обильные дары. А сын его был красив лицом, и поведение его было любезно людям. И сын купца входил во дворец халифа без разрешения, и все наложницы и невольницы халифа любили его. Он был сотрапезником царя, говорил ему стихи и рассказывал диковинные рассказы, однако продолжал продавать и покупать на рынке купцов.

А у лавки его обычно сидел юноша из детей персов, которого звали Али ибн Беккар. И юноша этот был красив станом, изящен видом и совершенен по внешности: с розовыми щеками, сходившимися бровями и нежной речью и улыбающимися устами, и он любил веселье и развлеченья.

И случилось как‑то, что оба они сидели, разговаривая и веселясь, и вдруг появились десять невольниц, точно луны, и каждая из них отличалась красотой и стройностью стана, а среди них была женщина, верхом на муле, осёдланном вышитым седлом с золотыми стременами. И на этой женщине был тонкий изар[206], а стан её охватывал шёлковый пояс с золотой каймой. И была она такова, как сказал о ней поэт:

И кожа её шелкам подобна, а речь её

Нежна и приятна нам, не вздор и не проповедь.

Глазам же её Аллах «Явитесь!» сказал, и вот

Явились они, пьяня сердца, как вино пьянит.

Любовь к ней! Пускай сильней всечасно тоска моя!

В любви утешение – в день судный найду тебя!

И когда невольницы достигли лавки Абу‑ль‑Хасана, та женщина сошла с мула и, сев возле лавки, приветствовала его, и он тоже приветствовал её. И когда Али ибн Беккар её увидел, она похитила его ум. И он хотел уйти, но она сказала ему: «Сиди на месте! Мы приехали к тебе, а ты уходишь! Это несправедливо!» «Клянусь Аллахом, о госпожа, – ответил он, – я бегу от того, что увидел, и язык обстоятельств говорит:

Как солнце она, что на небе живёт,

Утешь же ты душу благим утешеньем!

Подняться не можешь ведь ты до неё,

Спуститься к тебе она тоже не может».

И когда женщина услышала это, она улыбнулась и спросила Абу‑аль‑Хасана: «Как имя этого юноши и откуда он?» И Абу‑ль‑Хасан отвечал: «Он чужеземец». – «Из какой страны?» – спросила она. «Он сын царя персов, и зовут его Али ибн Беккар, – ответил торговец, – а чужеземцу надлежит оказывать уважение». – «Когда моя невольница придёт к тебе, приведи его ко мне», – сказала женщина. И Абу‑аль‑Хасан отвечал: «На голове и на глазах!»[207] – и потом женщина поднялась и отправилась своей дорогой. И вот что было с нею.

Что же касается Али ибн Беккара, то он не знал, что сказать. А через час невольница пришла к Абу‑аль‑Хасану и сказала ему: «Моя госпожа требует тебя вместе с твоим товарищем». И Абу‑аль‑Хасан поднялся и взял с собою Али ибн Беккара, и они пошли во дворец Харуна ар‑Рашида.

И невольница ввела их в комнату и посадила, и они немного побеседовали. И вдруг перед ними поставили столы, и они поели и вымыли руки. А затем невольница принесла им вино, и они опьянели.

И после того она велела им подниматься. И они пошли с нею, и невольница ввела их в другую комнату, построенную на четырех столбах. И эта комната была устлана разными подстилками и украшена всевозможными украшениями, точно палата из палат в раю. Оба юноши оторопели, увидав такие редкости, и, пока они смотрели на эти диковины, вдруг появились десять невольниц, словно луны, которые гордо раскачивались, ошеломляя взоры и смущая умы, и встали в ряд, подобные райским гуриям.

А через короткое время вдруг появились другие десять невольниц и приветствовали их обоих. В руках этих невольниц были лютни и инструменты для забавы и радости. И все невольницы сели и настроили струны, и поднялись перед гостями, и играли на лютнях, и пели, и говорили стихи, и каждая из них была искушением для рабов Аллаха.

И пока это происходило, вдруг появилось ещё десять невольниц, подобных им: высокогрудые ровесницы, черноглазые, с румяными щеками, сходящимися бровями и мягкими членами, – искушение для богомольцев и услада для взирающих. И на них были всякие разноцветные шелка и одежды, ошеломляющие и искушающие разум. И они встали у дверей, а после них пришли другие десять невольниц, прекраснее их, и на них были красивые одежды, не подходящие ни под какое описание. И невольницы тоже встали у дверей. А потом из дверей вышли двадцать невольниц, среди которых была невольница по имени Шамс‑ан‑Нахар, подобная луне среди звёзд. И она качалась от довольства и изнеженности, опоясанная избытком своих волос. На ней была голубая одежда и шёлковый изар с каёмками из золота и драгоценных камней, а стан её охватывал пояс, украшенный всякими драгоценностями.

И она шла, кичливо раскачиваясь, пока не села на ложе. И когда Али ибн Беккар увидал её, он произнёс такие стихи:

«Из‑за этой болезнь моя началась,

И продлилась любовь моя и влюблённость.

Перед нею душа моя, вижу, тает

От любви к ней, и всем видны мои кости».

А окончив эти стихи, он сказал Абу‑аль‑Хасану: «Если бы ты хотел сделать мне добро, то рассказал бы мне об этой красавице. Тогда, прежде чем войти сюда, я укрепил бы свою дуuу и внушил бы ей быть стойкою в том, что её постигнет».

И он стал плакать, стонать и жаловаться, а Абу‑альХасан отвечал: «О брат мой, я хотел тебе только добра, по я боялся, что если я скажу тебе заранее, тебя охватит любовь, которая оттолкнёт тебя от встречи с ней и встанет между ней и тобою. Успокой же душу и прохлади глаза – она обращает лицо к тебе и добивается встречи с тобою». – «Как зовут эту женщину?» – спросил Али ибн Беккар. И Абу‑аль‑Хасаy ответил: «Её имя Шамс‑анНахар, и она из любимиц повелителя правоверных Харуна ар‑Рашида, а это место – дворец халифа».

И Шамс‑ан‑Нахар села и стала рассматривать прелести Али ибн Беккара, и он – тоже рассматривал её красоту, и любовь друг к другу охватила обоих. И Шамс‑ан‑Нахар велела всем невольницам сесть по местам. И каждая из них села напротив окна, и Шамс‑ан‑Нахар велела им петь, и одна из невольниц взяла лютню и произнесла:

«Ты послание второй раз пришли,

И ответ возьми ты открыто свой.

Пред тобой, о царь дивной прелести,

Я стою, на страсть свою жалуясь.

О владыка мой, о душа моя,

О жизнь моя драгоценная,

Пожалуй мне поцелуй один –

Подари его или дай взаймы!

Я верну его, не лишишься ты

Самого его, – каким был, верну.

А захочешь ты прибавления,

Так возьми его, с душой радостной.

О надевший мне платье гордости,

Будь же счастлив ты в платье радости!»

И Али ибн Беккар пришёл в восторг и сказал ей: «Прибавь мне ещё таких стихов!» И невольница пошевелила струны и произнесла такое стихотворение:

«Ты часто далёк, о мой любимый,

И глаз научил мой долго плакать.

О счастье очей моих, о радость –

Желаний предел моих и веры!

О, сжалься над тем, чьи очи тонут

В слезах опечаленного страстью».

А когда она окончила свои стихи, Шамс‑ан‑Нахар сказала другой невольнице: «Дай нам послушать что‑нибудь». И та затянула напев и произнесла такие стихи:

«От взоров хмелею я, не винами я пьяна,

И стана его изгиб с собою мой сон увёл.

Не тешит меня вино – утешусь лишь кудрями;

Вином не взволнована – чертами лица его,

И волю мою сломил кудрей завиток его,

А то, что одето в плащ, похитило разум мой».

И когда Шамс‑ан‑Нахар услышала стихи, произнесённые невольницей, она долго вздыхала, и стихи ей понравились. А потом она велела петь другой невольнице. И та взяла лютню и произнесла:

«Лицо его светилу неба – соперник,

Вода юности на лице его сочится.

И отметил пух на щеках его два ряда письмён,

И весь смысл любви в них изложен до предела,

Закричала прелесть, лишь только он повстречался мне:

«Вот он, расшитый вышивкой Аллаха!»

А когда она окончила свои стихи, Али ибн Беккар сказал невольнице, бывшей близко от него: «Скажи ты, о невольница, и дай нам услышать что‑нибудь!» И она взяла лютню и произнесла:

«Время близости слишком коротко –

Для оттяжек этих и игр твоих,

Разлука часто губит нас –

Прекрасный так не делает,

Ловите же миг счастья вы –

Любви приятен будет час».

А когда она окончила свои стихи, Али ибн Беккар сопроводил их обильными слезами. При виде его плача, жалоб и стонов Шамс‑ан‑Нахар загорелась страстью и любовью, и её погубило увлеченье и безумие любви. И она поднялась с ложа и подошла к дверям покоя, и Али ибн Беккар встал и пошёл ей навстречу, и они обнялись и упали без памяти. И невольницы подошли к ним и подняли их и внесли их в покои и обрызгали розовой водой. А когда они очнулись, то не нашли Абу‑аль‑Хасана, который прятался за краем ложа. «Где же Абу‑аль‑Хасан?» – спросила невольница, и тот показался ей из‑за ложа. Шамс‑ан‑Нахар пожелала ему мира и воскликнула: «Я прошу Аллаха, чтобы он дал мне возможность наградить тебя, о творец милости!»

А потом она обратилась к Али ибн Беккару и сказала: «О господин, любовь я не чувствовала бы вдвойне; но для нас нет ничего иного, кроме стойкости против того, что нас постигло». – «О госпожа, – ответил Али ибн Беккар, – встреча с тобою мне приятна, и взгляд на тебя не потушит во мне пламени, и ничто не устранит любви к тебе, овладевшей моим сердцем, кроме гибели моей души».

И он заплакал» и слезы бежали по его щеке, словно рассыпанные жемчужины, и, увидев, что он плачет, Шамс‑ан‑Нахар заплакала с ним вместе. И тогда Абу‑альХасан воскликнул: «Клянусь Аллахом, я дивлюсь вам и недоумеваю! Поистине, то, что происходит, удивительно и диковинно! Вы так плачете, когда вместе, что же будет, когда вы расстанетесь и разлучитесь? Теперь не время печали и плача, – прибавил он, – нет, теперь время быть вместе и радоваться. Веселитесь же и развлекайтесь, но не плачьте!»

Потом Шамс‑ан‑Нахар сделала знак одной невольнице, и та ушла и вернулась с прислужницами, которые несли столик с серебряными блюдами, где были всякие роскошные кушанья. И они поставили стол перед ними, и Шамсан‑Нахар принялась есть и кормить Али ибн Беккара, и они ели, пока не насытились. А затем столик был убран, и они вымыли руки, и принесли курильницы с разными курениями – алоэ, амброй и неддом, а также принесли кувшины с розовой водой. И они надушились и воскурили благовония, и им принесли подносы из резного золота, где были всевозможные напитки и плоды, свежие и сухие, желательные душе и услаждающие глаз, а после того принесли агатовый таз, полный вина.

И Шамс‑ан‑Нахар выбрала десять невольниц, которым она велела находиться при них, и десять невольниц из числа певиц, а остальным позволила разойтись. И она приказала невольницам играть на лютне. И они сделали так, как она велела, и одна из них произнесла:

«Как дух мой, мне дорог тот, кто мне возвратит привет

Со смехом, и вновь придёт любовь за отчаяньем.

Руками страстей теперь покров с моих тайн уже спят,

Открыли хулителям, что в сердце моем, они.

И слезы из глаз моих меж мною и им стоят,

Как будто бы слезы глаз со мной влюблены в него».

А когда она окончила стихи, Шамс‑ан‑Нахар поднялась и, наполнив кубок, выпила его, а потом она налила кубок и дала его Али ибн Беккару…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят четвёртая ночь

Когда же настала сто пятьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Шамс‑ан‑Нахар наполнила кубок и дала его Али ибн Беккару, а потом она велела невольнице петь, и та произнесла такие стихи:

«Похожи слеза моя, коль льётся, и влага вин,

И то же, что в кубке есть, глаза мои льют струёй.

Не знаю, клянусь творцом, то око ли льёт вино

Струёю обильною, иль слезы я пил свои».

А когда она окончила стихи, Али ибн Беккар выпил свой кубок и возвратил его Шамс‑ан‑Нахар, а та наполнила его и подала Абу‑аль‑Хасану, который выпил кубок. А потом она взяла лютню и сказала: «Никто не будет петь над моим кубком, кроме меня!» И натянула струны и произнесла такое стихотворение:

«Диковинных слез струя дрожит на щеках его,

И страсти его огни, пылая, в груди горят.

Он плачет, коль близко вы, боясь отдаления,

И слезы его текут, коль близко вы иль вдали. –

И слова другого:

Мы твой выкуп, о кравчий наш, облачённый

Красотою от звёзд чела и до пяток.

Солнце светит из рук твоих, и плеяды

Между уст – а над воротом светит месяц.

Твои чаши оставили меня пьяным,

И пускают их в круг ходить твои очи.

Разве в дивном бытии своём не луна ты

В полнолунье, что смерть несёт всем влюблённым?

Или бог ты, что жизнь подаст или сгубит –

Расставаясь, с кем хочешь ты, и встречаясь?

Все красоты Аллах творил из тебя лишь,

Прелесть ветра из свойств твоих сотворил он.

Не земное созданье ты, но напротив –

Вышний ангел, ниспосланный всех создавшим».

И когда Али ибн Беккар, Абу‑аль‑Хасан и присутствующие услышали стихи Шамс‑ан‑Нахар, они едва не улетели от восторга. И они стали играть и смеяться, и когда Это было так, вдруг приблизилась невольница, дрожащая от страха, и сказала: «О госпожа, слуги халифа у двери. Это Афиф и Масрур и Марджан и другие евнухи, которых я не знаю». И, услышав эти слова, невольницы чуть не умерли от испуга, но Шамс‑ан‑Нахар засмеялась и сказала: «Не бойтесь!»

И потом она приказала невольнице: «Отвечай им, пока мы не выйдем отсюда». И велела запереть двери и опустить над дверями занавески. И, заперев дверь в комнату, она вышла через потайную дверь в сад, и села на своё ложе, и приказала невольнице растирать себе ноги, а другим невольницам она велела разойтись по своим местам. И потом она приказала оставшейся девушке позвать тех, кто был у двери, чтобы они вошли, и вошёл Масрур и те, кто был с ним, а было их двадцать, с мечами в руках. Они приветствовали Шамс‑ан‑Нахар, и она спросила их: «Зачем вы пришли?» И евнухи ответили: «Повелитель правоверных приветствует тебя. Он стосковался, не видя тебя, и передаёт тебе, что у него было сегодня торжество и большое веселье и он хочет, чтобы в завершение радости ты была с ним в этот час. Ты ли придёшь к нему, или он придёт к тебе?»

И Шамс‑ан‑Нахар поднялась и поцеловала землю и сказала: «Слушаю и повинуюсь приказу повелителя правоверных!» И затем она велела призвать надсмотрщиц и девушек и, когда они пришли, сделала вид, что собирается поступить так, как повелел халиф. А её помещение было готово для приёма халифа, и она сказала евнухам: «Идите к повелителю правоверных и передайте ему, что я ожидаю его после того, как приготовлю для него ковры и нужные вещи».

И евнухи поспешно отправились к повелителю правоверных, а что касается Шамс‑ан‑Нахар, то она сняла с себя одежды и, выйдя к своему возлюбленному Али ибн Беккару, прижала его к груди и попрощалась с ним. И он горько заплакал и сказал: «О госпожа, это прощание – причина моей гибели и гибели моей души, но я прошу Аллаха, чтобы он наделил меня стойкостью в любви, которою он испытал меня». – «Клянусь Аллахом, – отвечала Шамс‑ан‑Нахар, – никто не подвергнется гибели, кроме меня! Ты выйдешь на рынок и встретишься с теми, кто тебя утешит, и будешь охранен, и страсть твоя будет скрыта, а я подвергнусь заботам и тяготам и не найду никого, кто бы утешил меня, тем более что я обещала халифу встретиться с ним. Быть может, меня постигнет из‑за этого большая опасность, так как я тоскую по тебе и люблю тебя и в тебя влюблена и печалюсь о разлуке с тобою. Каким языком я буду петь и с каким сердцем явлюсь к халифу? Какими словами буду я беседовать с повелителем правоверных и какими глазами взгляну на место, где тебя нет? Как я буду на пиру, где тебя не будет, и с удовольствием буду ли я пить вино, когда тебя нет?» И Абу‑аль‑Хасан сказал ей: «Не смущайся и терпи и не будь небрежна, разделяя трапезу с повелителем правоверных сегодня вечером. Не выказывай ему невнимание и будь стойкой!»

И пока они разговаривали, пришла невольница и сказала: «О госпожа, пришли слуги халифа!» И Шамс‑анНахар поднялась на ноги и сказала невольнице: «Возьми Абу‑аль‑Хасана и его товарища и отправляйся с ними в верхнюю светлицу, которая выходит в сад, и оставь их там, пока не наступит темнота, а потом ухитрись какнибудь их вывести».

И невольница взяла их и привела в светлицу и, заперев дверь, ушла своей дорогой, а они оба сели и стали смотреть в сад.

И вдруг пришёл халиф, предшествуемый почти сотнею евнухов с мечами в руках, и вокруг него было двадцать невольниц, точно луны, и на них были самые роскошные, какие есть, одежды, и на голове у каждой из них был венец, окаймлённый жемчугами и яхонтами, и все они держали в руках зажжённые свечи. И халиф шёл посреди них, а они окружали его со всех сторон, и перед ним шли Масрур и Афиф и Васиф, а он шествовал среди них, покачиваясь.

И Шамс‑ан‑Нахар и невольницы, бывшие с нею, поднялись и встретили халифа у ворот сада, целуя перед ним землю, и они до тех пор шли перед ним, пока не сели на ложе, а невольницы и евнухи, бывшие в саду, все встали перед ним. И явились прекрасные девушки и прислужницы, неся в руках зажжённые свечи, благовония, курения и музыкальные инструменты, а царь приказал певицам сесть, и они сели по своим местам. И Шамс‑анНахар пришла и села на скамеечку, рядом с ложем халифа, и стала разговаривать с ним, и при всем этом Абуаль‑Хасан и Али ибн Беккар смотрели и слушали, а халиф не видел их.

А потом халиф принялся шутить и играть с Шамс‑анНахар, и они наслаждались и радовались, и царь велел открыть помещение, и его открыли и распахнули окна и зажгли свечи, и там стало светло, как днём.

А затем евнухи стали переносить посуду для питья. «И я увидел такую посуду и такие редкости, – говорил Абу‑аль‑Хасан, – каких не видывали мои глаза. Это была посуда из золота, серебра и прочих драгоценных металлов и камней, которых нет сил описать, и мне даже представлялось, что я во сне – так я был ошеломлён тем, что видел».

Что же касается Али ибн Беккара, то с того времени, как с ним рассталась Шамс‑ан‑Нахар, он лежал на земле от сильной страсти и любви. А очнувшись, он стал смотреть на эти вещи, которым не найти равных, и сказал Абу‑аль‑Хасану: «О брат мой, я боюсь, что халиф нас увидит или узнает о нас, и больше всего я боюсь за тебя, а что до меня, то про себя я знаю, что я погиб несомненно, и гибель моя от одной лишь любви и страсти и чрезмерного увлечения и любовного безумия и оттого, что я расстался с любимою после сближения. Но я надеюсь, что Аллах освободит нас из этой западни».

И Али ибн Беккар с Абу‑аль‑Хасаном до тех пор смотрели на халифа и на то, как он веселится, пока приготовления к пиру не были закончены. А потом халиф обратился к одной из невольниц и сказал: «Подавай, о Гарам, самую волнующую музыку, какую знаешь». И невольница взяла лютню и, настроив её, произнесла:

«Сильна бедуинки страсть, родными покинутой,

По иве томящейся и мирте Аравии.

Увидевши путников, огнями любви она

Костёр обеспечит им, слезами бурдюк нальёт.

И все ж не сильней любви к тому, кого я люблю,

По грешной считает он меня за любовь мою».

И когда Шамс‑ан‑Нахар услышала эти стихи, она склонилась со скамеечки, на которой сидела, и упала на землю без памяти и исчезла из мира. И невольницы встали и подняли её, и когда Али ибн Беккар увидел это из светлицы, он упал без чувств. И Абу‑аль‑Хасан сказал: «Поистине, судьба разделила страсть между вами поровну!»

И когда они разговаривали, вдруг пришла к ним та невольница, что привела их в светлицу, и сказала: «О Абу‑альХасан, поднимайся с своим товарищем и уходите: мир стал тесен для нас, и боюсь, что халиф узнает про вас. Если вы не уйдёте сей же час, мы умерли!» – «А как может этот молодец уйти со мной, когда у него нет сил встать?» – спросил Абу‑аль‑Хасан, и девушка принялась брызгать на Али ибн Беккара розовой водой, и он очнулся от обморока.

И тогда Абу‑аль‑Хасан поднял его, а невольница его поддерживала, и они спустились с ним из светлицы и немного прошли. А потом невольница открыла маленькую железную дверь и вывела через неё Абу‑аль‑Хасана и Али ибн Беккара, и они увидели скамейку на берегу Тигра и сели. И невольница захлопала в ладоши, и к ней подъехал человек в маленьком челноке, и она сказала ему: «Возьми этих юношей и доставь их на другой берег». И они сели в челнок. И когда человек начал грести и они отдалились от сада, Али ибн Беккар посмотрел на дворец халифа, сад и беседку и простился с ними таким двустишием:

«Прощаясь, протягивал я руку ослабшую –

Другая рука была на сердце, под пеплом,

Последним не будет пусть свидание это нам,

И пищей последнею не будет та пища».

А затем невольница сказала матросу: «Поторопись с ними». И тот стал грести, ускоряя ход, а невольница была с ними…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят пятая ночь

Когда же настала сто пятьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что матрос стад грести, направляясь к другому берегу, а невольница была с ними. И они пересекли реку в этом месте и переправились на другой берег и вышли на берег и пошли. И невольница попрощалась с ними и сказала: „Я хотела не расставаться с вами, но я не могу идти дальше“.

И потом невольница вернулась, а что касается Али ибн Беккара, то он свалился и упал перед Абу‑аль‑Хасаном и не мог встать. «Это место не надёжное, и мы можем опасаться, что погибнем здесь из‑за воров и разбойников и детей беззакония», – сказал ему Абу‑аль‑Хасан, и Али ибн Беккар поднялся и немного прошёл, но не мог идти.

А у Абу‑аль‑Хасана были в этой стороне друзья, и он направился к верному человеку, с которым был дружен, и постучал к нему в дверь. И этот человек поспешно вышел к нему и, увидя обоих, сказал им: «Добро пожаловать!» – и ввёл их в своё жилище. Он усадил их и стал с ними разговаривать и спросил их, где они были, и Абу‑аль‑Хасан сказал: «Мы вышли в такое время, так как с одним человеком я вёл дела, и за ним остались мои деньги. До меня дошло, что он хочет уехать с моим добром, и я вышел сегодня вечером и направился к нему. Я сдружился с этим моим товарищем, Али ибн Беккаром, и мы пришли сюда, думая, что, может быть, увидим его, но он спрятался, и мы его не видали. И мы вернулись с пустыми руками без ничего, и нам было тяжело возвращаться в такое время ночи, и мы не знали, куда нам пойти, и пришли к тебе, зная твою дружбу и твои прекрасные обычаи». – «Добро пожаловать, привет вам!» – ответил хозяин дома и постарался выказать им уважение, и они провели у него остаток ночи.

Когда же настало утро, они вышли от него и продолжали идти, пока не достигли города. Они вошли в город и прошли мимо дома Абу‑аль‑Хасана, и тот принялся заклинать своего друга Ади ибн Беккара и привёл его к себе домой. Они прилегли немного на постель, а проснувшись, Абу‑аль‑Хасан приказал своим слугам устлать дом роскошными коврами. И они это сделали.

А потом Абу‑аль‑Хасан сказал про себя: «Я обязательно должен утешить юношу и развлечь его, ведь я лучше, чем кто‑нибудь другой, знаю, каково ему».

И Абу‑аль‑Хасан приказал подать воды для Али ибн Беккара, и принесли воды, и Али поднялся и совершил омовение и обязательные молитвы, которые он пропустил за день и за вечер, а потом он сел и стал развлекаться разговором с Абу‑аль‑Хасаном. И когда Абу‑аль‑Хасан увидел это, он подошёл к нему и сказал: «О господин, в твоём положении лучше всего тебе остаться сегодня вечером у меня, чтобы расправилась твоя грудь и рассеялась охватившая тебя печаль и тоска. Повеселись с нами, – может быть, горение твоего сердца успокоится». – «Поступай, о брат мой, как тебе вздумается, – ответил Али ибн Беккар. – Я, во всяком случае, не спасусь от того, что меня постигло; делай же то, что делаешь».

И Абу‑аль‑Хасан поднялся и позвал своих слуг и вызвал своих близких друзей. Он послал за певицами и музыкантами, и, когда они пришли, приготовили им кушанья и напитки, и они провели за едой, питьём и весельем остаток этого дня до вечера. А затем зажгли свечи, и между ними заходили чаши дружбы и завязалась беседа, и им стало хорошо, и одна из певиц взяла лютню и произнесла:

«Стрелою очей меня поразило время,

И был я сражён, и милых я всех оставил.

Упорствовал рок, и стойкость моя ослабла,

А раньше ведь был я верный всему отгадчик».

И, услышав слова певицы, Али ибн Беккар упал на землю без памяти и пролежал в обмороке, пока не поднялась заря. Когда же заблистал день, Али ибн Беккар очнулся и пожелал уйти к себе домой, и Абу‑аль‑Хасан не стал его удерживать, боясь плохих последствий. Его слуги привели Али ибн Беккару мула и посадили его, и он сел, а Абу‑аль‑Хасан с несколькими слугами ехал вместе с ним, пока не привёз его домой.

Когда же Али ибн Беккар успокоился в своём доме, Абуаль‑Хасан прославил Аллаха за спасение из этой западни и сидел с ним, утешая его. Но Али ибн Беккар не мог владеть собою от сильной страсти и любви. И Абу‑аль‑Хасан поднялся и, простившись с ним, ушёл в своё жилище…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят шестая ночь

Когда же настала сто пятьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абу‑альХасан простился с Али ибн Беккаром, и тог сказал ему: „О брат мой, не оставляй меня без вестей“. И Абуаль‑Хасан отвечал: „Слушаю и повинуюсь!“

А затем Абу‑аль‑Хасан ушёл, и, придя в свою лавку, открыл её и стал поджидать вестей от Шамс‑ан‑Нахар, но никто не принёс ему ничего. И он провёл эту ночь в своём доме, а когда настало утро, он встал и отправился к дому Али ибн Беккара и, придя к нему, нашёл его на постели. Его окружали друзья, и врачи были подле него, и каждый из них прописывал ему что‑нибудь и щупал ему руку.

Когда же Абу‑аль‑Хасан вошёл и Али увидал его, и улыбнулся, и Абу‑аль‑Хасан поздоровался с ним и спросил, как он поживает. Он просидел у него, пока люди не вышли, и потом спросил его: «Что все это значит?» И Али ибн Беккар отвечал: «Распространился слух, что я болея, и мои друзья прослышали об этом, и у меня нет силы, которая помогла бы мне встать и ходить, чтобы уличить во лжи тех, кто считает меня больным. Я все время лежу здесь, как ты меня видишь, и мои друзья пришли посетить меня. Но видел ли ты девушку, о брат мой, и слышал ли от неё какие‑нибудь вести?»

«Я не видел её с того дня, как расстался с ней на берегу Тигра», – ответил Абу‑альХасан. И потом он сказал: «О брат мой, берегись позора и оставь этот плач».

«О брат мой, я не владею собою», – ответил Али ибн Беккар, а затем он произнёс:

На кисти её есть то, чего я достичь не мог, –

Рисунок на коже рук – он стойкость сломил мою.

Стрелы своих глаз она страшилась для рук своих

И вот облачила их в кольчугу сплетённую.

И руку мою взял врач, не зная, и молвил я:

«Поистине, в сердце боль – пусти ж мою руку ты».

Кричит она призраку, что был и ушёл от нас:

«Аллах, каково ему? Прибавить иль скрыть не смей».

Сказал он: «Он был таков, что если бы жаждал он.

И крикнула б ты: «Не пей!» – не стал бы он пить тогда».

И тут пролила она с нарциссов жемчужины[208]

На розы, и в пурпур рук вонзила градинок ряд»

А окончив свои стихи, он сказал: «О Абу‑аль‑Хасан, мне послана беда, от которой я был в безопасности, и пет мне отдыха лучше смерти». И Абу‑аль‑Хасан ответил ему: «Потерпи, может быть Аллах тебя вылечит».

А затем Абу‑аль‑Хасан ушёл от него и отправился к себе в лавку и открыл её, и, просидев лишь немного, он увидел, что та невольница подходит к нему и приветствует его. И он ответил на её приветствие и, взглянув на неё, увидел, что она идёт с трепещущим сердцем, озабоченная, и на ней видны следы горести. «Приют‑уют тебе! Как поживает Шамс‑ан‑Нахар?» – спросил он, и невольница ответила: «Я расскажу тебе, что с ней, но в каком состоянии Али ибн Беккар?» И Абу‑аль‑Хасан рассказал ей обо всем, что было и чем завершилось его дело. И невольница опечалилась и огорчилась и завздыхала, удивляясь этим делам.

А затем она сказала: «Моя госпожа в ещё более удивительном состоянии. Когда вы отправились и ушли, я вернулась, и моё сердце трепетало за вас, и мне не верилось, что вы спасётесь. А вернувшись, я нашла мою госпожу лежащей в беседке, и она не говорила и не отвечала никому, а повелитель правоверных сидел у её изголовья и не мог никого найти, кто бы ему рассказал о ней, и он не знал, что с ней случилось. А она пролежала без памяти до полуночи, и потом очнулась, и повелитель правоверных спросил её: „Что случилось с тобой, о Шамс‑ан‑Нахар, и что тебя постигло сегодня ночью?“ И, услышав слова халифа, Шамс‑ан‑Нахар поцеловала ему ноги и воскликнула: „О повелитель правоверных, да сделает меня Аллах выкупом за тебя! Меня охватило нездоровье, и огонь вспыхнул у меня в теле, и я лишилась чувств из‑за моих страданий, и не знаю я, что со мной было“. – „Что ты ела сегодня днём?“ – спросил халиф. И она сказала: „Я позавтракала чем‑то, чего никогда не ела“. А затем она сделала вид, что стала сильнее, и приказала подать чего‑нибудь выпить и выпила и после того попросила царя вернуться к веселью. И царь сел на своё ложе в беседке, и помещение было приведено в порядок, и когда я пришла к ней, она спросила меня про вас, и я рассказала ей, что я с вами сделала, и повторила ей стихи, которые сказал на прощанье Али ибн Беккар, и она заплакала, украдкой, и приумолкла. А потом халиф сел и приказал одной из невольниц петь, и она произнесла:

«Клянусь, не сладка мне жизнь, когда удалились вы,

О, если бы знать я мог, как вам без меня жилось!

И слезы мои теперь могли бы из крови быть,

Коль плакали вы по мне слезами обычными».

И, услышав эти стихи, моя госпожа упала на скамью без памяти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят седьмая ночь

Когда же настала сто пятьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольница говорила Абу‑аль‑Хасану: „И когда моя госпожа услышала эти стихи, она упала на скамью без памяти, а я схватила её за руку и побрызгала ей в лицо розовой водой, и когда она очнулась, я сказала ей: „О госпожа, не срывай покрова с себя и с тех, кого вмещает твой дворец. Ради жизни твоего возлюбленного будь терпелива“. – «Разве может быть в этом деле что‑нибудь хуже смерти? Я ищу её, и в ней для меня отдых“, – сказала она. И когда мы так разговаривали, одна невольница вдруг пропела слова поэта:

«Сказали: „Терпение, быть может, нам отдых даст!“

Я молвил: «А как терпеть, когда мы расстались с ним?

Союз укрепил он наш взаимный, и клялся я

Порвать узы стойкости в прощальном объятии».

А когда невольница кончила свои стихи, моя госпожа упала без памяти, и халиф увидел это и поспешно подошёл к пей и велел убрать напитки и чтобы все невольницы воротились в свои комнаты, а сам оставался у неё весь остаток ночи, пока не наступило утро. И повелитель правоверных позвал врачей и лекарей и велел им лечить Шамс‑анНахар, не зная, какова её страсть и любовь, и я осталась с нею, пока мне не показалось, что она поправилась. Вот что меня задержало и помешало прийти к вам. Я оставила у неё много её приближённых, чьи сердца беспокоятся о ней, и она велела мне пойти к вам, узнать новости об Али ибн Беккаре и вернуться».

Услышав её слова, Абу‑аль‑Хасан удивился и воскликнул: «Клянусь Аллахом, я рассказал тебе все новости о нем! Возвращайся к твоей госпоже и передай ей привет и уговаривай её хорошенько быть терпеливой. Побуждай её к этому и скажи ей: „Скрывай тайну!“ И передай ей, что я узнал о её деле и что это дело трудное, где нужна сообразительность». И невольница поблагодарила Абу‑льХасана и ушла.

Вот что было с нею.

Что же касается Абу‑аль‑Хасана, то он просидел в своей лавке до конца дня, а когда день прошёл, он поднялся и, выйдя из своей лавки, запер её и пришёл к дому Али ибн Беккара. Он постучал в дверь, и к нему вышел один из слуг и ввёл его. Когда он вошёл к Али ибн Беккару, тот улыбнулся и обрадовался его приходу и воскликнул: «О Абу‑аль‑Хасан, ты заставил меня тосковать, не придя ко мне сегодня! Моя душа залог за тебя на всю оставшуюся мне жизнь».

«Брось эти речи, – ответил Абу‑аль‑Хасан, – если бы твоё исцеление было в моих руках, я бы, право, сделал Это прежде, чем ты бы меня попросил, и если бы тебя можно было выкупить, я выкупил бы тебя своей душой. А сегодня приходила невольница и рассказала, что Шамсан‑Нахар не могла прийти в то время, так как у неё был халиф. И невольница мне рассказала обо всем, что было с её госпожой».

И Абу‑аль‑Хасан передал ему все, что он слышал от невольницы, и Али ибн Беккар крайне опечалился и заплакал, а затем он обратился к Абу‑аль‑Хасану и сказал ему: «Заклинаю тебя Аллахом, о брат мой, помоги мне в моем испытании и научи меня, какую применить хитрость. Прошу тебя, сделай милость и переночуй у меня сегодня ночью, чтобы я мог развлечься с тобою».

И Абу‑аль‑Хасан последовал его приказанию и согласился переночевать у него, и они провели вечер разговаривая. А когда спустилась ночь, Али ибн Беккар начал вздыхать и плакать и жаловаться, и затем он пролил слезы и произнёс такие стихи:

«Твой призрак в глазах моих, а имя в устах моих,

А место – в душе моей, так как ты уходишь?

Печалюсь о том лишь я, что жизни проходят дни

И нам не достанется свидание на долю. –

И слова другого:

Мой надёжный шлем раздробила ты остриём очей,

И копьём ты стана пронзила панцирь терпения.

И открыла нам из‑под мускуса твоей родинки

Зари камфару, что пронзает амбры глубокий мрак.

Испугавшись, сгрызла кораллы ты свежим жемчугом,

И жемчужины в пруду сахара поселился.

Ты вздохнула горько, и в грудь рукой ты ударила,

След оставив там, и увидел то, что не видел я.

Из коралла перья чернилами – амброй серою –

На листке хрустальном пять ровных строчек вывели.

О повязанный мечом истинным, – коль глядит она –

Берегись удара очей её сокрушающих.

И удара ты, о копьё носящий, страшись её,

Если ринется на тебя она с копьём стройности».

Окончив эти стихи, Али ибн Беккар испустил громкий крик и упал без памяти. И Абу‑аль‑Хасан подумал, что дух оставил его тело. И он пролежал без сознания, пока не начал восходить день, а потом он очнулся и поговорил с Абу‑аль‑Хасаном, и Абу‑аль‑Хасан просидел у него до зари. А после того он поднялся и ушёл, и, придя в свою лавку, открыл её, и вдруг та невольница пришла к нему и остановилась подле него.

И когда Абу‑аль‑Хасан взглянул на неё, она знаком поздоровалась с ним, и он ответил на её приветствие, и тогда невольница передала ему привет от своей госпожи и спросила: «Как поживает Али ибн Беккар?» – «О добрая невольница, – ответил Абу‑аль‑Хасан, – не спрашивай, что с ним и как он сильно влюблён: он не спит ночью и не отдыхает днём, и его изнурила бессонница и одолела тоска, и его положение не обрадует любимого». И невольница сказала ему: «Моя госпожа приветствует тебя и его, и она написала ему записку. Её положение ещё хуже, чем его положение. Она отдала мне записку и сказала: „Не приходи ко мне без ответа и сделай так, как я тебе велела“. И вот она, эта записка, у меня. Не хочешь ли ты отправиться со мною к нему, и мы возьмём у него ответ?» – «Слушаю и повинуюсь», – сказал Абу‑аль‑Хасан. И затем он запер лавку и, взяв с собою невольницу, вышел с нею оттуда, куда вошёл. И они шли до тех пор, пока не достигли дома Али ибн Беккара, и тогда Абу‑аль‑Хасан оставил невольницу стоять у ворот и вошёл…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят восьмая ночь

Когда же настала сто пятьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абу‑аль‑Хасан пошёл с невольницей к дому Али ибн Беккара и, оставив её у ворот, вошёл в дом. И Али ибн Беккар, увидя его, обрадовался, а Абу‑аль‑Хасан сказал ему: „Я пришёл потому, что такой‑то прислал к тебе свою невольницу с запиской, содержащей привет тебе, и он говорит в ней, что не приходит к тебе из‑за одного обстоятельства. А невольница стоит у двери. Позволишь ли ты ей войти?“ – „Введите её!“ – сказал Али. И Абу‑аль‑Хасан подмигнул ему, что это невольница Шамс‑ан‑Нахар, и Али ибн Беккар понял знак.

А когда невольница вошла, он поднялся и обрадовался и спросил её знаками: «Как поживает твой господин, да исцелит и да излечит его Аллах!» А она ответила: «Хорошо!» А затем вынула записку и подала её юноше. И Али ибн Беккар взял записку, поцеловал её и, развернув, прочитал, а потом отдал Абу‑аль‑Хасану, и тот увидел, что в ней написаны такие стихи:

«Мой посланный тебе скажет все новости,

Что скажет он, пусть заменит свидание.

Влюблённую в тебя страстно оставил ты,

И бодрствуют неизменно глаза её.

Я стойкою быть стараюсь в несчастии,

Но тварь отразить не может судьбы удар.

Будь счастлив и не забудь ты души моей,

О, если бы век не скрылся ты с глаз моих!

Взгляни, как ты худ стал телом и болен как,

И знай, каково мне ныне, по тем следам».

А далее: «Без пальцев письмо я тебе выводила и без языка с тобою говорила. Говорить если вкратце, глаза мои сна не знают, и сердце моё думы не покидают. И как будто здоровьем вовек я не наслаждалась и с печалью не расставалась, и словно не видела зрелищ красивых и в жизни дней не проводила счастливых. Я как будто из любви сотворена и из печалей и горестей создана, недуги мои сменяются, и страсть моя умножается. И страсть моя велика, и вздымается в сердце тоска, и я стала такою, как сказал поэт:

Душа моя связана, а мысли развязаны,

Глаза мои бодрствуют, а тело устало.

Терпенье оставило, разлука приблизилась,

И ум помутился мой, а сердце украли.

И знай, что жалобы и стенанья не погасят огня испытанья, но развлекают больного, измученного страданием разлуки. И утешаюсь я, повторяя слово: сближенье. Как прекрасны слова из стихотворенья:

Когда не найдёшь в любви прощенья и гнева ты –

То где наслаждение письмом и посланьями?»

И когда Абу‑аль‑Хасан прочёл эту записку, слова её взволновали его, и смысл её поразил в самое уязвимое место.

А затем Али ибн Беккар дал невольнице ответную записку, и когда она взяла её, он сказал: «Передай твоей госпоже мой привет и осведоми её о моей любви и страсти; скажи ей, что любовь смешалась у меня с мясом и костями и что я нуждаюсь в друге, который бы спас меня из моря гибели и освободил меня от этих сетей. Время и его превратности мне враждебны; найдётся ли помощник, который выручит меня из этих несчастий?»

И он заплакал, и невольница тоже заплакала от его слез и простилась с ним и вышла от него. И Абу‑аль‑Хасан вышел с ней вместе, и они простились. Она ушла своей дорогой, а Абу‑аль‑Хасан отправился в свою лавку, открыл её и сел там по обыкновению…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто пятьдесят девятая ночь

Когда же настала сто пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абу‑аль‑Хасан простился с невольницей и отправился в свою лавку, открыл её, и сел там по обыкновению.

А усевшись на своё место, он почувствовал, что сердце его сжалось и стеснилась грудь. И он не знал, как ему поступить. Так он провёл в размышлении остаток дня и вечер, а на следующий день отправился к Али ибн Беккару и просидел у него, пока народ не ушёл. Тогда он спросил Али ибн Беккара, как он поживает, и тот принялся сетовать на любовь и на охватившую его страсть и волнение, и произнёс слова поэта:

«И прежде меня о муках любви стонали,

Живой и мертвец страшились всегда разлуки.

Но все же такого, что в сердце моем таится,

Не видывал я, не слыхивал я вовеки. –

И слова поэта:

Любя тебя, то вынес я, чего не знал,

Влюбившись в Лейлу, Кайс её безумный.

Но за зверями по степям не гнался я,

Как делал Кайс: безумствуют ведь разно».

И Абу‑аль‑Хасан воскликнул: «Я не видел и не слышал о подобном тебе в любви! Как может быть такое волнение и слабость в движениях, когда ты увлёкся возлюбленной, отвечающей тебе! Каково же будет, если ты полюбишь возлюбленную, не согласную с тобою, которая будет тебя обманывать, и это раскроется?»

И эти слова понравились Али ибн Беккару, и он доверился им и поблагодарил Абу‑аль‑Хасана. А у Абу‑аль‑Хасана был друг, осведомлённый о его деле с Али ибн Беккаром, который знал, что они заодно, и никто, кроме него, не знал, что происходит между ними. Он приходил к Абуаль‑Хасану и спрашивал, как поживает Али ибн Беккар, а спустя малое время он спросил про девушку, и Абу‑альХасан обманул его и сказал: «Она позвала его к себе, и между ними было то, больше чего не бывает, и это последнее, что дошло до меня про них. А сам для себя я придумал дело и план, который хочу изложить тебе». – «Какой же это план?» – спросил друг Абу‑аль‑Хасана. И Абуаль‑Хасан ответил: «Знай, о брат мой, про меня известно, что я обделываю много дел между мужчинами и женщинами, но я боюсь, о брат мой, что это дело раскроется и станет причиной моей гибели и захвата моего имущества, и посрамят мою честь и честь моей семьи. По моему мнению, мне надо собрать деньги и, снарядившись, отправиться в город Басру и жить там, пока я не увижу, что станется с ними, а обо мне никто не узнал. Любовь овладела Этими двумя, и между ними пошла переписка. Дело в том, что ходит от одного к другому невольница, которая скрывает их тайны, но я боюсь, что ей это наскучит и она выдаст тайну кому‑нибудь, и тогда весть о них распространится, и это приведёт к моей гибели и будет причиной того, что я пропаду и не окажется у меня оправдания перед людьми».

И его друг отвечал ему: «Ты рассказал мне об опасном деле, которого страшится разумный и сведущий. Да избавит тебя Аллах от того зла, которого ты боишься и опасаешься, и да спасёт тебя от последствия, которые тебя страшат! А твой план – он правилен».

И Абу‑аль‑Хасан отправился к себе домов и стал справлять свои дела и снаряжаться в путь в город Басру, и не прошло трех дней, как он уже устроил дела и выехал, направляясь в Басру. И его друг пришёл через три дня его навестить, но не нашёл его. И когда он спросил о нем соседей, ему сказали: «Он отправился в Басру три дня назад, так как у него есть дела с тамошними купцами. Он поехал требовать с должников и скоро вернётся».

И тот человек растерялся и не знал, куда идти, и воскликнул: «О, если бы я не разлучался с Абу‑аль‑Хасаном!» Потом он придумал способ, чтобы пробраться к Али ибн Беккару, и, придя к его дому, сказал одному из слуг: «Попроси для меня у твоего господина разрешения войти и передай ему привет».

И слуга вошёл и рассказал своему господину об этом человеке, а потом вернулся к нему и разрешил ему войти к Али ибн Беккару. И тот человек вошёл и увидел, что Али ибн Беккар лежит на подушках. Он приветствовал его, и Али ибн Беккар ответил на его приветствие и сказал ему: «Добро пожаловать!»

Затем тот юноша извинился перед ним за то, что не приходил к нему все это время, и сказал: «О господин, между мною и Абу‑аль‑Хасаном дружба, и я доверял ему свои тайны и ни на минуту не расставался с ним, но я отлучился на три дня по некоторым делам с несколькими товарищами, и затем пришёл к Абу‑аль‑Хасану и нашёл его лавку запертой, и тогда я спросил о нем соседей, и они сказали, что он отправился в Басру. Я не знаю лучшего его друга, чем ты; ради Аллаха, скажи мне, что с ним».

И когда Али ибн Беккар услышал слова юноши, у него изменился цвет лица, и он взволновался и воскликнул: «Я не слышал до сего дня о его путешествии, и если дела таковы, как ты говоришь, мне достанутся тяготы! – И он произнёс:

Я плакал о радостях, что мною упущены,

И были любимые не врозь, но все вместе.

Сегодня же разлучил нас с ними жестокий рок,

И ныне я слезы лью о людях любимых».

А потом Али ибн Беккар опустил голову, размышляя, а через минуту поднял голову и сказал одному из своих слуг: «Пойди в дом Абу‑аль‑Хасана и спроси, пребывает ли он здесь, или уехал, а если скажут; „Уехал!“, спроси, в какую сторону он отправился».

И слуга ушёл и ненадолго скрылся, а затем пришёл к своему господину и сказал: «Когда я спросил об Абу‑альХасане, его родные рассказали, что он уехал в Басру, но я нашёл там невольницу, которая стояла у двери, и, увидав меня, она меня узнала, а я не узнал её. Она спросила: „Ты слуга Али ибн Беккара?“ И я отвечал: „Да“. И она сказала: „У меня есть послание к нему от самого дорогого для него человека“. И она пришла со мною и стоит у дверей». – «Введи её!» – сказал Али ибн Беккар. И слуга пошёл и привёл девушку, и тот человек, который был у Али ибн Беккара, посмотрел на невольницу и нашёл её красивой. И невольница подошла к Али ибн Беккару и приветствовала его…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до ста шестидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до ста шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольница, войдя к Али ибн Беккару, подошла к нему и приветствовала его и заговорила с ним потихоньку, а он клялся и уверял, во время разговора, что не говорил этого, и затем невольница простилась с ним и ушла. А тот человек, друг Абу‑аль‑Хасана, был ювелир, и когда невольница ушла, он нашёл время для разговора и сказал Али ибн Беккару: „Наверное, и нет сомнения в том, что во дворце халифа тебя разыскивают или между тобою и ею есть дело“. – „А кто тебя осведомил об этом?“ – спросил Али ибн Беккар. И юноша ответил: „Я знаю эту девушку – она невольница Шамс‑ан‑Нахар. Когда‑то давно она приносила мне записку, где было написано, что Шамс‑анНахар желает жемчужное ожерелье, и я послал ей ожерелье за дорогую цену“.

Услышав эти слова, Али ибн Беккар так взволновался, что все испугались, как бы он не погиб, но потом он оправился и спросил: «О брат мой, ради Аллаха, прошу тебя, скажи мне, откуда ты её знаешь?» – «Брось приставать с вопросами, – ответил ювелир». Но Али ибн Беккар воскликнул: «Я не отступлю от тебя, пока ты не расскажешь мне правду!» – «Я расскажу тебе, – ответил торговец, – чтобы тебя не взяло подозрение и не поразила бы тебя из‑за моих слов тоска. Я не скрою от тебя тайны и изложу тебе все дело по правде, но с условием, что ты мне расскажешь, что с тобою и почему ты болен».

И Али ибн Беккар рассказал ему о себе и прибавил: «Клянусь Аллахом, о брат мой, меня побуждает скрывать моё дело от других только опасение, так как люди срывают покровы друг с друга». И тогда ювелир сказал Али ибн Беккару: «Я хотел с тобою встретиться лишь потому, что сильно люблю тебя и всегда тревожусь о тебе. Мне жалко твоё сердце, которое страдает от мучения разлуки, и, может быть, я буду твоим другом взамен моего приятеля Абу‑аль‑Хасана, пока он в отлучке. Успокой же свою душу и прохлади глаза!»

И Али ибн Беккар поблагодарил его за это и произнёс такие два стиха:

«Когда б объявил себя я стойким в разлуке с ним,

Открыли бы ложь мою рыданья и слезы.

И как утаить могу я слезы, текущие

По впадинам щёк моих в разлуке с любимым?»

И он помолчал некоторое время, а потом спросил ювелира: «Знаешь ли ты, что сказала мне потихоньку невольница?» – «Клянусь Аллахом, нет, о господин!» – отвечал ювелир. И Али ибн Беккар сказал: «Она утверждает, что я посоветовал Абу‑аль‑Хасану отправиться в Басру и что я придумал таким образом хитрость, чтобы прекратилась наша переписка и связь. Я клялся ей, что этого не было, но она не поверила мне и ушла к своей госпоже, сохраняя прежнее подозрение, так как она прислушивалась к мнению Абу‑аль‑Хасана и повиновалась ему». – «О брат мой, – отвечал ювелир, – по состоянию невольницы я понял об Этом деле и догадался о нем, но если пожелает Аллах великий, я буду тебе помощником в том, что ты хочешь». – «А кто может мне помочь, – воскликнул юноша, – и что ты с нею сделаешь, когда она бежит, как зверь в пустыне?» – «Клянусь Аллахом, – сказал ювелир, – я не премину приложить старания, чтобы тебе помочь и придумать, как бы тебе пробраться к ней, без вреда и не снимая завесы с этого дела».

А затем он попросил разрешения удалиться, и Али ибн Беккар сказал ему: «О брат мой, тебе надлежит хранить тайну». И он посмотрел на него и заплакал, а ювелир простился с ним и ушёл…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят первая ночь

Когда же настала сто шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир простился с юношей и ушёл, и не знал он, что сделать, чтобы помочь Али ибн Беккару. И он шёл, раздумывая, и увидел бумажку, брошенную на дороге. Он взял её и посмотрел адрес и прочитал его и видит, он гласит: „От младшего влюблённого к старшему любимому“. И, развернув бумажку, он увидал, что на ней написаны такие два стиха:

«Пришёл посланец ко мне, любовью маня твоей,

Я думал – верней всего, что как‑то ошибся он.

И радостен не был я, но стал ещё горестней,

Ведь знал я, что мой гонец не выказал разума».

А затем: «Знай, о господин, что я не ведаю причины прекращения переписки между нами, и если ты выказал суровость, то я встречу её верностью, а если любовь от тебя ушла, то я храню любовь, несмотря на отдаление. Я с тобою такова, как сказал поэт:

Гордись – снесу; будь жесток – стерплю; возносись – склонюсь;

Назначай – приму; говори – я слышу; вели – я раб».

И когда он читал записку, вдруг подошла та невольница, оглядываясь направо и налево, и она увидала бумажку в руках ювелира и воскликнула: «О господин, эту бумажку я уронила». Но он ничего не ответил ей и двинулся вперёд, а невольница следовала за ним, пока он не подошёл к своему дому.

И он вошёл, а невольница вошла за ним и сказала:

«О господин, отдай мне эту записку и верни её – это у меня она выпала». – «О добрая девушка, – отвечал ювелир, повернувшись к ней, – не бойся и не печалься. Аллах ведь покровитель и любит покровительствовать. Расскажи мне, в чем дело; поистине, я хранитель тайн, но я возьму с тебя клятву, что ты не скроешь от меня ничего о твоей госпоже. Может быть, Аллах поможет мне исполнить её желания и облегчит трудные дела, пользуясь моею рукой».

И, услышав его слова, девушка сказала: «О господин, не пропадёт тайна, которую ты хранишь, и не окончится неудачей дело, если ты стараешься его исполнить. Знай, что моё сердце склонилось к тебе, и я открою тебе мою тайну, а ты отдай мне бумажку». И она рассказала ему всю историю и сказала: «Аллах тому, что я говорю, свидетель», а ювелир воскликнул: «Ты права, так как мне известны корни этого дела».

И он рассказал ей историю Али ибн Беккара, и то, как он узнал его тайные мысли, и поведал ей обо всем деле, с начала до конца. И, услышав это, невольница обрадовалась, и они сговорились, что она возьмёт записку и отдаст её Али ибн Беккару, а обо всем, что случится, расскажет ювелиру, вернувшись к нему.

И ювелир отдал бумажку невольнице, которая взяла её и запечатала, как раньше, и сказала: «Моя госпожа Шамсан‑Нахар отдала мне её запечатанной, а когда Али ибн Беккар прочитает её и даст мне ответ, я приду к тебе».

Потом невольница простилась с ним и отправилась к Али ибн Беккару, которого она нашла ожидающим. Она отдала ему бумажку, и он прочитал её и написал ответное письмо, которое отдал девушке, и та взяла его и вернулась к ювелиру.

И ювелир взял письмо и, сломав печать, прочитал его и увидел, что там написаны такие два стиха:

«Посланья, что наш гонец всегда у себя хранил,

Исчезли, и сердится гонец наш на нас теперь,

Так выберите гонца от вас ко мне верного,

Умел чтоб правдивым быть, а лгать не умел совсем».

А после: «Я не совершил обмана и не погубил доверенного, не проявил суровости, не оставил верности, не нарушил договора и не прерывал любви. Я не расставался с печалью, и после разлуки нашёл себе лишь гибель, и я совсем не знаю, о чем вы говорите, и люблю только то, что вы любите. Клянусь знающим все скрытое и тайну, – я стремлюсь только встретиться с любимым, и моё дело – скрывать страсть, даже если я стану болен от недугов. Вот рассказ о том, каково мне, и конец».

Когда ювелир прочёл эту бумажку и понял, что в ней написано, он горько заплакал, а невольница сказала ему: «Не выходи отсюда, пока я не вернусь к тебе: Али ибн Беккар заподозрил меня кое в чем, но это ему простительно. А я хочу свести тебя с моей госпожой Шамс‑анНахар какой бы то ни было хитростью. Я оставила её лежащей, и она ждёт от меня ответа».

Потом невольница ушла к своей госпоже, а ювелир провёл ночь со взволнованным сердцем.

Когда же настало утро, он совершил утреннюю молитву и сидел, ожидая её прихода, и вдруг видит, она приближается, радостная, и входит к нему. «Что нового, о девушка?» – спросил он её, и она отвечала: «Я ушла от тебя к моей госпоже и отдала ей записку, которую написал Али ибн Беккар, а моя госпожа прочитала записку и, поняв её смысл, смутилась и не знала, что думать, а я сказала ей: „О госпожа моя, не бойся, что дела, которые между вами, испортятся из‑за отсутствия Абу‑аль‑Хасана. Я нашла кого‑то, кто заступит его место, и он лучше его и выше саном и более пригоден для сокрытия тайны“. И я рассказала ей, что произошло у тебя с Абу‑аль‑Хасаном и как ты подладился к нему и к Али ибн Беккару, и как эта записка у меня выпала и ты наткнулся на неё, и ещё я рассказала ей, на чем мы с тобою порешили».

И ювелир удивился до крайности, а невольница сказала ему: «Моя госпожа желает услышать твои речи, чтобы они подтвердили ей, какие обеты вы с Али ибн Беккаром дали друг другу. Собирайся же идти со мной к ней сию же минуту».

Услышав слова невольницы, ювелир увидел, что это будет большая опасность и великое дело, которое нельзя предпринять и начать внезапно, и сказал невольнице: «О сестрица, я из детей простого народа и не таков, как Абу‑ль‑Хасан, так как Абу‑аль‑Хасан был высок саном, славен и знаменит и вхож во дворец халифа, где нуждались в его товарах. А что до меня, то Абу‑аль‑Хасан мне рассказывал, а я дрожал перед ним из‑за его рассказа. И если твоя госпожа желает со мной поговорить, то это должно быть не во дворце халифа, а далеко от жилища повелителя правоверных. Мой разум не подчиняется мне, чтобы исполнить то, о чем ты говоришь». И он отказался идти с нею, а невольница ручалась ему за безопасность и говорила: «Не бойся и не страшись беды».

И тогда он решился пойти с нею, но у него подогнулись ноги и задрожали руки, и он воскликнул: «Сохрани Аллах от того, чтобы я пошёл с тобою, и у меня нет силы для Этого!» И тогда невольница сказала ему: «Успокой своё сердце! Если тебе тяжело пойти во дворец халифа и ты не можешь отправиться со мною, то я заставлю её прийти к тебе. Не двигайся же с места, пока я не приду к тебе с нею».

Потом невольница ушла и отсутствовала лишь недолго и возвратилась к ювелиру, и сказала ему: «Берегись, чтобы у тебя не оказалось кого‑нибудь из слуг или невольниц». А он отвечал: «У меня нет никого, кроме чёрной невольницы, старой годами, которая мне прислуживает». И невольница поднялась и заперла дверь, ведшую от ювелира к его служанке, а слуг ювелира она выслала из дому.

Потом она вышла и вернулась, и с ней была девушка, которая шла сзади. Она ввела её в дом ювелира, и дом стал благоухать от духов. И, увидя её, ювелир поднялся на ноги и поставил ей скамеечку с подушкой, и девушка села, а он сел напротив неё. И девушка просидела некоторое время, ничего не говоря, пока не отдохнула, а потом она открыла лицо, и ювелиру показалось, что солнце засияло в его жилище. И она спросила свою невольницу «Это тот человек, про которого ты мне говорила?» – «Да», – отвечала невольница. И девушка обернулась к ювелиру и спросила его: «Как ты живёшь?» – «Хорошо, в молитвах за твою жизнь и жизнь повелителя правоверных», – отвечал он, и Шамс‑ан‑Нахар молвила: «Ты заставил нас прийти к тебе и осведомить тебя о тайнах, которые есть у нас». Затем она спросила его о родных и семье, и ювелир открыл ей все обстоятельства своей жизни и сказал: «У меня есть ещё дом, кроме этого дома, который я назначил для встреч с друзьями и братьями, и там нет никого из моих, кроме той служанки, про которую я говорил твоей невольнице».

Потом Шамс‑ан‑Нахар принялась его расспрашивать, как он узнал о начале всей истории и о деле Абу‑аль‑Хасана и почему тот уехал. И ювелир рассказал ей, что пришло Абу‑аль‑Хасану на ум и побудило его выехать, и Шамсан‑Нахар стала вздыхать о разлуке с Абу‑аль‑Хасаном и сказала: «О такой‑то, знай, что души людей сходны в страстях, и одни люди стоят других. Не может исполниться дело без слов, не достигается цель без старанья, и достаётся отдых только после труда…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят вторая ночь

Когда же настала сто шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Шамсан‑Нахар говорила ювелиру: „Отдых достаётся лишь после труда, и успех сопутствует только благородным. Теперь я посвятила тебя в наше дело, и в твоей власти сорвать с нас покров, но нет благородства больше твоего. Ты знаешь, что эта невольница хранит мою тайну, и поэтому она занимает у меня большое место. Я избрала её для важных дел, и пусть не будет для тебя никого выше её. Осведоми её о своих делах и будь спокоен – ты в безопасности от того, чего ты боишься из‑за нас, и не будешь ты заперт в таком месте, которое бы она тебе не открыла. Она станет приходить к тебе от меня с новостями для Али ибн Беккара, а ты будешь посредником при передаче вестей между нами“.

Потом Шамс‑ан‑Нахар поднялась (а она едва могла подняться) и пошла. И ювелир шёл перед ней, пока она не достигла ворот его дома, а затем он вернулся и сел на своё место, насмотревшись на её красоту, которая его ошеломила, и услышав её слова, от которых смутился его ум, и её образованность и изящество поразили его. И он просидел, раздумывая о свойствах девушки, пока душа его не успокоилась, и тогда он потребовал пищи и поел, чтобы удержать дух в теле, а затем он переменил одежду и, выйдя из дому, направился к юноше Али ибн Беккару.

Он постучал в ворота, и слуги не замедлили встретить его и шли перед ним, пока не привели его к своему господину. И ювелир нашёл его лежащим на постели. И, увидя ювелира, Али сказал: «Ты заставил ждать себя и прибавил заботы к моей заботе». А затем он отослал слуг своих и велел запереть двери и сказал ювелиру: «Клянусь Аллахом, о брат мой, я не сомкнул глаз с того дня, как мы с тобою расстались. Невольница приходила вчера ко мне с запечатанной запиской от своей госпожи Шамс‑ан‑Нахар».

И Али ибн Беккар рассказал ему обо всем, что произошло у него с невольницей, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, я растерялся и не знаю, что делать, и мало у меня терпения! Абу‑аль‑Хасан был мне другом, так как он знал невольницу». Услышав его слова, ювелир засмеялся, и Али ибн Беккар спросил его: «Как можешь ты смеяться моим словам, когда я обрадовался тебе и сделал тебя защитой против превратностей?»

И он принялся вздыхать и плакать и произнёс такие стихи:

«Над плачем смеётся он моим, увидав меня –

Стерпев, что я вытерпел, он сам бы заплакал.

Над любящим сжалится в его испытаниях

Лишь тот, кто, как он, в тоске и долго страдает,

Любовь и печаль, и стон, и мысль, и тоска моя

По милом, что в уголках души обитает.

В душе поселился он и бросить не мог её

На миг, но как ценно мне его пребыванье!

И друга иного я взамен не хочу его,

И, кроме него, никто мне не был любимым».

Когда ювелир услышал от него такие слова и понял эти нанизанные стихи, он заплакал из‑за его плеча и рассказал ему о том, что случилось у него с невольницей и её госпожой с тех пор, как он её покинул. И Али ибн Беккар прислушивался к его словам, и при каждом слове, которое он слышал, цвет его лица переходил от бледного к алому, и тело его то становилось сильнее, то ослабевало. А когда ювелир дошёл до конца рассказа, Ибн Беккар заплакал и воскликнул: «О брат мой, я, во всяком случае, погибаю! О, если бы мой срок был близок и я избавился бы от этого! Но я прошу у тебя милости – будь мне помощником и успокоителем во всех делах, пока Аллах захочет, чего захочет – я не стану ни словом перечить тебе».

«Ничто не погасит в тебе этого огня, кроме встречи с той, кем ты увлёкся, – сказал ювелир, – но это произойдёт не в таком опасном месте. Нет, встреча будет у меня, в том помещении, куда приходила невольница и её госпожа. Это тот дом, который она сама себе выбрала, и я хочу свести вас друг с другом, чтобы вы могли пожаловаться на муки любви, перенесённые вами». – «О господин, – отвечал Али ибн Беккар, – делай что хочешь, награда тебе у Аллаха! Поступай же так, как найдёшь правильным, и не затягивай, чтобы я не умер от этих огорчений!»

И я провёл у него эту ночь, развлекая его рассказами, пока не взошёл день и не настало утро», – говорил ювелир…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят третья ночь

Когда же настала сто шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир говорил: „И я провёл у него эту ночь, развлекая его рассказами, пока не взошёл день, а потом я совершил утреннюю молитву, выйдя от него, направился к себе домой. И я успел просидеть лишь немного, пока пришла невольница. Она приветствовала меня, а я отвечал на её приветствие и рассказал ей о том, что произошло у меня с Али ибн Беккаром“.

«Знай, – сказала невольница, – что халиф уехал от нас и в нашем доме нет никого. В нем будет лучше, и мы будем вернее скрыты». – «Твои слова правильны, но все же тот дом не таков, как этот. Мой дом больше подходит для нас и лучше нас скроет», – сказал я, и невольница отвечала: «Верное мнение – твоё мнение! Я иду к моей госпоже, чтобы передать ей твой рассказ и изложить ей то, что ты говоришь».

И она поднялась и ушла и, придя к своей госпоже, изложила ей весь разговор, а потом она воротилась в моё жилище и сказала мне: «Дело вышло так, как ты говорил; приготовь же для нас помещение и ожидай нас». Потом она вынула из‑за пазухи мешок с динарами и сказала: «Моя госпожа тебя приветствует и говорит тебе: „Возьми Этот мешок и трать из него на все, что понадобится по обстоятельствам“.

И я поклялся, что не возьму ничего из денег, а невольница взяла мешок и вернулась к своей госпоже, и сказала ей: «О госпожа, он не принял денег, но отдал их мне». И госпожа её ответила: «Не беда!»

А после ухода невольницы, – говорил ювелир, – я поднялся и пошёл в свой второй дом и переправил туда всю нужную утварь и роскошные ковры, и перенёс в этот дом фарфоровые, стеклянные, серебряные и золотые сосуды. Я приготовил все, что требовалось из еды и питья, и когда невольница пришла и увидела, что я сделал, это ей понравилось, и она велела мне привести Али ибн Беккара. «Его не приведёт никто, кроме тебя», – сказал я ей. И она пошла и привела его в превосходнейшем состоянии, и прелесть его была светла.

И я встретил его словами: «Добро пожаловать!» – рассказывал ювелир, – и, усадив его на подходящую скамейку, поставил перед ним немного очищенных цветов в фарфоровых и хрустальных сосудах разного цвета. А потом я разостлал перед ним скатерть со всякими кушаньями, вид которых расправляет грудь, и сел с ним разговаривать, чтобы утешить его. Невольница же ушла и отсутствовала до вечера, а после заката солнца она вернулась, и с ней была Шамс‑ан‑Нахар и две служанки, и больше никого. И когда она увидала Али ибн Беккара и Али ибн Беккар увидал её, он поднялся на ноги и обнял её, и она тоже его обняла, и оба упали на землю без сознания и пролежали с час времени.

А очнувшись, они принялись жаловаться друг другу на мученья разлуки и потом сидели и разговаривали, ведя ясные, мягкие и нежные речи, и взяли немного благовоний. И после того они стали благодарить меня за то, что я сделал, и я спросил их: «Не хотите ли чего‑нибудь поесть?» – «Хорошо!» – отвечали они. И я принёс им кушанья, и они ели, пока не насытились, и вымыли руки.

И я перевёл их после того в другое помещение и принёс им вина, и они выпили и опьянели и наклонились друг к другу. И Шамс‑ан‑Нахар сказала: «О господин, доверши свою милость – принеси нам лютню или какой‑нибудь музыкальный инструмент, чтобы наша радость стала в этот час полной». – «На голове и на глазах!» – ответил я и, поднявшись, принёс лютню. И Шамс‑ан‑Нахар взяла её и настроила, а потом положила лютню на колени и искусно ударила по ней, поднимая в душе огорчения и увеселяя печального. А затем она произнесла такие два стиха:

«Не спал я, как будто бы люблю я бессонницу,

И таю, как будто бы недуг для меня рождён.

Бежит по щеке слеза и жжёт, как огнём, её.

О, если бы знать я мог, расставшись, сойдёмся ль мы!»

И затем она принялась петь стихи, так что смутила разум. Пела она восхитительные стихотворения на разные голоса, и дом едва не плясал от великого восторга – такие она проявила чудеса в своём пении. И у нас не осталось ни разума, ни мыслей, и когда мы хорошо уселись и чаши Заходили между нами, невольница затянула напев и произнесла такие стихи:

«Обещал любимый свиданье мне, и исполнил он

В такую ночь, что за ряд ночей сочту я»

О ночь дивная! – даровал нам рок ей подобную,

А доносчики и хулители не знали,

И любимый спал, мой сжимая стан рукой правою,

И от радости обняла его я левой,

И, обняв его, упивалась я его уст вином,

И достался мне и медовый сок и улей!»

И когда мы утопали в море радости, – говорил ювелир, – вдруг вошла к нам, вся дрожа, маленькая служанка, и сказала: «О госпожа, подумай, как тебе уйти: люди окружили нас и настигли, и мы не знаем, какая Этому причина».

Услышав это, я встал испуганный, и вдруг слышу, одна невольница кричит: «Пришла беда!» И стада земля для меня тесна, при всем своём просторе. И я взглянул на ворота, но не нашёл там пути. Я подскочил к воротам соседа и спрятался и увидел, что люди вошли в мой дом, и поднялся великий шум.

Я подумал тогда, что весть о нас дошла до халифа и он послал начальника стражи, чтобы схватить нас и привести к нему. И я растерялся и просидел за воротами соседа до полуночи, не имея возможности выйти оттуда, где я был. И поднялся хозяин дома, и, увидев меня, испугался и почувствовал из‑за меня великий страх. Он вышел из дома и подошёл ко мне, держа в руке обнажённый меч, и спросил: «Кто это У нас?» А я ответил ему: «Я твой сосед, ювелир».

И он узнал меня и повернул назад, а потом принёс свет и, подойдя ко мне, сказал: «О брат мой, нелегко было мне то, что случилось с тобою сегодня вечером!» «О брат мой, – спросил я его, – осведоми меня, кто был в моем доме и вошёл туда и сломал ворота? Я убежал к тебе и не знаю, как было дело». И сосед мой ответил: «Воры, которые забрались вчера к нашим соседям и убили такого‑то и забрали его деньги, видели, как ты переносил свои вещи и принёс их в этот дом. Они пришли к тебе, взяли то, что у тебя было, и убили твоих гостей».

И мы с моим соседом встали и пошли в мой дом, – говорил ювелир, – и увидели, что дом пуст и в нем ничего не осталось. И я расстроился и воскликнул: «Что до вещей, то я не беспокоюсь об их пропаже, даже если это вещи, которые я одолжил у моих друзей! Не беда: друзья узнают, что я не виноват, так как моё имущество пропало и дом и разграблен. А вот что касается Али ибн Беккара и любимицы повелителя правоверных – я боюсь, что их дело станет известно, и это будет причиной гибели моей души».

И я обернулся к соседу и сказал ему: «Ты мой брат и сосед и покрываешь мой срам – что же ты мне посоветуешь сделать?» – «Вот что я тебе посоветую: выжидай! – сказал этот человек. – Те, что вошли в твой дом и взяли твои деньги, перебили лучший отряд из дворца халифа и отряд людей от начальника стражи, и правительственные стражники ищут их по всем дорогам. Может быть, они их повстречают, и тогда то, что ты хочешь, достанется тебе без труда».

И ювелир, услышав это, вернулся в свой другой дом, где он жил…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят четвёртая ночь

Когда же настала сто шестьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир, услышав эти слова, вернулся в свой другой дом, где он жил, и говорил себе: „Со мной случилось то, чего убоялся Абу‑аль‑Хасан. Он вот уехал в Басру, а я попался“.

И весть эта распространилась среди людей, и люди стали приходить к нему со всех сторон, и некоторые злорадствовали, а другие оправдывали его и разделяли его горе. И ювелир жаловался им и не ел и не пил, так ему было тяжело.

И вот однажды он сидел и горевал, и вдруг вошёл к нему один из его слуг и сказал: «У ворот человек, который Зовёт тебя, и я его не знаю».

И ювелир вышел и поздоровался с пришедшим, и оказалось, что этот человек ему незнаком. «У меня с тобой будет разговор», – сказал этот человек. И ювелир ввёл его в дом и спросил: «Что у тебя за разговор?» А человек ответил: «Пойдём со мной в твой другой дом». – «А разве ты знаешь мой другой дом?» – спросил ювелир. «Все, что с тобой случилось, мне известно, – отвечал пришедший, – и ещё я знаю нечто такое, чем Аллах облегчит твою заботу». И я подумал про себя: «Пойду с ним, куда он хочет».

И мы отправились и пришли к дому, но человек, увидев Этот дом, сказал: «У него нет ни ворот, ни привратника, и в нем нельзя сидеть. Пойдём в другое место». И этот человек ходил с места на место, и я за ним, пока не пришла ночь, и я ни о чем его не спрашивал. И он все шёл, и я шёл с ним, пока мы не вышли на равнину, и человек говорил мне: «Следуй за мной!» – и ускорил шаги, а я торопился за ним и укреплял своё сердце, чтобы идти.

И мы пришли к реке и сели в лодку, и матрос стал грести и переправил нас на другой берег. И тогда этот человек вышел из лодки, и я вышел за ним. Он взял меня за руку и повёл по улице, на которую я в жизни не заходил, и не знал я, в какой она стороне. А затем человек остановился у ворот одного дома, открыл их и, войдя, ввёл меня с собою и запер ворота на железный замок. И он провёл меня по проходу, и мы вошли к десяти человекам, которые все были, как один, и это были братья.

И мы приветствовали их, – рассказал ювелир, – и они ответили на наш привет и велели нам сесть, и мы сели, а я уже погиб от сильной усталости. Мне принесли розовой воды и обрызгали мне лицо и дали мне выпить вина, а потом мне принесли пищу, и некоторые из этих людей поели со мной вместе, и я подумал: «Если бы в пище было что‑нибудь вредное, они не ели бы со мной». А когда мы вымыли руки, каждый вернулся на своё место.

И эти люди спросили меня: «Знаешь ли ты нас?» – «Нет, – ответил я, – я в жизни вас не видел, и даже не видел того, кто привёл меня к вам, и никогда не видывал я этого места». – «Расскажи нам, что с тобою было, и не лги ни в чем», – сказали они, и я ответил: «Знайте, что мои обстоятельства дивны и дело моё удивительно. Знаете ли вы обо мне что‑нибудь?»

«Да, мы те, что взяли прошлой ночью твои вещи, и мы забрали твоего друга и ту, что пела с ним», – сказали они. И я воскликнул: «Да опустит Аллах на вас свой покров! Где мой друг и та, что с ним пела?» И они показали мне рукою в сторону и сказали: «Там, но клянёмся Аллахом, о брат наш, их тайна неизвестна никому из нас, кроме тебя, и с тех пор, как мы привели их, мы их не видели до сего времени, и мы не спрашивали их, кто они, так как видели их величие и достоинство. А вот тот человек, который помешал нам их убить. Расскажи же нам о них истину и можешь не опасаться за себя и за них».

Услышав эти слова, – говорил ювелир, – я едва не погиб от страха и ужаса и сказал им: «О братья, знайте, что когда великодушие пропадёт, оно найдётся только у вас, и если у меня будет тайна, распространения которой я буду бояться, её скроет ваша грудь!» И я стал прибавлять им в этом смысле, а потом я нашёл, что поспешить с рассказом будет полезнее и лучше, чем скрывать его, и стал им рассказывать обо всем, что мне выпало, пока не дошёл до конца рассказа. И, услышав мою повесть, они спросили: «А тот юноша – Али ибн Беккар, а та девушка – Шамс‑ан‑Нахар? И я ответил им: „Да“.

И им стало тяжело, и они встали и извинились перед нами обоими, а потом они сказали мне: «Часть того, что мы взяли из твоего дома, пропала, а это остаток». И мне отдали большую часть вещей и обязались возвратить их на место, ко мне домой, и вернуть мне остальное, и моё сердце успокоилось, но только воры разделились надвое; часть их была за меня, а часть против меня. Потом мы вышли из Этого дома, и вот что было со мною.

Что же касается Али ибн Беккара и Шамс‑ан‑Нахар, то они были близки к гибели от сильного страха. А затем я пошёл к Али ибн Беккару и Шамс‑ан‑Нахар и поздоровался с ними и сказал им: «Если бы узнать, что случилось с невольницей и двумя прислужницами и куда они ушли!» И оба ответили: «Мы о них ничего не знаем».

И мы продолжали идти, пока не достигли того места, где была лодка, и нас посадили в неё, и вдруг оказывается, это та лодка, в которой мы переехали. И матрос грёб до тех пор, пока не доставил нас на другой берег, и нас спустили на сушу, но не успели мы усесться на берегу и отдохнуть, как отовсюду и со всех сторон нас окружили всадники, точно орлы. И тогда те, что были с нами, поспешно вскочили, подобно орлам, и лодка вернулась за ними, и они сошли в неё, и матрос двинулся с ними, и они оказались посреди реки и уехали, а мы остались на суше, на берегу реки, и не могли ни двинуться, ни стоять спокойно. «Откуда вы?» – спросили нас конные, и мы не Знали, что ответить, и тогда, – говорил ювелир, – я сказал им: «Те, кого вы видели с нами, – разбойники. Мы их не знаем, мы – певцы. Они хотели нас схватить, чтобы мы им пели, и мы освободились от них только благодаря обходительности и мягким речам. Они сейчас нас отпустили, и с ними было то, что вы видели».

И всадники посмотрели на Шамс‑ан‑Нахар и Али ибн Беккара и сказали мне: «Ты не правдив в своих речах, а если ты говоришь правду – расскажи нам, кто вы, откуда, где ваше место и в каком квартале вы живёте».

И я не знал, что сказать им, – говорил ювелир, – и тогда Шамс‑ан‑Нахар вскочила и, подойдя к начальнику конных, потихоньку заговорила с ним, и он сошёл со своего коня и, посадив на него девушку, взял коня за узду и повёл, а другой сделал то же самое с юношей Али ибн Беккаром и со мною также. И предводитель всадников провёл нас до одного места на берегу реки, и тут он закричал на каком‑то наречии, и к нему вышла из пустыря толпа людей, и с ними были две лодки.

И предводитель посадил нас в одну из них и сам сел с нами, а его люди сели в другую лодку, и нас везли до тех пор, пока не достигли дворца халифа (а мы боролись со смертью от сильного ужаса). И мы поехали, не останавливаясь, и приехали в одно место, откуда могли попасть к себе, и тогда мы вышли на сушу и пошли, и вместе с нами было несколько конных, которые развлекали нас, пока мы не пришли домой. А когда мы вошли в дом, всадники, бывшие с нами, простились и уехали своей дорогой, а что до нас, то мы вошли к себе и не могли двинуться из дома, и не отличали утра от вечера, и мы были в таком состоянии, пока не настало утро.

Когда же пришёл конец дня, Али ибн Беккар упал без памяти, и женщины и мужчины стали плакать по нем, а он лежал неподвижно. И кто‑то из его родных пришёл ко мне, и меня разбудили и сказали: «Расскажи нам, что с нашим сыном и что значит то состояние, в котором он сейчас!» – «О люди, сказал я им, – выслушайте мои слова…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят пятая ночь

Когда же настала сто шестьдесят пятая ночь» она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир сказал им: „О люди, выслушайте мои слова и не делайте со мною дурного! Подождите, он очнётся и сам расскажет вам свою историю“. И я заговорил с ними сурово и стал их пугать, что осрамлю их. Я когда мы так разговаривали, Али ибн Беккар вдруг зашевелился на постели. И его родные обрадовались, и народ ушёл от него (а мне его близкие не дали уйти), и затем ему обрызгали лицо розовой водой, и, когда он очнулся и вдохнул воздух, его принялись спрашивать, что с ним, а он стал рассказывать, но его язык не мог быстро отвечать.

А затем он показал знаком, чтобы меня отпустили домой. И меня отпустили, и я вышел, не веря спасению. Я шёл до дому, идя между двух человек, и пришёл к своим родным. И, увидав меня в таком виде, они подняли вопли и стали бить себя по лицу, но я сделал им рукой знак: «Молчите!» – и они замолчали. А те два человека ушли своей дорогой. И я опрокинулся на постель и проспал остаток ночи, и очнулся лишь ко времени зари, и тогда я увидел, что родные собрались вокруг меня.

«Что с тобой случилось и поразило тебя злом?» – спросили они. А я сказал: «Принесите мне чего‑нибудь выпить!» И они принесли мне вина, и я пил его, пока не напился вдоволь, а затем я сказал: «То, что было – было!» И они ушли своей дорогой. А я извинился перед моими друзьями и спросил их, вернулось ли что‑нибудь из того, что пропало из моего дома. И они сказали: «Часть возвращена, и случилось это так: пришёл какой‑то человек и бросил вещи в ворота дома, и мы его не видели».

И я стал утешать свою душу и провёл у себя два дня, будучи не в силах выйти из дому, а затем я ободрился и пошёл и пришёл в баню, чувствуя сильную усталость, и сердце моё было занято мыслями об Али ибн Беккаре и Шамс‑ан‑Нахар. А я не слышал о них ничего все это время и не мог пробраться в дом Али ибн Беккара, а у себя дома я не имел покоя, так как боялся за самого себя.

Затем я покаялся Аллаху великому в том, что совершил, и прославил его за своё спасение, а спустя некоторое время душа подговорила меня отправиться в ту сторону и через часок вернуться.

И когда я хотел идти, я увидел женщину, которая стояла, и вдруг оказывается, – это невольница Шамс‑анНахар! Узнав её, я пошёл и торопился, идя, но она последовала за мною, и меня охватил из‑за неё страх. И всякий раз, как я вглядывался в неё, меня брал – испуг, а невольница говорила мне: «Постой, я тебе что‑то расскажу!» Но я не обращал на неё внимания. И я дошёл до мечети, стоявшей в одном месте, где не было людей, и тогда девушка сказала мне: «Войди в эту мечеть, – я скажу тебе словечко, и не бойся ничего!»

И она стала заклинать меня, и я вошёл в мечеть, а она вошла сзади. Я совершил молитву в два раката, а потом подошёл к девушке, испуская вздохи, и спросил её: «Что тебе?» А она спросила, что со мною. Я рассказал, что мне выпало, и передал ей, что случилось с Али ибн Беккаром, а потом я спросил её: «Какие у тебя вести?»

И она сказала: «Знай, что, когда я увидела, как люди сломали ворота твоего дома и вошли, я испугалась их и побоялась, что они от халифа и заберут нас с моей госпожой и мы сейчас же погибнем. И я убежала по крышам вместе с двумя прислужницами, и мы бросились и оказались у каких‑то людей. Мы убежали к ним, и они доставили нас во дворец халифа в самом скверном состоянии, а там мы скрыли наше дело и ворочались весь вечер на угольях нашего беспокойства, пока не спустилась ночь.

И тогда я открыла дверь к реке и, позвав матроса, который увёз нас той ночью, сказала ему: «Мы не знаем, что с нашей госпожой, свези меня в лодке, – я поеду и поищу её на реке – может быть, я услышу что‑нибудь о ней».

И матрос повёз меня в челноке и поехал со мною, и я все время ездила по реке, пока не наступила полночь. И я увидала лодку, направлявшуюся к той двери, и в ней был человек, который грёб, и с ним другой человек, стоявший на ногах, а между ними лежала женщина. И тот человек грёб, пока они не достигли берега, и когда женщина вышла, я всмотрелась в неё и вдруг вижу – это Шамс‑ан‑Нахар. И я подошла к ней, оторопев от радости, когда увидела её, после того как пресеклись мои надежды…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят шестая ночь

Когда же настала сто шестьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольница говорила ювелиру: «И я оторопела от радости после того, как пресеклись мои надежды. А когда я подошла к ней, она велела мне дать тысячу динаров человеку, который её привёз. И затем я с двумя прислужницами понесла её, и мы бросили её на постель. И она провела эту ночь в расстроенном состоянии, а когда наступило утро, я не давала невольницам и евнухам войти к ней и до неё добраться в течение всего дня.

А на другой день она оправилась от того, что с нею было, и я увидела, что она словно вышла из могилы. Я обрызгала ей лицо розовой водой, переменила одежду и вымыла руки и ноги. Я ухаживала за ней, и заставила её съесть немного пищи и выпить немного вина, так как у неё не было ни к чему охоты.

Когда же она подышала воздухом и здоровье вернулось к ней, я стала упрекать её и сказала: «О госпожа, посмотри и сжалься над собою! Ты видела, что с нами случилось, и тебе достались затруднения, которых достаточно! Ты ведь была близка к гибели!»

«Клянусь Аллахом, добрая девушка, – сказала она мне, – смерть, по‑моему, легче, чем то, что со мною случилось! Я была бы убита, без сомнения. Ведь когда воры вывели нас из дома ювелира, они спросили меня: „Кто ты будешь?“ – а я ответила: „Я невольница из певиц“, – и они мне поверили. Потом спросили Али ибн Беккара, кто он такой, и он отвечал: „Я из простых людей“. И они нас взяли, и мы шли с ними, пока они не привели нас в своё жилище, и мы торопились, идя с ними, так как очень боялись. И приведя нас в своё жилище, они осмотрели меня и увидели, какие на мне одежды, ожерелья и драгоценности, и, заподозрив меня, сказали: „Поистине, таких ожерелий не бывает у какой‑нибудь певицы! Будь правдива и скажи нам истину: каково твоё ремесло?“

И я ничего им не ответила и сказала в душе: «Теперь они меня убьют из‑за моих украшений и драгоценностей!» И я не произнесла ни слова, а разбойники обернулись к Али ибн Беккару и спросили его: «А ты кто будешь и откуда ты – твой вид не таков, как у простых людей». Но он промолчал, и мы скрыли наше положение и стали плакать.

И Аллах смягчил сердца воров, и они спросили нас: «Кто владелец дома, в котором вы были?» – «Его владелец – такой‑то ювелир», – сказали мы. И один из воров воскликнул: «Я хорошо знаю его и его дом – он живёт во втором своём доме, и я берусь тотчас привести его к вам».

И они сговорились, что поместят меня в одно место, одну, а Али ибн Беккара поместят в другое место, тоже одного, и сказали нам: «Отдыхайте и не бойтесь, что ваше дело раскроется, вы в безопасности».

А потом их товарищ отправился к ювелиру и привёл его, и ювелир разъяснил им наше дело, и мы с ним свиделись. И один из воров пригнал для нас лодку, и нас посадили в неё и переправились с нами на другой берег и выбросили нас на сушу и уехали. И приехали конные из ночной стражи и спросили нас: «Кто вы такие?» И я поговорила с начальником конных и сказала ему: «Я Шамс‑ан‑Нахар, любимица халифа. Я выпила вина и пошла к одной моей знакомой, жене везиря, и пришли разбойники и взяли меня и привели в это место, а увидав вас, они бросились бежать. И я могу наградить вас».

И когда начальник конных услышал мои слова, он узнал меня, и, сойдя со своего коня, посадил меня, и то же самое сделал с Али ибн Беккаром и ювелиром. И в сердце моем теперь пылает огонь беспокойства, в особенности из‑за ювелира, товарища Али ибн Беккара. Сходи же к нему, передай ему от меня привет и расспроси его про Али ибн Беккара».

И я заговорила с нею и стала её укорять за то, что она совершила, и предостерегала её и сказала: «О госпожа, бойся за себя». Но она закричала на меня и рассердилась из‑за моих слов. А потом я ушла от неё и пришла к тебе, но не нашла тебя. Я боялась пойти к ибн Беккару и осталась стоять, подстерегая тебя, чтобы спросить о нем, узнать, каково ему. Прошу тебя по твоей милости – возьми у меня сколько‑нибудь денег – ты ведь, наверное, Занял у твоих друзей вещи, а они у тебя погибли, так что тебе нужно возместить людям за их утварь, которая у тебя пропала».

И я ответил ей: «Слушаю и повинуюсь, ступай!» – рассказывал ювелир, – и мы с нею шли, пока не подошли к моему дому. «Постой здесь, пока я не вернусь к тебе», – сказала девушка…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят седьмая ночь

Когда же настала сто шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала ювелиру: „Постой здесь, пока я не вернусь к тебе“, – и ушла, а потом возвратилась с деньгами – продолжал ювелир, – и спросила: „О господин, где мы с тобою встретимся?“ А я отвечал ей: „Я пойду и сейчас же отправлюсь к себе домой, и ради тебя я придумаю что‑нибудь, как тебе свидеться с Али ибн Беккаром, – к нему ведь теперь затруднительно добраться“. – „Скажи, в какое место мне прийти?“ – спросила девушка. И я ответил ей: „Ко мне домой“.

И потом она попрощалась со мною и ушла, а я понёс деньги и, принеся их домой, сосчитал их, и оказалось, что денег пять тысяч динаров. Я отдал своим родным из них немного и тем, чьи вещи были за мною, я дал, взамен их, денег.

А потом я поднялся и, взяв с собою моих слуг, отправился к тому дому, из которого пропали вещи. Я привёл каменщиков и плотников и строителей, и они сделали дом снова таким же, каким он был, и я поселил там свою невольницу и забыл, что со мною случилось. И затем я пошёл и пришёл к дому Али ибн Беккара.

И когда я достиг его, ко мне подошли слуги ибн Беккара и сказали: «Наш господин ищет тебя ночью и днём, и он обещал нам, что всякого, кто тебя приведёт к нему, он отпустит на волю. И они ходят и разыскивают тебя, но не знают, в каком ты месте. К нашему господину вернулось здоровье, и он то приходит в себя, то впадает в беспамятство, а когда он приходит в сознание, то вспоминает тебя и говорит: „Пусть его непременно приведут ко мне на один миг!“ – и опять падает без чувств.

И я отправился к нему со слугой, – говорил ювелир, – и оказалось, что он не в состоянии говорить. И, увидав его, я сел у его изголовья, а он открыл глаза и при виде меня заплакал и воскликнул: «Привет тебе! Добро пожаловать!» Я поддержал его и посадил и прижал к своей груди, а он сказал мне: «Знай, о брат мой, с тех пор как я слёг, я не садился. Слава же Аллаху за то, что я увидал тебя!»

И я до тех пор поддерживал его, – говорил ювелир, – пока не поставил на ноги и не заставил пройти несколько шагов.

И он переменил одежду и выпил питьё, и все это для того, чтобы успокоилось его сердце. А когда я увидел на нем признаки здоровья, я рассказал ему, что было с невольницей (а меня никто не слышал), и потом я сказал: «Укрепи свой дух и силу, я знаю, что с тобою». И он улыбнулся, а я сказал ему: «Ты найдёшь лишь то, что тебя обрадует и исцелит». Затем Али ибн Беккар приказал подать кушанье и, когда его подали, сделал знак своим слугам, и те разошлись, а он сказал мне: «О брат мой, видел ли ты, что меня поразило?» И он извинился передо мною и спросил меня, каково мне было это время. И я рассказал ему о том, что со мною случилось, с начала до конца.

И Али ибн Беккар удивился, а затем он сказал слугам: «Принесите мне то‑то и то‑то». И ему принесли дорогие подстилки и копры и прочую домашнюю утварь из золота и серебра – больше того, что у меня пропало, и ибн Беккар отдал мне эти вещи, а я отослал их домой.

Я остался у Али ибн Беккара на ночь, а когда заблистало утро, он сказал мне: «Знай, что все имеет конец, и конец любви – смерть или единение, а я ближе к смерти. О, если бы я умер раньше того, что случилось! Ведь если бы Аллах не был к нам милостив, мы были бы посрамлены, и я не знаю, что приведёт меня к избавлению от того, что со мною. Если бы не страх перед Аллахом, я бы, наверное, ускорил свою гибель[209]. Знай, о брат мой, я как птица в клетке, и душа моя несомненно погибнет от горестей, но ей назначено определённое время и установленный срок».

И он стал плакать и сетовать и произнёс:

«Довольно с влюблённого тех слез, что уж пролиты,

Прогнала печаль давно терпение всякое.

Скрывающий тайное в душе собирал его,

Но око рассеяло все то, что им собрано».

А когда он кончил говорить эти стихи, я сказал ему:

«О господин, знай, что я намереваюсь уйти домой, – быть может, невольница вернётся ко мне с вестями». – «В этом нет беды, – сказал Али ибн Беккар, – но только скорее возвращайся и расскажи мне все, – ты видишь, в каком я состоянии».

И я простился с ним, – говорил ювелир, – и ушёл к себе домой, и не успел я как следует усесться, как пришла невольница, задыхаясь от слез. «Что с тобой?» – спросил я её, и она сказала: «О господин, знай: нас постигло то, что постигло, и случилось дело, которого мы боялись. Когда я вчера ушла от тебя, я нашла мою госпожу разгневанной на одну из тех двух прислужниц, которые были с нами в тот вечер, и она велела побить её, я девушка испугалась и убежала от своей госпожи; она вышла, и её встретил один из тех, что поставлены сторожить у ворот, и схватил и хотел вернуть её обратно к её госпоже, но девушка намекнула ему словами, и сторож обошёлся с ней ласково и выспросил, что с ней было. И девушка рассказала ему, что с ними произошло.

И весть об этом дошла до халифа, и он приказал перевести мою госпожу Шамс‑ан‑Нахар и все, что у неё есть, во дворец и поставить двадцать евнухов сторожить её. Я с нею до сих пор не видалась и не сообщила ей о причине Этого, и я подозреваю, что все произошло из‑за этого случая. Я испугалась за себя и растерялась, о господин, и не знаю, как поступить и как ухитриться в нашем с нею деле. У неё нет никого, кто бы лучше хранил тайну и был ближе к её сокрытию, чем я. Ступай же, господин, к Али ибн Беккару и расскажи ему об этом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят восьмая ночь

Когда же настала сто шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольница говорила ювелиру: „У моей госпожи нет никого, кто был бы ей ближе и лучше хранил бы тайну, чем твой господин и отправляйся поскорей к Али ибн Беккару; расскажи ему об этом, чтобы он был готов и остерёгся бы. А когда дело раскроется, мы придумаем, как поступить для спасения наших душ“.

И меня охватила от этого великая забота, – говорил ювелир, – и бытие моё покрылось мраком из‑за слов девушки.

И невольница собралась уходить, и я спросил её: «Как же поступить, когда в этом деле не осталось времени?» А она сказала мне: «Следует поспешить к Али ибн Беккару, если он твой друг и ты хочешь его спасения. Тебе надлежит поскорее сообщить ему об этом деле и не Затягивать для него срока и не быть на далёком расстоянии, а мне должно позаботиться о том, чтобы разведать новости».

Потом она простилась со мной и вышла. И когда невольница ушла, я поднялся и вышел за ней следом и отправился к Али ибн Беккару. Я увидел, что он тешит свою душу надеждами на единение и развлекается несбыточными мечтами. Увидав, что я быстро вернулся к нему, он воскликнул: «Я вижу, что ты вернулся ко мне сейчас же!» – «Потерпи и брось свои думы! – сказал я ему. – Случилось событие, которое сулит гибель твоей души и имущества».

И когда он услышал эти слова, лицо его изменилось, и он встревожился и воскликнул: «О брат мой, расскажи мне, что произошло!» – «О господин мой, – отвечал я, – знай, что случилось то‑то и то‑то и ты несомненно погиб, если пробудешь в этом доме до конца дня». И Али ибн Беккар оторопел, и дух едва не покинул его тело, а затем после этого он воскликнул: «Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! – и спросил: – Что мне делать, о брат мой, и каково твоё мнение?» – «Моё мнение, – ответил я, – такое: возьми с собою денег, сколько можешь, и тех слуг, которым доверяешь, и пойдём в другие земли раньше, чем кончится сегодняшний день». – «Слушаю и повинуюсь!» – сказал мне Али ибн Беккар.

А потом он вскочил смущённый, не зная, что делать, и то шёл, то падал. Он захватил, что мог, попросил прощенья у своих родных, завещал им то, что было ему нужно, и взял с собою трех нагруженных верблюдов, а затем он сел на своего коня, и я сделал то же самое, что сделал он. И мы выехали украдкой, переодетые, и поехали и продолжали ехать весь остальной день и ночь, а когда пришёл конец ночи, мы сложили наши тюки, спутали верблюдов и заснули.

И усталость опустилась на нас и заставила нас забыть о самих себе, и вдруг нас окружили воры и взяли все, что с нами было. Они перебили слуг, когда те захотели защитить нас, и оставили нас на месте в сквернейшем виде, после того как забрали наше имущество, угнали всех животных и уехали.

И когда мы с Али ибн Беккаром остались одни, то мы Поднялись и пошли, пока не настало утро, и тогда мы достигли одного города и, войдя в него, направились в мечеть. Мы вошли в неё нагие и просидели в углу мечети весь остальной день, а когда пришла ночь, мы переночевали там, без еды и питья.

И наступило утро, и мы совершили утреннюю молитву и сидели, и вдруг вошёл человек и приветствовал нас. Он сотворил молитву в два раката, а затем обернулся к нам и спросил: «О люди, вы чужеземцы?» – «Да, – сказали мы, – и воры преградили нам дорогу и раздели нас» и мы пришли в этот город и не знаем в нем никого, кто бы приютил нас». – «Не хотите ли пойти со мной в мой дом?» – спросил этот человек.

И тогда, – говорил ювелир, – я сказал Али ибн Беккару: «Пойдём с ним мы спасёмся от двух дел: во‑первых, мы боимся, что кто‑нибудь войдёт к нам в эту мечеть и узнает нас, и мы будем посрамлены, а во‑вторых, мы люди иноземные и нет нам места, где бы приютиться». – «Делай, что хочешь», – отвечал Али ибн Беккар. А тот человек сказал нам второй раз: «О бедняки, послушайтесь меня и идите со мной в мой дом!» И я ответил ему: «Слушаю и повинуюсь!»

И этот человек подарил нам кое‑что из своей одежды и одел нас, извиняясь перед нами, и был с нами ласков, и мы пошли с ним к его дому. Он постучал в ворота, и вышел маленький евнух и открыл ворота, и этот человек, хозяин дома, вошёл, я мы вошли за ним. Потом он велел принести узел, где были платья и тюрбаны, и надел на нас две одежды и дал нам два тюрбана, и мы повязали их и сели.

И вдруг пришла невольница со столиком и, поставив его перед нами, сказала: «Ешьте!» – и мы поели немного и столик убрали. Мы пробыли у этого человека, пока не пришла ночь. И тогда Али ибн Беккар принялся вздыхать и сказал: «Знай, о брат мой, я погиб несомненно, и я хочу завещать тебе нечто. А именно: когда увидишь, что я умер, войди к моей матушке и расскажи ей и вели ей прийти сюда для того, чтобы принимать соболезнования по мне и быть здесь, когда меня будут обмывать. И накажи ей быть стойкой в разлуке со мною».

И потом он упал без памяти, а очнувшись, он услышал, как невольница пела вдали и говорила стихи, и стал прислушиваться, внимая её голосу, а сам то обмирал, то приходил в себя, то плакал от скорби и печали из‑за того, что его постигло. И он услышал, как невольница, которая пела, произнесла такие стихи:

«Поспешила разлука вновь разлучить нас

После дружбы и близости и согласья

Разлучили превратности нас ночные;

Если б знать мне, когда придёт наша встреча!

О, как горько за близостью расставанье!

Если б только влюблённый им не терзался!

Горесть смерти – минута лишь, и проходит,

А разлука с любимыми – вечно в сердце.

Коль могли бы добраться мы до разлуки,

То разлука вкусила бы вкус разлуки».

Услышав стихи, произнесённые невольницей, Али ибн Беккар издал вопль, и дух его расстался с его телом.

И когда я увидел, что он умер, – говорил ювелир, – я поручил его заботам хозяина дома и сказал ему: «Знай, я ухожу в Багдад передать об этом его матери и близким, чтобы они пошли обрядить его». Потом я пришёл в Багдад и, зайдя домой, переменил на себе одежду, а затем я пришёл в дом Али ибн Беккара. И когда его слуги увидали меня, они подошли ко мне и стали меня расспрашивать про ибн Беккара, а я попросил их, чтобы они испросили мне разрешение войти к его матери. И она позволила мне войти, и я вошёл и приветствовал её и сказал: «Поистине, Аллах распоряжается душами по своей власти. И когда он решит какое‑нибудь дело, некуда убежать от решения его, и не бывало, чтобы умерла душа иначе, как по изволению Аллаха, в срок, установленный в записи».

И мать Али ибн Беккара предположила по этим словам, что её сын умер, и заплакала сильным плачем, а потом она воскликнула: «Ради Аллаха, прошу тебя, скажи мне, скончался ли мой сын?» И я не мог дать ей ответа из‑за плача И великой горести. Увидев, что я в таком состоянии, мать Али ибн Беккара задохнулась от плача и затем упала на землю без памяти. А очнувшись от обморока, она спросила: «Что было с моим сыном?» – и я воскликнул: «Да сделает Аллах великий твою награду за него!»

И потом я рассказал ей, как было с ним дело, от начала до конца. «Поручил ли он тебе что‑нибудь?» – спросила его мать, и я ответил ей: «Да», и рассказал, какое он дал мне поручение. «Поторопись обрядить его», – сказал я ей. И когда мать Али ибн Беккара услышала мои слова, она упала без памяти, а очнувшись, она принялась за то, что я наказал ей сделать.

Затем я ушёл от неё домой и пошёл по дороге, раздумывая о прекрасной юности Али ибн Беккара и его великой любви. И когда я так шёл, вдруг какая‑то женщина схватила меня за руку, и я посмотрел на неё и узнал невольницу…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестьдесят девятая ночь

Когда же настала сто шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир говорил: «И вдруг какая‑то женщина схватила меня за руку, и я всмотрелся в неё и вижу – это невольница, которая приходила от Шамс‑ан‑Нахар, и она была охвачена скорбью. И мы узнали друг друга и плакали вместе, пока не пришли к тому дому.

И я спросил её: «Узнала ли ты о том, что с юношей Али ибн Беккаром?»

«Нет, клянусь Аллахом!» – отвечала она. И я рассказал ей, что случилось и как было дело, и мы все время плакали. И потом я спросил её: «А как поживает твоя госпожа?»

И она отвечала: «Повелитель правоверных не стал слушать ничьих слов о ней, так как он сильно любил её и её поступки он толковал прекрасным образом. И халиф сказал ей: „О Шамс‑ан‑Нахар, ты мне дорога, и я стерплю Это от тебя наперекор твоим врагам“, – и велел обставить для неё комнату с вызолоченными стенами и прекрасное помещение. И моя госпожа зажила у него после Этого приятнейшею жизнью, пользуясь великим благоволением. И случилось в один из дней, что халиф сел, как обычно, за питьё, и наложницы явились пред лицо его, и он усадил их по местам, и Шамс‑ан‑Нахар посадил с собою рядом (а у неё пропало терпенье, и страданье её увеличилось). И халиф приказал одной из невольниц петь, и она взяла лютню, наладила её и настроила и, ударив по струнам, произнесла такие стихи:

«Зовущий нередко звал к любви, и внимала я,

И слезы чертили страсть чертой на щеке моей.

И кажется, слезы глаз вещают, что чувствуем –

Что скрыл я, открыл их ток, скрыв то, что открыть я мог.

Так как же стремиться скрыть любовь и таить её?

Покажет ведь, что со мной, безмерная страсть моя.

Приятна теперь мне смерть, раз милых лишился я,

Узнать бы, что ныне им приятно, как нет меня!»

И, услышав, как невольница говорит эти стихи, Шамсан‑Нахар не могла сидеть и упала без памяти. И халиф кинул кубок и привлёк её к себе и закричал, а невольницы зашумели, и повелитель правоверных стал переворачивать Шамс‑ан‑Нахар и шевелить её, и вдруг оказалось, что она мертва.

И повелитель правоверных опечалился из‑за её смерти великой печалью и приказал сломать все бывшие в комнате сосуды и лютни и увеселяющие музыкальные инструменты. А когда Шамс‑ан‑Нахар умерла, он положил её к себе на колени и провёл подле неё всю остальную ночь.

Когда же взошёл день, он обрядил её и велел её обмыть и завернуть в саван и похоронить и печалился о ней великой печалью, но не спросил, что с ней было и какое случилось с нею дело».

Потом невольница сказала ювелиру: «Прошу тебя, ради Аллаха, извести меня в тот день, когда прибудет похоронное шествие Али ибн Беккара, чтобы я могла присутствовать на его погребении». И он отвечал ей: «Что касается меня, то ты меня найдёшь в каком хочешь месте, а вот ты – где я найду тебя и кто может до тебя добраться в том месте, где ты находишься?» И невольница сказала ему: «Когда умерла Шамс‑ан‑Нахар, повелитель правоверных отпустил её невольниц на свободу, со дня её смерти, и меня тоже, среди них, и мы находимся у её гробницы, в таком‑то месте».

И я поднялся, – говорил ювелир, – и пришёл к могиле Шамс‑ан‑Нахар и посетил её, а потом ушёл своей дорогой и ожидал похорон Али ибн Беккара, пока шествие не прибыло.

И жители Багдада вышли хоронить его, и я вышел с ними и увидал ту невольницу среди женщин, и она горевала сильнее всех. И в Багдаде не было похорон великолепнее этих, и мы шли в большой тесноте, пока не достигли могилы и не закопали его на милость великого Аллаха.

И я не перестаю посещать его могилу и могилу Шамсан‑Нахар, – сказал ювелир. – И вот вся повесть о том, что с ними было, да помилует их обоих Аллах!»

Но это не удивительнее повести о царе Шахрамане».

«А как это было?» – спросил Шахразаду царь…

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Повесть о царе Шахрамате, сыне его Камар‑аз‑Замане и царевне Будур (ночи 170–249)

Ночь, дополняющая до ста семидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до ста семидесяти, Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что был в древние времена и минувшие века и столетия царь, которого звали царь Шахраман. И был он обладателем большого войска и челяди и слуг, но только велики сделались его годы, и кости его размякли, и не было послано ему ребёнка.

И он размышлял про себя и печалился и беспокоился и пожаловался на это одному из своих везирей и сказал: «Я боюсь, что, когда умру, царство погибнет, так как я не найду среди моих потомков кого‑нибудь, чтобы управлять им после меня». И тот везирь отвечал ему: «Быть может, Аллах совершит впоследствии нечто; положись же на Аллаха, о царь, и взмолись к нему».

И царь поднялся, совершил омовение и молитву в два раката и воззвал к великому Аллаху с правдивым намерением, а потом он призвал свою жену на ложе и познал её в это же время, и она зачала от него, по могуществу Аллаха великого.

А когда завершились её месяцы, она родила дитя мужского пола, подобное луне в ночь полнолуния, и царь назвал его Камар‑аз‑Заманом[210] и обрадовался ему до крайней степени. И он кликнул клич, чтобы город украсили, и город был украшен семь дней, и стучали в барабаны и били в литавры. А младенцу царь назначил кормилиц и нянек, и воспитывался он в величии и неге, пока не прожил пятнадцать лет. И он превосходил всех красотою и прелестью и стройностью стана и соразмерностью, и отец любил его и не мог с ним расстаться ни ночью, ни днём.

И отец мальчика пожаловался одному из своих везирей на великую любовь свою к сыну и сказал: «О везирь, поистине я боюсь, что дитя моё, Камар‑аз‑Замана, постигнут удары судьбы и случайности, и хочу я женить его в течение моей жизни». – «Знай, о царь, – ответил ему везирь, – что жениться значит проявить благородство нрава, и правильно будет, чтобы ты женил твоего сына, пока ты жив, раньше, чем сделаешь его султаном».

И тогда царь Шахраман воскликнул: «Ко мне моего сына Камар‑аз‑Замана!» И тот явился, склонив голову к земле от смущения перед своим отцом. И отец сказал ему: «О Камар‑аз‑Заман, я хочу тебя женить и порадоваться на тебя, пока я жив», – а юноша ответил: «О батюшка, знай, что нет у меня охоты к браку и душа моя не склонна к женщинам, так как я нашёл много книг и рассуждений об их коварстве и вероломстве. И поэт сказал:

А коли вы спросите о жёнах, то истинно

Я в женских делах премудр и опытен буду.

И если седа глава у мужа иль мало средств,

Не будет тогда ему в любви их удела.

А другой сказал:

Не слушайся женщин – вот покорность прекрасная,

Несчастлив тот юноша, что жёнам узду вручил:

Мешают они ему в достоинствах высшим стать,

Хотя бы стремился он к науке лет тысячу».

А окончив свои стихи, он сказал: «О батюшка, брак – нечто такое, чего я не сделаю никогда, хотя бы пришлось мне испить чашу гибели».

И когда султан Шахраман услышал от своего сына такие слова, свет стал мраком перед лицом его, и он сильно огорчился…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят первая ночь

Когда же настала сто семьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда царь Шахраман услышал от своего сына такие слова, свет стал мраком перед лицом его, и он огорчился, что его сын Камар‑аз‑Заман не послушался, когда он посоветовал ему жениться. Но из‑за сильной любви к сыну он не пожелал повторить ему эти речи и гневить его, а, напротив, проявил заботливость и оказал ему уважение и всяческую ласку, которой можно привлечь любовь к сердцу. А при всем этом Камар‑аз‑Заман каждый день становился все более красив, прелестен, изящен и изнежен.

И царь Шахраман прождал целый год и увидел, что тот сделался совершенен по красноречию и прелести, и люди теряли из‑за него честь. Все веющие ветры разносили его милости, и стал он в своей красоте искушением для влюблённых и по своему совершенству – цветущим садом для тоскующих. Его речи были нежны, и лицо его смущало полную луну, и был он строен станом, соразмерен, изящен и изнежен, как будто он ветвь ивы или трость бамбука. Его щека заменяла розу и анемон, а стан его – ветку ивы, и черты его были изящны, как сказал о нем говоривший:

Явился он, и сказали: «Хвала творцу!»

Прославлен тот, кем он создан столь стройным был»

Прекрасными всеми всюду владеет он,

И все они покоряться должны ему,

Слюна его жидким мёдом нам кажется,

Нанизанный ряд жемчужин – в устах его.

Все прелести он присвоил один себе

И всех людей красотою ума лишил.

Начертано красотою вдоль щёк его:

«Свидетель я, – нет красавца опричь его».

А когда Камар‑аз‑Заману исполнился ещё один год, его отец призвал его к себе и сказал ему; «О дитя моё, не выслушаешь ли ты меня?» И Камар‑аз‑Заман пал на Землю перед своим отцом из почтительного страха перед ним, и устыдился и воскликнул: «О батюшка, как мне тебя не выслушать, когда Аллах мне велел тебе повиноваться и не быть ослушником?»

«О дитя моё, – сказал ему тогда царь Шахраман, – Знай, что я хочу тебя женить и порадоваться на тебя при жизни и сделать тебя султаном в моем царстве прежде моей смерти».

И когда Камар‑аз‑Заман услышал это от своего отца, он ненадолго потупил голову, а потом поднял её и сказал: «О батюшка, такое я не сделаю никогда, хотя бы пришлось мне испить чашу гибели. Я знаю и уверен, что великий Аллах вменил мне в обязанность повиноваться тебе, но, ради Аллаха, прошу тебя, не принуждай меня к браку и не думай, что я женюсь когда‑либо в моей жизни, так как я читал книги древних и недавно живших и осведомлён о том, какие их постигли от женщин искушения, бедствия и беспредельные козни, и о том, что рассказывают про их хитрости. А как прекрасны слова поэта:

Распутницей кто обманут,

Тому не видать свободы,

Хоть тысячу он построит

Покрытых железом замков.

Ведь строить их бесполезно,

И крепости не помогут,

И женщины всех обманут –

Далёких так же, как близких,

Они себе красят пальцы

И в косы вплетают ленты

И веки чернят сурьмою,

И пьём из‑за них мы горесть,

А как прекрасны слова другого:

Право, женщины, если даже звать к воздержанию их, –

Кости мёртвые, что растерзаны хищным ястребом.

Ночью речи их и все тайны их тебе отданы,

А наутро ноги и руки их не твои уже.

Точно хан[211] они, где ночуешь ты, а с зарёй – в пути,

И не знаешь ты, кто ночует в нем, когда нет тебя».

Услышав от своего сына Камар‑аз‑Замана эти слова и поняв эти нанизанные стихи, царь Шахраман не дал ему ответа вследствие своей крайней любви к нему и оказал ему ещё большую милость и уважение.

И собрание разошлось в тот же час, и, после того как собрание было распущено, царь позвал своего везиря и уединился с ним и сказал ему: «О везирь, поведай мне, как мне поступить с моим сыном Камар‑аз‑Заманом, как женить его…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят вторая ночь

Когда же настала сто семьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь потребовал к себе везиря и уединился с ним и сказал ему: „О везирь, скажи мне, как мне поступить с моим сыном Камар‑аз‑Заманом. Я спросил у тебя совета насчёт его брака, и это ты мне посоветовал его женить, прежде чем я сделаю его султаном. Я говорил с сыном о браке много раз, но он не согласился со мною; посоветуй же мне теперь, о везирь, что мне делать?“ – „О царь, – ответил везирь, – потерпи ещё год, а потом, когда ты захочешь заговорить с твоим сыном об этом деле, не говори тайком, но заведи с ним речь в день суда, когда все везири и эмиры будут присутствовать и все войска будут стоять тут же. И когда эти люди соберутся, пошли в ту минуту за твоим сыном Камар‑аз‑Заманом и вели ему явиться, а когда он явится, скажи ему о женитьбе в присутствии везирей и вельмож и обладателей власти. Он обязательно устыдится и не сможет тебе противоречить в их присутствии“.

Услышав от своего везиря эти слова, царь Шахраман обрадовался великою радостью и счёл правильным его мнение и наградил его великолепным платьем. И царь Шахраман не говорил со своим сыном Камар‑аз‑Заманом год о женитьбе. И с каждым днём из дней, что проходили над ним, юноша становился все более красив, прекрасен, блестящ и совершенен, и достиг он возраста близкого к двадцати годам, и Аллах облачил его в одежду прелести и увенчал его венцом совершенства. И око его околдовывало сильнее, чем Харут[212], а игра его взора больше сбивала с пути, чем Тагут[213]. Его щеки сияли румянцем, и веки издевались над острорежущим, а белизна его лба говорила о блестящей луне, и чернота волос была подобна мрачной ночи. Его стан был тоньше летучей паутинки, а бедра тяжелее песчаного холма; вид его боков возбуждал горесть, и стан его сетовал на тяжесть бёдер, и прелести его смущали род людской, как сказал о нем кто‑то из поэтов в таких стихах:

Я щекой его и улыбкой уст поклянусь тебе

И стрелами глаз, оперёнными его чарами»

Клянусь мягкостью я боков его, остриём очей,

Белизной чела и волос его чернотой клянусь.

И бровями теми, что сон прогнали с очей моих,

Мною властвуя запрещением и велением,

И ланиты розой и миртой нежной пушка его,

И улыбкой уст и жемчужин рядом во рту его,

И изгибом шеи и дивным станом клянусь его,

Что взрастил гранатов плоды своих на груди его,

Клянусь бёдрами, что дрожат всегда, коль он движется,

Иль спокоен он, клянусь нежностью я боков его;

Шелковистой кожей и живостью я клянусь его,

И красою всей, что присвоена целиком ему,

И рукой его, вечно щедрою, и правдивостью

Языка его, и хорошим родом, и знатностью.

Я клянусь, что мускус, дознаться коль, – аромат его,

И дыханьем амбры нам веет ветер из уст его.

Точно так же солнце светящее не сравнится с ним,

И сочту я месяц обрезком малым ногтей его».

И затем царь Шахраман слушал речи везиря ещё год, пока не случился день праздника…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят третья ночь

Когда же настала сто семьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Шахраман послушался совета везиря и ждал ещё год, пока не случился день праздника. И пришёл день суда, и зал собраний царя наполнился тогда эмирами, везирями, вельможами царства и воинами и людьми власти, а затем царь послал За своим сыном Камар‑аз‑Заманом, и тот, явившись, три раза поцеловал землю меж рук своего отца и встал перед ним, заложив руки за спину.

И его отец сказал ему: «Знай, о дитя моё, что я послал за тобой и велел тебе на сей раз явиться в это собрание, где присутствуют перед нами все вельможи царства, только для того, чтобы дать тебе одно приказание, насчёт которого ты мне не прекословь. А именно: ты женишься, ибо я желаю женить тебя на дочери какого‑нибудь царя и порадоваться на тебя прежде моей смерти».

Услышав это от своего отца, Камар‑аз‑Заман опустил ненадолго голову к земле, а затем поднял голову к отцу, и его охватили в эту минуту безумие юности и глупость молодости, и он воскликнул: «Что до меня, то я никогда не женюсь, хотя бы мне пришлось испить чаши гибели, а что касается тебя, то ты старец великий по годам, но малый по уму! Разве ты не спрашивал меня о браке раньше сегодняшнего дня уже дважды, кроме этого раза, а я не соглашался на это?»

Потом Камар‑аз‑Заман разъединил руки, заложенные за спину, и засучил перед своим отцом рукава до локтей, будучи гневен, и сказал своему отцу много слов, и сердце его волновалось, и его отец смутился, и ему стало стыдно, так как это случилось перед вельможами его царства и воинами, присутствовавшими на празднике. А потом царя Шахрамана охватила ярость царей, и он закричал на своего сына, так что устрашил его, и крикнул невольникам, которые были перед ним, и сказал им: «Схватите его!»

И невольники побежали к царевичу, обгоняя друг друга, и схватили его и поставили перед его отцом, и тот приказал скрутить ему руки, и Камар‑аз‑Замана скрутили и поставили перед царём, и он поник головой от страха и ужаса, и его лоб и лицо покрылись жемчугом испарины, и сильное смущение и стыд охватили его.

И тогда отец стал бранить и ругать его и воскликнул: «Горе тебе, о дитя прелюбодеяния и питомец бесстыдства! Как может быть таким твой ответ мне перед моей стражей и воинами! Но тебя ещё до сих пор никто не проучил…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят четвёртая ночь

Когда же настала сто семьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Шахраман сказал своему сыну Камар‑аз‑Заману: „Как может быть таким твой ответ мне перед моей стражей и воинами! Но тебя ещё до сих пор никто не проучил! Разве ты не знаешь, что если бы поступок, который совершён тобою, исходил от простолюдина из числа простых людей, Это было бы с его стороны очень гадко?“

Потом царь велел своим невольникам развязать скрученного Камар‑аз‑Замана и заточить его в одной из башен крепости. Тогда его взяли и отвели в древнюю башню, где была разрушенная комната, а посреди комнаты был развалившийся старый колодец. И комнату подмели и вытерли там пол и поставили в ней для Камар‑азЗамана ложе, а на ложе ему постлали матрас и коврик и положили подушку и принесли большой фонарь и свечу, так как в этой комнате было темно днём.

А затем невольники ввели Камар‑аз‑Замана в это помещение и у дверей комнаты поставили евнуха. И Камараз‑Заман поднялся на ложе, с разбитым сердцем и печальной душой, и он упрекал себя и раскаивался в том, что произошло у него с отцом, когда раскаяние было ему бесполезно. «Прокляни, Аллах, брак и девушек и обманщиц женщин! – воскликнул он. – О, если бы я послушался моего отца и женился! Поступи я так, мне было бы лучше, чем в этой тюрьме».

Вот что было с Камар‑аз‑Заманом. Что же касается его отца, то он пребывал на престоле своего царства остаток дня, до времени заката, а затем уединился с везирем и сказал ему: «Знай, о везирь, ты был причиной всего того, что произошло между мной и моим сыном, так как ты посоветовал мне то, что посоветовал. Что же ты посоветуешь мне делать теперь?» – «О царь, – ответил ему везирь, – оставь твоего сына в тюрьме на пятнадцать дней, а потом призови его к себе и вели ему жениться: он не будет тебе больше противоречить…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят пятая ночь

Когда же настала сто семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь сказал царю Шахраману: „Оставь твоего сына в тюрьме на пятнадцать дней, а потом призови его к себе и вели ему жениться: он не будет тебе больше противоречить“.

И царь последовал совету везиря. Он пролежал эту ночь с сердцем, занятым мыслью о сыне, так как любил его великой любовью, ибо не было у него другого ребёнка. А к царю Шахраману всякую ночь приходил сон только тогда, когда он клал руку под голову своему сыну Камар‑аз‑Заману. И царь провёл эту ночь с умом расстроенным из‑за сына, и он ворочался с боку на бок, точно лежал на углях дерева – гада[214], и его охватило беспокойство, и сон не брал его всю эту ночь. И глаза его пролили слезы, и он произнёс такие стихи:

«Долга надо мною ночь, а сплетники дремлют.

«Довольно тебе души, разлукой смущённой, –

Я молвил (а ночь моя ещё от забот длинней), –

Ужель не вернёшься ты, сияние утра? –

И слова другого:

Как заметил я, что

Плеяд глаза сном смежаются,

И укрылся звезда Севера дремотой,

А Медведица в платье горести обнажила лик, –

Тотчас понял я, что свет утренний скончался».

Вот что было с царём Шахраманом. Что же касается Камар‑аз‑Замана, то когда пришла к нему ночь, евнух подал ему фонарь, зажёг для него свечу и вставил её в подсвечник, а потом он подал ему кое‑чего съестного, и Камар‑аз‑Заман немного поел. И он принялся укорять себя за то, что был невежой по отношению к отцу, и сказал своей душе: «О душа, разве ты не знаешь, что сын Адама – заложник своего языка и что именно язык человека ввергает его в гибель?»

А потом глаза его пролили слезы, и он заплакал о том, что совершил. С болящей душой и расколовшимся сердцем он до крайности раскаивался в том, как он поступил по отношению к отцу, и произнёс:

«Знай: смерть несут юноше оплошности уст его,

Хотя не погибнет муж, оплошно ступив ногой,

Оплошность из уст его снесёт ему голову,

А если споткнётся он, – здрав будет со временем».

А когда Камар‑аз‑Заман кончил есть, он потребовал, чтобы ему вымыли руки, и невольник вымыл ему руки после еды, и затем Камар‑аз‑Заман поднялся и совершил предзакатную и ночную молитву[215] и сел…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят шестая ночь

Когда же настала сто семьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑аз‑Заман, сын царя Шахрамана, совершил предзакатную и ночную молитву и сидел на ложе, читая Коран. Он прочёл главы „О корове“, „Семейство Имрана“, „Я‑Син“, „Ар‑Рахман“, „Благословенна власть“, „Чистосердечие“ и „Главы‑охранительницы“ и закончил молением и возгласом: „У Аллаха ищу защиты!“

А потом он лёг на ложе, на матрас из мадинского атласа, одинаковый по обе стороны и набитый иракским шёлком, а под головой у него была подушка, набитая перьями страуса. И когда он захотел лечь, он снял верхнюю одежду и, освободившись от платья, лёг в рубахе из тонкой вощёной материи, а голова его была покрыта голубой мервской повязкой. И в тот час этой ночи Камараз‑Заман стал подобен луне, когда она бывает полной в четырнадцатую ночь месяца. Потом он накрылся шёлковым плащом и заснул, и фонарь горел у него в ногах, а свеча горела над его головой, и он спал до первой трети ночи, не зная, что скрыто для него в неведомом и что ему предопределил ведающий сокровенное.

И случилось по предопределённому велению и заранее назначенной судьбе, что эта башня и эта комната были старые, покинутые в течение многих лет. И в комнате был римский колодец, где пребывала джинния, которая жила в нем. А звали её Маймуна, и была она из потомства Иблиса проклятого и дочерью Димирьята, одного из знаменитых царей джиннов…»

И Шахразаду застигло утро, в она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят седьмая ночь

Когда же настала сто семьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что эту джиннию звали Маймуна, и была она дочерью Димирьята, одного из знаменитых царей[216] джиннов.

И когда Камар‑аз‑Заман проспал до первой трети ночи, эта ифритка поднялась из римского колодца и направилась к небу, чтобы украдкой подслушивать[217], и, оказавшись на верху колодца, она увидела свет, который горел в башне, в противность обычаю. А ифритка эта жила в том месте долгий срок лет, и она сказала про себя: «Я ничего такого здесь раньше не видела», – и, увидев свет, она изумилась до крайности, и ей пришло на ум, что этому обстоятельству непременно должна быть причина.

И она направилась в сторону этого света и, увидев, что он исходит из комнаты, подошла к ней и увидала евнуха, который спал у дверей комнаты. А войдя в комнату, она нашла там поставленное ложе и на нем спящего человека, и свеча горела у него в головах, а фонарь горел у его ног. И ифритка Маймуна подивилась этому Свету и мало‑помалу подошла к нему и, опустив крылья, встала у ложа.

Она сняла плащ с лица Камар‑аз‑Замана и взглянула на него и некоторое время стояла, ошеломлённая его красотою и прелестью, и оказалось, что сияние его лица сильнее света свечки, и лицо его мерцало светом, и глаза его, во сне, стали как глаза газели, и зрачки его почернели и щеки зарделись и веки расслабли, а брови изогнулись, как лук, и повеяло от него благовонным мускусом, как сказал о нем поэт:

Я лобзал его, и чернели томно зрачки его,

Искусители, и щека его алела.

О душа, коль скажут хулители, что красе его

Есть подобие, так скажи ты им: «Подайте!»

И когда ифритка Маймуна, дочь Димирьята, увидала его, она прославила Аллаха и воскликнула: «Благословен Аллах, лучший из творцов!» (А эта ифритка была из правоверных джиннов.) Она продолжала некоторое время смотреть в лицо Камар‑аз‑Замана, восклицая: «Нет бога, кроме Аллаха!» – и завидуя юноше, завидуя его красоте и прелести, и потом сказала про себя: «Клянусь Аллахом, я не буду ему вредить и никому не дам его обидеть и выкуплю его от всякого зла! Поистине, это красивое лицо достойно лишь того, чтобы на него смотрели и прославляли за него Аллаха. Но как могло случиться, что родные положили его в это разрушенное место; если бы к нему сейчас явился кто‑нибудь из наших маридов, он наверное погубил бы „его“.

Потом ифритка склонилась над Камар‑аз‑Заманом и поцеловала его между глаз, а после этого она опустила плащ ему на лицо и, накрыв его, распахнула крылья и полетела в сторону неба. Она вылетела из‑под сводов той комнаты и продолжала лететь по воздуху, поднимаясь ввысь, пока не приблизилась к нижнему небу[218]. И вдруг она услыхала хлопанье крыльев в воздухе и направилась на этот шум. И когда она приблизилась, то оказалось, что Это ифрит, которого звали Дахнаш, и Маймуна низверглась на него, как низвергается ястреб.

И когда Дахнаш почуял её и узнал, что это Маймуна, дочь царя джиннов, он испугался, и у него затряслись поджилки. И он попросил у неё защиты и сказал ей: «Заклинаю тебя величайшим, благороднейшим именем, и вышним талисманом, что вырезан на перстне Сулеймана[219], будь со мною мягкой и не вреди мне!»

И Маймуна услышала от Дахнаша эти слова, и сердце её сжалилось над ним, и она сказала: «Ты заклинаешь меня, о проклятый, великою клятвой, но я не отпущу тебя, пока ты не расскажешь, откуда ты сейчас прилетел».

«О госпожа, – ответил ифрит, – знай, что прилетел я из крайних городов Китая и с внутренних островов. Я расскажу тебе о диковине, которую я видел в эту ночь, и если ты найдёшь, что мои слова – правда, позволь мне лететь своей дорогой и напиши мне твоей рукой свидетельство, что я твой вольноотпущенник, чтобы мне не причинил зла никто из племени джиннов – летающих, вышних, нижних или ныряющих».

И Маймуна спросила его: «Что же ты видел этой ночью, о лжец, о проклятый? Рассказывай и не лги мне, желая спастись от меня своей ложью. Клянусь надписью, вырезанной в гнезде перстня Сулеймана ибн Дауда, – мир с ними обоими! – если твои слова не будут правдивы, я вырву тебе перья своей рукой, порву твою кожу и переломаю тебе кости!» И ифрит Дахнаш, сын Шамхураша крылатого, ответил ей; «Я согласен, о госпожа, на это условие…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят восьмая ночь

Когда же настала сто семьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло меня, о счастливый царь, что Дахнаш ответил Маймуне: «Я согласен, о госпожа, на это условие, – а потом он сказал: – Знай, о госпожа, что этой ночью я улетел с внутренних островов в землях китайских (а это земля царя аль‑Гайюра, владыки островов и земель и семи дворцов). И у этого Варя я видел дочку, лучше которой не сотворил Аллах в её время. Я не могу тебе описать её, так как мой язык не имеет сил, чтобы её описать как должно, но я упомяну о некоторых её качествах приблизительно. Её волосы – как ночь разлуки и расставанья, а лицо её – точно дни единенья, и отлично описал её тот, кто сказал:

Распустила три она локона из волос своих Ночью тёмною и четыре ночи явила нам, И к луне на небе лицом она обратилась, И явила мне две луны она одновременно.

И нос её – как острие полированного меча, а щеки – точно алое вино. Её щеки похожи на анемон, и губы её – точно кораллы или сердолик, её слюна желаннее вина, и вкус её погасит мучительный огонь. Её языком движет великий разум и всегда готовый ответ, и грудь её – искушение для тех, кто её видит. Слава же тому, кто её сотворил и соразмерил!

И две руки её круглые и гладкие, как сказал о ней поэт, охваченный любовью:

И кисти, которые, браслетов не будь на них,

Текли бы из рукавов, как быстрый ручей течёт.

А груди её точно две шкатулки из слоновой кости, сиянье которых заимствуют луна и солнце. И живот у неё в свёрнутых складках, как складки египетских материи, расшитых парчой, и складки эти подобны бумажным свиткам. И доходит это все до тонкого стана, подобного призраку воображения, а он покоится на бёдрах, похожих на кучи песку, и сажают они её, когда она хочет встать, я пробуждают её, когда она хочет спать, как сказал поэт (и хорошо сказал):

И бедра её ко слабому прикрепились,

А бедра ведь те и к ней и ко мне жестоки.

Как вспомню я их, меня поднимут они тотчас,

Её же они, коль встанет она, посадят.

И этот таз обременяет две ляжки, округлённые и гладкие, а икры её – точно столбы из жемчуга, и все это носят ноги, тонкие и заострённые, как острие копья, – творение заботливого, судящего. И подивился я их малым размерам: как могут они носить то, что над ними? И я был краток в описании и кончаю его, боясь затянуть…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто семьдесят девятая ночь

Когда же настала сто семьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ифрит Дахнаш ибн Шамхураш говорил ифритке Маймуне: „И я был краток в описании её, боясь его затянуть“.

И, услышав описание этой девушки и её красоты и прелести, Маймуна изумилась, а Дахнаш сказал ей: «Поистине, отец этой девушки могучий царь, витязь нападающий, погружающийся в шум битв и ночью и днём. И не страшится он смерти и не боится кончины, ибо он жестокий несправедливец и мрачный видом покровитель.

Он обладает войсками и отрядами, областями, островами, городами и домами, и зовут его царь аль‑Гайюр, владыка островов, морей и семи дворцов. И любил он свою дочь, ту девушку, которую я описал тебе, сильной любовью. Из‑за своей любви к ней он свёз к себе богатства всех царей и построил ей семь дворцов – каждый дворец особого рода: первый дворец – из хрусталя, второй – из мрамора, третий – из китайского железа, четвёртый дворец – из руд и драгоценных камней, пятый – из глины, разноцветных агатов и алмазов, шестой дворец – из серебра и седьмой – из золота.

И он наполнил эти семь дворцов разнообразными, роскошными коврами из шелка, золотыми и серебряными сосудами и всякой утварью, которая нужна царям. И он приказал своей дочери жить в каждом из этих дворцов часть года, а затем переезжать в другой дворец. А имя её – царевна Будур[220].

И когда красота царевны сделалась знаменита и молва о ней распространилась по странам, все цари стали посылать к её отцу, сватая у него девушку. И отец советовался с нею и склонял её к замужеству, но разговоры о замужестве были ей отвратительны. И она говорила своему отцу: «О батюшка, нет у меня никакой охоты выходить замуж. Я госпожа, правительница и царица, и правлю людьми и не хочу мужчины, который будет править мною».

И всякий раз, как она отказывалась выйти замуж, желание сватавшихся все увеличивалось. И тогда все цари внутренних островов Китая принялись посылать её отцу подарки и редкости и писать ему относительно брака с нею. И отец много раз советовал ей выйти замуж, по девушка прекословила ему и была с ним дерзка, и разгневалась на него и сказала: «О батюшка, если ты ещё раз заговоришь со мной о замужестве, я пойду в комнату, возьму меч и воткну его рукояткой в землю, а острие я приложу к животу и обопрусь на него, так что оно выйдет из моей спины, и убью себя».

И когда отец услышал от дочери эти слова, свет стал мраком пред лицом его, и сердце его загорелось из‑за дочери великим огнём. Он испугался, что она убьёт себя, и не знал, как быть с нею и с царями, которые к ней посватались.

«Если уж тебе никак не выйти замуж, воздержись от того, чтобы входить и выходить», – сказал он ей, и затем ввёл её в комнату, заточил её там и приставил, чтобы сторожить её, десять старух управительниц. Он запретил ей появляться в тех семи дворцах и сделал вид, что гневен на неё, а ко всем царям он отправил письма и известил их, что разум девушки поражён бесноватостью. И сейчас год, как она в заточении».

А потом ифрит Дахнаш сказал ифритке Маймуне: «Я отправляюсь к ней каждую ночь, о госпожа, и смотрю на неё и наслаждаюсь её лицом, и целую её, спящую, меж глаз. Из за любви к ней я не причиняю ей вреда или обид и не сажусь на неё, так как её юность прекрасна и прелесть её редкостна и каждый, кто увидит её, приревнует к самому себе. Заклинаю тебя, о госпожа, воротись со мною и посмотри на её красоту, прелесть и стройность, и соразмерность, а после этого, если захочешь меня наказать и взять в плен, сделай это: ведь и приказ и запрет принадлежит тебе».

И ифрит Дахнаш поник головой и опустил крылья к земле, а ифритка Маймуна, посмеявшись над его словами и плюнув ему в лицо, сказала: «Что такое эта девушка, про которую ты говоришь? Она только черепок, чтобы мочиться! Фу! Фу! Клянусь Аллахом, я думала, что у тебя диковинное дело или удивительная история, о проклятый! А как же было бы, если бы ты увидел моего возлюбленного! Я сегодня ночью видела такого человека, что, если бы ты его увидел хоть во сне, ты бы наверное стал расслабленным и у тебя потекли бы слюни». – «А что за история с этим юношей?» – спросил её Дахнаш.

И Маймуна сказала: «Знай, о Дахнаш, что с этим юношей случилось то же, что случилось с твоей возлюбленной, о которой ты говорил: его отец много раз приказывал ему жениться, а он отказывался, и когда он не послушался отца, тот рассердился и заточил его в башне, где я живу. И сегодня ночью я поднялась и увидала его». – «О госпожа, – сказал Дахнаш, – покажи мне Этого юношу, чтобы я посмотрел, красивей ли он, чем моя возлюбленная, царевна Будур, или нет. Я не думаю, что найдётся в теперешнее время подобный моей возлюбленной». – «Ты лжёшь, о проклятый, о сквернейший из маридов и презреннейший из чертей! – воскликнула ифритка. – Я уверена, что не найдётся подобного моему возлюбленному в этих землях…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до ста восьмидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до ста восьмидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ифритка Маймуна сказала ифриту Дахнашу: „Я уверена, что не найдётся подобного моему возлюбленному в этих землях. Сумасшедший ты, что ли, что сравниваешь свою возлюбленную с моим возлюбленным?“ – „Заклинаю тебя Аллахом, госпожа, полети со мной и посмотри на мою возлюбленную, а я вернусь с тобою и посмотрю на твоего возлюбленного“, – сказал ей Дахнаш.

И Маймуна воскликнула: «Обязательно, о проклятый, ты ведь коварный черт! Но я полечу с тобой и ты полетишь со мной только с каким‑нибудь залогом и с условием, что, если твоя возлюбленная, которую ты любишь и превозносишь сверх меры, окажется лучше моего возлюбленного, о котором я говорила и которого я люблю и превозношу, – этот залог будет тебе против меня. Но если окажется лучше мой возлюбленный, – залог будет мне против тебя».

«О госпожа, – отвечал ей ифрит Дахнаш, – я принимаю от тебя это условие и согласен на него. Отправимся со мною на острова». – «Нет! Место, где мой возлюбленный, ближе, чем место твоей возлюбленной, – сказала Маймуна. – Вот он, под нами. Спустись со мною, чтобы посмотреть на моего возлюбленного, а потом мы отправимся к твоей возлюбленной».

И Дахнаш сказал: «Внимание и повиновение!» – а затем они спустились вниз и сошли в круглое помещение, которое было в башне. И Маймуна остановила Дахнаша возле ложа и, протянув руку, подняла шёлковое покрывало с лица Камар‑аз‑Замана, сына царя Шахрамана, и лицо его заблистало, засверкало, засветилось и засияло. И Маймуна взглянула на него и в тот же час и минуту обернулась к Дахнашу и воскликнула: «Смотри, о проклятый, и не будь безобразнейшим из безумцев! Мы – женщины, и он для нас искушение».[221] И Дахнаш посмотрел на юношу и некоторое время его разглядывал, а потом он покачал головой и сказал Маймуне: «Клянусь Аллахом, госпожа, тебе простительно, но против тебя остаётся ещё нечто другое: положение женщины не таково, как положение мужчины. Клянусь Аллахом, поистине твой возлюбленный более всех тварей сходен с моей возлюбленной по красоте и прелести, блеску и совершенству, и оба они как будто вместе вылиты в форме красоты».

И когда Маймуна услышала от Дахнаша эти слова, свет стал мраком пред лицом её, и она ударила его крылом по голове крепким ударом, который едва не порешил его, так он был силён. А затем она воскликнула: «Клянусь светом лика его величия, ты сейчас же отправишься, о проклятый, и возьмёшь твою возлюбленную, которую ты любишь, и быстро принесёшь её в это место, чтобы мы свели их обоих и посмотрели бы на них, когда они будут спать вместе, близко друг от друга. И тогда нам станет ясно, который из них красивее и прекраснее другого. А если ты, о проклятый, сейчас же не сделаешь того, что я тебе приказываю, я сожгу тебя моим огнём, и закидаю тебя искрами, и разорву тебя на куски, и разбросаю в пустынях, и сделаю тебя назиданием для оседлого и путешествующего». – «О госпожа, – сказал Дахнаш, – я обязан сделать это для тебя, но я знаю, что моя возлюбленная красивее и усладигельнее».

После этого ифрит Дахнаш полетел, в тот же час и минуту, и Маймуна полетела с ним, чтобы стеречь его, и они скрылись на некоторое время, а потом оба прилетели, неся ту девушку.

А на ней была венецианская рубашка, тонкая, с двумя Золотыми каёмками, и была она украшена диковинными вышивками, а по краям рукавов были написаны такие стихи:

Три вещи мешают ей прийти посетить наш дом

(Страшны соглядатаи и злые завистники):

Сиянье чела её, и звон драгоценностей,

И амбры прекрасный дух, что в складках сокрыт её.

Пусть скроет чело совсем она рукавом своим

И снимет уборы все, но как же ей с потом быть?

И Дахнаш с Маймуном до тех пор несли эту девушку, пока не опустили её и не положили рядом с юношей Камар‑аз‑Заманом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят первая ночь

Когда же настала сто восемьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ифрит Дахнаш и ифритка Маймуна до тех пор несли царевну Будур, пока не опустились и не положили её рядом с юношей Камар‑аз‑Заманом на ложе. И они открыли их лица, и оба более всех людей походили друг на друга, и были они словно двойники или несравненные брат и сестра, и служили искушением для богобоязненных, как сказал о них ясно говорящий поэт:

О сердце, одного красавца не любя,

Теряя разум в ласках и мольбах пред ним;

Полюби красавцев ты всех зараз – и увидишь ты:

Коль уйдёт один, так другой придёт тотчас к тебе.

А другой сказал:

Глаза мои видели, что двое лежат в пыли,

Хотел бы я, чтоб они на веки легли мои.

И Дахнаш с Маймуном стали смотреть на них, и Дахнаш воскликнул: «Клянусь Аллахом, хорошо, о госпожа! Моя любимая красивей!» – «Нет, мой возлюбленный красивей! – сказала Маймуна. – Горе тебе, Дахнаш, ты слеп глазами и сердцем и не отличаешь тощего от жирного. Разве сокроется истина? Не видишь ты, как он красив и прелестен, строен и соразмерен? Горе тебе, послушай, что я скажу о моем возлюбленном, и если ты искренно любишь ту, в кого ты влюблён, скажи про неё то, что я скажу о моем любимом».

И Маймуна поцеловала Камар‑аз‑Замана меж глаз многими поцелуями и произнесла такую касыду[222].

«Что за дело мне до хулителя, что бранит тебя?

Как утешиться, когда ветка ты, вечно гибкая?

Насурьмлён твой глаз, колдовство своё навевает он,

И любви узритской[223] исхода нет, когда смотрит он.

Как турчанки очи: творят они с сердцем раненым

Даже большее, чем отточенный и блестящий меч.

Бремя тяжкое на меня взвалила любви она,

Но, поистине, чтоб носить рубаху, я слишком слаб.

Моя страсть к тебе, как и знаешь ты, и любовь к тебе

В меня вложена, а любовь к другому – притворство лишь,

Но имей я сердце такое же, как твоя душа,

Я бы не был тонок и худ теперь, как твой гибкий стан,

О луна небес! Всею прелестью и красой её

В описаниях наградить должно средь других людей.

Все хулители говорили мне: «Кто такая та,

О ком плачешь ты?» – и ответил я: «Опишите!» – им.

О жестокость сердца, ты мягкости от боков её

Научиться можешь, и, может быть, станешь мягче ты»

О эмир, суров красоты надсмотрщик – глаза твои,

И привратник‑бровь справедливости не желает знать.

Лгут сказавшие, что красоты все Юсуф[224] взял себе –

Сколько Юсуфов в красоте твоей заключается!

Я для джиннов страшен, коль встречу их, но когда с тобой

Повстречаюсь я, то трепещет сердце и страшно мне»

И стараюсь я от тебя уйти, опасаясь глаз

Соглядатаев, но доколе мне принуждать себя?

Черны локоны и чело его красотой блестит,

И прекрасны очи, и стан его прям и гибок так».

И, услышав стихи Маймуны о её возлюбленном, Дахнаш пришёл в великий восторг и до крайности удивился…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят вторая ночь

Когда же настала сто восемьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда ифрит Дахнаш услышал стихи Маймуны, он затрясся от великого восторга и воскликнул: „Поистине, ты хорошо сказала о том, кого ты любишь и прекрасно описала его, и я тоже обязательно не пожалею стараний и, как могу, скажу что‑нибудь о моей возлюбленной“.

Потом Дахнаш подошёл к девушке Будур, поцеловал её меж глаз и, посмотрев на Маймуну и на Будур, свою возлюбленную, произнёс такую касыду (а он сам себя не сознавал):

«За любовь к прекрасной хулят меня и бранят они –

Ошибаются, по неведенью ошибаются!

Подари сближенье влюблённому! Ведь поистине,

Если вкусит он расставание, так погибнет он.

Поражён слезами, влюбившись, я, и силён их ток,

И как будто кровь из‑под век моих изливается.

Не дивись тому, что испытывал я в любви своей,

Но дивись тому, что был узнан я, когда скрылись вы.

Да лишусь любви я, коль скверное я задумаю!

Пусть любовь наскучит, иль будет сердце неискренно! –

И ещё слова поэта:

Опустел их стан и жилища их в долине,

И повержен я, и элодей мой удалился.

Я пьян вином любви моей, и пляшет

В глазах слеза под песнь вожака верблюдов.

Я стремлюсь к счастью и близости, и уверен я,

Что блаженство я лишь в Будур найду счастливой.

Не знаю я, на что из трех стану сетовать,

Перечислю я, вот послушай, я считаю:

На глаза её меченосные иль на стаи её,

Что копьё несёт, иль кудрей её кольчугу.

Она молвила (а я спрашивал о ней всякого,

Кого встречу я из кочевых и оседлых):

«Я в душе твоей, так направь же взор в её сторону

И найдёшь меня», – и ответил я: «Где дух мой?»

Услышав от Дахнаша эти стихи, Маймуна сказала: «Отлично, о Дахнаш, но кто из этих двух лучше?» – «Моя возлюбленная Будур лучше, чем твой возлюбленный», – ответил Дахнаш. И Маймуна воскликнула: «Ты лжёшь, проклятый! Нет, мой возлюбленный лучше, чем твоя возлюбленная!» – «Моя возлюбленная лучше», – сказал Дахнаш. И они до тех пор возражали друг другу словами, пока Маймуна не закричала на Дахнаша и не захотела броситься на него.

И Дахнаш смирился перед нею и смягчил свои речи и сказал: «Пусть не будет тяжела для тебя истина! Прекратим твои и мои речи: каждый из нас свидетельствует, что его возлюбленный лучше, и оба мы отворачиваемся от слов другого. Нам нужен кто‑нибудь, кто установит между нами решение, и мы положимся на то, что он скажет». – «Я согласна на это», – сказала Маймуна.

А затем она ударила рукой об землю, и оттуда появился ифрит – кривой, горбатый и шелудивый, с глазами, прорезанными на лице вдоль, а на голове у него было семь рогов и четыре пряди волос, которые спускались до пяток. Его руки были как вилы, ноги как мачты, и у него были ногти как когти льва и копыта как у дикого осла. И когда этот ифрит появился и увидал Маймуну, он поцеловал перед ней землю, а потом встал, заложив руки за спину, и спросил: «Что тебе нужно, о госпожа, о дочь царя?» – «О Кашкаш, – сказала она, – я хочу, чтобы ты рассудил меня с этим проклятым Дахнашем».

И затем она рассказала ему всю историю, с начала до конца, и тогда ифрит Кашкаш посмотрел на лицо этого юноши и на лицо той девушки и увидел, что они спят обнявшись и каждый из них положил руку под шею другого, и они сходны по красоте и одинаковы в прелести. И марид Кашкаш посмотрел на них и подивился их красоте и прелести, и, продлив свои взгляды на юношу и девушку, обернулся к Маймуне и произнёс такие стихи:

«Посещай любимых, и пусть бранят завистники –

Ведь против страсти помочь не может завистливый,

И Аллах не создал прекраснее в мире зрелища,

Чем влюблённые, что в одной постели лежат вдвоём.

Обнялись они, и покров согласия объемлет их,

А подушку им заменяют плечи и кисти рун»

И когда сердца заключат с любовью союз навек –

По холодному люди бьют железу, узнай, тогда,

И когда дружит хоть один с тобой, он прекрасный друг:

Проводи же жизнь ты с подобным другом и счастлив будь.

О хулящие за любовь влюблённых, возможно ли

Исправление тех, у кого душа испорчена?

О владыка мой, милосердый бог, дай нам свидеться

Перед кончиною хоть на день один, на единственный!»

Потом ифрит Кашкаш обратился к Маймуне и Дахнашу и сказал им: «Клянусь Аллахом, если вы хотите истины, то я скажу, что оба они равны по красоте, прелести, блеску и совершенству, и отличить их можно только по полу – мужскому и женскому. Но у меня есть другой способ: разбудим одного из них так, чтобы другой не знал, и тот, кто загорится любовью к своему соседу, будет ниже его по красоте и прелести». – «Это мнение правильное!» – воскликнула Маймуна, а Дахнаш сказал:

«Я согласен на это!»

И тогда Дахнаш принял образ блохи и укусил Камар‑аз‑Замана, и тот вскочил со сна, испуганный…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят третья ночь

Когда же настала сто восемьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Дахнаш принял образ блохи и укусил Камар‑аз‑Захана, и тот вскочил со сна испуганный и стал драть ногтями укушенное место на шее, – так сильно оно горело. Он повернулся на бок и увидел, что ктото лежит с ним рядом, и дыхание его ароматнее благоухающего мускуса, а тело его мягче масла, и изумился Этому до пределов изумления.

И, поднявшись, он сел прямо и взглянул на то существо, которое лежало с ним рядом, и оказалось, что это девушка, точно бесподобная жемчужина или воздвигнутый купол, со станом как буква алиф[225], высокая ростом и выдающейся грудью и румяными щеками, как сказал про неё поэт:

Четыре здесь для того только собраны,

Чтоб сердце моё изранить и кровь пролить

Свет лба её и мрак ночи кудрей её,

И розы щёк, и сиянье улыбки уст,

А вот слова другого:

Являет луну и гнётся она, как ива,

Газелью глядит, а дышит как будто амброй.

И будто горе любит моё сердце

И в час разлуки с ним соединится.

И Камар‑аз‑Заман увидел Ситт Будур, дочь царя альГайюра, и увидел её красоту и прелесть, когда она спала рядом с ним, и увидел на ней венецианскую рубашку (а девушка была без шальвар) и на голове её – платок, обшитый золотой каймой и унизанный дорогими камнями, а в ушах её – пару колец, светивших как звезды, и на шее – ожерелье из бесподобных жемчужин, которых не может иметь ни один царь. И он посмотрел на неё глазами, и ум его был ошеломлён.

И зашевелился в нем природный жар, и Аллах послал на него охоту к соитию, и юноша воскликнул про себя: «Что захотел Аллах, то будет, а чего не хочет он, того не будет!» А потом он протянул руку к девушке и, повернув её, распустил ворот её рубахи, и явилось ему её тело, и он увидел её груди, подобные двум шкатулкам из слоновой кости, и любовь его к ней ещё увеличилась, и он почувствовал к ней великое желание.

И Камар‑аз‑Заман начал будить девушку, но она не просыпалась, так как Дахнаш отяжелил её сон. И тогда Камар‑аз‑Заман принялся трясти её и шевелить, говоря: «О любимая, проснись и посмотри, кто я, – я Камар‑азЗаман!» Но девушка не пробудилась и не шевельнула головой.

И тогда Камар‑аз‑Заман подумал о ней некоторое время и сказал про себя: «Если моё спасенье правильно, то это та девушка, на которой мой родитель хочет меня женить, а прошло уже три года, как я отказываюсь от этого. Если хочет этого Аллах, когда придёт утро, я скажу отцу: „Жени меня на ней, чтобы я ею насладился, и все тут…“

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят четвёртая ночь

Когда же настала сто восемьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑аз‑Заман сказал про себя: „Клянусь Аллахом, я утром скажу отцу: „Жени меня на ней, чтобы я насладился!“ – и не дам пройти половине дня, как уже достигну с ней близости и буду наслаждаться её прелестью и красотой“.

Потом Камар‑аз‑Заман наклонился к Будур, чтобы поцеловать её. И джинния Маймуна задрожала и смутилась, а ифрит Дахнаш, – тот взлетел от радости. Но затем Камар‑аз‑Заман, когда ему захотелось поцеловать девушку в рот, устыдился Аллаха великого и, повернув голову, отвратил от неё лицо и сказал своему сердцу: «Терпи!»

И он подумал про себя и сказал: «Я подожду, чтобы не оказалось, что мой отец, когда разгневался на меня я заточил меня в этом месте, привёл ко мне эту девушку и велел ей спать со мной рядом, желая испытать меня ею. Он, может быть, научил её, чтобы, когда я стану её будить, она не спешила проснуться, и сказал ей: „Что бы ни сделал с тобой Камар‑аз‑Заман, – расскажи мне“.

Или мой отец стоит где‑нибудь, спрятавшись, чтобы смотреть на меня, когда я его не вижу, и видит все, что я делаю с этой девушкой, а утром он будет меня бранить и скажет мне: «Как ты говоришь: „Нет мне охоты жениться!“ – а сам целовал эту девушку и обнимал её?» Я удержу свою душу, чтобы не раскрылось моё сердце отцу, и правильно будет мне не касаться сейчас этой девушки и не смотреть на неё. Но только я возьму у неё что‑нибудь, что будет у меня залогом и воспоминанием о ней, чтобы между нами остался какой‑нибудь знак».

Потом Камар‑аз‑Заман поднял руку девушки и снял с её маленького пальца перстень, который стоил много денег, так как камень его был из великих драгоценностей, и вокруг него были вырезаны такие стихи:

Не подумайте, что забыть я мог обещании;

Сколько времени вы бы ни были в отдалении

Господа мои, будьте щедрыми, будьте кроткими;

Целовать смогу я уста, быть может, и щеки вам.

Но клянусь Аллахом, уйти от вас не моту уж я,

Даже если бы перешли предел вы любви моей.

Потом Камар‑аз‑Заман снял этот перстень с маленького пальца царевны Будур и надел его на свой маленький палец, а затем он довернул к девушке спину и заснул.

И, увидя это, джинния Маймуна обрадовалась и сказала Дахнашу и Кашкашу: «Видели ли вы, какую мой возлюбленный Камар‑аз‑Заман проявил воздержанность с этой девушкой? Вот как совершенны его достоинства! Посмотри, как он взглянул на эту девушку с её красотой и прелестью – и не поцеловал её и не обнял и не протянул к ней руки, – напротив, он повернул к ней спину и заснул». – «Да, мы видели, какое он проявил совершенство», – сказали они.

Тогда Маймуна превратилась в блоху и, проникнув в одежды Будур, возлюбленной Дахнаша, прошла по её ноге, дошла до бедра и, пройдя под пупком расстояние в четыре кирата[226], укусила девушку.

И та открыла глаза и, выпрямившись, села прямо и увидела юношу, который спал рядом с ней и храпел во сне, и был он из лучших созданий Аллаха великого, и глаза его смущали прекрасных гурий, а слюна его была сладка на вкус и полезнее терьяка[227]. Рот сто походил на печать Судеймана[228], его уста были цветом как коралл, и щеки подобны цветам анемона, как сказал кто‑то в таких стихах:

Утешился я, забыв Навар или Зейнаб

Для мирты пушка его вод розой ланиты;

Люблю газеленка я, одетого в курточку,

И нет уж любви во мне для тех, кто в браслетах.

Мой друг и в собраниях и в уединении

Не тот, что дружит со мной в домашнем покое.

Хулящий за то, что я и Зейнаб в Хинд забыл, –

Блестит, как заря в пути, моя невиновность.

Согласен ли ты, чтоб в плен повал я ко пленнице,

Живущей, как в крепости, за прочной стеною.

И когда царевна Будур увидела Камар‑аз‑Замана, её охватили безумие, любовь и страсть.»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят пятая ночь

Когда же настала сто восемьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда царевна Будур увидела Камар‑аз‑Замана, её охватили безумие, любовь и страсть, и она воскликнула про себя: „О позор мне: этот юноша – чужой, и я его не знаю! Почему он лежит рядом со мною на одной постели?“

Потом она взглянула на него второй раз и всмотрелась в его красоту и прелесть и воскликнула: «Клянусь Аллахом, это красивый юноша, и моя печень едва не разрывается от любви к нему! О, позор мой с ним! Клянусь Аллахом, если бы я знала, что это тот юноша, который сватал меня у отца, я бы его не отвергла, но вышла бы за него замуж и насладилась бы его прелестью». И она посмотрела ему в лицо и сказала: «О господин мой, о свет моего глаза, пробудись от сна и воспользуйся моей красотой и прелестью!»

И потом она пошевелила его руку, но джинния Маймуна опустила над ним крылья и сделала сон его непробудным, и Камар‑аз‑Заман не проснулся. А царевна Будур принялась его трясти, говоря ему; «Заклинаю тебя жизнью, послушайся меня, пробудись от сна и взгляни на нарцисс и на зелень. Насладись моим животом и пупком, играй со мной и дразни меня от этой минуты до утра. Заклинаю тебя Аллахом, встань, господин, обопрись на подушку и не спи!»

Но Камар‑аз‑Заман не дал ей ответа, а, напротив, захрапел во сне, и девушка воскликнула: «Ой, ой, ты гордишься своей красотой, прелестью, изяществом и нежностью, но как ты красив, так и я тоже красива! Что же ты делаешь? Разве они тебя научили от меня отворачиваться, или мой отец, скверный старик, тебя научил и не позволил тебе и взял с тебя клятву, что ты не заговоришь со мной сегодня ночью?»

Но Камар‑аз‑Заман не раскрыл рта и не проснулся, и девушка ещё больше его полюбила, и Аллах вдохнул в её сердце любовь к Камар‑аз‑Заману. Она посмотрела на него взглядом, оставившим в ней тысячу вздохов, и сердце её Забилось, и внутри неё все затрепетало, и члены её задрожали. И она сказала Камар‑аз‑Заману: «Скажи мне чтонибудь, о мой любимый, поговори со мной, о возлюбленный, ответь мне и скажи, как тебя зовут. Ты похитил мой разум!»

Но при всем этом Камар‑аз‑Заман был погружён в сон и не отвечал ей ни слова, и царевна Будур вздохнула и сказала: «Ой, ой, как ты чванишься!»

А потом она стала его трясти и повернула его руку и увидела свой перстень на его маленьком пальце, и тогда она издала крик, сопровождая его ужимками, и воскликнула: «Ах, ах! Клянусь Аллахом, ты мой возлюбленный и любишь меня. И похоже, что ты отворачиваешься от меня из чванства, хотя ты, мой любимый, пришёл ко мне, когда я спала (и я не знаю, что ты со мной делал), и взял мой перстень, но я не сниму моего перстня с твоего пальца!»

И она распахнула ворот его рубашки и, склонившись к нему, поцеловала его, а затем она протянула к нему руку, чтобы поискать и посмотреть, нет ли на нем чегонибудь, что она могла бы взять. Но она ничего не нашла и опустила руку ему на грудь, и рука её скользнула к животу, так мягко было его тело, а потом она опустила руку к пупку и попала на его срамоту. И сердце девушки раскололось, и душа её затрепетала, и поднялась в ней страсть, так как страсть женщин сильнее, чем страсть мужчин, и девушка смутилась.

А потом она сняла перстень Камар‑аз‑Замана с его пальца и надела его себе на палец вместо своего перстня, и поцеловала Камар‑аз‑Замана в уста, и поцеловала ему руки, и не оставила на нем места, которого бы не поцеловала. И после этого она придвинулась к нему и взяла его в объятия и обняла его и положила одну руку ему под шею, а другую под мышку и, обняв его, заснула с ним рядом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто шестая ночь

Когда же настала сто восемьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Будур заснула рядом с Камар‑аз‑Заманом и с нею было то, что было, Маймуна сказала Дахнашу: „Видел ты, о проклятый, какое проявил мой возлюбленный высокомерие и гордость и что делала твоя возлюбленная из любви к моему возлюбленному? Нет сомнения, что мой возлюбленный лучше твоей возлюбленной, но всетаки я тебя прощаю“.

Потом она написала ему свидетельство, что отпустила его, и, обернувшись к Кашкашу, сказала: «Подойди вместе с Дахнашем, подними его возлюбленную и помоги ему снести её на место, так как ночь прошла и от неё осталось лишь немного». – «Слушаю и повинуюсь!» – сказал Кашкаш. И затем Кашкаш с Дахнашем подошли к царевне Будур и, зайдя под неё, поднялись и улетели с нею, и принесли её на место и уложили на постель. А Маймуна осталась одна и смотрела на Камар‑аз‑Замана, который спал, пока от ночи не осталось только немного, я потом она удалилась своим путём.

А когда показалась заря, Камар‑аз‑Заман пробудился от сна и повернулся направо и налево, но не нашёл около себя девушки. «Что это такое? – сказал он себе. – Похоже, что мой отец соблазнял меня жениться на той девушке, которая была подле меня, а после тайком взял её от меня, чтобы увеличилось моё желание жениться». И он кликнул евнуха, который спал у дверей, и сказал ему: «Горе тебе, проклятый, поднимайся на ноги!» – и евнух встал, одурев от сна, и подал таз и кувшин. И Камар‑аз‑Заман поднялся и вошёл в место отдохновения и, исполнив нужду, вышел оттуда, омылся, совершил утреннюю молитву и сел и стал славить великого Аллаха.

А потом он посмотрел на евнуха и увидел, что тот стоит перед ним, прислуживая ему, и воскликнул: «Горе тебе, о Сауаб, кто приходил сюда и взял девушку, что была рядом со мною, когда я спал?» – «О господин, что это за девушка?» – спросил евнух, и Камар‑аз‑Заман отвечал: «Девушка, которая спала подле меня сегодня ночью».

И евнух испугался его слов и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не было подле тебя ни девушки, ни кого другого! Откуда вошла к тебе девушка, когда я сплю у двери и она заперта? Клянусь Аллахом, господин, не входил к тебе ни мужчина, ни женщина». – «Ты лжёшь, злосчастный раб! – воскликнул Камар‑аз‑Заман. – Разве ты достиг таких степеней, что тоже хочешь обмануть меня и не говоришь мне, куда ушла девушка, которая спала подле меня сегодня ночью, и не рассказываешь, кто взял её у меня?»

И евнух сказал, испугавшись его: «Клянусь Аллахом, я не видел ни девушки, ни юноши». А Камар‑аз‑Заман сильно сердился на слова евнуха м воскликнул: «О проклятый, мой отец научил тебя хитрить. Подойди‑ка ко мне». И евнух подошёл к Камар‑аз‑Заману, а Камар‑аз‑Заман схватил его за ворот и ударил об землю, и евнух пустил ветры. А потом Камар‑аз‑Заман встал на него коленями и пнул его ногой и так сдавил ему горло, что евнух обеспамятел.

А после этого Камар‑аз‑Заман поднял его и, привязав к верёвке колодца, стал спускать его, пока он не достиг воды, и опустил его туда (а тогда были дни зимние и очень холодные), и евнух погрузился в воду, а потом Камар‑азЗаман вытянул его к опустил во второй раз. И он все время погружал евнуха в воду и выдёргивал его оттуда, и евнух Звал на помощь, кричал и вопил. А Камар‑аз‑Заман говорил ему: «Клянусь Аллахом, о проклятый, я не подниму тебя из этого колодца, пока ты мне не сообщишь и не расскажешь об этой девушке и о том, кто взял её, когда я спал…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят седьмая ночь

Когда же настала сто восемьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑аз‑Заман сказал евнуху: „Клянусь Аллахом, я не подниму тебя из этого колодца, пока ты мне не сообщишь и не расскажешь об этой девушке и о том, кто её взял, когда я спад“.

И евнух сказал ему, после того как увидел смерть воочию: «О господин, выпусти меня, и я расскажу тебе по правде и сообщу тебе всю историю». И тогда Камар‑аз‑Заман вытянул его из колодца м поднял его, а евнух исчез из мира от холода и пытки, погружения и боязни утонуть, и от побоев, которые он перетерпел. И он принялся дрожать, как тростинка на сильном ветру, и его зубы судорожно сжались. А платье его вымокло, и тело его измазалось и покрылось ссадинами от колодезных стен, и оказался он в гнусном положении, И Камар‑аз‑Заману стало тяжело видеть его таким.

А когда евнух увидел себя на липе земли, он воскликнул: «О господин, дай мне снять с себя одежду, – я её выжму и расстелю на солнце и надену другую, и потом быстро приду к тебе и расскажу тебе все дело по правде».

«О злой раб, – воскликнул Камар‑аз‑Заман, – если бы ты не взглянул в глаза смерти, ты бы не признался в истине и не сказал бы этого! Иди сделай свои дела и возвращайся ко мне скорей и расскажи мне все по правде».

И тут раб вышел, не веря в спасение, и до тех пор бежал, падая и вставая, пока не вошёл к царю Шахраману, отцу Камар‑аз‑Замана. И он увидел, что тот сидит, и везирь рядом с ним, и они беседуют о Камар‑аз‑Замане, и царь говорит везирю: «Я сегодня ночью не спал, так моё сердце было занято мыслью о моем сыне Камар‑аз‑Замане. Я боюсь, что его постигнет беда в старой башне. Зачем надо было его заточать?» И везирь ответил ему: «Не бойся! Клянусь Аллахом, с ним совершенно ничего не случится! Оставь его в заточении на месяц времени, пока нрав его не смягчится и не будет сломлена его душа и не успокоится его гнев».

И когда они разговаривали, вдруг вошёл евнух в таком виде, что царь встревожился из‑за него, а евнух сказал ему: «О владыка султан, у твоего сына улетел разум, и он стал бесноватым и сделал со мною то‑то и то‑то, так что я стал таким, как ты видишь. И он говорит мне: „Девушка ночевала подле меня в сегодняшнюю ночь и тайком ушла; где же она?“ И заставляет меня рассказать про неё и про то, кто её взял, а я не видел ни девушки, ни юноши, и дверь всю ночь была заперта, а я спал у двери, и ключ был у меня под головой, и я своей рукой открыл ему утром».

Услышав такие слова о своём сыне Камар‑аз‑Замане» царь Шахраман вскричал: «Увы, мой сын!» – и разгневался сильным гневом на везиря, который был виновником во всем, что случилось, и сказал ему: «Вставай, выясни, что с моим сыном, и посмотри, что случилось с его разумом».

И везирь встал и вышел, спотыкаясь о полы платья, от страха перед гневом царя, и пошёл с евнухом в башню (а солнце уже поднялось), и вошёл к Камар‑аз‑Заману и увидел, что тот сидит на ложе и читает Коран.

Он приветствовал его, и сел с ним рядом, и сказал ему: «О господин, этот скверный евнух рассказал нам о деле, которое нас огорчило и встревожило, и царь разгневался из‑за этого». – «А что же он вам про меня рассказал, что расстроило моего отца? – спросил Камар‑аз‑Заман. – По правде, он расстроил лишь меня одного». – «Он пришёл к нам в непохвальном состоянии, – отвечал везирь, – и сказал твоему отцу некие слова, да будешь ты далёк от них! – и этот раб солгал нам такое, чего не подобает говорить о тебе. Да сохранит Аллах твою юность, и да сохранит он твой превосходный ум и красноречивый язык, и пусть не проявится от тебя дурное!» – «О везирь, а что же сказал про меня этот скверный раб?» – спросил Камар‑азЗаман, и везирь отвечал: «Он рассказал нам, что твой разум пропал и что ты будто бы сказал ему, что подле тебя была прошлой ночью девушка и ты заставлял его рассказать, куда она ушла, и мучил его, чтобы он это сделал».

И, услышав эти слова, Камар‑аз‑Заман разгневался сильным гневом и сказал везирю:

«Мне стало ясно, что вы научили евнуха тем поступкам, которые он совершил…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят восьмая ночь

Когда же настала сто восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, услышав слова везиря, Камар‑аз‑Заман разгневался сильным гневом и сказал везирю: „Мне стало ясно, что вы научили евнуха тем поступкам, которые он совершил, и не позволили ему рассказать мне о девушке, что спала подле меня сегодня ночью. Но ты, о везирь, умнее евнуха, – расскажи же мне тотчас, куда пропала та девушка, которая спала этой ночью у меня в объятиях. Ведь это вы её послали ко мне ж велели ей спать в моих объятиях, и я проспал с нею до утра, а проснувшись, я не навёл её. Где же она теперь?“ – „О господин мой, Камар‑аз‑Заман, имя Аллаха да будет вокруг тебя! – воскликнул везирь. – Клянусь Аллахом, мы никого к тебе не посылали сегодня ночью, и ты спад один, и дверь была заперта, а евнух спал за дверью. К тебе не приходила ни девушка, ни кто‑нибудь другой. Укрепи же свой ум и возвратись к разуму, о господин, и не занимай Этим твоего сердца“.

И Камар‑аз‑Заман, который рассердился на везиря, воскликнул: «О везирь, эта девушка – моя возлюбленная, и она красавица с чёрными глазами и румяными щеками, которую я обнимал всю сегодняшнюю ночь!» И везирь удивился словам Камар‑аз‑Замана и спросил: «Ты видел сегодня эту девушку глазом наяву иди во сне?» – «О скверный старец, – воскликнул Камар‑аз‑Заман, – а ты думаешь, я видел её ухом? Я видел её своими глазами, наяву, и поворачивал её рукою и провёл с нею без сна половину всей ночи, смотря на её красоту, прелесть, изящество и нежность. Но только вы научили её и наставили, чтобы она не говорила со мной, и она притворилась спящей. И я проспал рядом с ней до утра, а когда проснулся, не нашёл её».

«О господин мой, Камар‑аз‑Заман» – сказал везирь, – может быть, это дело было во сне, и окажется, что это спутанные грёзы или призраки, привидевшиеся от того, что ты поел разных кушаний, или наущения проклятых дьяволов». – «О скверный старец! – воскликнул Камараз‑Заман. – Так ты тоже насмехаешься надо мной и говоришь мне: „Это, может быть, спутанные грёзы“, когда евнух уже признался и сказал мне: „Сейчас я вернусь и расскажу тебе всю историю этой девушки“.

И Камар‑аз‑Заман в тот же час и минуту встал и, подойдя к везирю, захватил его бороду рукою (а борода у него была длинная), а схватил её и навернул на руку и, потянув везиря за бороду, свалил его с ложа и уронил на землю. И везирь почувствовал, что дух из него выходит, так сильно ему рвали бороду. А Камар‑аз‑Заман не переставал пихать его ногами и бить кулаками в грудь и в ребра, и колотить по затылку, и едва не погубил его.

И тогда везирь сказал про себя: «Если раб‑евнух освободился от этого одержимого с помощью лжи, то я более достоин сделать это, чем он. Я тоже освобожусь от мальчика ложью: иначе он меня погубит. Вот я солгу ему и освобожусь: он бесноватый, нет сомнения в его бесноватости!» И он обратился к Камар‑аз‑Заману и сказал ему: «О господин, не взыщи с меня: твой отец велел мне скрывать от тебя историю этой девушки. Но сейчас я обессилел и утомился, и мне больно от побоев, так как я старый человек и нет у меня терпения и силы выносить удары. Дай мне срок, и я поведаю и расскажу тебе историю девушки».

Услышав это от везиря, Камар‑аз‑Заман перестал бить его и спросил: «А почему ты расскажешь мне историю Этой девушки только после унижения и побоев? Вставай, о скверный старец, и расскажи мне её историю». – «Ты спрашиваешь о той девушке, обладательнице красивого лица и изящного стана?» – спросил его везирь. И Камараз‑Заман ответил: «Да! Расскажи мне про неё, о везирь, кто привёл её ко мне и положил её со мною рядом, и кто взял её от меня ночью, и куда она ушла сейчас. Расскажи, чтобы я сам к ней отправился.

И если мой отец, царь Шахраман, совершил со мною такие поступки и испытал меня красотой этой девушки, чтобы я на ней женился, я согласен жениться на ней и избавить от этого свою душу. Он ведь сделал со мною все Это только потому, что я отказывался жениться. Но вот я согласен жениться и ещё раз согласен жениться. Уведомь же об этом моего отца, о везирь, и посоветуй ему женить меня на этой девушке – я не хочу никого другого, и моё сердце любит только её. Вставай и поспеши к моему отцу и посоветуй ему ускорить мою женитьбу, а потом сейчас же возвращайся ко мне с ответом».

И везирь сказал ему: «Хорошо!» – и не верил он, что вырвался из его рук, а потом он поднялся и вышел из башни, спотыкаясь на ходу от сильного страха и испуга, и бежал до тех пор, пока не вошёл к царю Шахраману…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят девятая ночь

Когда же настала сто восемьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь вышел из башни и бежал до тех пор, пока не вошёл к царю Шахраману. А когда он пришёл к нему, царь спросил его: „О везирь, что тебя постигло и кто поразил тебя злом, и почему, я вижу, ты смущён и прибежал испуганный?“ – „О царь, – отвечал везирь, – я пришёл к тебе с новостью“. – „Какою же?“ – спросил царь, и везирь сказал: „Знай, что у твоего сына Камар‑аз‑Замана пропал разум и его постигло безумие“.

И когда царь услышал слова везиря, свет стал мраком перед его лицом, и он воскликнул: «О везирь, разъясни мне, каково его безумие!» – «О господин, слушаю и повинуюсь!» – сказал везирь, и затем он осведомил царя о том, что Камар‑аз‑Заман совершил то‑то и то‑то и рассказал ему, что у него с ним случилось.

«Радуйся, о везирь! За твою новость о том, что мой сын обезумел, я отсеку тебе голову и прекращу к тебе милости, о сквернейший из везирей и грязнейший из эмиров! Я знаю, что ты виноват в безумии моего сына, так как дал мне совет и указал способ, скверный и несчастный в начале и в конце. Клянусь Аллахом, если с моим сыном произойдёт какая‑нибудь беда или он станет безумным, я обязательно приколочу тебя гвоздями к куполу дворца и дам тебе вкусить превратности!»

Потом царь поднялся на ноги и пришёл с везирем в башню. Он вошёл к Камар‑аз‑Заману, и когда они оба пришли к нему, Камар‑аз‑Заман вскочил на ноги и поспешно спустился с ложа, на котором сидел, и поцеловал отцу руки, и потом он отошёл назад и склонил голову к Земле, заложив руки за спину, и остановился перед своим отцом и простоял так некоторое время, а затем он поднял голову к отцу и слезы побежали из его глаз и потекли по его щекам, и он произнёс:

«Коль свершил я прежде оплошность с вами когда‑нибудь

Или сделал с вами я что‑нибудь непохвальное,

То раскаялся я в грехе моем, и прощение

Ведь объемлет злого, когда приходит с повинной он».

И тогда царь встал и обнял своего сына Камар‑аз‑Замана и, поцеловав его меж глаз, посадил его рядом с собою на ложе и обернулся к везирю и, взглянув на него глазом гнева, воскликнул: «О собака среди везирей, как ты говоришь на моего сына Камар‑аз‑Замана то‑то и то‑то и возбуждаешь против него моё сердце?» И царь обратился к своему сыну и спросил его: «О дитя моё, как называется сегодняшний день?» – «О батюшка, сегодня день субботы, а завтра воскресенье, а затем понедельник, а затем вторник, а затем среда, а затем четверг, а затем пятница», – отвечал Камар‑аз‑Заман. И царь воскликнул: «О дитя моё, о Камар‑аз‑Заман, слава Аллаху, что твой ум невредим! А как называется по‑арабски тот месяц, что теперь у нас?» – «Он называется Зу‑ль‑Када, а за ним следует Зу‑ль‑Хиджже, а после него – Мухаррам, а после Сафар, а после – месяц Раби первый, а после – месяц Раби второй, а после – Джумада первая, а после – Джумада вторая, а после – Раджаб, а после – Шабан, а после – Рамадан, а после него Шавваль», – отвечал Камар‑аз‑Заман.

И царь обрадовался сильной радостью и плюнул в лицо везирю и сказал ему: «О дурной старец, как ты утверждаешь, что мой сын сошёл с ума, а оказывается, что сошёл с ума один лишь ты!» И тут везирь покачал головой и хотел говорить, но потом ему пришло в голову подождать немного, чтобы посмотреть, что будет. А царь затем сказал своему сыну: «О дитя моё, что это за слова ты говорил евнуху и везирю, когда сказал им: „Я сегодня ночью спал с красивой девушкой?“ Что это за девушка, про которую ты говорил?»

И Камар‑аз‑Заман засмеялся словам своего отца и сказал: «О батюшка, знай, что у меня не осталось сил переносить насмешки. Не прибавляйте же больше ничего, ни одного слова: моя душа стеснилась от того, что вы со мной делаете. И узнай, отец, и будь уверен, что я согласен жениться, но с условием, чтобы вы женили меня на той девушке, которая спала возле меня сегодня ночью. Я уверен, что это ты прислал её ко мне в возбудил во мне страсть к ней, а потом послал за вея перед утром и взял её от меня»

«Имя Аллаха да будет вокруг тебя, о дитя моё! Да охранит он твой разум от безумия!» – воскликнул царь.»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до ста девяноста

Когда же настала ночь, дополняющая до ста девяноста, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Шахраман сказал своему сыну Камар‑аз‑Заману: „Имя Аллаха да будет вокруг тебя, о дитя моё. Да сохранит он твой разум от безумия! Что это за девушку, ты говоришь, я прислал к тебе сегодня ночью, а потом послал взять её от тебя перед утром? Клянусь Аллахом, дитя моё, я не ведаю об Этом деле! Заклинаю тебя Аллахом, расскажи мне: спутанные ли это грёзы, или привиделось после кушаний? Ты провёл сегодня ночь с умом, запятым мыслью о женитьбе и смущённый речами о ней, – прокляни Аллах женитьбу и час её создания, и прокляни он того, кто её посоветовал! Наверное в нет сомнения, что твоё настроение было смущено из‑за брака, и ты увидел во сне, что тебя обнимает красивая девушка, а теперь уверен в душе, что видел её наяву. Все это, о дитя моё, спутанные грёзы!“

«Брось эти речи и поклянись мне Аллахом, творцом всеведущим, сокрушающим притеснителей и погубившим Хосроев[229], что ты не знаешь девушки и её местоприбывания», – сказал Камар‑аз‑Заман. И царь воскликнул: «Клянусь великим Аллахом, богом Мусы и Ибрахима[230], я этого не знаю, и нет у меня об этом сведений, и все это спутанные грёзы, которые ты видел во сне!» – «Я приведу тебе сравнение, которое ясно покажет тебе, что это было наяву», – сказал Камар‑аз‑Заман…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто первая ночь

Когда же настала сто девяносто первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камараз‑Заман сказал своему отцу: „Я приведу тебе сравнение, которое ясно покажет тебе, что это было наяву. Я спрашиваю тебя: случалось ли кому‑нибудь видеть во сне, что он сражается и ведёт жестокий бой, а потом пробудиться от сна и найти у себя в руке меч, вымазанный кровью?“ – „Нет, клянусь Аллахом, о дитя моё, этого не случалось“, – отвечал царь.

И тогда Камар‑аз‑Заман сказал своему отцу: «Я расскажу тебе, что произошло со мною.

Сегодня ночью мне привиделось, будто я пробудился от сна в полночь и нашёл девушку, которая спала подле меня, и стан её был, как мой стан, и вид её был, как мой вид, и я обнял её и повернул своей рукой, и взял её перстень и надел его себе на палец, а свой перстень я сиял и надел ей на палец. И я заснул подле неё и воздержался от неё, стыдясь тебя и боясь, что это ты послал её, чтобы испытать меня, и я подумал, что ты где‑нибудь спрятался, чтобы посмотреть, что я с ней делаю. И поэтому я постыдился поцеловать её в рот, от стыда перед тобою, и мне казалось, что ты соблазняешь меня жениться.

А потом я пробудился, на рассвете, от сна и не увидел и следа девушки и не знал о ней ничего. И случилось у меня с евнухом и с везирем то, что случилось. Как же может быть это сном или ложью, когда дело с перстнем – истина? Если бы не перстень, я бы думал, что это сон, но вот её перстень у меня на маленьком пальце. Посмотри на перстень, о царь, сколько он стоит?»

И Камар‑аз‑Заман подал перстень своему отцу, и тот взял перстень и всмотрелся в него и повертел его, а затем он обратился к своему сыну и сказал: «В этом перстне – великое уведомление и важная весть, и поистине, то, что случилось у тебя с девушкой сегодня ночью, – затруднительное дело. Не знаю, откуда пришло к нам это незваное, и виновник всей этой смуты один лишь везирь. Заклинаю тебя Аллахом, о дитя моё, подожди, пока Аллах облегчит тебе эту горесть и принесёт тебе великое облегчение. Ведь кто‑то из поэтов сказал:

Надеюсь, что, может быть, судьба повернёт узду

И благо доставит мне, – изменчиво время! –

И помощь в надеждах даст, и нужды свершит мои –

Ведь вечно случаются дела за делами.

О дитя моё, я убедился сейчас, что нет в тебе безумия, но дело твоё диковинно, и освободит тебя от него лишь Аллах великий».

«Заклинаю тебя Аллахом, о батюшка, – сказал Камар‑аз‑Заман, – сделай мне добро и разузнай для меня об этой девушке. Поторопись привести её, а не то я умру с тоски и никто не будет знать о моей смерти». Потом Камар‑аз‑Заманом овладела страсть, и, повернувшись к своему отцу, он произнёс такое двустишие:

«Когда обещание любви вашей ложно,

Влюблённого хоть во сне тогда посетите.

Сказали: «Как призраку глаза посетить его,

Когда запрещён им сон и к ним не допущен?»

А затем, произнеся эти стихи, Камар‑аз‑Заман обернулся к своему отцу, смиренно и огорчённо, и пролил слезы и произнёс такие стихи…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто вторая ночь

Когда же настала сто девяносто вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камараз‑Заман, сказав своему отцу эти стихи, стал плакать, сетовать и вздыхать из глубины пораненного сердца и произнёс ещё такие стихи:

«Страшитесь очей её – волшебна ведь сила их,

И тем не спастись уже, кто стрелами глаз сражён.

Не будьте обмануты речей её нежностью:

Поистине, пылкость их умы опьяняет нам.

О нежная! Если бы щекой коснулась роз она,

Заплакала бы, и дождь лился бы из глаз её.

И если бы ветерок во сне пролетел над ней»

Летя, он всегда бы нёс её благовония.

Скорбят ожерелия, что пояс звенит её,

Когда онемел браслет на каждой из рук её.

Захочет браслет ножной серьгу лобызать её –

И все в ней сокрытое предстанет очам любви,

Меня за любовь хулят, не зная прощения,

Что пользы от глаз, когда они не прозорливы?

Хулитель, позор тебе, ты несправедлив ко мне!

Все взоры склоняет вниз краса газеленочка».

А когда он кончил говорить стихи, везирь сказал царю: «О царь века и времени, до каких пор будешь ты сидеть подле твоего сына, удалившись от войск? Быть может, нарушится порядок в твоём царстве, так как ты удалился от вельмож царства. Разумный, когда на его теле разнообразные раны, должен лечить опаснейшую из них, и, по моему мнению, тебе следует перевести твоего сына отсюда во дворец, выходящий на море, и ты будешь удаляться туда к своему сыну. А для дивана и для выезда ты назначишь во всякую неделю два дня – четверг и понедельник, и станут входить к тебе в эти дни эмиры, везири, придворные и вельможи царства, и остальные воины и подданные, чтобы изложить тебе свои дела, и ты будешь исполнять их нужды, судить их, брать и отдавать, и приказывать и запрещать. А остаток недели ты будешь подле твоего сына Камар‑аз‑Замана и останешься в этом положении, пока Аллах не пошлёт тебе и ему облегчения. О царь, берегись превратностей времени и ударов случая, разумный всегда настороже. А как хороши слова поэта:

Доволен ты днями был, пока хорошо жилось,

И зла не страшился ты, судьбой приносимого,

Ночами ты был храним и дал обмануть себя,

Но часто, хоть ночь ясна, случается смутное.

О люди, пусть будет тот, кому благосклонный рок

Лишь помощь оказывал, всегда осторожен!»

Услышав от везиря эти слова, царь счёл их правильным и полезным для себя советом, и они произвели на него впечатление. Он испугался, что нарушится порядок в его царстве, и в тот же час и минуту поднялся и приказал перевести своего сына из этого места во дворец, выходящий на море.

А этот дворец был посреди моря, и туда проходили по мосткам шириной в двадцать локтей. Вокруг дворца шли окна, выходившие на море, и пол в нем был выстлан разноцветным мрамором, а потолок был покрыт разными прекраснейшими маслами и разрисован золотом и лазурью.

И Камар‑аз‑Заману постлали во дворце роскошную шёлковую подстилку и вышитые ковры, а стены в нем покрыли избранной парчой и опустили занавески, окаймлённые жемчугами. И Камар‑аз‑Замана посадили там на ложе из можжевельника, украшенное жемчугами и драгоценностями, и Камар‑аз‑Заман сел на это ложе, но только от постоянных дум о девушке и любви к ней у него изменился цвет лица, и его тело исхудало, и перестал он есть, пить и спать и сделался точно больной, который двадцать лет болен.

И его отец сидел у его изголовья и печалился о нем великой печалью, и каждый понедельник и четверг царь давал разрешения эмирам, придворным, наместникам, вельможам царства, воинам и подданным входить в этот дворец, и они входили и исполняли обязанности службы и оставались подле него до конца дня, а затем уходили своей дорогой. А царь приходил к своему сыну в тот покой и не расставался с ним ни ночью, ни днём и проводил таким образом дни и ночи.

Вот что было с Камар‑аз‑Заманом, сыном царя Шахрамана. Что же касается царевны Будур, дочери царя аль‑Гайюра, владыки островов и семи дворцов, то когда джинны принесли её и положили на её постель, она продолжала спать, пока не взошла заря. И тогда она проснулась от сна и седа прямо и повернулась направо и налево, но не увидела юноши, который был в её объятиях, и сердце её взволновалось, и ум покинул её.

И она закричала великим криком, и проснулись все её невольницы, няньки и управительницы и вошли к ней, и старшая из них подошла к царевне и сказала: «О госпожа моя, что такое тебя постигло?» И Будур ответила ей: «О скверная старуха, где мой возлюбленный, прекрасный юноша, который спал сегодня ночью у меня в объятиях? Расскажи мне, куда он ушёл».

И когда управительница услышала от неё эти слова, свет стал мраком перед лицом её, и она испугалась гнева царевны великим страхом. «О госпожа моя Будур, что Это за гадкие речи?» – спросила она. И Ситт Будур воскликнула: «О скверная старуха, где мой возлюбленный, красивый юноша, со светлым лицом, изящным станом, чёрными глазами и сходящимися бровями, который спал подле меня сегодня ночью, с вечера и пока не приблизился восход солнца?» – «Клянусь Аллахом, – ответила управительница, – я не видела ни юноши, ни кого другого. Ради Аллаха, о госпожа, не шути таких шуток, выходящих за предел, – не то потому, что гибнут наши души. Может быть, эта шутка дойдёт до твоего отца, и кто тогда вызволит нас из его рук…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто третья ночь

Когда же настала сто девяносто третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что управительница сказала госпоже Будур: „Ради Аллаха, о госпожа, не шути таких шуток, выходящих за предел, – может быть, эта шутка дойдёт до твоего отца, и кто тогда вызволит нас из его рук?“ Но царевна Будур сказала ей: „Юноша ночевал подле меня сегодня ночью, и он лучше всех людей лицом“, а управительница воскликнула: „Да сохранит Аллах твой разум! Никто не ночевал подле тебя сегодня ночью“.

И тогда Будур взглянула на свою руку и нашла у себя на пальце перстень Камар‑аз‑Замана, а своего перстня не нашла. «Горе тебе, проклятая женщина, – сказала она управительнице, – ты лжёшь мне и говоришь, что никто не ночевал у меня, и клянёшься мне Аллахом впустую?» И управительница ответила: «Клянусь Аллахом, я тебе не лгала и не клялась впустую!» А Ситт Будур разгневалась на неё и, вынув меч, бывший подле, ударила им управительницу и убила её. И тогда евнухи, невольницы и рабыни закричали на царевну и пошли к её отцу и осведомили его о том, что с ней.

И царь в тот же час и минуту пришёл к своей дочери Ситт Будур и спросил её: «О дочь моя, что с тобой случилось?» – а она отвечала: «О батюшка, где тот юноша, что спал со мною сегодня ночью?» И разум улетел у неё из головы, и она стала ворочать глазами направо и налево, а потом разорвала на себе одежду до подола. И когда её отец увидал такие поступки, он велел девушкам схватить царевну. И её схватили и заковали и надели на шею железную цепь и привязали её у окна и оставили её.

Вот что было с царевной Будур. Что же касается её отца, царя аль‑Гайюра, то, когда он увидел, что случилось с его дочерью Ситт Будур, мир стал для него тесен, так как он любил её, и стало на душе у него тяжело.

И тогда он позвал врачей и звездочётов и обладателей перьев[231] и сказал им: «Кто исцелит мою дочь от того, что с нею, я женю того на ней и отдам ему половину моего царства, а тому, кто подойдёт к ней и не исцелит её, я отрублю голову и повешу её на воротах дворца».

И всякому, кто входил к царевне и не исцелял её, царь рубил голову и вешал её на воротах дворца, пока не отрезали из‑за неё головы сорока человекам из врачей и не распяли сорок человек звездочётов. И все люди отступились от неё, и все врачи оказались бессильными её вылечить. И дело её стало трудным для людей наук и обладателей перьев.

А затем Ситт Будур, когда увеличились её волненье и страсть и измучили её любовь и безумие, пролила слезы и сказала такие стихи:

«Любовь к тебе, о месяц, – мой обидчик,

И мысль о тебе во мраке ночном – мучитель.

И ночью лежу, а в рёбрах моих – как пламя,

Что жаром своим на адский огонь похоже.

Испытана я чрезмерных страстей гореньем,

И стало теперь мученье от них мне карой. –

Потом вздохнула и произнесла ещё:

Привет мой возлюбленным во всех обиталищах,

И подлинно, я стремлюсь в жилище любимых.

Привет мой вам – не привет того, кто прощается,

Шлю много приветов я – все больше и больше.

И правда, люблю я вас и вашу страну люблю,

Но я от того далёк, чего я желаю».

А когда Ситт Будур кончила говорить эти стихи, она стала плакать, пока у неё не заболели глаза и щеки её не побледнели, и она провела в таком положении три года.

А у неё был молочный брат по имени Марэуван, который уехал в дальние страны и не был с нею все это время. И он любил её любовью более сильной, чем братская любовь, и, приехав, вошёл к своей матери и спросил про свою сестру Ситт Будур, и мать сказала ему: «О дитя моё, твою сестру постигло безумие, и прошло три года, как на шее у неё железная цепь, и все врачи и мудрецы бессильны излечить её».

И, услышав это, Марзуван воскликнул: «Мне обязательно нужно войти к ней: может быть, я узнаю, что с нею, и смогу её вылечить!» И когда мать Марзувана услыхала его слова, она сказала: «Ты непременно должен к ней войти, но дай срок до завтра, и я как‑нибудь ухитрюсь устроить твоё дело».

Потом его мать пешком отправилась во дворец Ситт Будур и встретилась с евнухом, поставленным у ворот, и дала ему подарок и сказала: «У меня есть дочь, которая воспиталась с госпожой Будур, и я выдала её замуж, а когда с твоей госпожой случилось то, что случилось, сердце моей дочери привязалось к ней. И я хочу от твоей милости, чтобы моя дочка на минутку пришла к ней, посмотреть на неё, а потом она вернётся туда, откуда пришла, и никто о ней не узнает». И евнух отвечал: «Это возможно не иначе, как ночью. После того, как султан придёт посмотреть на свою дочь, приходи и ты с твоей дочкой».

И старуха повелевала евнуху руку и ушла к себе домой и подождала до вечера следующего дня. И когда время настало, она поднялась в тот же час и минуту и, взяв своего сына Марзувана, одела его в платье из женских одежд, а потом она вложила его руку в свою и повела его во дворец. И ока до тех пор шла с ним, пока не привела его к евнуху, после ухода султана от его дочери. И когда евнух увидал старуху, он поднялся на ноги и сказал ей: «Входи и не сиди долго!»

И старуха вошла со своим сыном, и Марзуван увидал Ситт Будур в таком состоянии и поздоровался с нею, после того как мать сняла с него женские одежды. И Марзуван вынул книги, которые были с ним, и зажёг свечу и прочёл несколько заклинаний.

И тогда Ситт Будур посмотрела на него и узнала его и сказала: «О брат мой, ты уезжал и вести от тебя прекратились». – «Верно, – отвечал Марзуван, – но Аллах благополучно привёл меня назад. И я хотел уехать второй раз, но удержали меня от этого лишь те вести, которые я про тебя услышал. Моё сердце сгорело из‑за тебя, и я к тебе пришёл в надежде, что, может быть, я тебя освобожу от того, что с тобою случилось». – «О брат мой, – сказала Будур, – ты думаешь, то, что меня постигло, безумие?» – «Да», – отвечал Марзуван. И Будур сказала: «Нет, клянусь Аллахом! А дело таково, как сказал поэт:

Сказали: «Безумен ты от страсти к возлюбленным».

Сказал я: «Жить в радости дано лишь безумным».

Очнуться влюблённые не могут уж никогда,

К безумным же изредка приходит припадок.

Безумен я! Дайте мне того, кто мой отнял ум,

И если безумие пройдёт, не корите».

И тут Марзуван понял, что она влюблена, и сказал ей: «Расскажи мне твою историю и то, что тебя постигло. Может быть, в моих силах сделать что‑нибудь, в чем будет твоё освобождение…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто четвёртая ночь

Когда же настала сто девяносто четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Марзуван сказал госпоже Будур: «Расскажи мне твою историю и то, что с тобой случилось. Может быть, Аллах научит меня чему‑нибудь, в чем будет твоё освобождение.

И Ситт Будур отвечала: «О брат мой, слушай мою историю. Однажды ночью я пробудилась от сна, в последнюю треть ночи, и села прямо и увидала рядом с собой юношу, прекраснейшего, какой есть среди юношей… Язык устанет его описывать. И подобен он ветви ивы или трости камыша… И я подумала, что мой отец дал ему приказ испытать меня, так как отец склонял меня выйти Замуж, когда меня сватали у него цари, а я отказывалась. Вот это и помешало мне разбудить юношу: я боялась, что если я что‑нибудь сделаю или обниму его, он, может быть, расскажет моему отцу об этом. А проснувшись, я увидала у себя на руке его перстень вместо моего перстня, который он у меня взял. Вот мой рассказ и причина моего безумия: моё сердце, о брат мой, привязалось к нему с тех пор, как я его увидела, и от великой любви и страсти я не вкушаю пищи сна, и нет у меня иного дела, как только лить слезы и плакать и говорить стихи ночью и днём».

И она пролила слезы и произнесла такие стихи:

«Приятны ль мне услады после страсти,

Когда в сердцах пастбище той газели?

Влюблённых кровь – ему пустяк пустейший,

Душа измученных по нем лишь тает.

Ко взорам его ревную своим и к мыслям,

И часть меня над частью соглядатай.

И веки у него бросают стрелы,

Разят они, в сердца к вам попадая»

До смерти я смогу ль его увидеть,

Коль в здешней жизни мне найдётся доля?

Храню я тайну, но слеза доносит,

Что чувствую, и знает соглядатай.

Он близок – близость с ним, увы, далеко,

Далёк он – мысль о нем от меня близко».

Потом Ситт Будур сказала Марзувану: «Вот видишь, брат мой, что же ты со мною сделаешь, раз меня такое постигло?» И Марзуван опустил ненадолго голову к земле, дивясь и не зная, что делать, а потом он поднял голову и сказал: «Все, что с тобой случилось, – истина, и история с тем юношей сделала мой разум бессильным. Но я пойду по всем странам и буду искать, как тебя излечить. Быть может, Аллах сделает твоё исцеление делом моих рук. Но только терпи и не горюй!» Затем Марзуван простился с Будур и пожелал ей твёрдости, и вышел от неё, а она говорила такие стихи:

«Твой призрак по душе моей проходит,

Хоть путь далёк, шагами посещённых.

Мечты тебя лишь к сердцу приближают,

Как молнию сравнить с очками зорких?

Не будь далёк, ты – свет моего глаза:

Когда уйдёшь, не будет ему света».

А Марзуван пошёл в дом своей матери и проспал эту ночь, а утром он собрался в путешествие, и поехал и, не переставая, ездил из города в город и с острова на остров в течение целого месяца. И он вступил в город, называемый ат‑Тайраб, и пошёл, выведывая у людей новости в надежде, что найдёт лекарство для царевны Будур. И всякий раз, как он входил в город или проходил по нему, он слышал, что царевну Будур, дочь царя аль‑Гайюра, поразило безумие, но, достигши города ат‑Тайраба, он услышал весть о Камар‑аз‑Замане, сыне царя Шахрамана, что он болен и что его поразило расстройство и безумие.

И Марзуван, услышав это, спросил, как называется его город, и ему сказали: «Он находится на островах Халидан, и до них от нашего города целый месяц пути по морю, а сушею шесть месяцев». И Марзуван сел на корабль, направлявшийся на острова Халидан, и ветер был для него хорош в течение месяца, и они подъехали к островам Халидан. Но когда они приблизились и им оставалось только пристать к берегу, вдруг налетел на них сильный ветер и сбросил мачты и порвал ткань, так что паруса упали в море, и перевернулся корабль со всем тем, что в нем было…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто пятая ночь

Когда же настала сто девяносто пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда корабль перевернулся со всем тем, что в нем было, каждый занялся самим собою, а что касается Марзувана, то волны бросали его, пока не принесли к подножию царского дворца, где был Камар‑аз‑Заман.

И по предопределённому велению случилось так, что Это было в тот день, когда к царю Шахраману собирались вельможи его правления и господа его царства, чтобы служить ему. И царь Шахраман сидел, а голова его сына была у него на коленях, и евнух отгонял от него мух. А прошло уже два дня, как Камар‑аз‑Заман не разговаривал, не ел и не пил, и сделался он тоньше веретёна.

И везирь стоял у его ног, возле окна, выходящего на море, и он поднял взор и увидел, что Марзуван близок к гибели из‑за больших волн и находится при последнем вздохе. И сердце везиря сжалилось над ним, и он подошёл к царю и, вытянув к нему шею, сказал: «Я прошу у тебя позволения, о царь, спуститься во двор и открыть ворота дворца, чтобы спасти человека, который потонет в море, и вывести его из затруднения к облегчению. Может быть, Аллах по причине этого освободит твоего сына от того, что с ним». – «О везирь, – отвечал ему царь, – довольно того, что случилось с моим сыном из‑за тебя и по твоей вине. Может быть, ты вытащишь этого утопающего и он узнает о наших обстоятельствах и увидит моего сына, когда он в таком положении, и станет злорадствовать надо мною. Но, клянусь Аллахом, если этот утопающий выйдет из воды и увидит моего сына, уйдёт и станет говорить с кем‑нибудь о наших тайнах, я обязательно отрублю тебе голову раньше, чем ему, так как ты, о везирь, виновник того, что случилось с нами в начале и в конце. Делай же, как тебе вздумается».

И везирь поднялся и открыл потайную дверь дворца, ведшую к морю, и, пройдя по мосткам двадцать шагов, вышел к морю и увидал, что Марзуван близок к смерти. И везирь протянул к нему руку и, схватив его за волосы на голове, потянул за них, и Марзуван вышел из моря в состоянии небытия, и живот его был полон воды, а глаза выкатились. И везирь подождал, пока дух вернулся к нему, а затем снял с него одежду и одел его в другую одежду, а на голову ему он повязал тюрбан из тюрбанов своих слуг, и потом он сказал ему:

«Знай, что я был причиною того, что ты спасся и не утонул. Не будь же причиною моей смерти и твоей смерти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто шестая ночь

Когда же настала сто девяносто шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда везирь сделал с Марзуваном то, что сделал, он сказал ему: „Знай, что я был причиною того, что ты спасся, не будь же ты теперь причиною моей смерти и твоей смерти“. – „А как так?“ – спросил Марзуван. И везирь сказал: „Ты сейчас поднимешься и пройдёшь между эмирами и везирями, и все они будут молчать, ничего не говоря, из‑за Камар‑аз‑Замана, сына султана“.

И, услышав о Камар‑аз‑Замане, Марзуван все вспомнил, так как он слышал рассказы о нем в других странах и пришёл сюда в поисках его, но он притворился незнающим и спросил везиря: «А кто такой Камар‑аз‑Заман?» – и везирь отвечал ему: «»Это сын султана Шахрамана, и он болен и лежит в постели; ему нет покоя, и он не ест, не пьёт и не спит ни ночью, ни днём. Он близок к смерти, и мы отчаялись, что он будет жить, и уверились в его близкой кончине. Берегись же долго глядеть на него и смотреть не на то место, куда ты ставишь ногу: иначе пропадёт твоя и моя душа».

«Ради Аллаха, о везирь, – сказал Марзуван, – я надеюсь, что ты расскажешь мне об этом юноше, которого ты мне описал. В чем причина того, что с ним?» – «Я не знаю причины, – отвечал везирь, – но только его отец три года назад просил его, чтобы он женился, а Камараз‑Заман отказался, и отец разгневался на него и заточил его. А наутро юноша стал утверждать, что он спал и видел рядом с собою девушку выдающейся красоты, чью прелесть бессилен описать язык, и сказал нам, что снял с её пальца перстень и сам надел его, а ей надел свой перстень. И мы не знаем того, что скрыто за этим делом. Заклинаю же тебя Аллахом, о дитя моё, когда поднимешься со мною во дворец, не смотри на царского сына и иди своей дорогой: сердце султана полно гнева на меня».

И Марзуван подумал: «Клянусь Аллахом, это и есть то, что я ищу! А потом Марзуван пошёл сзади везиря и пришёл во дворец, и везирь сел у ног Намар‑Замана, а Марзуван – у того не было другого дела, как идти, пока он не остановился перед Камар‑аз‑Заманом и не посмотрел на него. И везирь умер живьём от страха и стал смотреть на Марзувана и подмигивать ему, чтобы он шёл своей дорогой. Но Марзуван притворился, что не замечает его, и смотрел на Камараз‑Замана. И он убедился и узнал, что это тот, кого он ищет…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто седьмая ночь

Когда же настала сто девяносто седьмая ночь, она сказала. «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Марзуван посмотрел на Камар‑азЗамана и узнал, что это тот, кого он ищет, он воскликнул: „Слава Аллаху, который сделал его стан подобным её стану и его щеку такой, как её щека, и цвет его лица таким же, как у неё!“

А Камар‑аз‑Заман открыл глаза и стал прислушиваться к словам Марзувана, и, когда Марзуван увидел, что Камар‑аз‑Заман прислушивается к его словам, он проговорил такие стихи:

«Я вижу, взволнован ты и стонешь в тоске своей,

И склонён устами ты красоты хвалить её.

Любовью охвачен ты иль стрелами поражён?

Так держит себя лишь тот, кто был поражён стрелой.

Меня напои вином ты в чаше, и спой ты мне,

Сулейму и ар‑Ребаб и Танум ты помяни.

О, солнце лозы младой – дно кружки звезда его,

Восток‑рука кравчего, а запад – уста мои.

Ревную бока её к одежде её всегда,

Когда надевает их на тело столь нежное.

И чашам завидую, уста ей целующим,

Коль к месту лобзания она приближает их.

Не думайте, что убит я острым был лезвием, –

Нет, взгляды разящие метнули в меня стрелу.

Когда мы с ней встретились, я пальцы нашёл её

Окрашенными, на кровь дракона похожими,

И молвил: «Меня уж нет, а руки ты красила!

Так вот воздаяние безумным, влюбившимся!»

Сказала она и страсть влила в меня жгучую Словами любви, уже теперь нескрываемое:

«Клянусь твоей жизнью я, не краской я красила,

Не думай же обвинять в обмане и лжи меня.

Когда я увидела, что ты удаляешься, –

А ты был рукой моей в кистью и пальцами, –

Заплакала кровью я, расставшись, и вытерла

Рукою её, и кровь мне пальцы окрасила»,

И если б заплакать мог я раньше её, любя,

Душа исцелилась бы моя до раскаянья,

Но раньше заплакала она, в заплакал я

От слез её и сказал: «Заслуга у первого

Меня не браните вы за страсть и ней – поистине,

Любовью клянусь, по ней жестоко страдаю я.

Я плачу о той, чей лик красоты украсили,

Арабы в персы ей не знают подобия.

Умна как Лукман[232] она, ликом как у Юсуфа,

Ноет как Давид она, как Марьям, воздержана.

А мне – горесть Якова, страданья Юсуфа,

Несчастье Иова и беды Адамовы[233],

Не надо казнить её! Коль я от любви умру,

Спросите её: «Как кровь его ты пролить могла?»

И когда Марзуван произнёс эту касыду, он низвёл на сердце Камараз‑Замана прохладу и мир, и тот вздохнул и повернул язык во рту и сказал своему отцу: «О батюшка, позволь этому юноше подойти и сесть со мной рядом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто восьмая ночь

Когда же настала сто девяносто восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑аз‑Заман сказал своему отцу: „О батюшка, пусти этого юношу подойти и сесть со мной рядом“. И когда султан услышал от Камар‑аз‑Заман эти слова, он обрадовался великой радостью, а ведь раньше его сердце встревожилось из‑за Марзувана, и он задумал в душе обязательно отрубить ему голову. И теперь он услышал, что его сын заговорил, и то, что с ним было, прошло, и он поднялся и привлёк к себе юношу Марзувана и посадил его рядом с Камар‑аз‑Заманом.

И царь обратился к Марзувану и сказал ему: «Слава Аллаху за твоё спасение!» А Марзуван ответил: «До сохранит тебе Аллах твоего сына!» – и пожелал царю добра. «Из какой ты страны?» – спросил его царь, и он ответил: «С внутренних островов, из земель царя аль‑Гайюра, владыки островов, морей и семи дворцов». И царь Шахраман сказал ему: «Может быть, твой приход будет благословенным для моего сына и Аллах спасёт его от того, что с ним». – «Если пожелает Аллах великий, будет только одно добро», – отвечал Марзуван.

А потом он обратился к Камар‑аз‑Заману и сказал ему на ухо, незаметно для паря и для вельмож правления: «О господин мой, укрепи свою душу и сделай своё сердце сильным и прохлади свои глаза. Той, из‑за кого ты стал таким, – не спрашивай, каково ей из‑за тебя. Но ты скрыл свою любовь и заболел, а что до неё, то она объявила о своей любви и все сказали, что она бесноватая. И теперь она в заточении, и на шее у неё железная цепь, и она в наихудшем состоянии, но если захочет (Аллах великий, ваше излеченье будет делом моих рук».

И когда Камар‑аз‑Заман услышал эти слова, дух вернулся к нему и его сердце окрепло, и он оживился и сделал знак своему отцу, чтобы тот посадил его, и царь едва не взлетел от радости. Он подошёл к сыну и посадил его, и Камар‑аз‑Заман сел, а царь махнул платком, так как боялся за своего сына, и все эмиры и везири ушли. И царь положил Камар‑аз‑Заману две подушки, и тот сел, облокотившись на них, а царь велел надушить дворец шафраном, а потом он приказал украсить город и сказал Марзувану: «Клянусь Аллахом, о дитя моё, твоё появление счастливо и благословенно», – и проявил к нему крайнее уважение.

Затем царь потребовал для Марзувана кушанья, и их подали, и Марзуван подошёл и сказал Камар‑аз‑Заману: «Подойди поешь со мною», – и Камар‑аз‑Заман послушался его и подошёл и стал есть с ним, и при всем этом царь благословлял Марзувана и говорил: «Как прекрасно, что ты пришёл, о дитя моё!» А когда отец Камар‑аз‑Замана увидел, что его сын стал есть, его радость и веселье увеличились, и он сейчас же вышел и рассказал об этом матери юноши и жителям дворца. И во дворце забили в барабаны при радостной вести о спасении Камар‑аз‑Замана. И царь велел кликнуть клич, чтобы город украсили, и город был украшен, и люди обрадовались, и был то великий день. А затем Марзуван провёл эту ночь подле Камар‑аз‑Замана, и царь переночевал с ними, радостный, и ему было весело…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто девяносто девятая ночь

Когда же настала сто девяносто девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Шахраман провёл эту ночь с ними – так он был рад исцелению своего сына. А когда наступило утро и царь Шахраман ушёл и Марзуван остался один с Камар‑аз‑Заманом, он рассказал ему всю историю, с начала до конца, и сказал: „Знай, что мне знакома та, с которой ты был вместе, и зовут её Ситт Будур, дочь царя аль‑Гайюра“.

А затем он рассказал ему с начала до конца о том, что произошло с госпожой Будур, и поведал о крайней её любви к нему и сказал: «Все, что произошло у тебя с твоим отцом, случилось и у неё с её отцом. Ты, без сомнения, её возлюбленный, а она – твоя возлюбленная. Укрепи же твою волю и сделай сильным твоё сердце – я приведу тебя к ней и скоро сведу вас вместе. И я сделаю с вами так, как сказал поэт:

Когда друзья друг друга покинули

И долго уж их ссора продлилась,

Я скреплю меж ними вновь дружбы связь,

Как гвоздь скрепляет лезвия ножниц».

И Марзуван до тех пор убеждал Камар‑аз‑Замана быть сильным, и ободрял его и утешал и побуждал есть м пить, пока тот не поел кушаний и не выпил напитков, дух его вернулся к нему, и возвратились его силы, и он спасся от того, что его постигло. И все это время Марзуван развлекал его стихами и рассказами, пока Камар‑аз‑Заман не поднялся на ноги и не пожелал пойти в баню. И Марзуван взял его за руку и свёл в баню, и они вымыли себе тело и почистились…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Камар‑аз‑Заман, сын царя Шахрамана, пошёл в баню, его отец приказал выпустить заключённых, радуясь этому, и наградил роскошными одеждами вельмож своего царства и роздал бедным милостыню, и велел украсить город, и город был украшен семь дней.

А потом Марзуван сказал Камар‑аз‑Заману: «Знай, о господин мой, что я прибыл от Ситт Будур и цель моего путешествия в том, чтобы освободить её от её недуга. Нам остаётся лишь придумать хитрость, чтобы отправиться к ней, так как твой отец не может с тобой расстаться, и, по моему мнению, тебе следует завтра попросить у отца разрешения поехать на охоту в пустыню. Захвати мешок, полный денег, сядь на коня и возьми с собою подставу, и я тоже, как и ты, сяду на коня. А своему отцу ты скажи: „Я хочу прогуляться в равнине я поохотиться, я посмотрю пустыню и проведу там одну ночь“. И когда мы выедем, то отправимся своей дорогой, и не давай никому из слуг следовать за нами».

И Камар‑аз‑Заман воскликнул: «Прекрасен такой план!» – и обрадовался великой радостью, и его спина укрепилась. И он вошёл к своему отцу и рассказал ему все это, и царь позволил ему поехать на охоту и сказал: «О дитя моё, тысячу раз благословен тот день, который дал тебе силу. Я согласен на твою поездку, но только переночуй там одну лишь ночь, а завтра приезжай и явись ко мне: ты знаешь, что жизнь приятна мне лишь с тобою, и мне не верится, что ты поправился от болезни. Ты для меня таков, как сказал об этом поэт:

И если б иметь я мог на каждую ночь и день

Ковёр Сулеймана[234] и Хосроев могучих власть, –

Все это не стоило б крыла комариного,

Когда бы не мог мой глаз всегда на тебя взирать».

Потом царь снарядил своего сына Камар‑аз‑Замана и снарядил вместе с ним Марзувана и приказал, чтобы им приготовили четырех коней и двугорбого верблюда для поклажи, и одногорбого, чтобы нести воду и пищу. И Камар‑аз‑Заман не позволил никому с ним выехать, чтобы служить ему. И отец простился с сыном и прижал его к груди и поцеловал и сказал: «Ради Аллаха, прошу тебя, не отлучайся больше чем на одну ночь: сон для меня в эту ночь будет запретен, ибо я чувствую так, как сказал поэт:

Сближенье с тобою – блаженство блаженств,

Мученье мучений – страдать без тебя.

Я жертва твоя! Если грех мой – любовь

К тебе, то проступок велик мой, велик.

Как я, ты горишь ли огнями любви?

Они меня жарят, как пытки в аду».

«О батюшка, если захочет Аллах, я проведу там только одну ночь, – сказал Камар‑аз‑Заман, а затем он простился с отцом и уехал. И Камар‑аз‑Заман с Марзуваном выехали, сев на коней (а с ними был двугорбый верблюд, нагруженный поклажей, и одногорбый верблюд с водой и пищей), и направились в пустыню…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Примечания

[167] Смерть на поле брани считается у мусульман наиболее почётной. Хадисы (предания о делах и речах Мухаммеда) описывают награды, которые получают за это мученики в раю.

[168] Священый храм – мечеть в Мекке; 3емзем – священный колодец в Мекке; Место Ибрахима – небольшое сооружение, где хранится камень, на котором якобы стоял Ибрахим, библейский Авраам.

[169] Антар – доисламскйй поэт, герой арабских рыцарских легенд. О его похождениях рассказывается в романе объёмом более чем в тридцать томов.

[170] Намёк на заимствованное из талмуда сказание о том, как бог, желая испугать неверных, вырвал гору из земли и потряс ею над их головами.

[171] Радва – гора близ Мекки.

[172] Якуб – библейский Яков, отец Иосифа Прекрасного.

[173] Испахан – город и провинция в центральном Иране.

[174] Из суеверного страха поэт оговаривается, не желая упоминать о смерти.

[175] По преданию, Давид, отец Соломона, получил от Аллаха в дар уменье выделывать кольчуги.

[176] Тадж‑аль‑Мулук – означает «Венец царей». Персидское слово «харан» является точным переводом арабского слова «Будур» – то есть «полные луны», употребляемого как имя.

[177] Чёрное знамя было эмблемой аббасидской династии. Первые халифы Аббасиды выбрали чёрный цвет как выражение скорби по убиенным потомкам халифа Алия, мстителями за которых они якобы выступали.

[178] Рейхан – растение базилик, а также особый вид почерка.

[179] Узриты – люди из племени Бену‑Узра, отличались, как говорят сказания, особой чистотой и верностью в любви. От названия этого племени произошло имя «Азра», увековеченное Гейне и Рубинштейном.

[180] Лейла (ночь) – имя возлюбленной Кайса, прозванного Меджнун (бесноватый). Легенда об их любви очень популярна на Востоке; она легла в основу поэмы «Лейла и Меджнун» великого азербайджанского поэта Низами, жившего в XII веке.

[181] Азиз должен был держать зёрнышко мускуса во рту для того, чтобы не забыть произнести эти стихи.

[182] Баклана – восточные сладости.

[183] Шест‑мера длины, приблизительно 3,5 м.

[184] На мусульманском Востоке за пользование баней платят при выходе, а не при входе.

[185] Клятва разводом считается одной из самых сильных клятв у мусульман.

[186] Ридван – по мусульманскому преданию, ангел, охраняющий врата рая. Смысл этой фразы заключается в том, что Тадж‑аль‑Мулук представляется людям таким же красивым, как райские юноши.

[187] С камфарой сравниваются белоснежные тела юношей, которые моются в бане; мускус – катышки грязи под мочалкой банщика.

[188] То есть душа при виде их не думает ни о ком и не признаёт над собой других богов.

[189] Хаммам – баня.

[190] Малик – по мусульманскому преданию, ангел, стоящий у ворот рая.

[191] Дать бакшиш – соответствует русскому «дать на чай».

[192] Аз‑Зибликан (от зибль – навоз) – шутливое прозвище, намёк на профессию истопника (топливо для бани обычно служит на Востоке высушенный навоз). Аль‑Мудажахид означает: боец за веру.

[193] Ар‑Рухба – городок на Ефрате.

[194] Сельсебиль – по мусульманским преданием, райский источник.

[195] Аль‑Катуль – означает: убивающий. Меджнун одержимый джиннами, бесноватый.

[196] Берберы – туземные обитатели северной Африки. После завоевания этой части Африки арабами берберы приняли их веру и язык.

[197] На переднеаэиатском Востоке «черкесами» называли вообще всех обитателей Кавказа и южной России. В истории арабского Египта черкесы играли выдающуюся роль. Из их среды вышли первые представители так называемой черкесской династии Мамлюков.

[198] Абджар – конь легендарного храбреца Антара.

[199] Биляль – имя первого муэдзина в мусульманской общине. Это был абиссинский раб, объявивший себя сторонником Мухаммеда.

[200] Хиляль – означает, молодой месяц, полумесяц.

[201] Намёк на легенду Корана о семи спящих отроках, в которой рассказывается о том, как семь юношей, обитателей языческого города, верные единому богу, скрываются в пещере. Аллах низводит на них сон, продолжающийся триста девять лет.

[202] Лейла (ночь) – имя возлюбленной Кайса, прозванного «Меджнун» (бесноватый). Легенда об их любви очень популярна на Востоке; она легла в основу поэмы «Лейли и Меджнун» великого азербайджанского поэта Низами.

[203] Абу‑ль‑Хосейн – буквально: «Отец маленькой крепости» – прозвище лисицы.

[204] Шерстяное рубище – одежда, типичная для мусульманских мистиков – суфиев.

[205] Абу‑Сирхан – прозвище волка, буквально: «Отец зари»; первые лучи зари арабы иногда называют: «Волчий хвост».

[206] Изар – кусок полотняной или шёлковой ткани, в который завёртываются арабские женщины, выходя на улицу.

[207] Формула безусловного повиновения у мусульман.

[208] С нарциссом арабские поэты часто сравнивают глаза. Жемчужины – слёзы.

[209] Мусульмане считают самоубийство величайшим грехом, и случаи добровольного лишения себя жизни среди них крайне редки. Объясняется это характером мусульманской религии: взаимоотношения между божеством и людьми представляют своего рода торговую сделку; душа правоверного составляет собственность Аллаха и находится у последнего как залог за деятельность человека на земле; преждевременно лишив себя жизни, человек посягает на то, что принадлежит не ему, а божеству, и совершает грех, который уже нельзя искупить в земной жизни.

[210] 2Камар‑аз‑Заман – значит «Луна времени».

[211] Хан – постоялый двор для купцов.

[212] Харут и Марут – имена ангелов, которым, как говорится в Коране, была дарована способность очаровывать и соблазнять людей, а также учить их колдовству.

[213] Тагут (преступление) – одно из наименований дьявола.

[214] Гада – кустарник из семейства тамарисковых; он растёт в песках, горит ярким огнём и даёт очень горячие уголья.

[215] Мусульмане молятся пять раз в сутки: между рассветом и восходом солнца, в полдень, перед закатом солнца, между закатом солнца и наступлением сумерек и после наступления темноты.

[216] Джинны, ифриты, мариды – в арабском фольклоре добрые или злые духи.

[217] По арабскому поверью, джинны иногда взлетают к небу, чтобы тайком подслушать разговоры ангелов и узнать будущее людей.

[218] По народному поверью, отразившемуся в Коране, землю осеняют семь небес, лежащих одно над другим. «Земель» существует также семь: та земля, на которой мы обитаем, – высшая и находится ближе прочих к «нижнему небу».

[219] Сулейман ибн Дауд (Соломон, сын Давидов) – один из любимых героев мусульманской повествовательной литературы. На перстне Сулеймана, по преданию, было вырезано так называемое величайшее из девяноста девяти имён Аллаха, знание которого будто бы давало ему власть над джиннами, птицами и ветрами.

[220] Будур (множественное число от «бедр») – «полные луны».

[221] Эту фразу, вероятно, следует понимать в том смысле, что при одинаковой красоте женщина кажется лучше, чем мужчина.

[222] Касыда – длинное поэтическое произведение торжественного или лирического характера, хвалебная ода.

[223] Узритам – людям из племени Бену‑Узра – легенды приписывают особую верность и чистоту в любви.

[224] Юсуф – арабское имя Иосифа Прекрасного, упомянутого в библии.

[225] Алиф – первая буква арабского алфавита – изображается в виде вертикальной черты.

[226] Слово «кират» (взято арабами с греческого) первоначально означало зёрнышко рожкового дерева. Как мера поверхности, «четыре кирата» равны площади, покрытой четырьмя зёрнышками.

[227] Терьяк (собственно: противоядие) – обычное в Египте название опиума.

[228] Соломонова печать – растение из семейства лилейных, с цветком которого сравниваются уста юноши.

[229] Хосрои – имя двух персидских царей из династии Сасаиидов. Легенда приписывает им огромное богатство и могущество.

[230] Муса и Ибрахим – библейские Моисей и Авраам, о которых упоминается также и в Коране.

[231] То есть учёных, составляющих гороскопы и пишущих талисманы.

[232] Лукман – легендарный мудрец, которому предание приписывает арабскую обработку басен Эзопа. Его именем названа одна из глав Корана.

[233] Юсуф (Иосиф), Давид, Марьям (Мария), Яков (Иаков), Юиус (Иона), Иов, Адам – библейские персонажи, рассказы о которых перешли в коран и арабскую литературу.

[234] Легенда приписывает Сулейману (Соломону) обладание чудесным ковром‑самолётом, который был соткан джиннами из зелёного щёлка и золота. «Этот ковёр, – гласит предание, – носил, кроме самого Сулеймана, его войска, вьючных животных, коней, верблюдов и всех (!) людей, джиннов и диких зверей, а войска было у него тысяча тысяч и сопровождала его тысяча тысяч. И ковёр летел между небом и землёй и переносил Сулеймана, куда тот хотел, быстро или медленно, по его желанию».