Двести первая ночь

Когда же настала двести первая ночь, она сказала». «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑азЗаман с Марзуваном выехали и направились в пустыню и ехали от начала дня и до вечера, а потом остановились, поели, попили и накормили животных и отдыхали некоторое время. А затем они сели на коней и поехали, и ехали, не останавливаясь, три дня, а на четвёртый день появилась перед ними просторная местность, где были густые заросли, и они остановились там. И Марзуван зарезал верблюда и коня и разрубил их мясо на куски и очистил кости от мяса, а потом он взял у Камар‑аз‑Замана его рубашку и одежду, порвал их на куски и вымазал в крови коня, и взял кафтан Камар‑аз‑Замана, тоже порвал его и вымазал в крови и бросил у разветвления дороги.

А потом они попили, поели и двинулись дальше. И Камар‑аз‑Заман спросил Марзувана: «Что это ты сделал, о брат мой, и какая будет от этого польза?» – и Марзуван отвечал ему: «Знай, что когда нас не будет ещё одну ночь после той ночи, на которую мы взяли позволение, и мы не явимся, твой отец, царь Шахраман, сядет на коня и поедет за нами следом. И когда он доедет до этой крови, которую я разлил, и увидит твою разорванную рубашку и одежду и на них кровь, он подумает, что тебя постигла беда от разбойников иди зверей пустыни, и перестанет надеяться на твоё возвращение и вернётся в город. А мы достигнем этой хитростью того, чего хотим». И Камар‑азЗаман сказал: «Клянусь Аллахом, это прекрасная хитрость! Ты хорошо сделал!»

И потом они ехали в течение дней и ночей, и все это время Камар‑аз‑Заман, оставаясь наедине с собою, жаловался и плакал, пока не возрадовался, узнав, что земля его возлюбленной близко. И он произнёс такие стихи:

«Сурова ли будешь с тем, не мог кто забыть тебя

На час, и откажешь ли, когда я желал тебя?

Не знаю пусть радости, когда обману в любви,

И если я лгу, то пусть разлуку узнаю я!

Вины ведь за мною нет, чтоб ты холодна была,

А если вина и есть, пришёл я с раскаяньем.

Одно из чудес судьбы – что ты от меня бежишь:

Ведь дни непрестанно нам приносят диковины».

Когда же Камар‑аз‑Заман кончил говорить стихи, Марзуван сказал ему: «Посмотри, вот показались острова Варя аль‑Гайюра, и Камар‑аз‑Заман обрадовался и поблагодарил его, поцеловал его и прижал к груди. Когда же они достигли островов и вступили в город, Марзуван поместил Камар‑аз‑Замана в хане, и они отдыхали после путешествия три дня, а затем Марзуван взял Камар‑азЗамана и свёл его в баню и одел его в одежду купцов. Он достал для него золотую дощечку, чтобы гадать на песке[235], и набор принадлежностей, и астролябию из серебра, покрытого золотом, и сказал: «Поднимайся, о господин мой! Встань под царским дворцом и кричи: „Я счётчик, я писец, я тот, кто знает искомое и ищущего, я мудрец испытанный, я звездочёт превосходный! Где же охотники?“ И когда царь услышит тебя, он пошлёт за тобою и приведёт тебя к своей дочери, царевне Будур, твоей возлюбленной, а ты, войдя к ней, скажи ему: „Дай мне три дня сроку, и если она поправится – жени меня на ней, а если не поправится – поступи со мной так же, как ты поступил с теми, кто был прежде меня“. И царь согласится на это. Когда же ты окажешься у царевны, осведоми её о себе, и она окрепнет, увидя тебя, и прекратится её безумие, и она поправится в одну ночь. Накорми её и напои, и отец её возрадуется её спасенью и женит тебя на ней и разделит с тобою своё царство, так как он взял на себя такое условие. Вот и все!»

Услышав от него эти слова, Камар‑аз‑Заман воскликнул: «Да не лишусь я твоих милостей!» – И взял у него принадлежности и вышел из хана, одетый в ту одежду (а с ним были те принадлежности, о которых мы упоминали), и шёл, пока не остановился под дворцом царя аль‑Гайюра.

И он закричал: «Я писец, и счётчик, я тот, кто знает искомое и ищущего, я тот, кто открывает книгу и подсчитывает счёт, я толкую сны и вычерчиваю перьями клады. Где же охотники?»

И когда жители города услышала эти слова, они пришли к нему, так как уже долго не видели писцов и звездочётов, и встали вокруг него и принялись его рассматривать. И они увидели, что он до крайности красив, нежен, изящен и совершенен, и стояли, дивясь его красоте и прелести, и стройности и соразмерности. И один из них подошёл к нему и сказал: «Ради Аллаха, о прекрасный юноша с красноречивым языком, не подвергай себя опасности и не бросайся в гибельное дело, желая жениться на царевне Будур, дочери царя аль‑Гайюра. Взгляни глазами на эти повешенные головы – их обладатели были все убиты из‑за этого».

Но Камар‑аз‑Заман не обратил внимания на его слова и закричал во весь голос: «Я мудрец, писец, звездочёт и счётчик!» – и все жители города стали удерживать его от такого дела, но Камар‑аз‑Заман вовсе не стал смотреть на них и подумал: «Лишь тот знает тоску, кто сам борется с нею!» И он принялся кричать во весь голос: «Я мудрец, я звездочёт…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести третья ночь

Когда же настала двести третья ночь[236], она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑аз‑Заман не обратил внимания на слова жителей города и стал кричать: „Я писец, я счётчик, я звездочёт!“ И все жители города рассердились на него и сказали: „Ты просто глупый юноша, гордец и дурак. Пожалей свою юность и молодые годы, и прелесть и красоту!“ Но Камар‑аз‑Заман продолжал кричать: „Я звездочёт и счётчик – есть ли охотники?!“

И когда Камар‑аз‑Заман кричал, а люди его останавливали, царь аль‑Гайюр услышал его голос и шум толпы, и сказал везирю: «Спустись, приведи к нам этого звездочёта». И везирь поспешно спустился и, взяв Камар‑аз‑Замана из толпы людей, привёл его к царю. И, оказавшись перед царём аль‑Гайюром, Камар‑аз‑Заман поцеловал Землю и произнёс:

«Собрал ты в себе одном прославленных восемь свойств, –

Так пусть же тебе судьба всегда их даёт как слуг:

То слава, и истина, и щедрость, и набожность,

И слово, и мысль твоя, и знатность, и ряд побед».

И царь аль‑Гайюр посмотрел на него и усадил его с собой рядом и, обратившись к нему, сказал: «Ради Аллаха, о дитя моё, если ты не звездочёт, то не подвергай себя опасности и не входи сюда, приняв моё условие, ибо я обязался всякому, кто войдёт к моей дочери и не исцелит её от недуга, отрубить голову, а того, кто её исцелит, я женю на ней. Так пусть не обманывает тебя твоя красота и прелесть. Аллахом клянусь, если ты её не вылечишь, я непременно отрублю тебе голову!» – «Пусть так и будет! – отвечал Камар‑аз‑Заман. – Я согласен и Знал об этом раньше, чем пришёл к тебе».

И царь аль‑Гайюр призвал судей засвидетельствовать Это и отдал Камар‑аз‑Замана евнуху и сказал ему: «Отведи его к Ситт Будур!» И евнух взял Камар‑аз‑Замана За руку и пошёл с ним по проходу, и Камар‑аз‑Заман опередил его, и евнух побежал, говоря ему: «Горе тебе, не ускоряй гибели своей души! Я не видел звездочёта, который бы ускорял свою гибель, кроме тебя, но ты не знаешь, какие перед тобой напасти». Но Камараз‑Заман отвернул лицо от евнуха…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести четвёртая ночь

Когда же настала двести четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что евнух говорил Камар‑аз‑Заману: „Потерпи и не торопись!“ – но Камар‑аз‑Заман отвернул от него лицо и произнёс такие стихи:

«Хоть я знающий, но не знаю, как описать тебя,

И растерян я, и не ведаю, что сказать теперь.

Коль скажу я: «Солнце» – заката нет красоте твоей

Для очей моих, но закатится солнце всякое.

Совершенна так красота твоя! Описать её,

Кто речист, бессилен, – смутит она говорящего».

Потом евнух поставил Камар‑аз‑Замана за занавеской» висевшей на двери, и Камар‑аз‑Заман спросил его: «Какой способ тебе приятнее: чтобы я вылечил и исцелил твою госпожу отсюда или чтобы я пошёл к ней и вылечил её по ту сторону занавески?» И евнух изумился его словам и сказал: «Если ты вылечишь её отсюда, это увеличит твои достоинства».

Тогда Камар‑аз‑Заман сел за занавеской и, вынув чернильницу и калам, взял бумажку и написал на ней такие слова: «Это письмо от того, кого любовь истомила и страсть погубила, и печаль изнурила, кто на жизнь надежды лишился и в близкой кончине убедился. И нет для сердца его болезного помощника и друга любезного, и для ока, что ночью не спит, нет никого, кто заботу победит. И днями он в пламени сгорает, а ночами, как под пыткой, страдает, и тело его худоба изводит, но гонец от любимого не приходит».

А потом он написал такие стихи:

«Пишу, и душа моя тебя поминает лишь,

И веки сгоревшие не слезы, а кровь струят.

Печаль и страдания на тело надели мне

Рубаху томления, и в ней я влачу его.

Я сетовал на любовь, любовью терзаемый,

И нет для терпения местечка в душе моей.

К тебе обращаюсь я: «Будь щедрой и кроткою

И сжалься» – душа моя в любви разрывается».

А под стихами он написал такие созвучия: «Сердец исцеленье – любимым единенье. Кого любимый терзает, того Аллах исцеляет. Кто из нас иль из вас обманщиком будет, тот желаемого не добудет. Нет лучше, чем любящий и верный любимому, что суров безмерно».

И он написал, подписываясь: «От безумно влюблённого, любящего, смущённого, любовью и страстью возбуждённого, тоской и увлечением пленённого Камар‑аз‑Замана, сына Шахрамана, – единственной во все времена, что среди прекрасных гурий избрана, госпоже Будур, чей отец – царь аль‑Гайюр. Знай, что ночи провожу я в бденье, а дни свои влачу в смущенье, больной, истощённый, любящий, увлечённый, многие вздохи испускающий, обильные слезы проливающий, любовью пленённый, тоской умерщвлённый, с душою, разлукой прожжённой, страсти заложник, недугов застольник. Я бодрствующий, чьё око сном не смежается, влюблённый, чьи слезы не прекращаются, и огня сердца моего не погасить, а пламени страсти не сокрыть».

А потом Камар‑аз‑Заман написал на полях письма вот какой превосходный стих:

«Привет мой из сокровищ благ господних

«Тому, кто держит и мой дух и сердце».

И ещё он написал:

«Хоть слово в подарок мне вы дайте и, может быть,

Меня пожалеете, и дух мой смирится.

И правда, от страсти к вам, влюблённый, считаю я

Пустым то, что пережил – моё униженье.

Аллах, сохрани же тех, к кому отдалён мой путь!

Я скрыл свои чувства к ним в достойнейшем месте.

Но вот свои милости послала ко мне судьба,

И ныне закинут я к порогу любимой.

Я видел Буду со мной на ложе лежащею

Светила луна моя в лучах её солнца».

А потом Камар‑аз‑Заман, запечатав это письмо, написал на месте адреса такие стихи:

«Письмо ты спроси о том, что пишет перо моё, –

Поведают письмена любовь и тоску мою.

Вот пишет рука моя, а слезы текут из глаз,

И жалуется любовь бумаге из‑под пера.

Пусть вечно течёт слеза из глаз на бумаги лист,

Коль слезы окончатся, польётся за ними кровь».

А заканчивая письмо, он, наконец, написал ещё:

«Я перстень послал тебе, что в день единения

Я взял своему взамен, – пришли же мне перстень мой».

Потом Камар‑аз‑Заман положил перстень Ситт Будур в свёрнутую бумажку и отдал её евнуху, а тот взял её и вошёл с нею к своей госпоже…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятая ночь

Когда же настала двести пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑аз‑Заман положил перстень в бумажку и отдал её евнуху, а ют взял её и вошёл к Ситт Будур. И царевна взяла бумажку из рук евнуха и, развернув её, увидала, что в ней её перстень, – он самый, и прочитала бумажку, а когда она поняла её смысл, то узнала, что письмо от её возлюбленного и что это он стоит за занавеской. И её ум улетел от счастья, и грудь её расправилась и расширилась, и от избытка радости она произнесла такие стихи:

«Горевала я, как пришлось с тобой разлучиться нам,

И пролили веки потоки слез в печали.

И поклялась я, что когда бы время свело нас вновь,

О разлуке бы поминать не стал язык мой.

Налетела радость, но бурно так, что казалось мне,

Что от силы счастья меня повергла в слезы.

О глаза мои, ныне слезы лить уж привычно вам,

И вы плачете и от радости и с горя».

А когда Ситт Будур окончила свои стихи, она тотчас поднялась и, упёршись ногами в стену, с силой налегла на железный ошейник и сорвала его с своей шеи, а потом она порвала цепи и, выйдя из‑за занавески, бросилась к Камар‑аз‑Заману и поцеловала его в рот, как клюются голуби, и, обняв его от сильной любви и страсти, воскликнула: «О господин мой, явь это или сон? Неужели Аллах послал нам близость после разлуки? Слава же Аллаху за то, что мы встретились после того, как потеряли надежду!»

И когда евнух увидал, что она в таком состоянии, он выбежал бегом и, придя к царю аль‑Гайюру, поцеловал землю меж его рук и сказал: «Знай, о мой владыка, что этот звездочёт – шейх звездочётов и ученее их всех. Он вылечил твою дочку, стоя за занавеской и не входя к ней». – «Посмотри хорошенько, верная ли это весть!» – сказал царь. И евнух ответил: «О господин, встань и взгляни на неё, она нашла в себе столько сил, что порвала железные цепи и вышла к звездочёту и принялась его целовать и обнимать».

И тогда царь аль‑Гайюр поднялся и вошёл к своей дочери, а та, увидав его, встала на ноги, закрыла себе голову и произнесла такое двустишие:

«Не люблю зубочистку я, потому что,

Её вспомнив, скажу всегда: «Без тебя я!»

А арак, тот любезен мне, потому что,

Его вспомнив, скажу всегда: «Тебя вижу!»[237]

И тогда отец её до того обрадовался её благополучию, что едва не улетел, и он поцеловал дочь меж глаз, так как любил её великой любовью. И царь аль‑Гайюр обратился к Камар‑аз‑Заману и спросил его, кто он, и сказал: «Из каких ты земель?» И Камар‑аз‑Заман рассказал царю о своём происхождении и сане и осведомил его о том, что его отец – царь Шахраман. А затем Камар‑аз‑Заман рассказал ему всю историю, с начала и до конца, и поведал ему обо всем, что приключилось у него с Ситт Будур и как он взял у неё с пальца её перстень и надел ей свой перстень. И царь аль‑Гайюр изумился и воскликнул: «Поистине, вашу историю надлежит записать в книгах, чтобы её читали после вас поколения за поколениями!»

И потом царь аль‑Гайюр призвал судей и свидетелей и написал брачную запись госпожи Будур с Камар‑аз‑Заманом и велел украсить город на семь дней. А после этого разложили скатерти с кушаньями и устроили празднества я украсили город, и все воины надели самые роскошные платья, и забили в литавры и застучали в барабаны, и Камар‑аз‑Заман вошёл к Ситт Будур, и её отец обрадовался её исцелению и выходу её замуж и прославил Аллаха, пославшего ей любовь к красивому юноше из царских сыновей.

И царевну раскрывали перед Камар‑аз‑Заманом, и оба они были похожи друг на друга красотой, прелестью, изяществом и изнеженностью. И Камар‑аз‑Заман проспал подле неё эту ночь и достиг того, чего желал от неё, а она удовлетворила своё стремление к нему и насладилась его красотой и прелестью, и они обнимались до утра. А на другой день царь устроил званый пир и собрал на него всех жителей внутренних островов и внешних, и разостлал для них скатерти с роскошными кушаньями, и столы были расставлены в течение целого месяца.

А после того, как сердце Камар‑аз‑Замана успокоилось, и он достиг желаемого и провёл таким образом с Ситт Будур некоторое время, ему вспомнился его отец, царь Шахраман. И он увидел во сне, что отец говорит ему: «О дитя моё, так ли ты поступаешь со мною и делаешь такие дела?» И произносит ему, во сне, такое двустишие:

«Луна во мраке страшит меня отдалением,

Поручила векам стеречь она стадо звёзд своих»

Дай срок, душа! Ведь, может быть, и придёт она.

Потерпи же, сердце, когда прижгли, как клеймом, тебя».

И Камар‑аз‑Заман, увидав во сне своего отца, который упрекал его, был наутро озабочен и печален, и Ситт Будур спросила его, и он рассказал ей о том, что видел…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестая ночь

Когда же настала двести шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Камараз‑Заман рассказал Ситт Будур о том, что видел во сне, она вошла с ним к своему отцу, и они рассказали ему об этом и попросили позволения уехать. И царь позволил Камар‑аз‑Заману уехать, но Ситт Будур сказала: „О батюшка, я не вытерплю разлуки с ним“. И тогда её отец отвечал: „Поезжай с ним!“ – и позволил ей оставаться с Камар‑аз‑Заманом целый год, с тем чтобы после этого она приезжала навещать отца ежегодно.

И царевна поцеловала отцу руку, и Камар‑аз‑Заман также, а потом царь аль‑Гайюр принялся снаряжать свою дочь и её мужа, и приготовил им припасы и все нужное для путешествия, и вывел им меченных коней и одногорбых верблюдов, а для своей дочери он велел вынести носилки, и он нагрузил для них мулов и верблюдов и дал им для услуг чёрных рабов и людей, и извлёк для них все то, что им было нужно в путешествии. А в день отъезда царь аль‑Гайюр попрощался с Камар‑аз‑Заманом и одарил его десятью роскошными золотыми платьями, шитыми жемчугом, и предоставил ему десять коней и десять верблюдиц и мешок денег и поручил ему свою дочь Ситт Будур, и выехал проводить их до самого дальнего острова.

Потом он простился с Камар‑аз‑Заманом и вошёл к своей дочери Ситт Будур, которая была на носилках, и прижал её к груди и поцеловал, плача и говоря:

«К разлуке стремящийся, потише:

Услада влюблённого – объятья.

Потише: судьба всегда обманет,

И дружбы конец – всегда разлука».

И потом он вышел от своей дочери и пришёл к её мужу, Камар‑аз‑Заману, и стал с ним прощаться и целовать его, а затем он расстался с ним и возвратился с войском в свой город, после того как приказал им трогаться.

И Камар‑аз‑Заман со своей женой Ситт Будур и теми, кто с ними был из сопровождающих, ехали первый день, и второй, и третий, и четвёртый, и двигались, не переставая, целый месяц. И остановились они как‑то на лугу, обширно раскинувшемся, изобиловавшем травою, и разбили там палатки, и поели и попили и отдохнули. И Ситт Будур заснула и Камар‑аз‑Заман вошёл к ней и увидел, что она спит, а на теле её шёлковая рубашка абрикосового цвета, из‑под которой все видно, а на голове у неё платок из золотой парчи, шитый жемчугом и драгоценными камнями. И ветер поднял её рубашку, которая задралась выше пупка, и стали видны её груди и показался живот, белее снега, и каждая впадина в его складках вмещала унцию орехового масла, И любовь и страсть Камар‑аз‑Замана увеличилась, и он произнёс:

«Когда бы сказали мне (а знойный бы ветер жёг,

И в сердце и в теле всем огонь бы и жар пылал):

«Что хочешь и жаждешь ты: увидеть влюблённых

Иль выпить глоток воды?» – в ответ я сказал бы: «Их!»

И Камар‑аз‑Заман положил руку на перевязь одежды Будур и, потянув перевязь, развязал её, так как сердце его пожелало царевну. И он увидел красный камень, как драконова кровь, привязанный к перевязи, и, отвязав камень, посмотрел на него и заметил на нем имена, вырезанные в две строчки письменами нечитаемыми. И Камараз‑Заман удивился и сказал про себя: «Если бы камень не был для неё великою вещью, она бы не привязала его таким образом на перевязи своей одежды и не сохранила бы его в самом дорогом для себя месте, чтобы не расставаться с ним. Посмотреть бы, что она с этим камнем делает и какова тайна, скрывающаяся в нем!»

Потом Камар‑аз‑Заман взял камень и вышел из шатра, чтобы посмотреть на него при свете…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести седьмая ночь

Когда же настала двести седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑азЗаман взял камень, чтобы посмотреть на него при свете, и стал его разглядывать, держа его в руке. И вдруг низринулась на Камар‑аз‑Замана откуда‑то птица и выхватила камень у него из рук, и полетела, и опустилась с камнем на землю. И Камар‑аз‑Заман испугался за камень и побежал вслед за птицей, а птица побежала так же быстро, как бежал Камар‑аз‑Заман. И Камар‑аз‑Заман все время следовал за нею с одного места в другое, и с холма на холм, пока не пришла ночь и в воздухе не стемнело. И птица заснула на высоком дереве, а Камар‑аз‑Заман остановился под ним и был в замешательстве. А душа его растаяла от голода и утомления, и он почувствовал, что погибает, и хотел вернуться, но не знал, где то место, откуда он пришёл, и мрак налетел на него.

И Камар‑аз‑Заман воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!» – а затем он лёг и проспал до утра под деревом, на котором была птица. И пробудился он ото сна и увидел, что птица проснулась и улетела с дерева. И Камар‑аз‑Заман пошёл за Этой птицей, а она отлетала понемногу, вровень с шагами Камар‑аз‑Замана. И юноша улыбнулся и воскликнул: «О диво Аллаха! Эта птица вчера отлетела на столько, сколько я пробежал, а сегодня она поняла, что я утомился и не могу бежать, и стала лететь вровень с моими шагами! Клянусь Аллахом, это, поистине, удивительно, но я непременно последую за этой птицей! Она приведёт меня либо к жизни, либо к смерти, и я последую за ней, куда бы она ни направилась, так как она во всяком случае остановится только в населённых местах».

И Камар‑аз‑Заман пошёл за птицей (а птица каждую ночь ночевала на дереве) и следовал за нею в течёт» десяти дней, и питался он плодами земли, пил из ручьёв. А на десятый день он приблизился к населённому городу. И птица вдруг мотнулась, быстро как взор, и влетела в этот город и скрылась из глаз Камар‑аз‑Замана, и тот не знал, что с нею, и не понимал, куда она пропала.

И Камар‑аз‑Заман удивился и воскликнул: «Хвала Аллаху, который охранил меня, и я достиг этого города!» Потом он сел возле канала и вымыл руки, ноги и лицо и немного отдохнул, и вспомнилось ему, в каком он был покое и блаженстве, вместе с любимой, и посмотрел он на то, как теперь утомлён и озабочен и голоден, в отдалении и разлуке, и слезы его полились, и он произнёс:

«Хоть таил я то, что пришлось снести мне, но явно все,

И сон глаз моих заменила ныне бессонница.

И воскликнул я, когда дум чреда утомила дух:

«О судьба моя, не щадишь меня и не милуешь,

И душа моя меж мучением и опасностью!

Если б царь любви справедливым был, относясь ко мне,

От очей моих навсегда мой сон не прогнал бы он,

Господа мои, пожалейте же изнурённого

И помилуйте прежде славного, что унизился

На путях любви, и богатого, нынче бедного.

Я хулителей, за тебя коривших, не слушался,

И глухим я сделал мой слух совсем и закрыл его».

Они молвили: «Ты влюблён в красавца», – а я в ответ:

«Я избрал его средь других людей и оставил их».

Перестаньте же! Коль судьба постигнет, не видит взор».

Потом Камар‑аз‑Заман, окончив говорить стихи и отдохнув, поднялся и шёл понемногу, пока не вступил в город…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восьмая ночь

Когда же настала двести восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Камар‑азЗаман окончил говорить стихи и отдохнул, он вошёл в городские ворота, не зная, куда направиться. Он прошёл город насквозь, с начала до конца (а вошёл он в ворота, ведшие из пустыни), и шёл до тех пор, пока не вышел из морских ворот, и никто его не встретил из жителей города (а город был на берегу моря). И Камар‑аз‑Заман вышел из морских ворот и все шёл, пока не дошёл до городских садов и рощ. Он вошёл под деревья и пошёл дальше и, придя к одному саду, остановился у ворот.

И к нему вышел садовник и поздоровался с ним, и Камар‑аз‑Заман ответил на его приветствие, а садовник сказал ему «Добро пожаловать! – и воскликнул! – Слава Аллаху за то, что ты пришёл нетронутый жителями этого города! Войди же скорее в сад, пока тебя не увидал никто из его обитателей!»

И тогда Камар‑аз‑Заман вошёл в этот сад, потеряв разум, и спросил садовника: «Что за история с жителями этого города и в чем дело?» И садовник ответил: «Знай, что здешние жители все маги[238]. Ради Аллаха, расскажи мне, как ты пришёл в это место и какова причина твоего прихода в нашу страну».

И Камар‑аз‑Заман рассказал садовнику обо всем, что с ним случилось, с начала до конца, и садовник до крайности изумился и сказал: «Знай, о дитя моё, что страны ислама далеко отсюда, и от них до нас четыре месяца пути по морю, а по суше так целый год. У нас есть корабль, который снимается раз в год и уезжает с товарами к берегам земель ислама, и отсюда он едет в море Эбеновых островов, а оттуда к островам Халидан, где царствует царь Шахраман».

Тут Камар‑аз‑Заман немного подумал и понял, что самое подходящее для него жить в саду, у садовника, и работать у него в помощниках. «Возьмёшь ли ты меня к себе помощником в этот сад?» – спросил он садовника, и тот сказал: «Слушаю и повинуюсь!» И садовник научил его, как отводить воду к грядкам и к деревьям, и Камараз‑Заман принялся отводить воду и обрезать траву косою. И садовник одел его в короткий голубой кафтан до колен, и Камар‑аз‑Заман остался у него, поливая кусты и плача обильными слезами. И не имел он покоя ни ночью, ни днём, так как был на чужбине, и о возлюбленной своей говорил он стихотворения. И среди того, что он сказал, были такие стихи:

Обет вы давали нам – исполните ли его?

И слово сказали вы – поступите ли вы так?

Не спали мы – так велит нам страсть, – когда спали вы,

А спящие не равны с неспящими никогда.

Мы знали и раньше, – страсть свою вы таить могли,

Но сплетник вас подстрекнул, сказав, и сказали вы.

Возлюбленные души – ив гневе и в милости,

Что с вами бы ни было, вы цель моя, только вы!

Есть люди, кому вручил я дух мой измученный,

О, если бы сжалились и милость явили мне.

Не всякое око ведь, как око моё, горит,

И любит не всякая душа, как моя душа.

Жестоки вы были и сказали: «Любовь ведь зла!»

Вы правы, так сказано и было, да правы вы.

Спросите влюблённого – вовек не нарушит он

Обета, хотя б огонь в душе и пылал его,

И если противник мой в любви меня судит сам –

Кому я посетую, кому я пожалуюсь?

И если бы не был я любовью разорён,

То сердце моё в любви безумным бы не было.

Вот что было и случилось с Камар‑аз‑Заманом, сыном паря Шахрамана. Что же касается его жены Ситт Будур, дочери царя аль‑Гайюра, то она, пробудившись от сна, стала искать своего мужа, Камар‑аз‑Замана, и не нашла его. И она увидала, что её шальвары развязаны, и, посмотрев на узелок, к которому был прикреплён камень, увидела, что он развязан, а камень исчез. «О диво Аллаха, – подумала она, – где мой муж? Он, кажется, взял камень и ушёл, не зная, какая в камне тайна. Узнать бы, куда это он ушёл! Но, наверное, случилось диковинное дело, которое заставило его уйти, – иначе он не мог бы расстаться со мною ни на минуту. Прокляни Аллах этот камень и прокляни час его создания!»

Потом Ситт Будур подумала и сказала про себя: «Если я выйду к людям и осведомлю их об исчезновении моего мужа, они позарятся на меня. Здесь непременно нужна хитрость». И она поднялась и надела одежду своего мужа, Камар‑аз‑Замана, и надела такой же тюрбан, как его тюрбан, и обулась в сапоги, и накрыла лицо покрывалом, а потом она посадила в свои носилки невольницу и, выйдя из шатра, кликнула слуг. И ей подвели коня, и она села верхом и велела погрузить тяжести и, когда они были погружены, приказала трогаться, и они выступили. Так Будур скрыла это дело, и никто не усомнился, что это Камар‑аз‑Заман, так как она походила на него и станом и лицом.

И Будур со своими людьми ехала, не переставая, в течение дней и ночей, пока они не приблизились к городу, выходившему к солёному морю. И тогда она остановилась в окрестностях города и велела разбить палатки в этом месте, для отдыха, а затем расспросила об этом городе, и ей сказали:

«Это Эбеновый город, владеет им царь Арманус, а у него есть дочь по имени Хаят‑ан‑Нуфус…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девятая ночь

Когда же настала двести девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Ситт Будур остановилась в окрестностях Эбенового города, чтобы отдохнуть, царь Арманус послал от себя посланца, чтобы выяснить, что это за царь остановился за стенами его города. И когда посланец прибыл к путникам, он спросил их, и ему сказали, что это царский сын, который сбился с дороги, а направлялся он к островам Халидан, принадлежащим царю Шахраману.

И посланный вернулся к царю Арманусу и рассказал ему, в чем дело. И, услышав это, царь Арманус вышел с избранными своего царства навстречу прибывшему. А когда он подъехал к шатрам, Ситт Будур спешилась, и царь Арманус тоже спешился, и они приветствовали друг друга. И царь ввёл Ситт Будур в свой город и поднялся с нею во дворец и приказал разложить скатерти и расставить столы с кушаньями и яствами и велел перевести воинов Ситт Будур в Дом гостей, и они провели там три дня.

После этого царь вошёл к Ситт Будур (а она в этот день сходила в баню и открыла лицо, подобное луне в полнолуние, так что люди впали из‑за неё в соблазн я народ потерял стыд, увидав её) и подошёл к ней (а она была одета в шёлковую одежду, вышитую золотом, унизанным драгоценными камнями) и сказал: «О дитя моё, знай, что я стал совсем дряхлым старцем, а мне в жизни не досталось ребёнка, кроме дочери, которая походит на тебя прелестью и красотой. Я теперь не в силах управлять царством, и оно принадлежит тебе, о дитя моё, и если эта моя земля тебе нравится и ты останешься здесь и будешь жить в моих землях, я женю тебя на моей дочери и отдам тебе моё царство, а сам отдохну».

И Ситт Будур опустила голову, и лоб её вспотел от стыда, и она про себя сказала: «Как теперь поступить, раз я женщина? Если я не соглашусь и уеду от него, это не безопасно – он, может быть, пошлёт за мною войско, которое убьёт меня. А если я соглашусь, то, может быть, буду опозорена. К тому же я потеряла моего любимого, Камар‑аз‑Замана, и не знаю, что с ним. Одно мне спасение – промолчать и согласиться, и оставаться у него, пока Аллах не совершит дело, которое решено».

И после этого Ситт Будур подняла голову и выразила царю Арманусу внимание и повиновение. И царь обрадовался этому и велел глашатаю кричать по Эбеновым островам о торжестве и украшении, и собрал придворных, наместников, эмиров, везирей, вельмож своего царства и судей города и отказался от власти и сделал султаном Ситт Будур. Он одел её в царскую одежду, и эмиры все вошли к Ситт Будур, не сомневаясь, что это юноша и мужчина, и каждый, кто смотрел на неё, замочил себе шальвары из‑за её чрезмерной красоты и прелести.

И когда Ситт Будур стала султаном, из‑за неё пробили в литавры от радости, и она села на свой престол, царь Арманус принялся обряжать свою дочь Хаят‑ан‑Иуфус. А через немного дней Ситт Будур ввели к Хаят‑ан‑Нуфус, и они были точно две луны, взошедшие в одно время, или два встретившиеся солнца. И заперли двери и опустили занавески после того, как им зажгли свечи и постлали постель.

И тогда госпожа Будур села с госпожой Хаят‑ан‑Нуфус и вспомнила своего возлюбленного, Камар‑аз‑Замана, и усилилась её печаль. И она заплакала от разлуки с ним и его отсутствия и произнесла:

«О вы, кто отсутствует, тревожна душа моя!

Ушли вы, и в теле нет дыхания, чтоб вздохнуть.

Ведь прежде зрачки мои томились бессонницей,

Разлились они в слезах – уж лучше бессонница!

Когда вы уехали, остался влюблённый в вас,

Спросите же вы о нем – в разлуке что вынес он?

Когда б не глаза мои (их слезы лились струёй),

Равнины земли мой пыл зажёг бы наверное.

Аллаху я жалуюсь на милых, утратив их,

И страсть и волненье в них не вызвали жалости.

Пред ними мой грех один – лишь то, что люблю я их:

В любви есть счастливые, но есть и несчастные».

А окончив говорить, Ситт Будур села рядом с госпожой Хаят‑ан‑Нусуф и поцеловала её в уста, и затем, в тот же час и минуту, она поднялась, совершила омовение и до тех пор молилась, пока Ситт Хаят‑ан‑Нуфус не заснула, и тогда Ситт Будур легла в её постель и повернула к ней спину и лежала так до утра. Когда же настал день, царь и его жена вошли к своей дочери и спросили её, каково ей, и она рассказала им о том, что видела и какие слышала стихи.

Вот что было с Хаят‑ан‑Нуфус и её родителями. Что же касается царицы Будур, то она вышла и села на престол своего царства. И поднялись к ней эмиры и все предводители и вельможи царства, и поздравляли её с воцарением, и поцеловали землю меж её рук и пожелали ей счастья. А Ситт Будур улыбнулась и проявила приветливость и наградила их, и оказала эмирам и вельможам царства уважение, увеличив их поместьями и свиту. Так все люди полюбили её и пожелали ей вечной власти, и они думали, что она мужчина.

И стала она приказывать и запрещать, и творила суд и выпустила тех, кто был в тюрьмах, и отменила пошлины, и она до тех пор сидела в месте суда, пока не настала ночь. И тогда она вошла в помещение, для неё приготовленное, и нашла Ситт Хаят‑ан‑Нуфус сидящей, и, сев рядом с нею, потрепала её по спине, и приласкала и поцеловала её меж глаз, и произнесла такие стихи:

«Мои слезы все ль объявили то, что таил я, –

Изнурением обессилена моя плоть в любви.

Я любовь скрывал, но в разлуки день говорит о ней

Всем доносчикам облик жалкий мой, и не скрыть её.

О ушедшие, свей покинув стан, поклянусь я вам –

Тело все моё изнурили вы, и погиб мой дух.

Поселились вы в глубине души, и глаза мои

Слезы льют струёй, и кровь капает из очей моих.

Кого нет со мной, тех душой своей я купить готов,

Да, наверное, и любовь моя улетает к ним.

Вот глаза мои: из любви к любимым отверг зрачок

Сладкий отдых сна, и струит слезу непрерывно он.

Враги думали, что суров я буду в любви к нему, –

Не бывать тому, и ушами я не внимаю им!

Обманулись все в том, что думали, и с одним я лишь

Камар‑аз‑Заманом желанного достичь могу.

Он собрал в себе все достоинства; не собрал никто

Из царей минувших достоинств всех, ему свойственных.

Так он щедр и добр, что забыли все, каким щедрым был

Ман ибн Заида[239] и как кроток был сам Муавия[240].

Затянул я речь, и бессилен стих вашим прелестям

Описанье дать, а не то бы рифм не оставил я».

Затем царица Будур поднялась на ноги и, вытерев слезы, совершила омовение и стала молиться, и молилась до тех пор, пока Ситт Хаят‑ан‑Нуфус не одолел сон и она не заснула. И тогда Ситт Будур подошла и легла рядом с нею и пролежала до утра, а потом она поднялась, совершила утреннюю молитву и, сев на престол своего царства, стала приказывать и запрещать и творила справедливый суд.

Вот что было с нею. Что же касается до царя Армануса, то он вошёл к своей дочери и спросил её, каково ей, и она рассказала ему обо всем, что с ней случилось, и сказала те стихи, которые говорила царица Будур. «О батюшка, – сказала она, – я не видела никого умнее и стыдливее моего мужа, но только он плачет и вздыхает». – «О дочь моя, – отвечал ей царь, – потерпи с ним – осталась только эта третья ночь, и, если он не познает тебя и не уничтожит твою девственность, у нас найдётся для него план и способ, и я сниму с него власть и изгоню его из нашей страны».

И он сговорился так со своей дочерью и задумал такой план…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести десятая ночь

Когда же настала двести десятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Арманус сговорился так со своей дочерью и задумал такой план. И подошла ночь, и царица Будур перешла с престола царства во дворец и вошла в то помещение, которое было ей приготовлено, и увидала она, что свечи зажжены и что госпожа Хаят‑ан‑Нуфус сидит там. И ей вспомнился её муж, и то, что с ним произошло со времени их разлуки за этот небольшой срок, и она заплакала, испуская непрерывные вздохи, и произнесла такие стихи:

«Я клянусь, что весть о беде моей наполняет мир,

Точно солнца луч, восходящего ночью мрачною.

Его знак вещает, но трудно нам понять его,

Потому тоска перестать не может расти моя.

Ненавижу я прелесть стойкости, полюбив его,

Но видал ли ты среди любящих ненавистников?

Взгляды томные поражают нас остриём своим

(А сильнее всех поражают нас взгляды томные).

Распустил он кудри и снял покров, и увидел я

Красоту его и чёрною и белою.

И болезнь моя и лечение – все в руке его,

Ведь недуг любви только тот излечит, кто хворь нагнал.

Поясок его полюбил за нежность бока его,

И из зависти бедра грузные отказались встать.

Его локоны на блестящем лбу уподобим мы

Ночи сумрачной, что задержана засиявшим днём».

А окончив говорить, она хотела встать на молитву, но вдруг Хаят‑ан‑Нуфус схватила её за подол и, уцепившись за неё, воскликнула: «О господин, не стыдно ли тебе перед моим отцом – он сделал тебе столько добра, а ты пренебрегаешь мною до этого времени».

И, услышав это, Ситт Будур села на своём месте прямо и сказала: «О моя любимая, что это ты говоришь?» – и Хаят‑ан‑Нуфус ответила: «Я говорю, что никогда не видела такого чванного, как ты. Разве все, кто красивы, так чванятся? Но я сказала это не для того, чтобы ты пожелал меня, а потому, что боюсь для тебя зла от царя Армануса: он задумал, если ты не познаешь меня сегодня ночью и не уничтожишь мою девственность, отнять у тебя утром власть и прогнать тебя из нашей страны. А может быть, его гнев увеличится, и он убьёт тебя. И я, о господин мой, пожалела тебя и предупредила, а решение принадлежит тебе».

И, услышав от неё эти речи, царица Будур склонила голову к земле и не знала, что делать, а потом она подумала: «Если я не послушаюсь царя, то погибну, а если послушаюсь – опозорюсь. Но я сейчас царица всех Эбеновых островов, и они под моей властью, и мне не встретиться с Камар‑аз‑Заманом ни в каком другом месте, так как ему нет дороги в его страну иначе, как через Эбеновы острова. Я не знаю, что делать, и вручаю свою судьбу Аллаху (прекрасный он промыслитель!). Я же не мужчина, чтобы подняться и открыть ему невинную девушку!»

А затем царица Будур сказала Хаят‑ан‑Нуфус: «О любимая, все моё пренебрежение тобою и воздержание от тебя – против моей воли». И она рассказала ей обо всем, что с нею случилось, от начала до конца, и показалась ей и молвила: «Ради Аллаха прошу тебя, защити ты меня и скрой мою тайну, пока Аллах не сведёт меня с моим возлюбленным Камар‑аз‑Заманом, а после этого будет что будет…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести одиннадцатая ночь

Когда же настала двести одиннадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что госпожа Будур осведомила Хаят‑ан‑Нуфус о своей истории и велела ей все скрыть, и Хаят‑ан‑Нуфус выслушала её слова и изумилась её рассказу до крайних пределов. Она пожалела её и пожелала ей встретиться с её возлюбленным, Камар‑азЗаманом, и сказала ей: „О сестрица, не бойся и не мучайся! Терпи, пока Аллах не свершит своё дело, которое решено“. А потом Хаят‑ан‑Нуфус произнесла:

«Я тайну в груди храню, как в доме с запорами, К которым потерян ключ, а дом – за печатью.

Лишь тот может тайну скрыть, кто верен останется, И тайна сокрытою у лучших лишь будет», А окончив стихи, она сказала: «О сестрица, грудь свободных – могила для тайн, и я не выдам твоей тайны».

Затем они стали играть, обниматься и целоваться и проспали почти до призыва на молитву. И тогда Хаят‑анНуфус поднялась и, взяв птенца голубя, зарезала его над своей рубашкой и вымазалась его кровью и, сняв шальвары, стала кричать. И её родные вошли к ней, и невольницы заголосили от радости, и пришла её мать и спросила, что с нею, и ходила вокруг неё и оставалась у неё до вечера.

Что же касается царицы Будур, то она утром встала и пошла в баню, и вымылась, и совершила утреннюю молитву, а потом она отправилась в Дом суда и, сев на престол царства, стала творить суд между людьми. И когда царь Арманус услыхал радостные клики, он спросил, в чем дело, и ему рассказали, что его дочь лишена невинности, и обрадовался он этому, и его грудь расправилась и расширилась, и он сделал большой пир, и так они провели некоторое время. Вот то, что было с ними.

Что же касается царя Шахрамана, то когда его сын выехал на охоту и ловлю вместе с Марзуваном, как уже раньше рассказано, он стал ждать, но пришла ночь после их отъезда, и его сын не приехал. И царь Шахраман не спал в эту ночь, и она показалась ему долгой, и встревожился он крайней тревогою, и волнение его увеличилось, и не верилось ему, что заря взойдёт, а когда настало утро, он прождал своего сына до полудня, но тот не приехал. И почувствовал царь, что наступила разлука, и жалость к сыну вспыхнула в нем, и он воскликнул: «Увы, мой сын!» – а потом так заплакал, что замочил слезами свою одежду, и произнёс из глубины расколовшегося сердца:

«Я с людьми любви постоянно спорил, пока я сам

Не почувствовал её сладости с её горечью.

И насильно выпить пришлось мне чашу разлуки с ним,

И унизился пред рабом любви и свободным я.

Поклялась судьба разлучить меня и возлюбленных,

И теперь исполнил суровый рок то, в чем клялся ой».

А окончив эти стихи, царь Шахраман вытер слезы и кликнул войскам клич, приказывая выезжать и спешить в долгий путь. И все воины сели на коней, и султан выступил, пылая по своему сыну, Камар‑аз‑Заману, и его сердце было полно печали. И они поскакали, и царь разделил войско на правое, левое, заднее и переднее и на шесть отрядов и сказал им; «Сбор завтра у перекрёстка дороги!»

И тогда войска рассеялись и поехали, и ехали, не переставая, остаток этого дня, пока не спустилась ночь. И они ехали всю ночь, до следующего полдня, пока не достигли пересечения четырех дорог, и не знали они, по какой дороге поехал Камар‑аз‑Заман, а затем они увидели остатки разорванной материи и заметили растерзанное Мясо и увидели, что ещё остались следы крови.

И, когда царь Шахраман увидал это, он издал великий крик из глубины сердца и воскликнул: «Увы, мой сын!» – и стал бить себя по лицу и щипать себе бороду и порвал на себе одежду. Он убедился в смерти своего сына, и усилились его стоны и плач, и войска заплакали из‑за его плача и уверились, что Камар‑аз‑Заман погиб, и посыпали себе головы пылью.

И пришла ночь, а они все рыдали и плакали, так что едва не погибли. А сердце царя загорелось от пламени вздохов, и он произнёс такие стихи:

«Не корите вы огорчённого за грусть его,

Уж достаточно взволнован он печалями.

И плачет он от крайней грусти и мук своих,

И страсть его говорит тебе, как пылает он.

О счастье! Кто за влюблённого, клятву давшего

Изнурению, что всегда слезу будет лить из глаз?

Он являет страсть, потеряв луну блестящую,

Что сиянием затмевает ближних всех своих.

Но теперь дала ему смерть испить чашу полную

В день, как выехал, и далёк он стал от земли родной.

Бросил родину и уехал он на беду себе,

И прощания не узнал услады с друзьями он.

Поразил меня и отъездом он и жестокостью,

И разлукою, и мучением, нас покинувши.

Он отправился и оставил нас, простившись лишь,

Когда дал ему приют Аллах в садах своих».

А окончив стихи, царь Шахраман вернулся с войсками в свой город…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двенадцатая ночь

Когда же настала двести двенадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Шахраман, окончив говорить стихи, вернулся с войсками в свой город. Он убедился в гибели своего сына и понял, что на него напал и растерзал его либо зверь, либо разбойники.

И он велел кликнуть клич по островам Халидаи, чтобы надели чёрное, с горя по его сыне Камар‑аз‑Замане и сделал для него помещение, которое он назвал Дом печалей, и каждый четверг и понедельник он творил суд над воинами и подданными, а на остальную неделю он входил в Дом печали и горевал по своём сыне, оплакивая его в стихах, и среди них были такие:

«День счастья – тот день, когда вы снова близки ко мне,

А день моей гибели – когда отвернётесь вы.

И если угрозою испуган я гибели,

То слаще спокойствия мне близость с любимыми».

И также такие слова:

«Я душой своей искуплю ушедших, – отъездом их

Они ранят сердце и порчею смущают.

Так пускай без мужа проводит радость весь должный срок.[241]

Со счастьем, раз их нет, развёлся я трижды»[242]

Вот что было с царём Шахраманом. Что же касается дарицы Будур, дочери царя аль‑Гайюра, то она сделалась царицей Эбеновой земли, и люди стали показывать на неё пальцами и говорили: «Это зять царя Армануса». И каждую ночь она спала с Ситт Хаят‑ан‑Нуфус и жаловалась на тоску по своём муже Камар‑аз‑Замане и, плача, описывала Хаят‑ан‑Нуфус его красоту и прелесть и желала, хотя бы во сне, сойтись с ним, и говорила:

«Аллаху известно, что когда разлучились мы,

Я плакал так, что слез пришлось занимать мне.

Сказали хулители: «Терпи, ты достигнешь их», –

А я им: «Хулители, откуда терпенье?»

Вот что было с царицей Будур. Что же касается Камар‑аз‑Замана, то он оставался в саду у садовника некоторое время, плача ночью и днём м произнося стихи и вздыхая о временах блаженства и ночах, исполненных желаний. А садовник говорил ему: «В конце года корабль отправится в земли мусульман».

И Камар‑аз‑Заман пребывал в таком положении, пока однажды не увидел, что люди собираются вместе» И он удивился этому, а садовник вошёл к нему и сказал: «О дитя моё, прекрати на сегодня работу и не отводи воду к кустам: сегодня праздник, и люди посещают друг друга. Отдохни же и поглядывай только за садом. Я хочу присмотреть для тебя корабль: остаётся лишь немного времени до того, как я пошлю тебя в земли мусульман».

Потом садовник вышел из сада, и Камар‑аз‑Заман остался один, и стад он думать о своём положении, и сердце его разбилось, и слезы его потекли. И Камар‑азЗаман заплакал горьким плачем, так что лишился чувств, а очнувшись, он встал и пошёл по саду, размышляя о том, что сделало с ним время, и о долгой разлуке и отдалении, и разум оставил его, и был он в смятении. И он споткнулся и упал, наткнулся лбом на корень дерева и ударился, и из его лба потекла кровь и смешалась со слезами. И Камар‑аз‑Заман вытер кровь, осушил слезы и перевязал лоб тряпкой и, поднявшись, стал ходить по саду, размышляя и потеряв разум.

А потом он взглянул на дерево, на котором ссорились две птицы. И одна из птиц поднялась и клюнула другую в шею, так что отделила ей голову от тела, и, взяв голову птицы, улетела с нею, а убитая птица упала на землю перед Камар‑аз‑Заманом. И пока все это было, вдруг две большие птицы опустились к убитой, и одна встала у её головы, а другая около хвоста, и они опустили крылья и клювы и, вытянув к ней шеи, стали плакать. И тут Камар‑аз‑Заман заплакал о разлуке со своей женой, и ему вспомнился его отец, когда он увидел тех двух птиц, которые плакали по своём товарище…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тринадцатая ночь

Когда же настала двести тринадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камараз‑Заман заплакал от разлуки со своей женой и отцом, когда увидал двух птиц, которые плакали по своём товарище. А затем Камар‑аз‑Заман посмотрел на птиц и увидел, что они вырыли яму и закопали в ней убитую птицу и после того взлетели на воздух и скрылись на некоторое время, а потом вернулись, и с ними была птица‑убийца. И они спустились с нею на могилу убитой и, насев на убийцу, убили её и, проткнув ей тело, вытянули ей кишки и пролили её кровь на могилу убитой птицы, и разбросали её мясо и разорвали её кожу, а то, что было в её внутренностях, они вытянули и раскидали по разным местам.

И все это происходило, а Камар‑аз‑Заман смотрел и удивлялся, и вдруг он бросил взгляд на то место, где убили птицу, и увидал там что‑то блестящее. И он подошёл ближе, и оказалось, что это зоб той птицы, и Камараз‑Заман взял его и вскрыл и нашёл там камень, который был причиной его разлуки с женой. И когда Камар‑аз‑Заман увидел и узнал камень, он упал без чувств от радости, а очнувшись, он воскликнул: «Хвала Аллаху! Вот хороший признак и весть о встрече с моей возлюбленной».

Он рассмотрел камень и провёл им перед глазами и привязал его к руке, радуясь доброй вести. А потом он поднялся и стал ходить, и ожидал садовника до ночи, но тот не пришёл. И Камар‑аз‑Заман проспал на его месте до утра, а затем поднялся, чтобы работать, и, подпоясавшись верёвкой из пальмовых волокон, взял топор и корзинку и прошёл через сад. Он подошёл к рожковому дереву и ударил его по корню топором, и от удара зазвенело. Тогда Камар‑аз‑Заман снял с корня землю и увидел опускную плиту…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести четырнадцатая ночь

Когда же настала двести четырнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Камар‑аз‑Заман поднял эту опускную плиту, он увидел под ней дверь и лестницу и, спустившись по ней, оказался в древнем помещении времён Ада и Самуда[243]. И помещение это было вытесано из камня, а по стенам его шли скамейки небесного цвета, и оказалось, что оно наполнено ярко‑рдеющим червонным золотом. И тогда Камар‑аз‑Заман сказал про себя: «Ушло утомление, и пришли веселье и радость!» А потом Камар‑азЗаман поднялся из этого помещения в сад, на поверхность Земли, и опустил плиту обратно на место, как она была.

Он возвратился в сад и отводил воду к деревьям до конца дня, и тогда пришёл к нему садовник и сказал: «О дитя моё, радуйся возвращению на родину! Купцы собрались в путешествие, и корабль через три дня отъезжает в Эбеновый город (а это первый город из городов мусульман). И когда ты достигнешь его, ты пройдёшь сушею шесть месяцев и прибудешь к островам Халидан, на которых находится царь Шахраман».

И Камар‑аз‑Заман обрадовался и произнёс:

«Не бросайте тех, кто вдали от вас не привычен быть –

Вы пытаете, покидая их, безгрешного.

Другой, когда разлука длится, не помнит вас,

И менять готов свои чувства он, не то, что я»

Потом Камар‑аз‑Заман поцеловал садовнику руку и сказал: «О батюшка, как ты обрадовал меня» так и я тоже тебя обрадую великою радостью». И он рассказал ему про комнату, которую видел, и садовник обрадовался и сказал: «О дитя моё, я в этом саду уже восемьдесят лет и ничего не заметил, а ты у меня меньше года и увидал Это. Это твой клад. Он поможет тебе достигнуть твоих родных и соединиться с тем, кого ты любишь». – «Я непременно с тобою поделюсь», – ответил Камар‑аз‑Заман.

А затем он взял садовника и, введя его в помещение, показал ему золото. А было оно в двадцати кувшинах. И Камар‑аз‑Заман взял десять, и садовник десять. «О дитя моё, – сказал ему садовник, – наложи себе несколько мер воробьиных маслин, из тех, что в этом саду: их не найти в других землях, и купцы ввозят их во все страны. Положи золото в меры так, чтобы маслины были поверх золота, потом закрой меры и возьми их с собою на корабль».

И Камар‑аз‑Заман в тот же час и минуту поднялся, наложил пятьдесят мер маслин и положил туда золото, прикрыв его маслинами. А камень он положил, взяв его с собою, в одну из мер. И они потом с садовником сидели, разговаривая. И Камар‑аз‑Заман уверился в том, что встретится с любимыми и будет близок к родным, и сказал про себя: «Когда я достигну Эбенового острова, я поеду оттуда в землю моего отца и спрошу про мою возлюбленную Будур. Узнать бы, вернулась ли она в свою Землю, или поехала в земли моего отца, или же с ней случилась какая‑нибудь случайность в дороге!» А потом он произнёс:

«В душе любовь оставив, они скрылись,

И земли тех, кого люблю, – далеко,

Далёк теперь и стан и обитатель,

Далеко цель пути – нет больше цели.

Ушли они – и с ними ушла стойкость,

Покой меня оставил и терпенье.

Уехали – и радость улетела,

Исчез покой – и нет уж мне покоя,

И слезы они пролили мои, расставшись,

И льётся из глаз обильно слеза в разлуке,

И если когда захочется мне их видеть

И долго мне придётся ждать в волненье,

То вызову вновь я в сердце своём их образ –

И будут думы, страсть, тоска и горе».

И потом Камар‑аз‑Заман сидел, ожидая, пока пройдут оставшиеся дни, и он рассказал садовнику историю с птицами и то, что с ними случилось, и садовник удивился. И они проспали до утра, а утром садовник заболел и проболел два дня, а на третий день его недуг увеличился, так что потеряли надежду на его жизнь, и Камар‑аз‑Заман сильно опечалился.

И пока это было так, вдруг пришёл капитан и моряки, и они спросили про садовника. И когда Камар‑аз‑Заман рассказал им, что тот болен, они спросили: «Где юноша, который хочет с нами ехать на Эбеновые острова?» – «Это невольник, стоящий перед вами», – отвечал Камараз‑Заман. И он велел им перенести меры на корабль, и они перенесли их на корабль и сказали: «Поторопись – ветер хорош!» – а юноша отвечал им: «Слушаю и повинуюсь!»

Потом он перенёс на корабль мешок с едой и пищей и вернулся к садовнику, чтобы проститься с ним, но нашёл его борющимся со смертью. И Камар‑аз‑Заман сел у него в головах и закрыл ему глаза, и дух садовника расстался с его телом. Тогда Камар‑аз‑Заман обрядил его и похоронил во прахе, на милость Аллаха великого, а потом он пошёл и отправился к кораблю, но увидел, что корабль распустил паруса и уехал, и он рассекал море, пока не скрылся из глаз. И Камар‑аз‑Заман был ошеломлён и стоял в замешательстве, не давая ответа и не обращаясь с речью, а потом он вернулся в сад и сел, озабоченный и огорчённый, посыпая голову прахом и ударяя себя по лицу…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятнадцатая ночь

Когда же настала двести пятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о великий царь, что Камараз‑Заман, когда корабль уехал, возвратился в тот сад и сел озабоченный и огорчённый. Он нанял сад у его владельца и поставил себе под начало человека, который помогал ему поливать деревья, а сам отправился к опускной двери, спустился в помещение и сложил оставшееся золото в пятьдесят посудин, а сверху набросал маслин.

Он спросил про корабль, и ему сказали, что он отправляется только раз в год, и волнение Камар‑аз‑Замана увеличилось. И он опечалился из‑за того, что с ним случилось, в особенности же из‑за потери камня, принадлежавшего Ситт Будур, и плакал ночью и днём и говорил стихи.

Вот что было с Камар‑аз‑Заманом. Что же касается корабля, то ветер был для него хорош, и он достиг Эбенового острова. А по предопределённому велению случилось, что царица Будур сидела у окна, выходившего на море и увидала корабль, когда он пристал к берегу. И сердце Будур затрепетало, и, сев верхом, вместе с эмирами и придворными и наместниками, она проехала на берег и остановилась у корабля. А уже шла разгрузка и переноска товаров в кладовые.

И Будур призвала капитана и спросила, что он привёз с собою, и капитан ответил: «О царь, у меня на корабле столько зелий, притираний, порошков, мазей, примочек, богатств, дорогих товаров, роскошных материй и йеменских ковров, что снести их не в силах верблюды и мулы. Там есть всякие благовония: и перец, и какуллийское алоэ, и тамаринды, и воробьиные маслины, которые редко встречаются в этих землях».

И когда царица Будур услыхала упоминание о воробьиных маслинах, её сердце пожелало их, и она спросила владельца корабля: «Сколько с тобою маслин?» – «Со мною пятьдесят полных мер, – отвечал капитан, – но только их владелец не приехал с нами, и царь возьмёт из них, сколько захочет».

«Вынесите их на сушу, чтобы я посмотрел на них», – сказала Будур.

И капитан крикнул матросам, и они вынесли эти пятьдесят мер, и Будур открыла одну из них и увидела маслины и сказала: «Я возьму эти пятьдесят мер и дам вам их цену, сколько бы ни было». – «Этому нет цены в наших землях, – отвечал капитан, – но тот, кто их собрал, отстал от нас, а он человек бедный». – «А какая им цена здесь?» – спросила Будур. И капитан отвечал: «Тысячу дирхемов», – и тогда Будур сказала: «Я возьму их за тысячу дирхемов», – и велела перенести маслины во дворец.

А когда пришла ночь, она приказала принести одну меру и открыла её (а в помещении не было никого, кроме неё и Хаят‑ан‑Нуфус), а потом она поставила перед собою поднос и перевернула над ним меру, и в поднос высыпалась кучка червонного золота. И Будур сказала госпоже Хаят‑ан‑Нуфус: «Это не что иное, как золото!» – а потом она велела принести все меры и посмотрела их, и оказалось, что все они с золотом и что все маслины не наполнят и одной меры.

И Будур поискала в золоте и нашла в нем камень, и взяла его и осмотрела, и вдруг видит, что это тот камень, который был привязан к шнурку на её одежде и взят Камар‑аз‑Заманом.

И когда Будур убедилась в этом, она закричала от радости и упала без чувств…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестнадцатая ночь

Когда же настала двести шестнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда царица Будур увидела этот камень, она закричала от радости и упала без чувств, а очнувшись, она сказала про себя: „Этот камень был причиной моей разлуки с моим возлюбленным Камар‑аз‑Заманом, но вот пришла благая весть!“ И она сообщила Ситт Хаят‑ан‑Нуфус, что обнаруженный камень несёт благую весть о встрече с любимым.

А когда настало утро, Будур села на престол царства и призвала капитана корабля, и тот, явившись, поцеловал землю меж её рук, а она спросила его: «Где ты оставил владельца этих маслин?» – «О царь времени, – отвечал капитан, – мы оставили его в стране магов, и он садовник в саду».

«Если ты не привезёшь его, то случатся с тобою и с твоим кораблём такие беды, которые сам не знаешь», – сказала Будур.

И потом она велела запечатать кладовые купцов и сказала им: «Владелец этих маслин – мой должник, и на нем лежит долг мне, и если вы его не приведёте, я непременно перебью вас всех и разорю вашу торговлю». И купцы обратились к капитану и обещали, что наймут его корабль, когда он ещё раз вернётся, и сказали ему: «Избавь нас от этого своенравного злодея!»

И капитан взошёл на корабль и распустил паруса, и Аллах предначертал ему благополучие, так что ночью он прибыл на остров и отправился в сад. А что касается Камар‑аз‑Замана, то ночь показалась ему долгой, и он вспомнил свою возлюбленную и сидел и плакал о том, что с ним случилось. И он подумал о своей возлюбленной и произнёс:

«Вот ночь, когда звезды стоят неподвижно,

И нет у ней силы, чтоб двинуться с места,

И длятся часы, как весь день воскресенья,

Для тех, кто рассвета в ту ночь выжидает».

А капитан постучал в дверь к Камар‑аз‑Заману, и когда Камар‑аз‑Заман открыл дверь и вышел к нему, моряки взяли его и привели на корабль. И они распустили паруса и поехали и ехали непрерывно в течение дней и ночей, а Камар‑аз‑Заман не знал, какая тому причина. И он спросил о причине, и ему сказали: «Ты должник царя, правителя Эбеновых островов и зятя царя Армануса, и украл у него деньги, о злосчастный!» И Камараз‑Заман воскликнул: «Клянусь Аллахом, я в жизни не вступал в эти страны и не знаю их!»

И с ним ехали, пока не приблизились к Эбеновым островам, и его привели к Ситт Будур, и та, увидя Камараз‑Замана, узнала его и сказала: «Оставьте его со слугами, пусть его сведут в баню». И она сняла запрет с купцов и наградила капитана великолепной одеждой, стоившей десять тысяч динаров.

И в эту ночь она пришла к себе во дворец и рассказала обо всем Хаят‑ан‑Нуфус и сказала ей: «Скрывай все это, пока я не достигну желаемого, и я сделаю дело, которое запишут и станут читать после нас царям и их подданным».

А когда она велела отвести Камар‑аз‑Замана в баню, его свели в баню и одели в царскую одежду. И Камар‑азЗаман, выйдя из бани, был подобен ветви ивы или звезде, смущающей своим появлением луну и солнце, и душа его вернулась к нему. А потом он отправился к Будур и вошёл во дворец, и Будур, увидав его, приказала своему сердцу терпеть, пока не исполнится то, что она хотела. И она пожаловала Камар‑аз‑Заману невольников, евнухов, верблюдов и мулов и дала ему мешок денег, и все время возвышала Камар‑аз‑Замана со ступеньки на ступень, пока не сделала его казначеем.

Она вручила ему все деньги и была с ним приветлива и приблизила его к себе и сообщила эмирам о его сане, и они все полюбили его. И царица Будур стала каждый день увеличивать ему выдачи, и не знал Камар‑аз‑Заман, почему она его возвеличивала. И от такого множества денег он принялся дарить и проявлять щедрость, и служил царю Арманусу так, что тот полюбил его. И полюбили его также эмиры и все люди – и знатные, и простые – и стали клясться его жизнью. И при всем этом Камар‑азЗаман дивился, что царица Будур так возвеличивает его, и говорил про себя: «Клянусь Аллахом, этой любви обязательно должна быть причина, и, может быть, этот царь оказывает мне такой великий почёт ради дурной цели. Я непременно отпрошусь у него и уеду из его земли».

И он отправился к царице Будур и сказал ей: «О царь, ты оказал мне великое уважение; заверши же его и позволь мне уехать и возьми от меня все то, что ты мне пожаловал». И царица Будур улыбнулась и спросила: «Что вызывает в тебе желание уехать и броситься в опасности, когда ты в величайшем почёте и большой милости?» И Камар‑аз‑Заман отвечал ей: «О царь, этот почёт, если ему нет причины, – дивное дело, особенно потому, что ты назначил мне чины, которые должны принадлежать старцам, а я – малый ребёнок». – «Причина Этого, – сказала царица Будур, – то, что я люблю тебя из‑за твоей чрезмерной и превосходной красоты, редкостной и блестящей прелести. И если ты позволишь мне то, чего я от тебя желаю, я ещё увеличу тебе почёт, подарки и милости и, хоть ты и молод годами, сделаю тебя везирем, как люди сделали меня над собою султаном, хотя мне всего столько лет. Не диво теперь, что главенствуют дети, и от Аллаха дар того, кто сказал:

«Как будто век наш из семейства Лота[244] –

Он молодых охотно выдвигает».

И когда Камар‑аз‑Заман услышал эти слова, он застыдился, и щеки его покраснели, как пламя, и он воскликнул: «Нет мне нужды в таком почёте, ведущем к совершению запретного! Нет, я буду жить бедным деньгами, но богатым благородством и совершенством!» Но царица Будур воскликнула: «Меня не обманет твоя совестливость, происходящая от высокомерия и кичливости, и от Аллаха дар того, кто сказал:

«Напомнил я единенья время, и молвил он

«Доколе будешь речи длить жестокие?»

Но я динар показал ему, и сказал он стих:

«Куда бежать от участи, решённой нам?»

И Камар‑аз‑Заман, услышав эти слова и поняв нанизанные стихи, воскликнул. «О царь, нет у меня привычки к подобным делам, и нет сил нести такое бремя! Его бессилен вынести и старший, чем я, так как же быть мне при моих юных годах?» Но царица Будур, услышав эти слова, улыбнулась и сказала: «Поистине, вот предивная вещь! Ты ошибаешься, хоть правильно рассуждаешь! Раз ты молоденький, почему же ты боишься запретного и опасаешься совершить грех, когда ты не достиг ещё возраста ответственности, а за грех малолетнего нет ни взыскания, ни упрёка? Ты сам хотел услышать это доказательство, желая спорить. И обязательна для тебя моя просьба о сближении. Не отказывайся и не проявляй теперь нежелания, – ибо веление Аллаха – участь предопределённая. Я больше, чем ты, должен бояться впасть в заблуждение; и отличился тот, кто сказал:

«Мой пыл велик, а малый говорит, прося:

«Вложи его во внутрь и будь ты храбрым!»

И ответил я: «Ведь так нельзя!» – и сказал он мне;

«По мне, так можно», – и я познал, согласный»

И когда Камар‑аз‑Заман услышал эти слова, свет сменился мраком пред лицом его, и он воскликнул: «О царь, у тебя найдутся такие женщины и прекрасные девушки, подобных которым не найти в наше время. Не удовлетворишься ли ты ими вместо меня; обратись, к кому хочешь, и оставь меня».

«Твои слова правильны, – отвечала Будур, – но не утолить с женщинами боли мучения от любви к тебе. Испорченная натура повинуется недобрым советам. Оставь же препирательство и послушай слова сказавшего:

Не видишь: вот рынок и рядами плоды лежат,

И фиги берет один, другой – сикоморы.

А вот слова другого:

О ты, чей ножной браслет молчит и звенит кушак:

Доволен один, другой – о бедности сетует,

Ты ждёшь, что утешусь я, глупец, красотой её,

Но, быв прежде праведным, неверным не буду я,

Пушком я клянусь тебе, что кудри смутят её, –

С невинной красавицей тебя не забуду я!

А вот слова другого:

О красавец, любовь к тебе – моя вера,

Из всех толков избрал её я охотно,

Для тебя я покинул всех ныне женщин,

И монахом теперь меня все считают.

И слова другого:

Не равняй ты юнцов и жён и не слушай

Доносящих, что скажут всем: «Это мерзость!»

Меж женою, чьи ноги лик мой целуют,

И юнцом, что целует землю, – различье.

А вот слова другого:

Я жертва твоя! Тебя я избрал нарочно, –

Ведь кровь ты не льёшь, яиц никогда не носишь,

А если бы мы желали любить красавиц,

Для наших детей стал тесен бы край обширный.

И слова другого:

Она говорила мне, жеманясь и гневаясь.

Когда позвала меня за тем, что не вышло:

«Когда не полюбишь ты, как должен жену любить,

Смотри, не брани меня, коль станешь рогатым».

И слова другого:

Она молвила, когда я познать не хотел её:

«О ты глупец, о глупый до предела.

Не согласен ты, чтоб перед мой был тебе кыблою[245], –

Повернусь к тебе другой кыблою, угодной».

И слова другого:

И прямого пути из мрака заблуждения.

Прекрасно и отлично выразился сказавший:

«Кой в чем заподозрили нас люди, упорствуя своём подозрении душою и сердцем.

Иди, подтвердим их мысль, чтоб снять с них тяжёлый грех,

Один только раз – потом мы каяться будем».

И затем она дала ему заверения и обещания и поклялась ему необходимо‑сущим, что такое дело случится у неё ним один только раз во все время и что любовь к нему привела её к смерти и потере. И Камар‑аз‑Заман пошёл с нею с этим условием в уединённое место, чтобы погасить огни её страсти, а сам говорил: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Это предопределено славным, премудрым!»

А затем он распустил шальвары в крайнем смущении, и глаза его текли от сильного волнения. А Будур улыбнулась и ввела его с собою на ложе и сказала: «После сегодняшней ночи ты не увидишь порицаемого».

И она склонилась к нему, целуя и обнимая и сплетая ногу с ногою, и сказала: «Положи руку мне между бёдрами к тому, что тебе известно». И Камар‑аз‑Заман заплакал и сказал: «Я не умею ничего такого!» – а Будур воскликнула: «Ради моей жизни, сделай то, что я тебе велела!»

И Камар‑аз‑Заман протянул руку (а душа его вздыхала) и увидел, что её бедра мягче сливочного масла и нежнее шелка, и он ощутил наслаждение, касаясь их, и стал водить рукою во все стороны, пока не достиг купола, многоблагословенного и подвижного. И тогда он подумал:

«Может быть, этот царь двуполый и он не мужчина и не женщина?» – и сказал: «О царь, я не нахожу у тебя того, что есть у мужчин. Что же побудило тебя к таким поступкам?»

И царица Будур так засмеялась, что упала навзничь, и воскликнула: «О мой любимый, как ты скоро забыл ночи, которые мы провели вместе». И она дала ему узнать себя, и Камар‑аз‑Заман узнал, что это его жена, царевна Будур, дочь царя аль‑Гайюра, владыки островов и морей. И он обнял её, и она обняла его, и поцеловал её, и она поцеловала его, и они легли на ложе сближения и говорили друг другу такие стихи:

«И звала его я к сближению, шею гибкую

Изогнув к нему, чьи изгибы непрерывны,

И поила твёрдость души его её мягкостью.

И он просьбе внял, хоть отказывал упорно,

Побоялся он, чтоб хулители его видели,

Когда явится он в кольчуге им блестящей,

Бока сетуют на бедро его, нагрузившее,

Когда ходит он, его ногу, как верблюда.

Повязался он мечом режущим очей своих,

И кольчугу он на себя надел из мрака.

Аромат его шлёт благую весть, что явился он,

И бегу к нему, точно птица я из клетки.

И ланиты я подостлал в пути для подошв его,

И сурьмою праха он вылечит мне око»

Привязал я стяг обладания, обнимаясь с ним,

Непокорной я развязал узлы удачи.

И устроил праздник, и ответил мне на призыв мой

Лишь восторг один, от седых забот свободный.

И усеял месяц как звёздами уста его –

Пузырьками вин, что на лике влаги пляшут.

И в михрабе[246] я наслаждения пребывал всегда

Подле той, чей дар вернёт к истине ослушных,

Поклянусь чудом «Рассвета» я на лице её:

Суру «Преданность»[247] не забуду я вовеки!»

Потом царица Будур рассказала Камар‑аз‑Заману обо всем, что с нею случилось, от начала до конца, и он тоже рассказал ей обо всем, что с ним случилось. А после этого он перешёл к упрёкам и спросил её: «Что побудило тебя к тому, что ты сделала со мной сегодня ночью?» – а она отвечала: «Не взыщи с меня: я хотела лишь пошутить и увеличить веселье и удовольствие».

Когда же настало утро и засияло светом и заблистало, царица Будур послала к царю Арманусу, отцу царевны Хаят‑ан‑Нуфус, и рассказала ему об истине и о том, что она жена Камар‑аз‑Замана. Она рассказала ему свою историю и поведала о причине их разлуки и сообщила царю, что его дочь Хаят‑ан‑Нуфус девственна, как была. И когда царь Арманус, владыка Эбеновых островов, услышал историю царицы Будур, дочери царя аль‑Гайюра, он изумился до крайней степени и приказал записать её золотыми чернилами. А затем он обратился к Камар‑аз‑Заману и спросил его: «О царевич, не хочешь ли ты стать моим зятем и жениться на моей дочери Хаят‑ан‑Нуфус?» И Камар‑аз‑Заман ответил: «Я посоветуюсь с царицей Будур: у неё надо мной неограниченное преимущество».

И когда он спросил у неё совета, Будур сказала: «Прекрасен этот план! Женись на ней, а я буду её служанкой, так как она оказала мне услугу, благодеяние, добро и милость, – тем более что мы в её жилище и нас засыпали милости её отца».

И, увидав, что царица Будур склонна к этому и у неё нет ревности к Хаят‑ан‑Нуфус, Камар‑аз‑Заман уговорился с ней об этом деле…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семнадцатая ночь

Когда же настала двести семнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Камар‑аз‑Заман уговорился со своей женой, царицей Будур, об этом деле и рассказал царю Арманусу, что царица Будур согласна и что она будет служанкой Хаят‑ан‑Нуфус.

И когда царь Арманус услышал от Камар‑аз‑Замана эти слова, он обрадовался сильной радостью. А потом он вышел и сел на престол своего царства и, призвав всех везирей, эмиров, придворных и вельмож правления, рассказал им историю Камар‑аз‑Замана и его жены, царевны Будур, с начала до конца, и сказал, что он хочет выдать свою дочь, Хаят ан‑Нуфус, за Камар‑аз‑Замана и сделать его султаном над ними, вместо его жены, царицы Будур.

И все сказали: «Раз Камар‑аз‑Заман, оказывается, муж царицы Будур, которая была прежде него над нами султаном (а мы думали, что он зять нашего царя Армануса), тогда мы все согласны, чтобы он был над нами султаном, и мы будем его слугами и не выйдем из повиновения ему».

И царь Арманус обрадовался сильной радостью, а затем он призвал судей и свидетелей и главарей царства и заключил брачный договор Камар‑аз‑Замана с его дочерью Хаят‑ан‑Нуфус. И после этого он устроил торжества и объявил роскошные пиры и наградил дорогими одеждами всех эмиров и предводителей войск и роздал милостыню беднякам и нищим и выпустил всех заключённых. И люди обрадовались воцарению Камар‑аз‑Замана и стали молиться об его вечной славе, преуспеянии, счастии и величии.

А Камар‑аз‑Заман, сделавшись над ними султаном, отменил пошлины[248] и выпустил тех, кто оставался в тюрьмах, и поступал с народом достохвальным образом, и пребывал он со своими жёнами в блаженстве, радости, довольстве и веселье, проводя у каждой жены одну ночь. И так он прожил некоторое время, и рассеялись его заботы и печали, и забыл он своего отца, царя Шахрамана, и то величие и власть, которое знавал с ним.

Рассказ об аль‑Амджаде и аль‑Асаде (ночи 217–247)

Аллах великий наделил Камар‑азЗамана от обеих его жён двумя детьми мужского пола, подобными двум светящим лунам. Старший из них был от царицы Будур, и звали его царь аль‑Амджад, и младший – от царицы Хаят‑ан‑Нуфус, и звали его царь аль‑Асад[249], и аль‑Асад был красивей своего брата аль‑Амджада.

И они воспитывались в величии и изнеженности и, будучи образованны, научились чистописанию, наукам, искусству управления и верховой езде, так что дошли до высшего совершенства и до пределов красоты и прелести, и женщины и мужчины прельщались ими.

И стало им около семнадцати лет, и они не покидали друг друга: вместе ели и вместе спали, не расставаясь ни в какой час и ни в какое время, и все люди из‑за этого им Завидовали. И, когда достигли они возраста мужей и украсились совершенством, их отец, уезжая, стал сажать их поочерёдно в помещении суда, и каждый из них судил людей один день.

И случилось, по неизбежному велению и заранее назначенному приговору, что любовь к аль‑Асаду, сыну Хаятан‑Нуфус, запала в сердце царицы Будур, жены его отца, а любовь к аль‑Амджаду, сыну царицы Будур, запала в сердце Хаят‑ан‑Нуфус, жены его отца. И каждая из женщин стала заигрывать с сыном другой жены и целовать его и прижимать к груди, и когда мать мальчика видела это, она думала, что это происходит от нежности и любви к детям. И страсть овладела сердцами женщин, и они прельстились мальчиками, и каждая, когда к ней входил сын другой жены, прижимала его к груди, и ей хотелось, чтобы он с ней не расставался.

И когда эта страсть продлилась над ними и они не находили пути к сближению, обе женщины отказались от питья и пищи и расстались со сладостью сна.

Вот однажды царь отправился на охоту и ловлю и приказал своим детям сесть на его место, чтобы судить, каждому по дню, как обычно…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемнадцатая ночь

Когда же настала двести восемнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь выехал на охоту и ловлю и приказал своим детям сесть на его место, чтобы судить, каждому по дню, как обычно. И в первый день сел, чтобы судить, аль‑Амджад, сын царицы Будур, и стал приказывать, запрещать и назначать, и отставлять, и давать, и не давать.

И царица Хаят‑ан‑Нуфус, мать аль‑Асада, написала ему письмо, в котором старалась смягчить и показать ему, что она привязана и влюблена в него, и поднимала завесу и осведомляла, что хочет его близости.

И взяв бумагу, она написала такие созвучия: «От несчастной влюблённой, печальной, разлучённой, чья юность из‑за тебя скрылась и чьё мученье продлилось. Если бы я горе своё описала и ту печаль, что я испытала, и некую страсть переживала, и как плачу я и стенаю, себе сердце печальное разрывая, и как заботы мои сменяются и горести не прерываются, и как я от разлуки страдаю, с тоски и горя сгорая, – право, было бы долго в письме все это писать, и бессильны счётчики это сосчитать. Земля с небом для меня тесна стала, и на других я надеяться и рассчитывать перестала, и к смерти близка теперь я стала, и ужасы кончины испытала, и велико во мне пыланье и боль от разлуки и расставанья, и если б тоску свою я описала, на это бумаги бы недостало, и от великих бед и изнуренья я скажу такое стихотворенье:

«Коль стану описывать, какой я терплю огонь,

Недуг и любовь мою, тревогу, бессонницу,

Не хватит на всей земле ни свитков, ни перьев мне,

Чернил не останется, бумага исчезнет вся».

Потом царица Хаят‑ан‑Нуфус завернула эту бумагу в кусок дорогого шелка, пропитанного мускусом и шафраном, и положила с нею ленты из своих волос, которые ценностью были выше денег, а затем она завернула все это в платок и отдала это евнуху и велела ему доставить платок царю аль‑Амджаду…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девятнадцатая ночь

Когда же настала двести девятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царица отдала платок с письмом евнуху и велела ему доставить его царю альАмджаду. И этот евнух вошёл, не зная, что скрыто для него в неведомом, а знающий скрытое управляет как хочет.

И евнух, войдя к царю аль‑Амджаду, поцеловал перед ним землю и подал ему письмо, передав ему поручение, и царь аль‑Амджад взял платок и развернул его и увидел бумажку, которую раскрыл и прочитал, а поняв её смысл, он узнал, что у жены его отца перед глазами измена и она обманула его отца, царя Камар‑аз‑Замана.

И царевич разгневался великим гневом и стал порицать женщин за их дела и воскликнул: «Да проклянёт Аллах женщин‑обманщиц, которым недостаёт ума и веры!» – а затем он обнажил меч и сказал евнуху: «О злой раб, и ты носишь письма, заключающие измену жены твоего господина! Клянусь Аллахом, нет в тебе добра, о чёрный по цвету и по странице твоих грехов[250], о гадкий по внешности и по гнусной природе!»

И он ударил его мечом по шее и отделил ему голову от тела. И платок с тем, что в нем было, он положил за пазуху. А потом он вошёл к своей матери и сообщил ей о том, что произошло. И стал ругать и бранить её, и сказал: «Все вы одна сквернее другой! Клянусь великим Аллахом, если бы я не боялся нарушить пристойность по отношению к моему отцу, Камар‑аз‑Заману, и брату, царю аль‑Асаду, я бы наверное вошёл к ней и отрубил ей голову, как я отрубил голову её евнуху». И он вышел от своей матери, царицы Будур, в крайнем гневе.

А когда до царицы Хаят‑ан‑Нуфус дошёл слух о том, что сделал царевич с её евнухом, она стала ругать его и проклинать и задумала против него козни. А царевич альАмджад провёл эту ночь больной от гнева, огорченья и раздумья, и не были ему сладки ни еда, ни питьё, ни сон.

Когда же настало утро, его брат, царь аль‑Асад, вышел и сел на престол своего отца, царя Камар‑аз‑Замана, чтобы судить людей (а его мать, Хаят‑ан‑Нуфус, сделалась больна, услышав, что царь аль‑Амджад убил евнуха). И царь аль‑Асад, воссев в этот день для суда, судил и был справедлив и назначал и отставлял и приказывал и запрещал и жаловал и оделял, и просидел он в помещении суда почти до захода солнца.

А царица Будур, мать царя аль‑Амджада, послала за одной старухой из злокозненных старух и высказала ей то, что таилось в её сердце. И она взяла листочек, чтобы написать послание царю аль‑Асаду, сыну её мужа, и посетовать на силу своей любви к нему и страсти, и написала такие созвучия: «От той, кто любовью и страстью убит, тому, чей лучше всех нрав и вид, в красоте своей превозносящемуся, изнеженностью кичащемуся, отвернувшемуся от ищущих сближения, не желающему близости тех, кто покорён в унижении, тому, кто суров и кому наскучил влюблённый, которого он измучил, – царю альАсаду, чья превосходная красота и прелесть безукоризненно чиста, чьё лицо как луна сияет, чей лоб ярко блестит и чей свет сверкает. Вот письмо моё к тому, кто от страсти моё тело размягчил и кожу с костями разлучил. Знай, что терпенье моё ослабело, и не знаю я, что мне делать; страсть и бессонница меня волнуют и терпенье и покой со мной враждуют. Печаль и бессонница меня не покидают, и страсть и любовь меня терзают, а изнурение и хворь не оставляют. Пусть душа моя тебя избавит, если убить влюблённого тебя позабавит, и пусть Аллах тебя вовек сохранит и от всякого зла оградит».

И после этих строк она написала такие стихи:

«Рассудило время, чтоб быть в тебя мне влюблённому,

О ты, чья прелесть как лик луны воссияла нам!

Красноречье ты и все прелести собрал в себе,

И в тебе одном, средь творений всех, светит блеск красот.

И согласна я, чтобы стал моим ты мучителем, –

Может, взгляд одни подарить ты мне не откажешься.

Кто умрёт, любовью к тебе убитый, лишь тот блажен;

Нету блага в том, кто любви и страсти не ведает!»

И ещё она написала такие стихи:

«О Асад, тебе, в любви сгорая, я сетую,

О, сжалься над любящей, тоскою сжигаемой.

Доколе рука любви так будет играть со мной?

Доколе бессонница и думы, и страсть и хворь?

То в море я, то стону от пламени жгучего

В душе, о мечта моя, – вот диво поистине!

Хулитель, оставь укоры! В бегстве ищи себе

От страсти спасения, из глаз проливай слезу.

Как часто в разлуке я кричал от любви: «О смерть!»

Но вопли и выкрики меня не избавили.

Хвораю в разлуке я – её мне не вынести –

Ты врач, помоги же мне в болезни чем следует.

Упрёки, хулители, оставьте и бойтесь вы,

Что может любви болезнь и вам принести конец».

Потом царица Будур пропитала листок с посланием благоухающим мускусом и завернула его в ленты из своих волос – ленты из иракского шелка с кисточками из зёрен зеленого изумруда, вышитые жемчугом и драгоценными камнями. И она вручила бумажку старухе и приказала ей отдать её царю аль‑Асаду, сыну её мужа, паря Камар‑аз‑Замана, и старуха отправилась, чтобы ей угодить, и вошла к царю аль‑Асаду в тот же час и минуту.

А когда старуха вошла, он был в одиночестве и взял от неё бумажку с тем, что в ней было, а старуха простояла некоторое время, ожидая ответа. И тогда царь альАсад прочитал бумажку и понял, что в ней заключается, а после того он завернул бумажку в ленты и положил её За пазуху. И он разгневался сильным гневом, больше которого не бывает, и стал проклинать обманщиц женщин. А потом он поднялся и, вынув меч из ножен, ударил старуху по шее и отделил ей голову от тела.

И затем он встал и пошёл и, войдя к своей матери, Хаят‑ан‑Нуфус, увидел, что она лежит на постели, больная после того, что с ней случилось, из‑за царя аль‑Амджада. И царь аль‑Асад выбранил её и проклял, и вышел и встретился со своим братом, царём аль‑Амджадом, и рассказал ему обо всем, что у него было с его матерью, царицей Будур. Он сказал, что убил старуху, которая принесла ему послание, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о брат мой, если бы я не стыдился тебя, я бы обязательно сию же минуту вошёл к ней и срубил бы ей голову с плеч».

И брат его, царь аль‑Амджад, сказал ему: «Клянусь Аллахом, о брат мой, со мной случилось вчера, когда я сел на престол царства, то же, что случилось с тобой сегодня: твоя мать послала мне письмо, содержавшее такие же речи». И он рассказал ему обо всем, что у него случилось с матерью царя аль‑Асада, царицей Хаят‑ан‑Нуфус, и сказал: «Клянусь Аллахом, о брат мой, если бы я не стыдился тебя, я бы обязательно вошёл к ней и поступил бы с ней так же, как поступил с евнухом».

И они провели остаток этой ночи, разговаривая и проклиная женщин обманщиц, и посоветовали друг другу скрывать это дело, чтобы о нем не услышал их отец, Камар‑аз‑Заман, и не убил бы обеих женщин. И всю эту ночь, до утра, они были озабочены.

И когда настало утро, со своим войском прибыл царь с охоты и посидел немного на престоле царства, а потом он отправился в свой дворец и отпустил эмиров идти своей дорогой. И он вошёл в свои покои и увидел, что обе его жены лежат на постели, крайне ослабевшие (а они учинили против своих сыновей хитрость и сговорились погубить их души, так как они опозорились и боялись оказаться во власти своей оплошности). И когда царь увидал их в таком положении, он спросил: «Что с вами?» – и женщины поднялись и поцеловали ему руку и рассказали ему все дело наоборот, сказавши: «Знай, о царь, что твои сыновья, которые воспитались в твоей милости, обманули тебя с твоими жёнами и заставили тебя испытать унижение».

И когда Камар‑аз‑Заман услышал от своих женщин Эти слова, свет стал мраком перед лицом его, и он очень разгневался, и от сильного гнева ум его улетел, и он сказал жёнам: «Разъясните мне, как это было!»

И царица Будур сказала: «Знай, о царь времени, что твой сын аль‑Асад, сын Хаят‑ан‑Нуфус, уже несколько дней посылал ко мне и писал мне и соблазнял меня на разврат, и я удерживала его от этого, но он не переставал. И когда ты уехал, он налетел на меня, пьяный, с обнажённым мечом в руках, и ударил моего слугу и убил его, и сел мне на грудь держа меч в руках, и я побоялась, что он убьёт меня, если я стану ему противиться, как убил моего слугу, и он удовлетворил со мною своё желание насильно. И если ты не воздашь ему за меня должное, о царь, я убью себя своей рукой: нет мне нужды жить в этом мире после такого мерзкого дела!»

А Хаят‑ан‑Нуфус, плача и рыдая, также рассказала царю подобное тому, что рассказала его другая жена, Будур…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая, до двухсот двадцати

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот двадцати, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царица Хаят‑ан‑Нуфус рассказала своему мужу, царю Камар‑азЗаману, то же самое, что рассказала ему царица Будур, и сказала: „У меня тоже случилось с твоим сыном альАсадом такое же“, – а потом она принялась плакать и рыдать и воскликнула: „Если ты не воздашь ему за меня должное, я осведомлю об этом моего отца, царя Армануса!“

И обе женщины заплакали перед своим мужем, царём Камар‑аз‑Заманом, сильным плачем, и когда царь увидел, что его жены обе плачут, и услышал их речи, он уверился, что это правда, и разгневался сильным гневом, больше которого не бывает. И, поднявшись, хотел броситься на своих сыновей, чтобы убить их.

И ему повстречался его тесть, царь Арманус, который в эту минуту входил, чтобы приветствовать его, узнав, что он вернулся с охоты. И, увидев, что у Камар‑аз‑Замана в руке обнажённый меч и кровь капает из его ноздрей от сильного гнева, он спросил, что с ним. И Камар‑азЗаман рассказал ему все, что случилось из‑за его сыновей, аль‑Амджада и аль‑Асада, и воскликнул: «Вот я иду к ним, чтобы их убить наихудшим образом и изуродовать их самым худшим способом!»

И царь Арманус, его тесть, сказал, тоже разгневавшись на юношей: «Прекрасно будет то, что ты сделаешь, о дитя моё! Да не благословит Аллах их и всех детей, которые совершают такие поступки со своими отцами. Но только, дитя моё, говорит сказавший поговорку: „Кто не думает о последствиях, тому судьба не друг“. Они при всех обстоятельствах твои дети, и не должно тебе убивать их своей рукой и выпить горечь убийства и раскаиваться в их смерти, когда бесполезно будет раскаяние. Пошли одного из невольников: пусть он их убьёт в пустыне, когда их не будет у тебя перед глазами. Ведь говорится в поговорке: „Быть вдали от любимого лучше мне и прекраснее – не видит глаз, не печалится сердце“.

И, услышав от своего тестя, царя Армануса, такие речи, царь Камар‑аз‑Заман счёл их правильными. Он вложил меч в ножны и, вернувшись, сел на престол царства, я позвал своего казначея (а это был дряхлый старец, сведущий в делах и превратностях судеб) и сказал ему: «Пойди к моим сыновьям, аль‑Амджаду и аль‑Асаду, скрути их хорошенько, положи их в сундук и взвали на мула, а сам садись верхом, выезжай с ними на середину пустыни и зарежь их, и наполни мне два кувшина их кровью и скорее принеси мне». И казначей отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

В тот же час и минуту казначей поднялся и отправился к аль‑Амджаду и аль‑Асаду. И он встретил их по дороге, когда они выходили через дворцовый проход, одетые в лучшие платья и одежду, чтобы отправиться к своему отцу, царю Камар‑аз‑Заману, и приветствовать его и поздравить с благополучным возвращением после поездки на охоту. И, увидав юношей, казначей схватил их и воскликнул: «О дети мои, знайте, что я подневольный раб и что ваш отец отдал мне приказание. Послушны ли вы приказанию его?» И они ответили: («Да!» – и тогда казначей подошёл к ним и скрутил их и положил в сундуки и, взвалив их на спину мула, выехал с ними из города.

И он до тех пор ехал с ними в пустыне, пока не приблизился полдень, и тогда он остановился в глухом пустынном месте. Сойдя с коня, он снял сундуки со спины мула и открыл их и вынул оттуда аль‑Амджада и альАсада. И, увидав их, казначей горько заплакал из‑за их красоты и прелести, а потом он обнажил меч и сказал им: «Клянусь Аллахом, о господа мои, тяжело мне совершить с вами скверный поступок, но эти дела мне простительны, так как я подневольный раб, и ваш отец, царь Камар‑азЗаман, велел мне отрубить вам головы». И юноши сказали ему: «О эмир, делай так, как приказал тебе царь: мы вытерпим то, что судил нам Аллах, великий, славный, и ты не ответствен за нашу кровь».

Затем братья обнялись и простились друг с другом, и аль‑Асад сказал казначею: «Ради Аллаха, о дядюшка, не Заставляй меня проглотить горесть по моем брате и испить печаль о нем, но убей меня раньше него, и будет мне легче». И аль‑Амджад сказал казначею то же, что сказал его брат, и стал его упрашивать, чтобы он убил его раньше брата: «Он моложе меня, не заставляй же меня вкусить печаль о нем».

И потом они оба заплакали сильным плачем, сильнее которого не бывает. И казначей тоже заплакал, глядя на их слезы…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать первая ночь

Когда же настала двести двадцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что казначей заплакал из‑за их плача, а потом братья обнялись и простились друг с другом, и один из них сказал другому: „Это все – козни обманщиц – твоей матери и моей матери, – и вот воздаяние за то, как я поступил с твоей матерью и как ты поступил с моей матерью. Но нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся!“

Аль‑Асад обнял своего брата и произнёс, испуская вздохи, такие стихи:

«О ты, к кому я, в страхе сетуя, стремлюсь,

Лишь ты для всех случайностей прибежище.

Одна мне хитрость – постучаться в дверь к тебе,

А отвергнут буду – в какую дверь стучаться мне?

О ты, чьих благ сокровища в словечке «будь»,

Пошли – ведь благо у тебя все собрано».

И когда аль‑Амджад услышал плач своего брата, он заплакал и прижал его к груди и произнёс такое двустишие:

«О ты, чья рука со мной всегда не одна была,

О ты, чьих подарков ряд превыше счисления,

Всегда, коль постигнут был я рока превратностью,

Я видел, что за руку ты тотчас меня берёшь».

А после этого аль‑Амджад сказал казначею: «Прошу тебя ради единого покоряющего, царя покрывающего, убей меня раньше моего брата аль‑Асада: может быть, мой огонь погаснет, не дай же ему разгореться». Но аль‑Асад заплакал и воскликнул: «Раньше убит буду только я!» – и аль‑Амджад сказал: «Лучше всего будет, если ты обнимешь меня, а я обниму тебя, чтобы меч, опустившись на нас, убил нас разом».

А когда они обнялись, повернувшись лицом к лицу, и прижались друг к другу, казначей связал их и привязал верёвками, плача, а затем он обнажил меч и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о господа мои, мне тяжело убивать вас! Нет ли у вас пожелания, которое бы я исполнил, или завещания, которое я бы выполнил, или же послания, которое я бы доставил?» – «Нет у нас ничего, – сказал альАмджад, – а что касается завещания, – я завещаю тебе положить моего брата аль‑Асада снизу» а меня сверху, чтобы удар пал на меня сначала. А когда ты кончишь нас и прибудешь к царю и он тебя спросит: «Что ты слышал от них перед смертью?» – скажи ему: «Твои сыновья передают тебе привет и говорят, что ты не знаешь, невинны они или грешны. Ты убил их, не удостоверившись в их проступке и не рассмотрев их дела». А потом скажи ему такие два стиха:

«Знай, женщины‑дьяволы, для нас сотворённые, –

Аллах, защити меня от козней шайтанов! –

Причина всех бед они, возникших среди людей,

И в жизни людей земной и в области веры».

Мы хотим от тебя лишь того, чтобы ты передал отцу эти два стиха, которые ты услышал», – сказал альАмджад…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать вторая ночь

Когда же настала двести двадцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что альАмджад сказал казначею: „Мы хотим от тебя лишь того, чтобы ты передал отцу эти два стиха, которые ты слышал, и прошу тебя, ради Аллаха, потерпи с нами, пока я скажу брату ещё вот эти два стиха“.

И потом он горько заплакал и стал говорить:

«Цари, ушедшие от нас

В минувшем, служат назиданьем,

Ведь сколько этою стезёй

Больших и малых проходило!»

Услышав от аль‑Амджада эти слова, казначей так сильно заплакал, что увлажнил себе бороду, а что до аль‑Асада, то его глаза залились слезами, и он произнёс такие стихи:

«Судьба после самых дел следами их нас сразит –

Чего же оплакивать тела нам и образы?

Чем ночь отличается – оплошность, Аллах, прости! –

От ночи, обманутой рукою превратностей?

Зажгла против Ибн Зубейда козни свои судьба[251],

Хоть в храме у камня он защиты искал себе»

О, если бы, Амра жизнь избавив за Хариджу,

Алия избавила судьба за чью хочет жизнь!»[252]

А затем он окрасил щеку ливнем слез и произнёс такие стихи:

«Поистине, ночь и день природой так созданы,

Обманы присущи им, и козни, и хитрости.

Обманное марево – для них только блеск зубов,

И мрак устрашающий для них лишь сурьма для глаз

Проступок пред ночью мой (противен мне нрав её!) –

Проступок меча, когда храбрец отступает вдруг».

А потом он стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:

«О стремящийся к жизни низменной, поистине

Она смерти сеть и вместилище смущении.

Вот дом – когда смешит тебя сегодня он,

Ты плачешь завтра, – гибель тому дому!

Набегам рока нет конца; пленённых им

Не выкупить отвагой благородной.

Сколь многие, обманчивость презрев судьбы,

Враждебны стали ей, превысив силы,

По, щит к ним тылом повернув, она

В отместку нож их кровью напоила.

И знай, судьбы удары нас разят,

Хоть долог срок и лет судьбы не спешен.

Смотри ж, чтоб жизнь твоя напрасно не прошла

Неосторожно, по пренебреженью.

Порви ж любви и желаний узы – найдёшь тогда

Ты верный путь и блаженство тайн высоких».

И когда аль‑Асад окончил эти стихи, он обнял своего брата аль‑Амджада так, что они сделались как бы одним существом, а казначей обнажил меч и хотел ударить, но вдруг его конь умчался в пустыню (а он стоил тысячу динаров, и на нем было великолепное седло, стоящее больших денег). И казначей выронил из рук меч и побежал за своим конём…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать третья ночь

Когда же настала двести двадцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что казначей побежал вслед за конём (а душа его пылала) и до тех пор бежал за ним, чтобы схватить его, пока конь не вошёл в заросль, и казначей вошёл в эту Заросль вслед за ним. И конь прошёл на середину заросли и ударил ногою об землю, и поднялась пыль, и взвилась, и взлетела вверх, а конь стал храпеть, сопеть и ржать и распаляться.

А в этой заросли был лев, очень страшный, безобразный видом, и у него глаза метали искры а морда была мрачная, и вид его ужасал души. И казначей обернулся и увидел, что этот лев направляется к нему. И не знал казначей, куда бежать из его лап, и не было у него меча. И казначей воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Эта беда случилась со мной лишь из‑за аль‑Амджада и аль‑Асада, и эта поездка была Злосчастной с самого начала!»

А аль‑Амджада и аль‑Асада палил зной, и они чувствовали сильную жажду, так что даже высунули языки. И они стали звать на помощь, но никто не помог им. И тогда они воскликнули: «О, если бы нас убили, мы избавились бы от Этого! Но мы не знаем, куда умчался конь, и казначей побежал за ним и оставил нас связанными. Если бы он пришёл и убил нас, это было легче, чем выносить такую муку!»

«О брат мой, – сказал аль‑Асад, – потерпи: скоро придёт к нам облегченье от Аллаха, великого, славного, ведь конь умчался не иначе как по милости Аллаха, а мучит нас только жажда».

И он встряхнулся и задвигался направо и налево, и его узы развязались, и тогда он поднялся и развязал узы своего брата, а затем взял меч эмира и сказал своему брату: «Клянусь Аллахом, мы не уйдём отсюда, пока не выясним и не узнаем, что с ним случилось!»

И они пошли по следам везиря, а следы привели их к Заросли, и братья сказали один другому: «Поистине, конь и казначей не прошли дальше этой заросли». – «Постой здесь, – сказал аль‑Асад своему брату, – а я пойду в заросль и посмотрю эмира». Но аль‑Амджад воскликнул:

«Я не дам тебе войти в неё одному, и мы войдём только оба! Если мы спасёмся, то спасёмся вместе, а если погибнем, то погибнем вместе».

И оба вошли и увидели, что лев уже бросился на казначея, и тот был под ним словно воробей, но только од молил Аллаха и показывал рукою на небо. И, когда альАмджад увидел это, он схватил меч и, бросившись на льва, ударил его мечом между глаз, и лев упал и растянулся на Земле.

Эмир поднялся, дивясь этому делу, и увидел аль‑Амджада и аль‑Асада, сыновей своего господина, которые стояли перед ним. И он кинулся им в ноги и воскликнул:

«Клянусь Аллахом, о господа мои, не годится, чтобы я допустил с вами крайность, убивши вас! Да не будет того, кто вас убьёт! Я выкуплю вас своей душой…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать четвёртая ночь

Когда же настала двести двадцать четвёртая ночь, она сказала: Дошло до меня, о счастливый царь, что казначей сказал аль‑Амджаду и аль‑Асаду: «Я выкуплю вас своей душой!» – а затем он поднялся в тот же час и минуту и обнял их и спросил, каким образом они развязали на себе узы и явились. И братья рассказали ему, что они почувствовали жажду и узы развязались на одном из них, и тот развязал другого благодаря чистоте их намерений, а потом они пошли по следу и пришли к нему.

И казначей, услышав эти слова, поблагодарил братьев за их поступок и вышел с ними из заросли, и, оказавшись вне заросли, они сказали ему: «О дядюшка, сделай так, как тебе велел наш отец», но казначей воскликнул: «Не допусти Аллах, чтобы я приблизился к вам со злом! Знайте, что я хочу снять с вас одежду и одеть вас в свою одежду, а потом я наполню две бутылки кровью льва и пойду к царю и скажу ему: „Я убил их“. А вы идите странствовать по городам: земли Аллаха просторны, и знайте, о господа мои, что разлука с вами мне тяжела».

И потом все заплакали, – и казначей и оба юноши, – и они сняли с себя одежды, и казначей одел их в своё платье. И он отправился к царю, захватив с собою их платье, и завязал платье каждого в узел, и наполнил бутылки львиной кровью, и узлы он положил перед собою, на спину коня.

И казначей, простившись с братьями, поехал, направляясь в город, и ехал до тех пор, пока не вошёл к царю. Он поцеловал перед ним землю, и царь увидал, что лицо у него изменилось (а было это из‑за того, что случилось у него со львом), и подумал, что это потому, что он убил его сыновей. И царь обрадовался и спросил его: «Сделал ли ты то дело?» И казначей ответил: «Да, о владыка наш!» – и протянул ему узлы, в которых была одежда и бутылки, наполненные кровью.

«Как они себя показали и поручили ли они тебе чтонибудь?» – спросил царь. И казначей ответил: «Я нашёл их терпеливыми, отдавшимися тому, что их постигло, и они сказали мне: „Нашему отцу простительно. Передай ему от нас привет и скажи ему: „Ты не ответствен за то, что убил нас, и за нашу кровь“. И мы поручаем тебе передать ему такие два стиха“. Вот они:

«Знай, женщины‑дьяволы, для нас сотворённые, –

Спаси же, Аллах, меня от козней шайтанов!

Причина всех бед они, возникших среди людей,

И в жизни людей земной и в области веры».

И, услыхав от казначея эти слова, царь надолго опустил голову к земле, и понял он, что эти слова его детей указывают, что они были убиты несправедливо. И он подумал о кознях женщин и их хитростях и, взяв узлы, развязал их и принялся рассматривать одежду своих сыновей и плакать…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать пятая ночь

Когда же настала двести двадцать пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о великий царь, что царь Камар‑аз‑Заман развязал узлы и стал рассматривать одежду своих сыновей и плакать. И он развернул одежду своего сына аль‑Асада и нашёл у него в кармане бумажку, написанную почерком своей жены Будур, и в ней были ленты из её волос. И царь развернул бумажку и прочитал её и, поняв её смысл, узнал, что с сыном аль‑Асадом поступлено несправедливо. Потом он обыскал свёрток одежды аль‑Амджада и нашёл у него в кармане бумажку, написанную рукою своей жены Хаятан‑Нуфус, и в бумажке были ленты из её волос. И он развернул бумажку и, прочитав её, понял, что с его сыном поступили несправедливо.

Тогда он ударил рукою об руку и воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Я убил обоих своих детей безвинно». И он принялся бить себя по щекам, восклицая: «Увы, мои дети! Увы, долгая печаль моя!» – и велел построить две гробницы в одной комнате и назвал её Домом печалей. И он написал на гробницах имена своих детей и, бросившись на могилу альАмджада, заплакал и застонал и зажаловался и произнёс такие стихи:

«О месяц мой! Под прахом сокрылся он,

О нем рыдают звезды блестящие.

О ветвь моя! Не может, как нет её,

Изгиб коснуться взора смотрящего.

Очам не дам ревниво я зреть тебя,

Пока миров не стану других жильцом.

И утонул в слезах я бессонницы,

И потому в аду себя чувствую»

Потом он бросился на могилу аль‑Асада и стал плакать и стонать и жаловаться и пролил слезы и произнёс такие стихи:

«Хотел бы я разделить с тобою смерть твою,

Но Аллах хотел не того, чего хотел я.

Зачернил я все меж просторным миром и взглядом глаз,

А все чёрное, что в глазах моих, – то стёрлось.

До конца излить не могу я слезы, коль плачу я, –

Ведь душа моя пошлёт им подкрепленье.

О, смилуйся и дай увидеть ты там себя,

Где сходны все – и господа и слуги».

И после этого царь принялся ещё сильнее стонать и плакать, а окончив плакать и говорить стихи, он оставил любимых и друзей и уединился в доме, который назвал Домом печалей, и стал там оплакивать своих детей, расставшись с жёнами, друзьями и приятелями.

Вот что было с ним.

Что же касается аль‑Амджада и аль‑Асада, то они, не переставая, шли в пустыне и питались злаками земли, а пили остатки дождей в течение целого месяца, пока их путь не привёл их к горе из чёрного кремня, неведомо где кончавшейся. А дорога у этой горы разветвлялась: одна дорога рассекала гору посредине, а другая шла на вершину её. И братья пошли по дороге, которая вела наверх, и шли по ней пять дней, но не видели ей конца, и их охватила слабость от утомления, так как они не были приучены ходить по горам или в другом месте.

И когда они потеряли надежду достичь конца этой горы, братья вернулись и пошли по дороге, которая проходила посреди горы…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать шестая ночь

Когда же настала двести двадцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда аль‑Амджад и аль‑Асад, дети Камараз‑Заман вернулись с дороги, шедшей по горе вверх, на ту дорогу, что проходила посреди горы, они шли по ней весь этот день, до ночи. И аль‑Асад устал от долгой ходьбы и сказал своему брату: „О брат мой, я не могу больше идти, так как очень слаб“, – и аль‑Амджад ответил: „О брат мой, укрепи свою душу: быть может, Аллах нам облегчит“.

И они прошли некоторое время ночью, и мрак сгустился над ними, и аль‑Асад почувствовал сильную усталость, сильнее которой не бывает, и сказал: «О брат мой, я устал и утомился от ходьбы», – и он бросился на землю и заплакал. И брат его аль‑Амджад понёс его и то шёл, неся своего брата, то садился отдыхать, пока не наступило утро.

И тогда он поднялся с ним на гору, и они увидели там ручей текущей воды, а подле него гранатовое дерево и михраб, и не верилось им, что они это видят. А потом они сели у этого ручья, напились из него воды и поели гранатов с того дерева и спали в этом месте, пока не взошло солнце.

Тогда они сели и умылись в ручье и поели тех гранатов, что росли на дереве, и проспали до вечера, и хотели идти, но аль‑Асад не мог идти, и у него распухли ноги. И братья пробыли в этом месте три дня, пока не отдохнули, а затем они шли по горе в течение дней и ночей, идя по вершине горы, и погибали, томясь жаждой.

Но, наконец, показался вдали город, и они обрадовались и продолжали идти, пока не достигли города, а приблизившись к нему, они возблагодарили Аллаха великого, и аль‑Амджад сказал аль‑Асаду: «О брат мой, сядь здесь, а я пойду и отправлюсь в город и посмотрю, что это за город и кому он принадлежит и где мы находимся на обширной земле Аллаха. Мы узнаем, через какие мы прошли страны, пересекая эту гору: ведь если бы мы шли вокруг её подножия, мы бы не достигли этого города в целый год. Хвала же Аллаху за благополучие». – «О брат мой, – сказал аль‑Асад, – никто не спустится и не войдёт в этот город, кроме меня. Я выкуп за тебя, и, если ты меня оставишь и сейчас спустишься и скроешься от меня, я буду делать тысячу предположений и меня затопят мысли о тебе. Я не могу вынести, чтобы ты от меня удалился». И аль Амджад сказал ему: «Иди и не задерживайся!»

И аль‑Асад спустился с горы, взяв с собой денег, и оставил брата ожидать его. И он пошёл и шёл под горой, не переставая, пока не вошёл в город и не прошёл по его переулкам. И по дороге его встретил один человек

глубокий старец, далеко зашедший в годах, и борода спускалась ему на грудь и была разделена на две части, а в руках у старика был посох, и одет был старик в роскошную одежду, а на голове у него был большой красный тюрбан. И, увидев этого старика, аль‑Асад подивился его одеянию и облику и, подойдя к нему, приветствовал его и спросил: «Где дорога на рынок, о господин мой?» – и когда старик услыхал его слова, он улыбнулся ему в лицо и сказал:

«О дитя моё, ты как будто чужеземец?» – «Да, я чужеземец», – ответил ему аль‑Асад…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать седьмая ночь

Когда же настала двести двадцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старик, встретивший аль‑Асада, улыбнулся ему в лицо и сказал: „О дитя моё, ты как будто чужеземец?“ – и аль‑Асад отвечал ему „Да, я чужеземец“. – „О дитя моё, – сказал старик, – ты возвеселил наши земли и заставил тосковать земли твоих родных. Чего же ты хочешь на рынке?“ – „О дядюшка, – ответил аль‑Асад, – у меня есть брат, которого я оставил на горе. Мы идём из далёких стран, и путешествию нашему уже три месяца, и когда мы подошли к этому городу, я оставил моего старшего брага на горе и пришёл сюда купить еды и ещё кое‑чего и вернуться к брату, чтобы мы могли этим питаться“.

И старик сказал ему: «О дитя моё, радуйся полному благополучию и узнай, что я устроил пир и у меня много гостей и я собрал для пира самые лучшие и прекрасные кушанья, которых желают души. Не хочешь ли ты отправиться со мною в моё жилище? Я дам тебе то, что ты хочешь, и не возьму от тебя ничего и никакой платы и расскажу тебе о положении в этом городе. Хвала Аллаху, о дитя моё, что я нашёл тебя и никто тебя не нашёл, кроме меня». – «Совершай то, чего ты достоин, и поспеши, так как мой брат меня ожидает и его ум целиком со мной», – ответил аль‑Асад.

И старик взял его за руку и повернул с ним в узкий переулок. И он стал улыбаться в лицо аль‑Асаду и говорил ему: «Слава Аллаху, который спас тебя от жителей этого города!» – и до тех пор шёл с ним, пока не вошёл в просторный дом, где был зал.

И вдруг посреди нею оказалось сорок стариков, далеко зашедших в годах, которые сидели все вместе, усевшись кружком, и посреди горел огонь, и старики сидели вокруг огня и поклонялись ему, прославляя его.

И когда аль Асад увидел это, он оторопел и волосы на его теле поднялись, и не знал он, каково их дело, а старик закричал этим людям: «О старцы огня, сколь благословен Этот день!» Потом он крикнул: «Эй, Гадбан!» – и к нему вышел чёрный раб высокого роста, ужасный видом, с хмурым лицом и плоским носом. И старик сделал рабу знак, и тот повернул аль‑Асада к себе спиною и крепко связал его, а после этого старик сказал рабу: «Спустись с ним в ту комнату, которая под землёю, и оставь его там, и скажи такой‑то невольнице, чтобы она его мучила и ночью и днём».

И раб взял аль‑Асада и, отведя его в ту комнату, отдал его невольнице, и та стала его мучить и давала ему есть одну лепёшку рано утром и одну лепёшку вечером, а пить – кувшин солёной воды в обед и такой же вечером. А старики сказали друг другу: «Когда придёт время праздника огня, мы зарежем его на горе и принесём его в жертву огню».

Однажды невольница спустилась к нему и стала его больно бить, пока кровь не потекла из его боков и он не потерял сознанье, а потом она поставила у него в головах лепёшку и кувшин солёной воды и ушла и оставила его. И аль Асад очнулся в полночь и нашёл себя связанным и побитым, и побои причиняли ему боль. И он горько заплакал и вспомнил своё прежнее величие, и счастье, и власть, и господство, и разлуку с отцом и со своей былой властью…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать восьмая ночь

Когда же настала двести двадцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что аль‑Асад увидел себя связанным и побитым, и причиняли ему боль. И он вспомнил своё прежнее величие, и счастье, и славу, и господство и заплакал и произнёс, испуская вздохи, такие стихи:

«Постой у следов жилья и там расспроси о нас –

Не думай, что мы в жильё, как прежде, находимся

Теперь разлучитель рок заставил расстаться нас,

И души завистников о нас не злорадствуют.

Теперь меня мучает бичами презренная,

Что сердце своё ко мне враждою наполнила.

Но, может быть, нас Аллах с тобою сведёт опять

И карой примерною врагов оттолкнёт от нас».

И, окончив свои стихи, аль‑Асад протянул руку и нашёл у себя в головах лепёшку и кувшин солёной воды. Он поел немного, чтобы заполнить пустоту и удержать в себе дух, и выпил немного воды и до самого утра бодрствовал из‑за множества клопов и вшей.

А когда наступило утро, невольница спустилась к нему и переменила на нем одежду, которая была залита кровью и прилипла к его коже, так что кожа его слезла вместе с рубахой. И аль‑Асад закричал и заохал и воскликнул: «О владыка, если это угодно тебе, то прибавь мне ещё! О господи, ты не пренебрежёшь тем, кто жесток со мной, – возьми же с него за меня должное». И затем он испустил вздохи и произнёс такие стихи:

«К твоему суду терпелив я буду, о бог и рок,

Буду стоек я, коль угодно это, господь, тебе.

Я вытерплю, владыка мой, что суждено,

Я вытерплю, хоть ввергнут буду в огонь гада,

И враждебны были жестокие и злы ко мне,

Но, быть может, я получу взамен блага многие.

Не можешь ты, о владыка мой, пренебречь дурным,

У тебя ищу я прибежища, о господь судьбы!»

И слова другого:

«К делам ты всем повернись спиной,

И дела свои ты вручи судьбе.

Как много дел, гневящих нас,

Приятны нам впоследствии.

Часто тесное расширяется,

А просторный мир утесняется.

Что хочет, то и творит Аллах,

Не будь же ты ослушником.

Будь благу рад ты скорому –

Забудешь все минувшее».

А когда он окончил свои стихи, невольница стала бить его, пока он не потерял сознания, и бросила ему лепёшку и оставила кувшин солёной воды и ушла от него. И остался он одиноким, покинутым и печальным, и кровь текла из его боков, и он был заковал в железо и далёк от любимых.

И, заплакав, он вспомнил своего брата и прежнее величие…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать девятая ночь

Когда же настала двести двадцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что альАсад вспомнил своего брата и прежнее своё обличие и принялся стонать и жаловаться, и охать и плакать, и, проливая слезы, произнёс такие стихи:

«Дай срок, судьба! Надолго ль зла и враждебна ты

И доколе близких приводишь ты и уводишь вновь?

Не пришла ль пора тебе сжалиться над разлучённым

И смягчиться, рок, хоть душа, как камень, крепка твоя?

Огорчила ты мной любимого, тем обрадовав

Всех врагов моих, когда беды мне причинила ты,

И душа врагов исцелилась, как увидели,

Что в чужой стране я охвачен страстью, один совсем.

И мало им постигших меня горестей,

Отдаления от возлюбленных и очей больных,

Сверх того постигла тюрьма меня, где так тесно мне,

Где нет друга мне, кроме тех, кто в руки впивается,

И слез моих, что текут как дождь из облака,

И любовной жажды, огнём горящей, негаснущим.

И тоски, и страсти, и мыслей вечных о прошлых днях,

И стенания и печальных вздохов и горестных.

Я борюсь с тоской и печалями изводящими

И терзаюсь страстью, сажающей, поднимающей.

Не встретил я милосердого и мягкого,

Кто бы сжалился и привёл ко мне непослушного.

Найдётся ль друг мне верный, меня любящий,

Чтоб недугами и бессонницей был бы тронут он?

Я бы сетовал на страдания и печаль ему,

А глаза мои вечно бодрствуют и не знают сна.

И продлилась ночь с её пытками, и, поистине,

На огне заботы я жарюсь ведь пламенеющей.

Клопы и блохи кровь мою всю выпили,

Как пьют вино из рук гибкого, чьи ярки уста.

А плоть моя, что покрыта вшами, напомнит вам

Деньги сироты в руках судей неправедных.

И в могиле я, шириной в три локтя, живу теперь,

То мне кровь пускают, то цепью тяжкой закован я,

И вино мне – слезы, а цепь моя мне музыка,

На закуску – мысли, а ложе мне – огорчения».

А окончив своё стихотворение, нанизанное и рассыпанное, он стал стонать и сетовать и вспомнил, каково было ему прежде и как постигла его разлука с братом. И вот то, что было с ним.

Что же касается его брата аль‑Амджада, то он прождал своего брата аль‑Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и тогда сердце аль‑Амджада затрепетало, и усилилась у него боль от разлуки, и он пролил обильные слезы…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот тридцати

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот тридцати, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что аль‑Амджад прождал своего брата аль‑Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и сердце аль‑Амджада затрепетало, и усилилась боль от разлуки, и он пролил обильные слезы и стал плакать и кричать: „Увы, мой братец, увы, мой товарищ! О горе мне! Как я страшился разлуки!“

Потом он спустился с горы (а слезы текли у него по щекам) и вошёл в город, и шёл по городу, пока не достиг рынка. И он спросил людей, как называется этот город и кто его обитатели, и ему сказали: «Этот город называется Город магов, и жители его поклоняются огню вместо всесильного владыки». А потом аль‑Амджад спросил про Эбеповый город, и ему сказали: «От него до нас расстояние по суше – год, а по морю – шесть месяцев, и царя его зовут Арманус, и теперь он сделался тестем одного султана и поставил его на своё место, а того царя зовут Камар‑азЗаман, и он справедлив, милостив и щедр, и честен».

Когда аль‑Амджад услышал упоминание о своём отце, он стал плакать, стонать и жаловаться и не знал, куда ему направиться. Он купил себе кое‑чего поесть и зашёл в одно место, чтобы там укрыться, а затем сел и хотел поесть, но, вспомнив своего брата, заплакал и поел через силу, лишь столько, чтобы удержать в теле дух.

Затем он пошёл бродить по городу, чтобы узнать, что случилось с его братом, и увидал одного человека, мусульманина, портного в лавке. И он сел возле портного и рассказал ему свою историю, и портной сказал: «Если он попал в руки кому‑нибудь из магов, ты его вряд ли увидишь. Может быть, Аллах сведёт тебя с ним. Не хочешь ли, о брат мой, поселиться у меня?» – спросил он его потом. И аль‑Амджад сказал: «Хорошо!» – и портной обрадовался этому. И аль‑Амджад провёл у портного несколько дней, и тот развлекал его и призывал к стойкости и учил его шить, пока юноша не сделался искусным.

Однажды аль‑Амджад вышел на берег моря и вымыл свою одежду и, сходив в баню, надел чистое платье, а потом он вышел из бани и пошёл гулять по городу. И он встретил по дороге женщину, красивую и прелестную, стройную и соразмерную, на редкость прекрасную, которой нет подобия по красоте. И, увидав аль‑Амджада, женщина подняла с лица покрывало и сделала ему знак бровями и глазами, бросая на него влюблённые взоры, и произнесла такие стихи:

«Потупил я взор, увидев, что ты подходишь,

Как будто бы ты глаз солнца с небес, о стройный!

Поистине, ты прекраснее всех представших,

Вчера был хорош, сегодня ещё ты лучше.

И если б красу на пять разделить, то взял бы

Иосиф себе лишь часть, да и ту не полной».

И когда аль‑Амджад услышал речи женщины, его сердце возвеселилось из‑за неё, и члены его устремились к ней, и руки страстей стали играть с ним, и он произнёс, указывая на неё, такие стихи:

«Перед розой щёк, в защиту ей, терновый шип,

Так кто ж душе внушит своей сорвать его?

Не протягивай к ней руки своей, – надолго ведь

Разгорятся войны за то, что оком взглянули мы.

Скажи же той, кто, обида нас, соблазнила нас:

«Будь ты праведной, ты б сильней ещё соблазнила нас»,

Закрывая лик, ты сбиваешь нас лишь сильней с пути,

И считаю я, что с красой такой лучше лик открыть.

Её лик, как солнце, не даст тебе на себя взирать;

Лишь одетое тонким облаком, оно явится.

Исхудавшие охраняются худобой своей,

Так спросите же охранявших стан, чего ищем мы.

Коль хотят они истребить меня, перестанут пусть

Быть врагами нам и оставят нас с этой женщиной.

Не сразить им нас, если выступят против нас они,

Как разят глаза девы с родинкой, коль пойдут на нас».

Услышав от аль‑Амджада это стихотворение, женщина испустила глубокие вздохи и произнесла, указывая на него, такие стихи:

«Стезёю расставанья ты пошёл, а не я пошла;

Любовь подари ты мне – пришла пора верности,

О ты, что жемчужиной чела как заря блестишь

И ночь посылаешь нам с кудрей на висках твоих!

Ты образу идола заставил молиться нас,

Смутив им: уже давно ты смуту зажёг во мне.

Не диво, что жар любви сжёг сердце моё теперь –

Огня лишь достоин тот, кто идолам молится,

Без денег подобных мне и даром ты продаёшь,

Ух если продашь меня, так цену мою возьми».

И когда аль‑Амджад услышал от неё такие слова, он спросил её: «Ты ли придёшь ко мне, или я приду к тебе?» – и женщина склонила от стыда голову к земле и прочитала слова его: «Велик он! Мужчины да содержат женщин на то, в чем Аллах дал им преимущество друг перед другом».

И аль‑Амджад понял её намёк…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать первая ночь

Когда же настала двести тридцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что альАмджад понял намёк женщины и узнал, что она хочет пойти с ним туда, куда он пойдёт, и решил подыскать для женщины место, но ему было стыдно идти с ней к портному, своему хозяину.

И он пошёл впереди, а она – сзади, и он ходил с нею из переулка в переулок и из одного места в другое, пока женщина не устала и не спросила: «О господин, где твой дом?» – «Впереди, – отвечал аль‑Амджад, – до него осталось немного». И он свернул с нею в красивый переулок и прошёл (а женщина позади него) до конца переулка, и оказалось, что он не сквозной. «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!» – воскликнул альАмджад, а затем он повёл глазами вокруг себя и увидел в конце переулка большие ворота с двумя скамьями, но только ворота были заперты.

И аль‑Амджад сел на одну из скамей, и женщина села на другую и спросила: «О господин мой, чего ты дожидаешься?» – и аль‑Амджад надолго склонил голову к земле, а затем поднял голову и сказал: «Я жду моего невольника: ключ у него, и я сказал ему: „Приготовь нам еду и питьё и цветов к вину, когда я выйду из бани“. И он подумал про себя: „Может быть, ей не захочется долго ждать, и она уйдёт своей дорогой и оставит меня в этом месте, и я тоже уйду своей дорогой“.

А когда время показалось женщине долгим, она сказала: «О господин, твой невольник заставил нас ждать, сидя в переулке», – и подошла к дверному засову с камнем. «Не торопись, подожди, пока придёт невольник!» – сказал ей аль‑Амджад, но она не стала слушать его слов и, ударив камнем по засову, разбила его пополам – и ворота распахнулись. «И как это тебе пришло в голову это сделать?» – спросил её аль‑Амджад, а она воскликнула: «Ой, ой господин мой, а что же случилось? Не твой ли это дом и не твоё ли жилище?» – «Да, – отвечал аль‑Амджад, – но не нужно было ломать засов».

И потом женщина вошла в дом, а аль‑Амджад остался, растерянный, так как он боялся хозяев дома, и не знал, что делать. «Почему ты не входишь, о свет моего глаза и последний вздох моего сердца?» – спросила его женщина, и аль‑Амджад ответил: «Слушаю и повинуюсь, но только невольник задержался, и я не знаю, сделал ли он что‑нибудь из того, что я ему приказал, или нет».

И он вошёл с женщиной в дом, в величайшем страхе перед хозяевами жилища. А войдя в дом, он увидел прекрасную комнату с четырьмя портиками, расположенными друг против друга. И в комнате были чуланчики и скамейки, устланные коврами из шелка и парчи, а посреди неё был драгоценный водоём, по краям которого были расставлены подносы, украшенные камнями и драгоценностями и наполненные плодами и цветами, а рядом с подносами были сосуды для питья, и, кроме того, там был подсвечник со вставленной в него свечой. И все помещение было полно дорогими материями, и там были сундуки и кресла, и на каждом кресле был узел, а на узле мешок полный дирхемов, золота и динаров, и дом свидетельство вал о благосостоянии его владельца, так как пол в нем был выстлан мрамором.

И когда аль‑Амджад увидел это, он пришёл в замешательство и воскликнул про себя: «Пропала моя душа! Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся!» А что до женщины, то, увидев это помещение, она обрадовалась сильной радостью, больше которой не бывает, и сказала: «Клянусь Аллахом, о господин мой, твой невольник ничего не упустил: он вымел комнату, сварил кушанье и приготовил плоды, и я пришла в самое лучшее время». Но аль‑Амджад не обратил на неё внимания, так как его сердце было отвлечено страхом перед хозяевами дома. И женщина сказала ему: «Ой, господин мой, сердце моё, чего ты так стоишь?» – а затем она испустила крик и дала аль‑Амджаду поцелуй, щёлкнувший, как разбиваемый орех, и сказала: «О господин мой, если ты условился с другой, то я выпрямлю спину и буду ей служить».

И аль‑Амджад засмеялся, хотя сердце его было полно гнева, а затем он вошёл и сел, отдуваясь и думая про себя: «О злое убийство, что ждёт меня, когда придёт хозяин дома!» И женщина села с ним рядом и стала играть и смеяться, и аль‑Амджад был озабочен и нахмурен и строил насчёт себя тысячу расчётов, думая: «Хозяин дома обязательно придёт, и что я ему скажу? Он обязательно убьёт меня, без сомнения, и моя душа пропадёт».

А женщина поднялась и, засучив рукава, взяла столик и накрыла его скатертью и уставила кушаньями и стала есть и сказала аль‑Амджаду: «Ешь, о господин мой!» И аль‑Амджад подошёл, чтобы поесть, но еда не была ему приятна, и он поглядывал в сторону двери, пока женщина не поела досыта. И она убрала столик и, подав блюдо с плодами, принялась закусывать, а затем подала напитки и, открыв кувшин, наполнила кубок и протянула его альАмджаду. И аль‑Амджад взял кубок, говоря про себя: «Увы, увы мне, когда хозяин этого дома придёт и увидит меня!»

И глаза его были устремлены в сторону входа, и кубок был у него в руке, и когда он так сидел, вдруг пришёл хозяин дома. А это был мамлюк[253], один из вельмож в городе, – он был конюшим у паря, – и эта комната была приготовлена им для удовольствия, чтобы его грудь там расправлялась и он мог бы уединяться в ней с кем хотел. А в этот день он послал к одному из своих возлюбленных, чтобы тот пришёл к нему, и приготовил для него это помещение. И звали этого мамлюка Бахадур, и был он щедр на руку, раздавал милостыню и оказывал благодеяния. И когда он подошёл близко…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать вторая ночь

Когда же настала двести тридцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Бахадур, хозяин дома, конюший, подошёл к воротам дома и увидел, что ворота открыты, он стал входить понемногу‑понемногу и, вытянув голову, посмотрел и увидел аль‑Амджада и женщину, и перед ними блюдо с плодами и кувшины, я аль‑Амджад в ту минуту держал кубок, а глаза его были направлены к двери. И когда глаза аль‑Амджада встретились с глазами хозяина дома, его лицо пожелтело, и у него Задрожали поджилки, а Бахадур, увидев, что он пожелтел и изменился в лице, сделал ему знак, приложив ко рту палец, что значило: „Молчи и подойди ко мне!“

И аль‑Амджад выпустил из руки кубок и поднялся, а женщина спросила его: «Куда?» – и он покачал головой и сделал ей знак, что идёт отлить воду, а потом он вышел в проход, босой, и, увидав Бахадура, понял, что это хозяин дома. И он поспешил к нему и поцеловал ему руки и воскликнул: «Ради Аллаха, господин мой, прежде чем причинить мне вред, выслушай, что я скажу». И затем он рассказал ему свою историю, с начала до конца, и сообщил, почему он покинул свою землю и царство, и сказал, что он вошёл в дом не по своей воле, но что эта женщина сломала засов и открыла ворота и совершила все эти поступки.

И когда Бахадур услышал слова аль‑Амджада и узнал о том, что с ним случилось и что он царский сын, он почувствовал к нему влечение и пожалел его и сказал: «Выслушай, о Амджад, мои слова и повинуйся мне, и тогда я ручаюсь за твою безопасность от того, чего ты боишься, а если ты меня не послушаешься, я убью тебя». – «Приказывай мне, что хочешь, я не ослушаюсь тебя никогда, так как я отпущенник твоего великодушия», – ответил ему аль‑Амджад. И Бахадур сказал: «Войди сейчас в дом и садись на то место, где ты был, и успокойся, а я войду к тебе (а зовут меня Бахадур), и когда я войду к тебе, начни меня ругать и кричать на меня и скажи: „Почему ты задержался до этого времени?“ – и не принимай от меня оправданий, но побей меня, а если ты меня пожалеешь, я лишу тебя жизни. Входи же и веселись, и все, что ты ни потребуешь, ты тотчас же найдёшь перед собой готовым. Проведи эту ночь, как ты любишь, а завтра отправляйся своей дорогой; все это я делаю из уважения к тому, что ты на чужбине, ибо я люблю чужеземцев и обязан оказывать им почёт».

И аль‑Амджад поцеловал Бахадуру руки и вошёл, и лицо его облачилось в румянец и белизну, и, едва войдя, он сказал женщине: «О госпожа моя, ты развеселила моё обиталище, и это благословенная ночь». А женщина ответила: «Поистине, удивительно, что ты теперь проявил ко мне дружбу!» – «Клянусь Аллахом, о госпожа, – сказал аль‑Амджад, – я думал, что мой невольник Бахадур взял у меня драгоценные ожерелья, каждое ожерелье ценою в десять тысяч динаров, а сейчас я вышел, раздумывая об Этом, и стал искать и нашёл их на месте. Я не знаю, почему мой невольник задержался до сего времени, и обязательно нужно будет его наказать».

И женщина успокоилась после слов аль‑Амджада, и они стали играть, пить и веселиться, и наслаждались, пока не приблизился закат солнца. И тогда к ним вошёл Бахадур (а он переменил на себе одежду и подпоясался и надел на ноги туфли, как обычно для невольников) и, поздоровавшись, поцеловал землю и заложил руки за спину, понурив голову, как тот, кто признает свою вину. И альАмджад взглянул на него гневным взором и сказал: «О сквернейший из невольников, почему ты опоздал?» – а Бахадур ответил: «О господин мой, я был занят стиркой платья и не знал, что ты здесь, так как мы сговорились с тобою встретиться вечером, а не днём». И аль‑Амджад закричал на него и сказал: «Ты лжёшь, о сквернейший из невольников, клянусь Аллахом, я обязательно тебя побью!»

И он поднялся и, разложив Бахадура на полу, взял палку и стал осторожно бить его, но тут женщина встала, вырвала палку из его рук и принялась жестоко бить Бахадура, так что тому стало больно от побоев и у него потекли слезы. И он начал звать на помощь, скрипя зубами, а аль‑Амджад кричал женщине: «Не надо!» – но та говорила: «Дай мне утолить мой гнев на него!» Потом альАмджад выхватил палку из рук женщины и оттолкнул её, а Бахадур поднялся, утёр с лица слезы и почтительно простоял некоторое время перед ними обоими, а затем он вытер в комнате пол и зажёг свечи.

И всякий раз, как Бахадур входил или выходил, женщина принималась ругать и проклинать его, а аль‑Амджад сердился на неё и говорил: «Заклинаю тебя Аллахом великим, оставь моего невольника – он к этому не приучен». И они все время пили и ели, а Бахадур им прислуживал до полуночи, пока не устал от службы и побоев.

И он заснул посреди комнаты и стал храпеть и хрипеть, а женщина напилась пьяная и сказала аль‑Амджаду: «Встань, возьми этот меч, что висит там, и отруби голову твоему невольнику, а если ты этого не сделаешь, я устрою так, что погибнет твоя душа». – «И что это тебе вздумалось убивать моего невольника?» – спросил аль‑Амджад, и женщина воскликнула: «Удовольствие не будет полным, если я не убью его, и если ты не встанешь, встану я и убью его». – «Заклинаю тебя Аллахом, не делай этого», – сказал аль‑Амджад, но женщина воскликнула: «Этого не миновать!»

И, взяв меч, она обнажила его и собралась было убить Бахадура. И аль‑Амджад сказал про себя: «Этот человек сделал нам добро и защитил нас и был с нами милостив и сделал себя моим невольником; как же мы воздадим ему убийством? Не бывать этому никогда!» – «Если ты считаешь, что смерть моего невольника неизбежна, то я имею больше права убить его, чем ты», – сказал он женщине, а затем он взял меч у неё из рук и, подняв меч, ударил женщину по шее и отмахнул ей голову от тела.

И голова её упала на хозяина дома, и тот проснулся и сел и открыл глаза и увидел, что аль‑Амджад стоит и меч в его руке окрашен кровью. Потом он взглянул на девушку и, увидев, что она убита, спросил про неё аль‑Амджада, и тот повторил ему её историю и сказал: «Она отвергла все, кроме твоего убийства, и вот воздаяние ей». И Бахадур поднялся и поцеловал аль‑Амджада в голову и сказал: «О господин, что, если бы ты простил её! Теперь остаётся только одно: сейчас же вынести её, пока не пришло утро».

И Бахадур подпоясался и, взяв труп женщины, завернул в халат, положил в корзину и понёс. «Ты чужеземец и никого не знаешь, – сказал он аль‑Амджаду, – сиди же на месте и жди меня до зари. Если я вернусь, то непременно сделаю тебе много добра и постараюсь выяснить, что случилось с твоим братом, а если солнце взойдёт и я не вернусь к тебе, то знай, что со мною кончено. Мир тебе, и этот дом тогда твой, и тебе принадлежит все, какое есть в нем имущество и материи».

Потом Бахадур понёс корзину и вышел из дома. Он прошёл с корзиной по рынкам и направился с нею по дороге к солёному морю, чтобы бросить её туда, и, подойдя уже близко к морю, он обернулся и увидел, что вали стражники окружили его. И, узнав Бахадура, они удивились, а открыв корзину, увидели в ней убитую, и тогда они схватили Бахадура и всю ночь продержали его в железных цепях, до утра.

А потом они отвели его к царю, вместе с корзиной, которая была все в том же виде, и осведомили его, в чем дело, и, увидав это, царь очень рассердился и воскликнул:

«Горе тебе, ты постоянно так делаешь, – убиваешь людей и кидаешь их в море и забираешь все их имущество. Сколько ты уже совершил убийств раньше этого!» И Бахадур опустил голову…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать третья ночь

Когда же настала двести тридцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Бахадур опустил голову перед царём, и царь закричал на него и спросил: „Горе тебе, кто убил эту женщину?“ – „О господин мой, – отвечал Бахадур, – я убил её, и нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!“ И царь рассердился на него и велел его повесить, и палач увёл его, так как царь приказал ему это, и вали пошёл вместе с глашатаем, который кричал в переулках города, чтобы выходили смотреть на Бахадура, царского конюшего, и его водили по переулкам и рынкам.

Вот что было с Бахадуром. Что же касается аль‑Амджада, то, когда наступил день и поднялось солнце, а Бахадур не вернулся к нему, он воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Посмотреть бы, что с ним сделалось и что случилось» И когда он так размышлял, вдруг закричал глашатай, чтобы выходили смотреть на Бахадура (а его вешали среди дня), и, услышав Это, аль Амджад заплакал и воскликнул: «Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Он захотел погубить себя без вины, из‑за меня, а ведь это я убил её. Клянусь Аллахом, не бывать этому никогда»

И он вышел из дома и запер его и шёл по городу, пока не пришёл к Бахадуру. И тогда он остановился перед вали и сказал ему. «О господин, не убивай Бахадура, – он невинен. Клянусь Аллахом, никто не убивал её, кроме меня» И, услышав его слова, вали взял его вместе с Бахадуром и отвёл обоих к царю и осведомил его о том, что он слышал от аль Амджада. Царь посмотрел на аль Амджада и спросил его: «Это ты убил женщину?» И аль Амджад ответил «Да!» – а царь сказал ему. «Расскажи мне, по какой причине ты убил её, и говори правду». – «О царь, – сказал аль‑Амджад, – со мной случилась удивительная история и диковинное дело, и будь оно написано иглами в уголках глаз, оно было бы назиданием для поучающихся».

А затем он рассказал царю свою историю и поведал ему, что случилось с ним и с его братом, от начала до конца. И царь пришёл от этого в крайнее изумление и сказал ему: «Знай, я понял, что тебя можно простить. Не хочешь ли ты, о юноша, быть у меня везирем?» И аль‑Амджад отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» – и царь наградил его дорогими одеждами и подарил ему красивый дом и слуг и челядь и пожаловал ему все, в чем он нуждался, и назначил ему выдачи и жалованье, и велел ему расследовать, что с его братом аль‑Асадом.

И аль‑Амджад сел на место везиря и творил справедливый суд, и назначал, и отставлял, и давал, и отбирал, и он послал по улицам города глашатая, чтобы тот кричал о его брате аль Асаде, и глашатай несколько дней кричал на площадях и рынках, но не услышал вести об аль‑Асаде и не напал на его след.

Вот что было с аль‑Амджадом.

Что же касается аль‑Асада, то маги все время пытали его, ночью и днём, вечером и утром, в течение целого года, пока не приблизился праздник магов. И тогда маг Бахрам собрался в путешествие и снарядил корабль…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать четвёртая ночь

Когда же настала двести тридцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда маг Бахрам снарядил корабль для путешествия, он взял аль‑Асада, положил его в сундук и запер его в нем и понёс его на корабль. А в ту» минуту, когда Бахрам переносил сундук, в котором был аль‑Асад, аль‑Амджад, по предопределённой судьбе, стоял и смотрел на море. И он увидел вещи, которые переносили на корабль, и душа его затрепетала, и он велел своим слугам подать ему коня и выехал с толпою своих людей и отправился к морю.

И он остановился перед кораблём мага и велел тем, кто был с ним, взойти на корабль и обыскать его, и его люди взошли на корабль и обыскали его целиком, но ничего не нашли на нем. И они пришли и осведомили об Этом аль‑Амджада, и тот сел на коня и повернул назад, направляясь домой, и когда он прибыл в своё жилище и вошёл во дворец, его сердце сжалось. И он окинул дом глазами и увидал там две строки, написанные на стене, и это было такое двустишие:

Любимые, коль скрылись вы из глаз моих,

То из сердца вы и души моей не скроетесь.

Но оставили за собой меня вы измученным,

И, у глаз моих отнявши сон, заснули вы.

И, прочитав эти стихи, аль‑Амджад вспомнил своего брата и заплакал, и вот что было с ним.

Что же касается Бахрама‑мага, то, взойдя на корабль, он заорал и закричал на матросов, чтобы поскорее распускали паруса. И они распустили паруса и поехали и ехали непрерывно в течение дней и ночей. А через каждые два дня Бахрам вынимал из сундука аль‑Асада и давал ему поесть немного пищи и выпить немного воды. И они приблизились к Горе огня, и тут на них подул ветер, и море взволновалось, и корабль сбился с пути, и они пошли не по своей дороге и переехали в другое море.

Так они достигли города, построенного на берегу моря, и там была крепость с окнами, выходившими на море, а управляла этим городом женщина, которую звали царица Марджана. И капитан сказал Бахраму: «О господин, мы сбились с дороги, и нам обязательно нужно пристать к этому городу, чтобы отдохнуть, а после этого Аллах сделает, что хочет». И Бахрам отвечал: «Прекрасно то, что ты решил, и как ты решишь, так и сделай». – «Когда царица пришлёт спросить о нас, каков будет наш ответ?» – спросил капитан, и Бахрам ответил: «У меня этот мусульманин, который с нами; мы оденем его в одежду невольников и выведем его вместе с нами, и когда царица увидит его, она подумает и спросит: „Это невольник?“ – и я скажу ей: „Я продавец невольников и торгую ими. У меня было много невольников, и я продал их, и остался только Этот невольник“. – „Это прекрасные речи“, – отвечал капитан.

И потом они подплыли к городу, спустили паруса и укрепили якоря, и корабль остановился, и вдруг царица Марджана выехала к ним со своим войском и остановилась подле корабля и крикнула капитана. И капитан поднялся к ней и поцеловал землю меж её руками, а царица спросила его: «Что у тебя на этом корабле и кто есть с тобою?» – «О царица времени, – отвечал капитан, – со мною один торговец, который продаёт невольников», – и царица крикнула: «Ко мне его!»

И вот Бахрам вышел к ней, а аль‑Асад был с ним я шёл сзади, в обличье невольника, и, подойдя к царице, Бахрам поцеловал землю и остановился перед ней. «Каково твоё дело?» – спросила его царица, и он ответил: «Я торговец рабами». И царица взглянула на аль‑Асада и подумала, что это невольник. «Как твоё имя?» – спросила она его.

И аль‑Асада задушил плач, и он ответил: «Моё имя альАсад».

И сердце царицы устремилось к юноше, и она спросила: «Умеешь ли ты писать?» – и аль‑Асад ответил: «Да!»

И тогда царица подала ему чернильницу, калам и бумагу и сказала: «Напиши что‑нибудь, а я посмотрю», – и альАсад написал такие два стиха:

«Что может придумать муж, раз вечно течёт судьба

Враждебно к нему во всем? – скажи, о смотрящий,

Бросает она его в пучину, связав его,

И молвит: «Смотри, смотри, в воде не промокни».

И когда царица прочитала бумажку, она пожалела альАсада и сказала Бахраму: «Продай мне этого невольника», но тот отвечал: «О госпожа, мне невозможно его продать, так как я продал всех моих невольников и у меня остался только этот». Тогда царица Марджана воскликнула: «Его непременно надо у тебя взять, либо купить, либо отобрать как подарок!» – «Я его не продам и не подарю!» – сказал Бахрам. Но царица взяла аль‑Асада за руку и увела его и поднялась с ним в крепость и послала сказать Бахраму: «Если ты не отчалишь сегодня ночью от нашего города, я возьму все твоё достояние и разобью твой корабль».

И когда это послание прибыло к Бахраму, он очень огорчился и воскликнул: «Поистине, это нехорошее путешествие!» Потом он поднялся и снарядился и взял всего, что ему было нужно, и стал ожидать, когда придёт ночь, чтобы уехать, и сказал матросам: «Приготовьтесь и наполните бурдюки водой, и в конце ночи мы двинемся». Рассказ об аль‑Амджаде и аль‑Асаде

И матросы стали делать свои дела, ожидая ночи, и ночь пришла, и вот что было с матросами.

Что же касается царицы Марджаны, то она взяла аль‑Асада и, приведя его в крепость, отворила окна, выходившие на море, и велела невольницам принести кушаний. И они принесли им кушаний, и оба поели, а затем царица велела подать вино…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать пятая ночь

Когда же настала двести тридцать пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царица Марджана велела невольницам подать вино, и они его подали, и царица стала пить вместе с альАсадом. И Аллах велик он и славен! – закинул ей в сердце любовь к Аль‑Асаду, и она принялась наполнять кубки и поить его, пока не исчез его разум. И аль‑Асад поднялся, желая исполнить нужду, и вышел из комнаты и, увидав открытую дверь, прошёл в неё и пошёл дальше, и путь привёл его к большому саду, где были всякие плоды и цветы. И аль‑Асад сел под дерево и исполнил свою нужду, а потом он подошёл к водоёму, бывшему в саду, и опрокинулся навзничь (а одежда на нем была развязана), и его ударило воздухом, и он заснул, и пришла к нему ночь.

Вот что было с аль‑Асадом. Что же касается Бахрама, то, когда наступила ночь, он крикнул матросам на корабле: «Распускайте паруса и поедем!» – а матросы ответили: «Слушаем и повинуемся, но только подожди, пока мы наполним наши бурдюки, и тогда мы отчалим».

И затем матросы вышли с бурдюками, чтобы их наполнить, и обошли вокруг крепости, но увидели только стены, окружающие сад. И они взобрались на стены и спустились в сад я пошли по следам чьих‑то ног, ведшим к водоёму, и, придя сюда, они увидали аль‑Асада, опрокинувшегося навзничь. И матросы узнали его и обрадовались, и взяли юношу, наполнив сначала свои бурдюки, и соскочили со стены, поспешно принесли его к Бахраму и сказали: «Радуйся достижению желаемого и исцелению души. Твой барабан застучал, и твоя флейта засвистела: „Пленника, которого царица Марджана насильно отняла у тебя, мы нашли и принесли с собой“.[254] И потом они бросили аль‑Асада перед Бахрамом, и, когда Бахрам увидал юношу, его сердце улетело от радости, и его грудь расширилась и расправилась. И он наградил матросов и велел им поскорее распускать паруса, и они распустили паруса и поехали, направляясь к Горе огня, и ехали непрерывно до утра.

Вот что было с ними. Что же касается царицы Марджаны, то, когда аль‑Асад ушёл от неё, она прождала его некоторое время, но он не возвращался. И она стала его искать, но не нашла и следа его. И тогда царица зажгла свечи и велела невольницам искать юношу, а потом она сама вышла и, увидав, что сад открыт, поняла, что альАсад вошёл туда. И она пошла в сад и нашла возле водоёма сандалию аль‑Асада. После этого она обошла весь сад, разыскивая юношу, но ничего о нем не узнала. И царица искала его во всех углах сада до утра, а потом она спросила про корабль, и ей сказали, что он ушёл в первую треть ночи. И царица поняла, что моряки взяли аль‑Асада с собою, и разгневалась, и ей стало тяжело.

И она велела тотчас же снарядить десять больших кораблей и приготовилась к войне и взошла на один из десяти кораблей, и с нею вместе сели на корабли невольники и невольницы, и воины были снаряжены и надели прекрасное оружие и военные доспехи. И распустили паруса, и царица сказала капитанам: «Если вы нагоните корабль того мага, у меня будут для вас почётные одежды и деньги, а если не нагоните, я перебью вас до последнего».

И моряков охватил страх и великая надежда. И они проплыли на кораблях этот день, и эту ночь, и второй день, и третий день, а на четвёртый день они завидели корабль Бахрама‑мага, и день ещё не закончился, как корабли окружили и обступили корабль мага.

А Бахрам в это время вывел аль‑Асада и принялся его бить и пытать, а аль‑Асад призывал на помощь и в защиту, но не нашёл среди людей ни помощника, ни защитника, и сильные побои причиняли ему боль. И когда маг пытал его, он вдруг бросил взгляд и увидел, что корабли обступили его корабль и окружили его, как белое в глазу окружает чёрное, и понял он, что несомненно погибнет. И Бахрам вздохнул и воскликнул: «Горе тебе, о Асад, – все это из‑за твоей головы!» – а затем он взял его за руку и велел своим людям бросить его в море и воскликнул: «Клянусь Аллахом, я непременно убью тебя раньше, чем умру!»

И тогда аль‑Асада подняли за ноги и за руки и бросили посреди моря. Но Аллах – велик он и славен! – пожелал его спасти и не дал окончиться его сроку, и допустил он, чтобы аль‑Асад нырнул и вынырнул, и юноша до тех пор бил руками и ногами, пока Аллах не облегчил его участь и не пришёл к нему на помощь. И аль‑Асада ударила волна и унесла его далеко от корабля мага и прибила к берегу, и юноша вышел, не веря в своё спасение, а оказавшись на берегу, он снял с себя одежду и выжал её и разостлал и сел голый, плача о том, что с ним сталось, и о случившихся с ним бедствиях: побоях, пленении и изгнании. И он произнёс такое двустишие:

«О боже, стойкость кончилась и хитрость:

Стеснилась стойкость, и порвалась верёвка!

Кому же бедным жаловаться, кроме

Владыки, о властителей властитель?»

А окончив стихи, он поднялся и надел свою одежду, не зная, куда идти и куда направиться. И стал он питаться злаками земли и плодами деревьев, а пил воду из ручьёв, и он шёл ночью и днём, пока не приблизился к какому‑то городу. И аль‑Асад обрадовался и ускорил шаг, и когда он подошёл к городу, его застиг вечер…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать шестая ночь

Когда же настала двести тридцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда аль‑Асад подошёл к городу, его застиг вечер и ворота города были уже заперты. И по воле судьбы и рока случилось так, что это был тот город, где аль‑Асад был в плену, а брат его альАмджад был там везирем у царя этого города. И, увидав, что город заперт, аль‑Асад пошёл по направлению к кладбищу, в сторону гробниц. Дойдя до кладбища, он увидел гробницу без дверей и вошёл в неё и лёг там, закрыв лицо полой.

А Бахрам‑маг, когда царица Марджана подплыла к нему на кораблях, разбил их своим коварством и колдовством и благополучно повернул к своему городу и в тот же час и минуту поплыл, радостный. И, плывя мимо кладбища, он сошёл с корабля, по воле судьбы и рока, и прошёлся среди могил, и увидел, что гробница, в которой лежал аль‑Асад, открыта. И он удивился и воскликнул: «Обязательно загляну в эту гробницу!» – и заглянул туда и увидал рядом с гробницей аль‑Асада, который спал, закрыв голову полой.

И Бахрам посмотрел ему в лицо и узнал его и воскликнул: «Разве ты до сих пор жив?» И затем он взял его и унёс к себе домой, а у него в доме был под землёй подвал, приготовленный для того, чтобы пытать мусульман. И была у него дочка по имени Бустан. И Бахрам наложил аль‑Асаду на ноги тяжёлые оковы и посадил его в этот подвал, поручив своей дочери пытать его ночью и днём, пока он не умрёт, а затем он больно побил юношу и запер его в подвале и отдал ключи своей дочери.

И дочь его, Бустан, отперла подвал и спустилась туда, чтобы побить аль‑Асада, и увидела она, что это юноша с изящными чертами, сладостный видом, с бровями, как лук, и чёрными зрачками, и любовь к нему запала ей в сердце, и она спросила юношу: «Как твоё имя?» – «Моё имя аль‑Асад», – ответил он, и Бустан воскликнула: «Да будешь ты счастлив, и да будут счастливы твои дни! Ты не Заслуживаешь пыток и побоев, и я знаю, что ты обижен».

И она принялась развлекать его словами и расковала его цепи, а затем она стала расспрашивать его о вере ислама, и аль‑Асад рассказал ей, что это вера истинная и прямая и что господин наш Мухаммед – творец блестящих чудес[255] и явных знамений, а что огонь приносит вред, но не пользу. И он принялся рассказывать ей об исламе и его основах, и девушка подчинилась ему, и любовь к вере вошла ей в сердце, и Аллах великий пропитал её душу любовью к аль‑Асаду.

И девушка произнесла оба исповедания и была причислена к людям счастья, и стала она кормить аль‑Асада и поить его и разговаривала с ним, и они молились вместе. И девушка готовила ему отвары из куриц, пока он не окреп и не прошли его болезни и он не стал снова таким же здоровым, как был, и вот что случилось у него с дочерью Бахрама‑мага.

Однажды дочь Бахрама вышла от аль‑Асада и встала у ворот и вдруг слышит, глашатай кричит: «Всякий, у кого находится красивый юноша такого‑то и такого‑то вида и кто объявит о нем, получит все деньги, какие потребует, а всякий, кто держит его у себя и отречётся от этого, будет повешен на воротах своего дома и его имущество будет разграблено и кровь его прольётся безнаказанно».

А раньше аль‑Асад рассказал Бустан, дочери Бахрама, обо всем, что с ним случилось, и, услышав слова глашатая, Бустан поняла, что аль‑Асад и есть тот, кого ищут. И она вошла к нему и рассказала ему, в чем дело, и аль‑Асад вышел и направился к дому везиря, и, увидев везиря, он воскликнул: «Клянусь Аллахом, этот везирь – мой брат альАмджад!»

И затем он вошёл, и женщина вошла за ним во дворец, и, увидев своего брата аль‑Амджада, аль‑Асад бросился к нему, и туг аль‑Амджад узнал своего брата и тоже бросился к нему, и они обнялись, и мамлюки окружили их, сойдя со своих коней, и аль‑Асад с аль‑Амджадом обеспамятели на некоторое время. А когда они очнулись от обморока, аль‑Амджад взял аль‑Асада и поднялся с ним к султану и рассказал ему историю своего брата, и султан велел разграбить дом Бахрама…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать седьмая ночь

Когда же настала двести тридцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что султан приказал аль‑Амджаду разграбить дом Бахрама и повесить его семью, и везирь послал для этого людей, которые отправились к дому Бахрама и разграбили его. И они привели его дочь к везирю, и тот проявил к ней уважение. И аль‑Асад поведал своему брату обо всех пытках, которые ему пришлось вынести, и о том, какие милости оказала ему дочь Бахрама, и аль‑Амджад проявил к ней ещё большее уважение. Затем аль‑Амджад рассказал аль‑Асаду обо всем, что произошло у него с той женщиной и как он избавился от повешения и стал везирем, а после этого каждый из них принялся жаловаться другому на то, что испытал, расставшись с братом.

И затем султан велел привести мага и приказал отрубить ему голову, и Бахрам спросил: «О величайший царь, твёрдо ли ты решил убить меня?» – «Да», – отвечал царь. И Бахрам сказал: «Подожди со мною немного, о царь!» – и после этого он склонил голову к земле, а затем поднял её и произнёс исповедание веры и принял ислам при содействии султана, и все обрадовались, что он принял ислам.

Потом аль‑Амджад и аль‑Асад рассказали Бахраму обо всем, что с ними случилось, и тот изумился и воскликнул: «О господа мои, собирайтесь в путешествие, и я поеду с ваий». И братья обрадовались этому и тому, что Бахрам принял ислам, и заплакали сильным плачем. «О господа мои, – сказал им Бахрам, – не плачьте: в конце концов вы нашли друг друга и соединились, как соединились Нима и Нум». – «А что случилось с Нимой и Нум?» – спросили Бахрама.

Повесть о Ниме и Нум (ночи 237–246)

Говорят, а Аллах лучше знает, – сказал Бахрам, – что был в городе Куфе[256] один человек, из знатных его обитателей, которого звали ар‑Раби ибн Хатим, и обладал он большими деньгами и жил привольно. И достался ему ребёнок, которого он назвал Нимат‑Аллах[257].

И вот в некий день был он на площадке работорговцев и вдруг увидел невольницу, выставленную для продажи, и на руках у неё была маленькая рабыня редкой красоты и прелести. И ар‑Раби сделал знак работорговцу и спросил его: «За сколько идут эта невольница и её дочь?» – и работорговец ответил: «За пятьдесят динаров!» – «Напиши условие, возьми деньги и отдай их её владельцу», – сказал ар‑Раби. И потом он отдал работорговцу цену девушки и дал ему плату за посредничество и, взяв невольницу и её дочь, отправился с ними домой.

И когда его жена, дочь его дяди, увидела невольницу, она спросила: «О сын дяди, что это за невольница?» – и ар‑Раби ответил: «Я купил её, желая иметь эту маленькую, что у неё на руках. Знай, когда она вырастет, не будет в землях арабов и неарабов ей подобной, и никого лучше её».

И дочь его дяди сказала: «Прекрасно то, что ты решил!» – а затем она спросила невольницу: «Как твоё имя?» – «О госпожа, моё имя Тауфик», – отвечала невольница. «А как имя твоей дочери?» – спросила жена ар‑Раби, и невольница отвечала: «Сад». И жена ар‑Раби воскликнула: «Ты сказала правду! Ты счастлива, и счастлив тот, кто тебя купил!»

«О сын моего дяди, как ты её назовёшь?» – спросила она потом. И ар‑Раби ответил: «Как ты выберешь», – и тогда она сказала: «Назовём её Нум»[258], – и ар‑Раби воскликнул: «Прекрасно то, что ты придумала!»

И маленькая Нум воспитывалась с Нимой, сыном арРаби, в одной колыбели, пока они не достигли возраста десяти лет. И каждый из них был красивее другого, и мальчик стал называть её: сестрица, а она называла его: братец.

А потом ар‑Раби обратился к своему сыну Ниме, когда тот достиг этого возраста, и сказал ему: «О дитя моё, Нум тебе не сестра, наоборот, она твоя невольница, и я купил её на твоё имя, когда ты был в колыбели. Не зови же её с этого дня своей сестрой». И Нима сказал своему отцу:

«Если так, я женюсь на ней», – и затем он вышел к своей матери и осведомил её об этом, и та сказала: «О дитя моё, она твоя невольница». И Нима ибн ар‑Раби вошёл к этой невольнице и полюбил её, и над ними прошло несколько лет, и пребывали они в таком положении. И не было в Куфе девушки красивее Нум и приятнее и изящнее её.

Она выросла и читала Коран, изучила науки и узнала способы игры на инструментах, и сделалась искусной в пении и владении увеселяющими инструментами, так что превзошла всех людей своего века.

И в один день из дней она сидела со своим мужем Нимой, сыном ар‑Раби, в покоях питья, и, взяв лютню, натянула её струны и развеселилась и, заведя напев, произнесла такое двустишие:

«Когда ты – владыка мой, чьей милостью я живу,

И меч мой, срубающий превратностей голову, –

Не нужно ни Звида мне, ни Амра[259] в защитники –

Тебя лишь, когда тесны вдруг станут пути мои».

И Нима пришёл в великий восторг и сказал ей: «Ради моей жизни, о Нум, спой нам под бубён и музыкальные инструменты!» И она затянула напев и пропела такие стихи:

«Поклянусь я тем, у кого в руках узда моя –

Не послушаюсь я в любви к нему хулящих.

И хулителей рассержу я всех, повинуясь вам,

И расстанусь я с наслажденьями покоя.

И вырою для страсти к вам посреди души

Могилу я, и знать не будет сердце».

И юноша воскликнул: «От Аллаха твой дар, о Нум!»

И пока они пребывали в приятнейшей жизни, вдруг сказал аль‑Хаджжадж[260] во дворце наместничества: «Я обязательно должен ухитриться захватить эту невольницу, которую зовут Нум, и отослать её к повелителю правоверных, Абд‑аль‑Мелику ибн Мервану, так как в его дворце не найдётся никого, кто бы был ей подобен и пел лучше её».

И он позвал старуху надсмотрщицу и сказал ей: «Пойди в дом ар‑Раби и повидайся с невольницей Нум и найди способ захватить её, так как на лице земли не найдётся ей подобной». И старуха вняла тому, что сказал альХаджжадж, и когда наступило утро, она надела свою шерстяную одежду и повесила себе на шею чётки, где число зёрен было тысячи, и взяла в руки посох и йеменский бурдюк…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать восьмая ночь

Когда же настала двести тридцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старуха вняла тому, что сказал аль‑Хаджжадж, и когда наступило утро, она надела свою шерстяную одежду и повесила себе на шею чётки, где число зёрен было тысячи, и, взяв в руки посох и йеменский бурдюк, пошла восклицая: „Слава Аллаху и хвала Аллаху! Нет бога, кроме Аллаха! Аллах велик! Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!“

И она все время славила Аллаха и молилась (а сердце её было полно козней и хитростей), пока не достигла дома Нимы ибн ар‑Раби ко времени полуденной молитвы.

И она постучала в дверь, и привратник открыл ей и спросил её: «Чего ты хочешь?» – и старуха ответила: «Я нищенка богомолица, и меня настигла полуденная молитва, и я хочу помолиться в этом благословенном месте». – «О старуха, – ответил привратник, – это дом Нимы ибн ар‑Раби, а не собор и не мечеть». И старуха молвила: «Я знаю, что нет собора или мечети, подобного дому Пимы ибн ар‑Раби; я надсмотрщица из дворца повелителя правоверных и ушла, чтобы молиться и странствовать». – «Я не дам тебе войти», – сказал привратник. Разговоры между ними умножились, и старуха вцепилась в привратника и воскликнула: «Помешают ли подобной мне войти в дом Нимы ибн ар‑Раби, когда я захожу в дома эмиров и вельмож?»

И вдруг вышел Нима и, услыхав их разговор, засмеялся и велел старухе войти за ним, и он вошёл, а старуха вошла сзади, и Нима привёл её к Нум. И старуха приветствовала её наилучшими приветствиями, а увидя Нум, она оторопела и изумилась её чрезмерной красоте и сказала ей: «О госпожа, призываю на тебя защиту Аллаха, который сравнял тебя с твоим господином в отношении красоты и прелести».

И затем старуха встала в михрабе и принялась кланяться, падать ниц и молиться, и прошёл день, и пришла ночь с её мраком, и тогда девушка сказала: «О матушка, дай отдых твоим ногам на часок», – а старуха ответила:

«О госпожа, кто ищет жизни будущей, тот утомляет себя в здешней жизни, а кто не утомляет себя в здешней жизни, тому не достичь обиталища чистых в жизни будущей».

Потом Нум подала старухе еду и сказала ей: «Поешь моего кушанья и помолись за меня о прощении и милости», а старуха сказала ей: «О госпожа, я пощусь, а что до тебя, то ты женщина, которой подобает есть, пить и радоваться, и Аллах простит тебя. Ведь сказал Аллах великий: „Кроме тех, кто раскается и совершит дело праведное“.

И девушка просидела со старухой, разговаривая, некоторое время, а потом Нум сказала Ниме: «О господин, упроси эту старуху остаться на время с нами. У неё на лице следы благочестия». – «Очисти ей место, куда бы она могла уходить для молитвы, и не давай никому входить к ней, – отвечал Нима. – Может быть, Аллах, славный и великий, поможет нам через её благословение и не разлучит нас».

И после этого старуха провела ночь, молясь и читая Коран до утра, а когда Аллах засветил утро, она пришла к Ниме и Нум и пожелала им доброго утра и сказала: «Поручаю вас Аллаху». – «Куда ты идёшь, о матушка? – спросила её Нум. – Мой господин приказал мне освободить для тебя помещение, где бы ты всегда могла поклоняться богу и молиться». – «Да сохранит его Аллах, и да продлит он своё благоволение к вам! – отвечала старуха.

Я хочу, чтобы вы наказали привратнику не мешать мне входить к вам; если захочет Аллах великий, я пойду странствовать по чистым местам и стану за вас молиться, после поклонения богу и молитвы, каждый день и каждый вечер».

И потом старуха вышла из дома, а девушка Нум плакала о разлуке с нею, и не знала, по какой причине она к ней пришла. И старуха отправилась к аль‑Хаджжаджу и пришла к нему, и тот спросил: «Что идёт за тобою?» – а старуха сказала: «Я посмотрела на эту невольницу и увидела, что женщины не рожали в её время никого лучше её». И аль‑Хаджжадж воскликнул: «Если ты сделаешь то, что я тебе приказал, тебе достанется от меня обильное благо». – «Я хочу от тебя полный месяц сроку», – сказала старуха, и аль‑Хаджжадж отвечал: «Я даю тебе сроку месяц». Тогда старуха стала заходить в дом Нимы и его невольницы Нум…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести тридцать девятая ночь

Когда же настала двести тридцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, старуха стала заходить в дом Нимы и Нум, и они оказывали ей все большее уважение. И старуха непрестанно, и вечером и утром, была у них, и все в доме говорили ей: „Добро пожаловать!“

И наконец, в один из дней, старуха осталась с девушкой наедине и сказала ей: «О госпожа моя, клянусь Аллахом, когда я прибуду в пречистые места, я буду за тебя молиться, и мне хотелось бы, чтобы ты была со мной и повидала старцев, достигших единения с Аллахом, и они помолились бы за тебя о том, чего ты хочешь».

И невольница Нум сказала ей: «Ради Аллаха, о матушка, возьми меня с собой», – тогда старуха ответила: «Попросись у твоей свекрови, матери Нимы». И девушка сказала своей свекрови: «О госпожа, попроси у моего господина, чтобы он пустил нас с тобою выйти в какой‑нибудь день, вместе с моей матушкой‑старушкой, чтобы помолиться и призвать Аллаха вместе с факирами в почитаемых местах». А когда пришёл Нима и сел, старуха подошла к нему и стала целовать ему руки и просить его, но он не позволял ей этого и не дал своего согласия.

И старуха благословила его и вышла из дома.

Когда же настал следующий день, старуха пришла (а Нимы не было в доме) и, обратившись к невольнице Нум, сказала ей: «Мы молились за тебя вчера; поднимайся сейчас же – ты прогуляешься и вернёшься прежде, чем придёт твой господин». И девушка сказала своей свекрови: «Прошу тебя ради Аллаха, позволь мне выйти с этой праведной женщиной, я посмотрю на друзей Аллаха в почитаемых местах и скоро вернусь, прежде чем придёт мой господин». – «Я боюсь, что узнает твой господин», – сказала мать Нимы, но старуха воскликнула:

«Клянусь Аллахом, я не дам ей присесть на землю! Она будет смотреть, стоя на ногах, и не замешкается».

И старуха увела девушку хитростью и привела её во дворец аль‑Хаджжаджа и осведомила его о приходе девушки, поместив её сначала в комнату. И аль‑Хаджжадж пришёл и посмотрел на неё и увидал, что она прекраснее всех людей своего времени и что он не видывал ей подобной. И Нум, увидав аль‑Хаджжаджа, закрыла от него лицо, а аль‑Хаджжадж, не оставив её, сейчас же позвал царедворца и, отрядив с ним пятьдесят всадников, велел ему взять девушку, посадить её на быстрого верблюда, отправиться с ней в Дамаск и вручить её повелителю правоверных Абд‑аль‑Мелику ибн Мервану. И он написал халифу письмо и сказал царедворцу: «Отдай ему это письмо, возьми ответ и поторопись вернуться ко мне».

И царедворец поспешно взял девушку, посадил её на верблюда и выехал, и отправился с нею, и девушка плакала от разлуки со своим господином. И они прибыли в Дамаск, и царедворец попросил разрешения войти к повелителю правоверных, и когда тот разрешил, царедворец вошёл к нему и рассказал историю с невольницей, и халиф отвёл ей комнату. А потом халиф вошёл в свой харим, увидал свою жену и сказал ей: «Аль‑Хаджжадж купил мне невольницу из дочерей вельмож Куфы за десять тысяч динаров и прислал мне это письмо, а вместе с письмом прибыла невольница». И жена халифа сказала ему…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот сорока

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот сорока, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда царь рассказал своей жене историю невольницы, его жена сказала ему: „Да увеличит Аллах к тебе свою милость!“

А потом сестра халифа Абд‑аль‑Мелика вошла к невольнице и, увидав её, воскликнула: «Клянусь Аллахом, не будет обманут тот, в чьём жилище ты находишься, хотя бы цена за тебя была сто тысяч динаров!» И невольница Нум спросила её: «О светлоликая, какого царя этот дворец и какой это город?» – и сестра халифа ответила:

«Это город Дамаск, а этот дворец – дворец моего брата, повелителя правоверных, Абд‑аль‑Мелика ибн Мервана».

«Ты как будто не знаешь этого?» – спросила она потом, и девушка ответила: «Клянусь Аллахом, госпожа, это было мне неведомо». – «А тот, кто продал тебя и получил за тебя деньги, не осведомил тебя о том, что тебя купил халиф?» – воскликнула сестра халифа, и девушка, услышав эти слова, стала лить слезы и заплакала, и сказала про себя: «Удалась против меня хитрость!» И потом она подумала: «Если я стану говорить, никто мне не поверит. Лучше я буду молчать и потерплю, зная, что помощь Аллаха близка». И она поникла головой от стыда, и щеки у неё покраснели от следов путешествия и солнца.

И сестра халифа оставила её на этот день, а на другой день она пришла с материей и ожерельями из драгоценных камней и одела девушку. И тогда повелитель правоверных вошёл и сел с нею рядом, и сестра его сказала ему: «Посмотри на эту девушку, которой Аллах даровал совершённую красоту и прелесть». – «Сними с лица покрывало», – приказал халиф Нум, но она не сняла покрывала с лица, и халиф не увидал её лица, а увидал только её руки, и любовь к ней запала в его сердце. «Я войду к ней только через три дня, когда она с тобой подружится», – сказал он своей сестре и, поднявшись, вышел от девушки, и девушка принялась раздумывать о своём деле и вздыхать от разлуки со своим господином Нимой.

А когда пришла ночь, девушка заболела горячкой и не стала ни есть, ни пить, и её лицо и прелести изменились. И халифа осведомили об этом, и ему стало тяжко из‑за девушки, и он направил к ней врачей и людей проницательных, но никто не знал, как её лечить.

Вот что было с нею. Что же касается её господина, Нима, то он пришёл домой и сел на постель и позвал: «Нум!» – но она ему не ответила. И он поспешно поднялся и позвал, но никто не вошёл к нему, и все невольницы в доме попрятались, боясь её господина. И Нима вышел к своей матери и увидал, что она сидит, положив щеку на руку, и спросил её: «О матушка, где Нум?» – и мать его сказала: «О дитя моё, она с той, кому её можно скорее доверить, чем мне: с той, старушкой праведницей. Она вышла с нею, чтобы посетить факиров, и вернётся». – «И когда это был у неё такой обычай? – сказал Нима. – В какое время она ушла?» – «Она ушла утром», – отвечала мать Нимы. И Нима воскликнул: «Как ты ей это позволила?» – «Это старуха мне посоветовала», – сказала ему мать.

И Нима вскричал: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!» И потом он вышел из дома, – а мир исчез для него, – и пришёл к начальнику стражи и сказал ему: «Ты хитришь со мною и похищаешь мою невольницу из моего дома! Я непременно пожалуюсь на тебя повелителю правоверных». – «А кто её увёл?» – спросил начальник стражи. И Нима ответил: «Старуха такого‑то и такого‑то вида, и на ней шерстяная одежда, а в руках у неё чётки, где число зёрен тысячи». – «Укажи мне эту старуху, и я освобожу твою невольницу», – сказал начальник стражи. И Нима воскликнул: «Но кто же знает эту старуху?» – «Никто не знает скрытого, кроме Аллаха, велик он и славен», – отвечал начальник стражи, и он понял, что это хитрая старуха от альХаджжаджа. «Я требую мою невольницу только от тебя, и между мною и тобою будет аль‑Хаджжадж», – сказал ему Нима, а начальник стражи ответил: «Иди к кому хочешь!»

И Нима пошёл во дворец аль‑Хаджжаджа (а отец его был из числа вельмож Куфы), и когда он достиг его дома, привратник аль‑Хаджжаджа вошёл к аль‑Хаджжаджу и осведомил его об этом деле. И когда Нима встал пред ним, аль‑Хаджжадж спросил его: «Что с тобой?» «Со мною было такое‑то и такое‑то дело», – отвечал Нима. А аль‑Хаджжадж сказал: «Подайте сюда начальника охраны, и мы прикажем ему поискать старуху».

Когда же начальник охраны явился пред лицо альХаджжаджа (а тот знал, что начальник охраны знает старуху), аль‑Хаджжадж сказал ему: «Я хочу, чтобы ты поискал невольницу Нимы ибн ар‑Раби». И начальник стражи ответил: «Не знает сокрытого никто, кроме великого Аллаха!» – «Ты непременно должен отрядить конных и поискать эту невольницу на дорогах и поглядеть в городах», – сказал аль‑Хаджжадж…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок первая ночь

Когда же настала двести сорок первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что альХаджжадж сказал начальнику охраны: „Ты непременно должен отрядить конных и посмотреть в городах и высмотреть девушку на дорогах и поискать эту девушку“, – а потом он обратился к Ниме и сказал: „Если твоя невольница не воротится, я дам тебе десять невольниц из моего дома и десять невольниц из дома начальника охраны. Иди искать невольницу“, – сказал он начальнику охраны.

И начальник охраны вышел, а Нима был озабочен и отчаялся в жизни. А он достиг возраста четырнадцати дет, и на щеках его не было растительности. И стал он плакать и рыдать и держался вдали от своего дома, и они с матерью не переставали плакать до самого утра. И отец Нимы обратился к нему и сказал: «О дитя моё, поистине аль‑Хаджжадж устроил против девушки хитрость и захватил её, но от одного часа до другого Аллах доставляет помощь». И заботы Нимы увеличились, и не знал он, что говорил; и не понимал, кто к нему входит; и оставался он больным три месяца, и его состояние изменилось, и отец его отчаялся в нем, а врачи пришли к Ниме и сказали: «Нет для него другого лекарства, кроме невольницы».

И вот в один из дней его отец сидел, и услышал он про одного умелого врача, персиянина, которому люди приписывали большое искусство лечить и читать по звёздам и гадать на песке. И ар‑Раби призвал этого врача, а когда он явился, посадил его с собою рядом и оказал ему уважение и сказал: «Посмотри, в каком состоянии мой сын». – «Дай руку», – сказал врач Ниме. И тот подал руку, и врач пощупал ему пульс и посмотрел ему в лицо, и засмеялся и, обратившись к его отцу, сказал: «У твоего сына нет ничего, кроме недуга в сердце».

«Ты прав, о врач, – ответил ар‑Раби. – Посоветуйся о деле моего сына с твоим искусством, и расскажи мне все об его состоянии, ничего от меня не скрывая». И персиянин ответил: «Он привязался к одной девушке, а эта девушка в Басре или в Дамаске, и лекарство для твоего сына лишь в том, чтобы с нею встретиться». – «Если ты сведёшь их, у меня будет чем тебя обрадовать, и ты проживёшь всю жизнь с деньгами и в благоденствии», – сказал ар‑Раби. И персиянин молвил: «Поистине, это дело близкое и нетрудное».

А потом он обернулся к Ниме и сказал: «С тобою не будет беды, укрепи же своё сердце, успокой душу и прохлади глаза! Выложи из твоих денег четыре тысячи динаров», – сказал он ар‑Раби. И тот вынул деньги и вручил их персиянину, а персиянин сказал ему: «Я хочу, чтобы твой сын поехал со мною в Дамаск, и если захочет Аллах великий, я не вернусь иначе, как с девушкой». А затем персиянин обернулся к юноше и спросил его: «Как тебя зовут?» – и юноша ответил: «Нима», – и тогда персиянин сказал: «О Нима, сядь и пребывай под охраной Аллаха великого: Аллах соединит тебя с твоей возлюбленной».

И Нима сел прямо, а персиянин сказал ему: «Укрепи своё сердце. Мы выедем в этот же день. Ешь, пей и развлекайся, чтобы стать сильным для путешествия». А после Этого персиянин стал справлять свои дела и забрал все, что ему было нужно из редкостей, и он взял у отца Нимы десять тысяч динаров и взял у него коней и верблюдов и все прочее, что нужно для перевозки тяжестей в пути.

А потом Нима простился со своим отцом и матерью и отправился с врачом в Халеб, но не напал там на след девушки. Затем они достигли Дамаска и прожили там три дня, после чего персиянин нанял лавку и уставил в ней полки тонким фарфором и крышками и украсил полки золотом и кусками дорогих материй. Он поставил перед собою сосуды и бутылки, в которых были разные масла и всякие лекарства, и вокруг бутылок он поставил кубки из хрусталя, а перед собою он положил доску и астролябию.

И он оделся в платье врачей и лекарей и, поставив перед собою Ниму, одел его в рубаху и шёлковый плащ, и обвязал ему стан шёлковым полотенцем, вышитым золотом.

И потом персиянин сказал Ниме: «О Нима, ты с сегодняшнего дня мой сын; не называй же меня иначе как отцом, а я буду называть тебя только сыном», – и Нима отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

И жители Дамаска стали собираться перед лавкой персиянина, глядя на красоту Нимы и на красоту лавки и тех товаров, что были в ней. И персиянин разговаривал с Нимой по‑персидски, а Нима тоже разговаривал с ним на этом языке, ибо он знал его, как обычно для детей вельмож. И этот персиянин сделался известен среди жителей Дамаска, и они стали описывать ему свои недуги, а он давал им лекарства. И ему приносили банки, наполненные мочой больных, и персиянин смотрел на неё и говорил:

«Тот, кто налил мочу, которая в этой банке, болен такойто и такой‑то болезнью», – а больной говорил: «Поистине, этот врач прав!» Так персиянин стал лечить людям их болезни, и жители Дамаска собирались у него, и весть о нем распространилась в городе и в домах вельмож.

И вот в один из дней он сидит, и вдруг приближается к нему старуха верхом на осле, чепрак на котором был из парчи, украшенной драгоценными камнями. И старуха остановилась возле лавки персиянина и, привязав осла за уздечку, сделала персиянину знак и сказала: «Возьми меня за руку», – и персиянин взял старуху за руку, и она слезла с осла и спросила: «Это ты – персидский врач, прибывший из Ирака?» – «Да», – отвечал врач. И старуха сказала: «Знай, у меня есть дочь, и она больна». И старуха вынула банку и когда персиянин взглянул на то, что было в банке, он спросил: «О госпожа, скажи, как зовут Эту девушку, чтобы я мог вычислить её звезду и узнать, в какое время ей подойдёт пить лекарство». И старуха сказала: «О брат персов, её зовут Нум…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок вторая ночь

Когда же настала двести сорок вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что персиянин, услышав имя Нум, начал считать и писать на руках и сказал: „О госпожа, я не пропишу ей лекарства, пока не узнаю, из какой она земли, из‑за различия в воздухе. Осведомь же меня, в какой земле она воспиталась и сколько прошло лет её жизни“. – „Её жизни четырнадцать лет, а воспиталась она на земле Куфы, что в Ираке“, – отвечала старуха. И персиянин спросил: „А сколько месяцев она в этих краях?“ – и старуха ответила: „Она прожила в этих краях немного месяцев“.

И когда Нима услышал слова старухи и узнал имя своей пленницы, его сердце затрепетало, и он потерял сознание. А персиянин сказал старухе: «Ей подойдут такие‑то и такие‑то лекарства, а старуха молвила: „Смешай, что хочешь, и дай мне то, что ты писал, с благословения Аллаха великого“, – и бросила ему на прилавок десять динаров. И врач посмотрел на Ниму и велел ему приготовить для старухи лекарственные зелья, а старуха смотрела на него и говорила: „Защити тебя Аллах, о дитя моё, – твой вид подобен её виду“.

А потом старуха спросила персиянина: «О брат персов, это твой невольник или твой сын?» И персидский врач отвечал ей: «Это мой сын». А Нума собрал нужные зелья и положил их в коробочку и, взяв бумажку, написал на ней такое двустишие:

«И если пожалует один только взгляд мне Нум, –

Пусть счастья не знает Суд, не будет прекрасной Джумль[261]

Сказали: «Забудь её и двадцать возьмёшь таких», –

Но нет ей подобия, её не забуду я».

Потом он засунул бумажку в коробочку и написал на крышке коробочки куфическим почерком:[262] «Я Нима ибн ар‑Раби – куфиец», и поставил коробочку перед старухой.

Та взяла её и простилась с ними, и поехала обратно, направляясь во дворец халифа.

И когда старуха поднялась с зельями к девушке, она поставила перед ней коробочку с лекарствами и сказала:

«О госпожа, знай, что в наш город пришёл врач персиянин, и я не видела никого прозорливее и осведомленнее в делах болезней, чем он. Я назвала твоё имя, после того как он увидел банку, и он узнал, какая у тебя болезнь, и прописал тебе лекарство, а потом он отдал приказание своему сыну, и тот составил для тебя вот это лекарство. И в Дамаске нет никого красивее и изящнее, чем его сын, и ни у кого не найдётся лавки такой, как у него».

И Нум взяла коробочку и увидела, что на её крышке написано имя её господина и имя его отца, и, когда она увидела это, у неё изменился цвет лица, и она про себя воскликнула: «Нет сомнения, что владелец этой лавки пришёл из‑за меня!» – «Опиши мне этого юношу», – сказала она старухе, и та ответила: «Его зовут Нима, и над правой бровью у него пятнышко, и одет он в роскошные одежды и обладает совершённой красотой». – «Подай мне лекарство, с благословения Аллаха великого и с его помощью», – сказала девушка и взяла лекарство и выпила его, смеясь, и сказала старухе: «Поистине, это благословенное лекарство!»

Потом она осмотрела коробочку и, увидав бумажку, повернула её и прочитала, а поняв её смысл, она уверилась, что тот юноша – её господин, и успокоилась душою и обрадовалась. И, увидав, что девушка засмеялась, старуха воскликнула: «Поистине, этот день – день благословенный!» – а Нум промолвила: «О надсмотрщица, я хочу чего‑нибудь поесть и выпить». И старуха сказала невольницам: «Подайте вашей госпоже столы с роскошными кушаньями!» – и Нум подали столы, и она села есть.

Вдруг вошёл к ним Абд‑аль‑Мелик ибн Мерван, и, увидев, что девушка сидит и ест кушанья, он обрадовался, а надсмотрщица сказала ему: «О повелитель правоверных, поздравляем тебя с выздоровлением твоей невольницы Нум. В этот город прибыл один врач (я не видала никого осведомленнее в болезнях и лекарствах), и я принесла ей от него лекарство, которое она приняла один раз, и выздоровление пришло к ней, о повелитель правоверных». – «Возьми тысячу динаров и позаботься о лекарствах, чтобы её вылечить совсем», – сказал повелитель правоверных и вышел, радостный.

А старуха пошла в лавку персиянина и отдала ему тысячу динаров, осведомив его о том, что та девушка – невольница халифа. И она передала ему бумажку, которую написала Нум, а персиянин взял её и передал Ниме, а тот, увидев её, узнал почерк и упал без чувств. А придя в себя, он развернул бумажку и вдруг видит, в ней написано: «От девушки, чьё счастье похищено, чей разум обманут, от расставшейся с любимым сердца». А после того: «Ваше письмо пришло ко мне, и расправилась грудь, и возрадовался разум, и было так, как сказал поэт:

Письмо прибыло! – Пусть бы пальцев я не лишилась,

То письмо писавших, – их дух оно впитало.

И как будто Мусу вернули вновь его матери

Иль плащ Юсуфа принесли назад к Якубу»[263].

И когда Нима прочитал эти стихи, его глаза наполнились слезами, и надсмотрщица спросила его: «О чем ты плачешь, о дитя моё? Да не заставит Аллах твои глаза плакать!» – «О госпожа, – сказал ей персиянин, – как моему сыну не плакать, когда эта девушка – его невольница, а он – её господин, Нима ибн ар‑Раби из Куфы?

Выздоровление этой невольницы зависит от того, чтобы его увидеть, и нет у неё другой болезни, кроме любви к нему…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок третья ночь

Когда же настала двести сорок третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что персиянин сказал старухе: „Как моему сыну не плакать, когда эта девушка – его невольница, а он – её господин, Нима ибн ар‑Раби из Куфы? Выздоровление этой невольницы зависит от того, чтобы его увидеть, и нет у неё другой болезни, кроме любви к нему. Возьми же себе, о госпожа, эту тысячу динаров (а у меня будет для тебя ещё больше) и посмотри на нас глазами милости. Мы не знаем, как исправить это дело, если не через тебя“. И старуха спросила Ниму: „Ты её господин?“ И Нима ответил:

«Да», – и старуха сказала: «Ты говоришь правду – она непрестанно поминает тебя».

И Нима рассказал старухе о том, что с ним случилось, с начала до конца, и старуха сказала: «О юноша, ты найдёшь встречу с нею только через меня», – а затем она села верхом, и в тот же час и минуту вернулась, и, войдя к девушке, посмотрела ей в лицо и засмеялась и сказала:

«О дочь моя, ты имеешь право плакать и хворать из‑за разлуки с твоим господином Нимой ибн ар‑Раби‑куфийцем». – «Покров перед тобой поднят, и явилась тебе истина», – воскликнула Нум, а старуха сказала ей: «Успокой свою душу и расправь грудь! Клянусь Аллахом, я соединю вас, даже если из‑за этого пропадёт моя душа!»

И потом она вернулась к Ниме и сказала ему: «Я воротилась к твоей невольнице и встретилась с нею и нашла, что она тоскует по тебе больше, чем ты по ней, и повелитель правоверных хочет сойтись с нею, а она сопротивляется. Если у тебя твёрд дух и ты силён сердцем, то я сведу вас и подвергну себя опасности и придумаю уловку и устрою хитрость, чтобы ты мог войти во дворец повелителя правоверных и встретиться с девушкой, ведь она не может выходить». – «Да воздаст тебе Аллах благом!» – воскликнул Нима.

И потом старуха простилась с ним и, придя к девушке, сказала ей: «Душа твоего господина пропала из‑за любви к тебе, и он хочет с тобою встретиться и достигнуть тебя. Что ты скажешь об этом?» – «У меня тоже пропала душа, и я хочу с ним встретиться», – ответила Нум. И тогда старуха взяла узел, в котором были украшения и драгоценности и платье из женских платьев и пришла к Ниме и сказала: «Пойдём в уединённое место».

Когда Нима вошёл с нею в комнату позади лавки, она расписала его и разукрасила ему кисти рук и вплела ему в волосы вышитые ленты, а потом она одела его в женскую одежду и разукрасила его самым лучшим из того, чем украшаются невольницы. И стал Нима подобен одной из райских гурий, и, когда надсмотрщица увидала его в таком обличье, она воскликнула: «Благословен Аллах, лучший из творцов! Клянусь Аллахом, ты, право, прекраснее той девушки!» Потом она сказала: «Походи, выставляя левую ногу и отставляя правую, и тряси бёдрами». И Нима стал ходить перед нею, как она ему велела. И, когда старуха увидела, что он знает женскую походку, она сказала:

«Подожди, пока я приду к тебе завтра вечером, если захочет Аллах великий, и возьму тебя и приведу во дворец, и когда ты увидишь привратника и евнухов, укрепи свою решимость, опусти голову и не говори ни с кем: я переговорю с ними вместо тебя, и найду у Аллаха поддержку».

Когда наступило утро, на следующий день, надсмотрщица пришла к Ниме и, взяв его, пришла с ним во дворец, и старуха вошла впереди, а Нима сзади, следом за нею.

И привратник хотел помешать ему войти, но старуха сказала ему: «О сквернейший из рабов, это невольница Нум, любимица повелителя правоверных. Как же ты не даёшь ей войти?» И она молвила: «Входи, девушка!» – и Нима вошёл со старухой, и они все время шли, до тех дверей, через которые можно было попасть во двор перед дворцом.

«О Нима, – сказала тогда старуха, – укрепи свою душу и сделай сильным твоё сердце. Войди во дворец, возьми налево, отсчитай пять дверей и войди в шестую – это дверь в помещение, приготовленное для тебя. Не бойся и, если кто‑нибудь с тобою заговорит, не разговаривай с ним и не останавливайся». И потом старуха пошла с ним и достигла дверей, и её встретил привратник, поставленный у этих дверей, и спросил: «Что это за девушка?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок четвёртая ночь

Когда же настала двести сорок четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что привратник встретил старуху и спросил её: „Что это за девушка?“ – и старуха ответила ему: „Твоя госпожа хочет её купить“. – „Никто не войдёт иначе, как с позволения повелителя правоверных, – сказал евнух. – Возвращайся с ней назад, я не дам ей войти, потому что мне так приказано“. – „О великий привратник, – отвечала старуха, вложи разум себе в голову! Нум, невольница халифа, сердце которого привязано к ней, идёт к выздоровлению, и халиф не верит, что она поправилась. Она хочет купить эту невольницу, не мешай же ей войти, чтобы до Нум не дошло, что ты ей помешал: тогда она на тебя разгневается, и болезнь снова вернётся к ней. А если она на тебя разгневается, то найдёт причину, чтобы тебе отрубили голову“. Потом она сказала: „Входи, девушка, не слушай его слов и не говори царице, что привратник не позволял тебе войти“.

И Нима опустил голову и вошёл во дворец. И он хотел пойти влево, но ошибся и пошёл вправо и, желая отсчитать пять дверей и войти в шестую, отсчитал шесть дверей и вошёл в седьмую. И, войдя в эту дверь, он увидел помещение, устланное парчой, а на стенах его были шёлковые занавески, вышитые золотом, и там стояли курильницы с алоэ, амброй и благоухающим мускусом. А на возвышении Нима увидел ложе, устланное парчой, и сел на это ложе и увидал великую пышность, и не знал он, что написано для него в неведомом.

И пока он сидел и думал о своей судьбе вдруг вошла сестра повелителя правоверных, и с нею была её невольница. И, увидав сидящего юношу, сестра халифа подумала, что это девушка и, подойдя к Ниме, спросила его: «Кто ты будешь, о девушка, в чем твоё дело и кто привёл тебя в это место?» – и Нима ничего не сказал и не дал ей ответа. «О девушка, – сказала тогда сестра халифа, – если ты из любимиц моего брата и он разгневался на тебя, я за тебя попрошу и постараюсь смягчить его к тебе», – во Нима не дал ей ответа. И она сказала своей невольнице: «Постой у дверей комнаты и не давай никому войти», – а потом подошла к Ниме и взглянула на него и оторопела при виде его красоты.

«О девушка, – сказала она, – дай мне узнать, кто ты и как тебя зовут и почему ты вошла сюда: я не видала тебя в нашем дворце», – но Нима ничего не ответил. И тут сестра царя рассердилась и положила руку на грудь Нимы и не нашла у него грудей. И она хотела раскрыть одежду Нимы, чтобы узнать, в чем его дело, и тогда Нима сказал ей: «О госпожа, я твой невольник! Купи же меня, я становлюсь под твою защиту: защити же меня». – «С тобой не будет беды, – отвечала сестра халифа. – Кто же ты и кто привёл тебя сюда, в мою комнату?» – «О царица, – отвечал Нима, – я зовусь Нимой, сыном ар‑Раби из Куфы, и я подверг свою душу опасности из‑за моей невольницы Нум, с которой аль‑Хаджжадж схитрил и взял её и послал сюда».

«С тобой не будет беды», – сказала сестра халифа. А потом она кликнула свою невольницу и сказала: «Пойди в комнату Нум!»

Тем временем надсмотрщица пришла в комнату Нум и спросила её: «Приходил ли к тебе твой господин?» – «Нет, клянусь Аллахом!» – отвечала Нум. И старуха надсмотрщица сказала: «Может быть, он ошибся и вошёл в другую комнату и сбился с дороги к твоему помещению», – и тогда Нум воскликнула: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Кончился срок для нас всех, и мы погибли!»

Они сидели, размышляя, и, пока это было так, вдруг вошла к ним невольница сестры халифа и приветствовала Нум и сказала: «Моя госпожа зовёт тебя к себе в гости», – и Нум отвечала ей: «Слушаю и повинуюсь!» – «Может быть, твой господин у сестры халифа и покров снят», – сказала надсмотрщица. И Нум в тот же час и минуту встала и пошла к сестре халифа, и та сказала ей: «Вот твой господин сидит у меня: он как будто ошибся помещением. Но ни для тебя, ни для него не будет страха, если захочет Аллах великий». И, когда Нум услышала эти слова от сестры царя, её душа успокоилась, и она подошла к своему господину Ниме, а тот, увидав её, поднялся ей навстречу, и они обнялись…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок пятая ночь

Когда же настала двести сорок пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нима, увидав невольницу Нум, поднялся ей навстречу, и они прижали друг друга к груди, а затем оба упали на землю без сознания. А когда они очнулись, сестра халифа сказала им: „Сядьте, и подумаем, как избавиться от той беды, в которую мы попали“. – „О госпожа, от нас – внимание и повиновение, а от тебя – приказ“, – отвечали они. И сестра халифа воскликнула: „Клянусь Аллахом, вас не постигнет от нас никакое зло!“

Затем она сказала своей невольнице: «Принеси кушанья и напитки», – и невольница принесла это. И тогда они сели и поели достаточно, чтобы насытиться, а затем сели пить. И заходили между ними чаши, и прекратились их печали, и Нима воскликнул: «О, если бы я знал, что будет потом», – а сестра халифа спросила: «О Нима, любишь ли ты Нум, свою невольницу?» – и он отвечал: «О госпожа, любовь к ней заставила меня сделать все это и подвергнуть себя опасности». А затем она спросила Нум: «О Нум, любишь ли ты своего господина Ниму?» – и Нум ответила: «О госпожа, от любви к нему растаяло моё тело и изменился мой вид». – «Клянусь Аллахом, вы любите Друг друга, и пусть не будет того, кто разлучит вас! Успокойте же ваши души и прохладите глаза!» – воскликнула сестра халифа, и они обрадовались.

И Нум потребовала лютню, и ей принесли её, и, взяв лютню, она настроила её и ударила по ней один раз и, затянув напев, произнесла такие стихи:

«Когда разлучить враги хотели упорно нас,

Хоть мстить ни тебе, ни мне и не за что было им,

Набегами всякими терзали они наш слух, И мало защитников нашлось и помощников, Со стрелами глаз твоих тогда я напал на них, А сам захватил я меч, огонь и поток воды».

А потом Нум дала лютню своему господину Ниме и сказала ему: «Скажи нам стихотворение», – и Нима взял лютню, и настроил её и, затянув напев, произнёс такие стихи:

«Подобен бы месяц был тебе, но заходит он.

Лик солнца бы был, как ты, но только он с пятнами,

Дивлюсь я, – а сколько есть в любви всегда дивного,

Заботы не мало в ней, в ней страсть и страдание,

Дорога мне кажется столь близкой, когда иду

К любимой, но путь далёк, когда я иду назад».

А когда он кончил говорить стихи, Нум наполнила кубок и подала ему, и Нима взял кубок я выпил, а затем Нум наполнила другой кубок и подала его сестре халифа» и та выпила его, и взяла лютню и, настроив её, натянула струны и произнесла такие стихи:

«Печаль и грусть в душе моей поселились,

И внутри меня страсть великая так упорна.

Худ я телом так, что явно это стало всем.

Ведь любовью тело давно моё хворает».

И потом она наполнила кубок и подала его Ниме, а тот выпил и, взяв лютню, настроил на ней струны и произнёс такие стихи:

«О тот, кому дух я дал, а он стал терзать его!

Я вырвать его хотел, – но сил не нашёл в себе.

Подай же влюблённому спасенье от гибели,

Пока не настала смерть, – и вот мой последний вздох».

И они, не переставая, говорили стихи под звуки струн и проводили время в наслаждении, блаженстве, радости и веселье, и пока это было так, вдруг вошёл к ним повелитель правоверных. И, увидав его, они встали и поцеловали землю меж его рук, и халиф, увидев Нум с лютней, воскликнул: «О Нум, слава Аллаху, который удалил от тебя бедствие и боль!» Потом он обернулся к Ниме, который был все в том же виде, и спросил: «Сестрица, кто эта девушка, которая рядом с Нум?» – «О повелитель правоверных, – отвечала ему сестра, – у тебя есть невольница, среди твоих любимиц, добрая нравом, и Нум не ест и не пьёт иначе, как с нею». И она произнесла слова поэта:

«Они разные, и сошлись они по различию –

Красота несходных всегда видна по несходству их».

«Клянусь Аллахом великим, – воскликнул халиф, – она так же красива, как Нум, и завтра я прикажу отвести ей комнату рядом с комнатой Нум и выдам ей ковры и циновки, и доставлю все, что ей подходит, из уважения к Нум».

И сестра халифа приказала подать кушанья и предложила их своему брату, и тот поел и сидел с ними за этим пиром и трапезой. И он наполнил кубок и сделал Нум знак, чтобы она сказала ему какие‑нибудь стихи. И Нум взяла лютню, выпив сначала два кубка, и ударила по струнам, затянула напев и произнесла такие два стиха:

«Когда сотрапезник даст мне выпить и выпить вновь

Три кубка, наполненных бродящею влагой,

Я ставу влачить подол кичливо, как будто я,

Эмир правоверных всех, эмир над тобою».

И повелитель правоверных пришёл в восторг и наполнил ещё кубок и, подав его Нум, приказал ей спеть, и она, выпив сначала кубок, попробовала струны и произнесла такие стихи:

«Вот лучший среди людей в дни наши, и нет ему

Подобного, чтобы мог тем делом прославиться.

Единственный в высоте, и славен престол его,

О царь и владыка наш, повсюду прославленный!

Владыка царей земных и всех без изъятия,

Обильно ты жалуешь без скуки и устали.

Господь сохрани тебя, назло и к тоске врагов,

Успех и победа пусть украсят звезду твою!»

И когда халиф услышал от Нум эти стихи, он воскликнул: «Клянусь Аллахом, хорошо! Клянусь Аллахом, прекрасно! От Аллаха твой дар, о Нум! Как красноречив твой язык и как ясна твоя речь!» И они пребывали в веселье и радости до полуночи, а затем сестра халифа сказала: «Послушай, о повелитель правоверных: я видала в какой‑то книге рассказ про одного знатного вельможу». – «А что это за рассказ?» – спросил халиф.

И сестра его сказала: «Послушай, о повелитель правоверных. Был в городе Куфе юноша, по имени Нима ибн ар‑Раби, и была у него невольница, и он любил её, и она любила его (а она воспиталась с ним на одной постели).

И когда они достигли зрелости, и ими овладела любовь друг к другу, судьба поразила их своей превратностью, и время подавило их своими несчастьями, и судило оно им расстаться. И доносчики схитрили с девушкой, и она вышла из дома своего господина, и её взяли и украли из его жилища, а потом укравший девушку продал её одному из царей за десять тысяч динаров. А девушка так же любила своего господина, как и он любил её, и её господин оставил свою семью и своё богатство и дом свой, и отправился искать девушку, и нашёл способ с нею встретиться и её увидеть, и он подвергал себя опасности…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок шестая ночь

Когда же настала двести сорок шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, как сестра повелителя правоверных говорила:

«Нима пребывал в разлуке со своей семьёй и родиной и нашёл способ встретиться со своей невольницей, и он подвергал себя опасности и не жалел своей души, пока не сумел встретиться с невольницей, а звали её Нум. И когда он встретился с нею, они не успели усесться, как вошёл к ним царь, купивший её у человека, который её украл, и он был поспешен с ними и велел их убить, не оказав им справедливости и не отсрочив над ними свой суд…» Что ты скажешь, о повелитель правоверных, о столь малой справедливости этого царя?» – «Поистине, это предивная вещь, и этому царю надлежало простить их, при своей мощи! – воскликнул повелитель правоверных. – Ему следовало помнить относительно них три вещи: во‑первых, они любили друг друга, во‑вторых, они находились в его жилище и в его руках, и, в‑третьих, царю надлежит быть медлительным, творя суд над людьми. Так как же ему не медлить в деле, которое с ним связано? Этот царь совершил дело, не похожее на дела царей». – «О брат мой, – сказала сестра халифа, – ради царя небес и земли, прикажи Нум петь и послушай то, что она споёт». – «О Нум, спой мне», – воскликнул халиф. И Нум затянула напев и произнесла такие стихи:

«Обмануло время – всегда оно обманет,

Разит сердца и рождает думы время,

Разлучит оно после жизни вместе возлюбленных,

И увидишь ты на ланитах слез потоки,

Я жила и жили; и жизнь моя светла была,

Когда судьба свела нас, и обильна.

И я буду плакать и кровь и слезы струёю лить,

По тебе печалясь и днями и ночами».

И, когда повелитель правоверных услышал эти стихи, он пришёл в великий восторг, и сестра его сказала ему:

«О брат мой, кто сам присудил себя к чему‑нибудь, должен придерживаться этого и поступать по своему слову. И ты сам совершил над собою такой суд. – Потом она сказала: – О Нима, встань на ноги, и ты тоже встань, о Нум». И когда они встали, сестра халифа сказала:

«О повелитель правоверных, та, что встала, – это украденная Нум, которую похитил аль‑Хаджжадж ибн Юсуф ас‑Сакафи и прислал тебе, и солгал он, утверждая в своём письме, что купил девушку за десять тысяч динаров. А этот, что встал, – Нима ибн ар‑Раби, её господин.

И я прошу тебя – из уважения к твоим пречистым предкам и ради Хамзы, Акиля и аль‑Аббаса[264] прости их и отпусти им их преступления. Подари их друг другу, чтобы получить за них награду и воздаяние. Они находятся в твоей руке и поели твоей пищи и выпили твоего питья, и я ходатайствую за них и прошу подарить мне их кровь».

«Ты права, – воскликнул халиф, – я так решил и не буду решать и потом брать назад!» – «О Нум, – спросил он затем, – это твой господин?» – и Нум ответила: «Да, о повелитель правоверных», – и тогда халиф молвил:

«С вами не будет беды, – я подарил вас друг другу!» – «О Нима, как ты узнал о её местопребывании и кто описал тебе это место?» – спросил халиф. И Нима сказал: «О повелитель правоверных, выслушай мою повесть и прислушайся к моему рассказу, и клянусь твоими отцами и пречистыми дедами, я ничего от тебя не скрою».

И затем он рассказал халифу обо всех бывших с ним делах и о том, что сделал персидский врач и что сделала надсмотрщица, как она ввела его во дворец, а он ошибся дверями…

И халиф до крайности удивился этому. «Ко мне персиянина!» – сказал он потом, и персиянина привели к халифу, и тот назначил его в число своих приближённых и наградил его одеждами и приказал выдать ему прекрасную награду и молвил: «Тому, кто это придумал, надлежит быть в числе наших приближённых».

А после этого халиф облагодетельствовал Ниму и Нум и оказал им милость и облагодетельствовал надсмотрщицу, и они прожили у него семь дней в радости, удовольствиях и приятнейшей жизни, и затем Нима попросил у халифа разрешения уехать, вместе со своей невольницей, и халиф разрешил им уехать в Куфу.

И они уехали, и Нима повидался со своим отцом и своей матерью, и жили они наилучшей я приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний».

Рассказ об аль‑Амджаде и аль‑Асаде (продолжение)

Когда аль‑Амджад и аль‑Асад услышали от Бахрама этот рассказ, они до крайности удивились и сказали:

«Поистине, этот рассказ удивителен…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок седьмая ночь

Когда же настала двести сорок седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда аль‑Амджад и аль‑Асад услышали от Бахрама‑мага, который принял ислам, эту историю, они до крайности ей удивились. И они проспали эту ночь, а когда наступило утро, аль‑Амджад и аль‑Асад сели на коней и отправились во дворец султана, чтобы рассказать ему о путешествии, и явились и пожелали войти к царю. И они попросили разрешения войти, и царь разрешил им, и когда они вошли, он оказал им почёт, и они сели беседовать.

И пока это было так, вдруг жители города начали кричать и вопить и звать на помощь, и царедворец вошёл к царю и осведомил его о том, что некий царь из царей расположился вокруг города со своими войсками. «И они обнажили оружие, и не знаем мы, каковы их намерения и желания».

И царь рассказал своему везирю аль‑Амджаду и его брату аль‑Асаду о том, что он услышал от царедворца, и аль‑Амджад сказал: «Я выеду к нему и выясню, в чем с ним дело».

И аль‑Амджад выехал в окрестности города и увидал царя, с которым было большое войско и конные мамлюки, и, увидев аль‑Амджада, все поняли, что это посланный от даря города, и его взяли и приведи пред лицо султана.

И когда аль‑Амджад оказался перед царём, он поцеловал землю меж его рук и вдруг видит, этот царь – женщина, прикрывшая себе лицо покрывалом.

«Знай, – сказала она, – что нет у меня желания взять у вас этот город. И пришла я к вам лишь потому, что ищу одного безбородого невольника. И если я его найду у вас, с вами не будет беды, а если не найду, у меня с вами будет сильный бой». – «О царица, каков облик этого невольника, что с ним случилось и как его зовут?» – спросил аль‑Амджад. И царица сказала: «Его зовут аль‑Асад, а меня зовут Марджана. И этот невольник прибыл ко мне вместе с магом Бахрамом, и тот не согласился продать его, и я взяла его у него силой. И Бахрам напал на него и тайком взял его у меня ночью, что же касается его примет, то они такие‑то и такие‑то».

И когда аль‑Амджад услышал это, он понял, что этот невольник – его брат, и сказал царице: «О царица, хвала Аллаху, который послал нам помощь! Этот невольник – мой брат!» И затем он рассказал ей свою историю и то, что случилось с ними в чужой стране, и поведал ей о причине ухода с Эбеновых островов, и царица Марджана удивилась этому и обрадовалась встрече с аль‑Асадом и наградила его брата аль‑Амджада, и потом аль‑Амджад возвратился к царю и осведомил его о случившемся, и все обрадовались.

И царь с аль‑Асадом выехали, желая встретиться с царицей, и, войдя к ней, сели беседовать, и пока это было так, вдруг поднялась пыль и затянула края неба, а через минуту эта пыль рассеялась, обнаружив влачащееся войско, подобное взбаламученному морю, и воины были одеты в кольчуги и оружие. И они направились к городу и окружили его, как кольцо окружает мизинец, и обнажили мечи. И аль‑Асад с аль‑Амджадом воскликнули:

«Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Что это за большое войско? Нет сомнения, это враги, и, если мы не сговоримся с царицей Марджаной, чтобы совместно вступить с ними в бой, они возьмут у нас город и убьют нас, и нет другой хитрости, как выйти к ним и разъяснить, в чем их дело».

И аль‑Амджад выехал из городских ворот и проехал мимо войск царицы Марджаны, а достигнув второго войска, он увидел, что это войско его деда, царя аль‑Гайюра, отца его матери, царицы Будур…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок восьмая ночь

Когда же настала двести сорок восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда аль‑Амджад достиг второго войска, он увидал, что это войско его деда, царя аль‑Гайюра, владыки островов и морей и семи дворцов.

И, оказавшись перед ним, аль‑Амджад поцеловал землю меж его рук и передал ему послание, а царь сказал: «Моё имя царь аль‑Гайюр, и пришёл я, странствуя по дорогам, так как время поразило меня и разлучило с моей дочерью Будур. Она рассталась со мной и уехала вместе с мужем своим, Камар‑аз‑Заманом, и с тех пор ко мне не вернулась, и я не слышал вестей ни о ней, ни о муже её, Камар‑аз‑Замане. Есть ли у вас сведения о них?»

И, услышав это, аль‑Амджад склонил на некоторое время голову к земле, размышляя, и убедился он в том, что этот царь – его дед, отец его матери. И он поднял голову и поцеловал землю меж рук царя и рассказал ему, что он сын его дочери Будур. И, услышав, что он сын его дочери Будур, царь бросился к нему, и они стали плакать, а затем царь аль‑Гайюр воскликнул: «О дитя моё, хвала Аллаху за благополучие, раз я встретился с тобой».

И аль‑Амджад рассказал ему, что его дочь Будур в добром здоровье, и Камар‑аз‑Заман, отец его, также; и сообщил ему, что они в городе, который называется Эбеновый остров; и поведал царю о том, что его отец разгневался на него и на его брата и велел их убить, но что казначей пожалел их и оставил их, не убив. И царь сказал ему: «Я вернусь с тобою и твоим братом к твоему отцу и помирю вас и останусь с вами», – и тогда аль‑Амджад поцеловал землю меж его рук и обрадовался.

И после этого царь аль‑Гайюр наградил своего внука аль‑Амджада, и тот, улыбаясь, вернулся к царю и поведал ему историю царя аль‑Гайюра, и царь до крайности удавился этому. И потом он послал царю аль‑Гайюру все нужное для приёма гостя: баранов, коней, верблюдов и корм и другое. И он выставил царице Марджане столько же, и её осведомили о случившемся, и она сказала: «Я с моим войском отправлюсь с вами и буду стараться вас помирить».

Повесть о Камар‑аз‑Замане и царевне Будур (продолжение)

Пока это было так, вдруг поднялась пыль, которая затянула края неба, так что день почернел от неё, и услышали за этой пылью крики и вопли и ржание коней, и увидали блистающие мечи и выставленные зубцы копий. И когда новые войска приблизились к городу и увидели оба другие войска, они забили в барабаны, и при виде Этого царь воскликнул: «Сегодняшний день, поистине, день благословенный! Хвала Аллаху, который помирил нас с Этими двумя войсками. И если Аллах захочет, он помирит нас с этим войском также!» – «О Амджад и Асад, – сказал он потом, – выезжайте и разъясните нам дело с этими войсками. Поистине, это войско многочисленное, больше которого я не видал».

И оба, аль‑Амджад и его брат аль‑Асад, выехали, после того как царь запер ворота города, боясь войск, окруживших его, и открыли ворота и ехали, пока не прибыли к подошедшему войску, и оказалось, что это войско великое. И они подошли к войску и вдруг видят – это войско царя Эбенового острова, и в войске их отец Камар‑аз‑Заман, и, увидав его, оба брата поцеловали перед ним землю и заплакали. А Камар‑аз‑Заман, увидев юношей, бросился к ним и разразился сильным плачем. Он попросил у них прощения и некоторое время прижимал их к груди, а потом он рассказал им, какую он испытал после них сильную тоску, расставшись с ними.

И затем аль‑Амджад и аль‑Асад рассказали Камар‑азЗаману, что царь аль‑Гайюр прибыл к ним, и Камар‑азЗаман сел верхом, во главе своих приближённых, взяв с собою своих сыновей, аль‑Амджада и аль‑Асада, и они ехали, пока не подъехали близко к войску царя аль‑Гайюра. И один из них выехал вперёд к царю аль‑Гайюру и рассказал ему, что Камар‑аз‑Заман прибыл.

И царь выехал ему навстречу, и они встретились друг с другом и подивились всем этим делам и тому, как они встретились в этом месте. И жители города устроили пиры и приготовили разные кушанья и сладости, и предоставили коней и верблюдов и угощение и корм и все, в чем нуждались войска.

И пока это было так, вдруг поднялась пыль, которая застлала края неба, и земля задрожала под конями, и барабаны гудели, как порывистый ветер, и войско целиком было вооружено и в кольчугах, и все воины были одеты в чёрное, и среди них был глубокий старец, борода которого достигала до груди, и на нем были чёрные одежды.

И когда жители города увидели это большое войско, правитель города сказал царям: «Хвала Аллаху, что вы собрались по изволению Аллаха великого в один день и оказались все знакомыми. Что же это за влачащееся войско, которое заполнило землю со всех сторон?» – «Не бойся, – сказали ему цари, – нас трое царей, и у каждого царя многочисленное войско; если это враги, мы с ними сразимся, хотя бы к ним прибавилось ещё трижды столько».

И пока это было так, вдруг подъехал посланец от этих войск, направляясь к городу, и его поставили перед Камараз‑Заман, царём аль‑Гайюром, царицей Марджаной и тем царём, правителем города, и посланный поцеловал землю и сказал: «Это царь из земель персов, и он потерял много лет назад своего сына, и ходил, разыскивая его, по разным странам; если он найдёт его у вас, с вами не будет беды, если же он его не найдёт, у него с вами будет война, и он разрушит ваш город». – «До этого не дойдёт, – сказал Камар‑аз‑Заман, – но как зовут этого варя в землях персов?» – «Его зовут царь Шахраман, властитель островов Халидан, – отвечал посланный. – Он набрал эти войска в тех странах, через которые проходил, разыскивая в них своего сына».

И когда Камар‑аз‑Заман услышал слова посланного, он испустил громкий крик и упал без чувств и пробыл в обмороке некоторое время, а очнувшись, он заплакал сильным плачем и сказал аль‑Амджаду и аль‑Асаду и их приближённым: «Ступайте, о дети мои, с послом и приветствуйте вашего деда, царя Шахрамана, и порадуйте его вестью обо мне – он печалится, потеряв меня, и до сего времени носит из‑за меня чёрные одежды». И он рассказал присутствующим царям обо всем, что с ним случилось в дни его юности, и все цари удивились этому. А затем они с Камар‑аз‑Заманом спешились и пришли к его отцу.

И Камар‑аз‑Заман приветствовал своего отца, и они обняли друг друга и некоторое время лежали без чувств от сильной радости. А когда они очнулись, Камар‑аз‑Заман рассказал своему отцу обо всем, что с ним произошло, и когда Камар‑аз‑Заман поведал ему обо всем, что случилось с ним и произошло с женой его, царевной Будур, и сыновьями его, аль‑Амджадом и аль‑Асадом, они вышли ко всем присутствующим и остальные цари приветствовали царя Шахрамана.

И Марджану воротили в её страну, выдав её сначала замуж за аль‑Асада. Ей приказали не прерывать обмена посланиями, и она уехала. А потом аль‑Амджада женили на Бустан, дочери Бахрама, и все отправились в Эбеновый город. И Камар‑аз‑Заман вошёл к своему тестю и осведомил его обо всем случившемся и о том, как он встретился со своими детьми и царь обрадовался и поздравил его с благополучием.

А затем царь аль‑Гайюр, отец царицы Будур, вошёл к своей дочери и приветствовал её и утолил свою тоску по ней. И они прожили в Эбеновом городе целый месяц, и после этого царь аль‑Гайюр с дочерью отправился в свою страну…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести сорок девятая ночь

Когда же настала двести сорок девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь аль‑Гайюр отправился с дочерью и людьми в свою страну и взял с собою аль‑Амджада, и они двинулись в свои земли. И, расположившись в своём царстве, царь аль‑Гайюр посадил аль‑Амджада править страной вместо себя. И альАмджад правил страной деда и стал царём островов и морей и семи дворцов.

Что касается Камар‑аз‑Замана, то он посадил своего сына аль‑Асада править вместо себя в городе его деда, царя Армануса, владыки Эбеновых островов, и дед согласился на это.

Потом Камар‑аз‑Заман собрался и поехал со своим отцом, царём Шахраманом, и они достигли островов Халидан. И город для них украсили и не переставали бить в литавры целый месяц.

И Камар‑аз‑Заман сидел и управлял вместо своего отца, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, а Аллах лучше знает».

И царь сказал Шахразаде: «Поистине, этот рассказ очень удивителен!» – а Шахразада ответила: «О царь, Этот рассказ не удивительнее, чем рассказ об Ала‑ад‑дине Абу‑ш‑Шамате». – «А каков рассказ об Ала‑ад‑дине Абуш‑Шамате?» – спросил царь.

Рассказ об Ала‑ад‑дине Абу‑ш‑Шамате (ночи 249–270)

Дошло до меня, о счастливый царь, – сказала Шахразада, – что был в древние времена и минувшие века и годы один человек, купец в Каире, которого звали Шамс‑ад‑дин. И был он из лучших купцов и самых правдивых в речах, и имел слуг и челядь, и рабов и невольников, и большие деньги, и состоял старшиной купцов в Каире.

И была у него жена, и он любил её, и она его любила; но только он прожил с ней сорок лет, и не досталось ему от неё ни дочери, ни сына. И вот в один из дней он сидел в своей лавке, и увидел он, что у каждого из купцов был сын, или двое сыновей, или больше, и они сидели в лавках, как их отцы. А в тот день была пятница, и этот купец пошёл в баню и вымылся, как моются в пятницу, а выйдя, он взял зеркало цирюльника и посмотрел в него на своё лицо и воскликнул: «Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и что Мухаммед – посланник Аллаха!» – а потом взглянул на свою городу и увидел, что белое в ней покрыло чёрное; и вспомнил он, что седина посланец смерти.

А его жена знала время его возвращения и мылась и приводила себя для него в порядок; и когда купец вошёл к ней, она сказала ему: «Добрый вечер!» Но он отвечал ей: «Я не видел добра!»

А жена купца сказала невольнице: «Подай столик с ужином!» И невольница принесла еду, и жена купца сказала: «Поужинай, господин мой»; а купец отвечал: «Я не стану ничего есть!» – и пихнул столик ногой и отвернул лицо от жены.

«Почему это и что тебя опечалило?» – спросила его жена; и купец сказал: «Ты причина моей печали…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот пятидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот пятидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Шамс‑ад‑дин сказал своей жене: „Ты причина моей печали!“ – „Почему?“ – спросила его жена. „Потому, отвечал купец, – что, когда я сегодня открыл лавку, я увидел у каждого из купцов сына, или двух сыновей, или больше, и они сидели в лавках, как их отцы, и я сказал себе: „Поистине, тот, кто взял твоего отца, тебя не оставит!“ А в ту ночь, когда я вошёл к тебе, ты взяла с меня клятву, что я не женюсь ни на ком, кроме тебя, и не возьму себе в наложницы ни абиссинскую, ни румскую, ни какую‑нибудь другую невольницу и не проведу ночи вдали от тебя, – но дело в том, что ты бесплодная и жить с тобой – все равно что с камнем“. – „Имя Аллаха да будет надо мною! – воскликнула жена купца. – Поистине, задержка от тебя, а не от меня, потому что твоё семя прозрачное“. – „А что с тем, у кого семя прозрачное?“ – спросил купец; и его жена отвечала: „Он не делает женщин беременными и не приносит детей“. – „А где то, чем замутить семя? Я куплю это, – может быть, оно замутит мне семя?“ – спросил купец; и жена его сказала: „Поищи у москательщиков“.

И купец проспал ночь, и утром он раскаялся, что упрекал свою жену, а она раскаялась, что упрекала его. И он отправился на рынок и нашёл одного москательщика и сказал ему: «Мир с вами!» И москательщик ответил на его привет, и купец спросил его: «Найдётся у тебя чем замутить мне семя?» – «У меня это было, да вышло, но спроси у соседа», – ответил москательщик; и купец ходил и спрашивал, пока не опросил всех (а они над ним смеялись), и потом он вернулся к себе в лавку и сидел огорчённый.

А на рынке был один человек, гашишеед, начальник маклеров, который принимал опиум и барш[265] и употреблял зелёный гашиш, и звали этого начальника шейх Мухаммед Симсим, и жил он в бедности. И всякий день он обычно приходил утром к этому купцу. И вот он пришёл, как обычно, и сказал ему: «Мир с вами!» И купец ответил на его приветствие сердито. «О господин, почему ты сердит?» – спросил Мухаммед; и купец рассказал ему обо всем, что случилось у него с женой, и сказал: «Я сорок лет женат, и моя жена не забеременела от меня ни сыном, ни дочерью, и мне сказали: „Она не беременеет потому, что у тебя семя прозрачное“. И я стал искать чего‑нибудь, чтобы замутить себе семя, и не нашёл».

«О господин, – сказал Мухаммед, – у меня есть чем замутить семя. Что ты скажешь о том, кто сделает твою жену беременной от тебя после этих сорока лет, что минули?» – «Если ты это сделаешь, я окажу тебе милость и облагодетельствую тебя!» – отвечал купец. И Мухаммед сказал: «Дай мне динар!» – «Возьми эти два динара!» – воскликнул купец; и Мухаммед взял их и сказал ему: «Подай мне эту фарфоровую миску». И купец дал ему миску, и Мухаммед отправился к торговцу травами и взял у него унции две румского мукаркара и немного китайской кубебы, и корицы, и гвоздики, и кардамона, и имбиря, и белого перцу, и горную ящерицу и истолок все это и вскипятил в хорошем растительном масле. И ещё он взял три унции крупинок ладана и с чашку чернушки и размочил, и сделал из всего этого тесто с румским пчелиным мёдом и, положив его в миску, вернулся к купцу и отдал ему миску.

«Вот чем можно замутить семя, – сказал он ему. – Тебе следует, после того как ты поешь мяса барашка и домашнего голубя, положив туда много горячительных приправ и пряностей, съесть этого теста на конце лопаточки, а потом поужинать и запить чистым разведённым сахаром».

И купец велел принести все это и отослал своей жене вместе с барашком и голубем, и сказал: «Приготовь это хорошенько и возьми замутитель семени и храни его у себя, пока он мне не понадобится и я его у тебя не потребую».

И жена купца сделала так, как он приказал ей, и поставила ему еду, и купец поел, а потом он потребовал ту миску и поел из неё, и ему понравилось, и он съел остаток, а затем он познал свою жену, и она зачала от него в ту ночь.

И над ней прошёл первый месяц, и второй, и третий, и крови прекратились и перестали идти, и жена купца узнала, что она понесла, и дни её прошли до конца, и её схватили потуги, и поднялись крики, и повитухе пришлось потрудиться при родах.

И повитуха охраняла новорождённого именами Мухаммеда и Али и сказала: «Аллах велик!» – и пропела ему в уши азан[266], а потом она завернула младенца и передала его матери. И та дала ему грудь и стала его кормить, и младенец попил и насытился и заснул. И повитуха оставалась у них три дня, пока не сделали мамунию[267] и халву, и её раздали на седьмой день. А потом рассыпали соль, и купец пришёл и поздравил свою жену с благополучием и спросил её: «Где залог Аллаху?» И она подала ему новорождённого редкой красоты – творение промыслителя вечносущего; и было ему семь дней, но тот, кто видел его, говорил, что ему год.

И купец посмотрел младенцу в лицо и увидел сияющий месяц (а у него были родинки на обеих щеках) и спросил свою жену: «Как ты его назвала?» А она ответила: «Будь это девочка, её назвала бы я, то это сын, и никто не назовёт его, кроме тебя». А люди в те времена давали своим детям имя по предзнаменованию.

И вот, когда они советовались об имени, кто‑то сказал своему товарищу: «О господин мой, Ала‑ад‑дин», и купец сказал жене: «Назовём его Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат»[268]. И он назначил младенцу кормилиц и нянек, и младенец пил молоко два года, а потом его отняли от груди, и он стал расти и крепнуть и начал ходить но земле. А когда мальчик достиг семилетнего возраста, его отвели в подвал, боясь для него дурного глаза; и купец сказал: «Он не выйдет из подвала, пока у него не вырастет борода», и он назначил ему невольницу и раба, и невольница готовила ему стол, а раб носил ему пищу.

А потом купец справил обрезание мальчика и сделал великий пир, и после этого он позвал учителя, чтобы учить его, и тот учил мальчика письму и чтению Корана и наукам, пока он не стал искусным и сведущим.

И случилось, что раб принёс Ала‑ад‑дину в какой‑то день скатерть с кушаньем и оставил подвал открытым, и тогда Ала‑ад‑дин вышел из подвала и вошёл к своей матери (а у неё было собрание знатных женщин). И когда женщины разговаривали с его матерью, вдруг вошёл к ним Этот ребёнок, подобный пьяному мамлюку из‑за своей чрезмерной красоты. И, увидав его, женщины закрыли себе лица и сказали его матери: «Аллах да воздаст тебе, о такая‑то! Как же ты приводишь к нам этого постороннего мамлюка? Разве ты не знаешь, что стыд – проявление веры?» – «Побойтесь Аллаха! – воскликнула мать мальчика. – Поистине, это мой ребёнок и плод моей души. Это сын старшины купцов, Шамс‑ад‑дина, дитя кормилицы, украшенное ожерельем, вскормленное корочками и мякишем». – «Мы в жизни не видали у тебя ребёнка», – сказали женщины. И мать Ала‑ад‑дина молвила: «Его отец побоялся для него дурного глаза и велел воспитывать его в подвале, под землёй…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят первая ночь

Когда же настала двести пятьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что мать Ала‑ад‑дина сказала женщинам: „Его отец побоялся для него дурного глаза пятьдесят первая и велел воспитывать его в подвале ночь под землёй. Может быть, евнух оставил подвал открытым, и он вышел оттуда, – мы не хотели, чтобы он выходил из подвала, пока у него не вырастет борода“.

И женщины поздравили мать Ала‑ад‑дина, а мальчик ушёл от женщин во двор при доме, а потом поднялся в беседку и сел там.

И когда он сидел, вдруг пришли рабы с мулом его отца, и Ала‑ад‑дин спросил их: «Где был этот мул?» И рабы сказали: «Мы доставили на нем товары в лавку твоего отца (а он ехал верхом) и привели его». – «Каково ремесло моего отца?» – спросил Ала‑ад‑дин. «Твой отец – старшина купцов в земле египетской и султан оседлых арабов», – сказали ему.

И Ала‑ад‑дин вошёл к своей матери и спросил её: «О матушка, каково ремесло моего отца?» – «О дитя моё, – отвечала ему мать, – твой отец – купец, и он старшина купцов в земле египетской и султан оседлых арабов, и его невольники советуются с ним, когда продают, только о тех товарах, которые стоят самое меньшее тысячу динаров, а товары, которые стоят девятьсот динаров или меньше, – о них они с ним не советуются и продают их сами. И не приходит из чужих земель товаров, мало или много, которые не попадали бы в руки твоему отцу, и он распоряжается ими, как хочет; и не увязывают товаров, уходящих в чужие земли, которые не прошли бы через руки твоего отца. И Аллах великий дал твоему отцу, о дитя моё, большие деньги, которых не счесть». – «О матушка, – сказал Ала‑ад‑дин, – хвала Аллаху, что я сын султана оседлых арабов и что мой отец – старшина купцов! Но почему, о матушка, вы сажаете меня в подвал и оставляете там запертым?» – «О дитя моё, мы посадили тебя в подвал только из боязни людских глаз; ведь сглаз – это истина, и большинство жителей могил умерли от дурного глаза», – ответила ему мать.

И Ала‑ад‑дин сказал: «О матушка, а куда бежать от судьбы? Осторожность не помешает предопределённому, и от того, что написано, нет убежища. Тот, кто взял моего деда, не оставит и меня и моего отца: если он живёт сегодня, то не будет жить завтра; и когда мой отец умрёт и я приду и скажу: „Я – Ала‑ад‑дин, сын купца Шамс‑аддина“, – мне не поверит никто среди людей, и старики скажут: „Мы в жизни не видели у Шамс‑ад‑дина ни сына, ни дочери“. И придут из казны и возьмут деньги отца. Да помилует Аллах того, кто сказал: „Умрёт муж, и уйдут его деньги, и презреннейший из людей возьмёт его женщин“. А ты, о матушка, поговори с отцом, чтобы он взял меня с собой на рынок и открыл мне лавку: я буду сидеть там с товаром, и он научит меня продавать и покупать, брать и отдавать». И мать Ала‑ад‑дина сказала: «О дитя моё, когда твой отец приедет, я расскажу ему об этом».

И когда купец вернулся домой, он увидел, что его сын, Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат, сидит подле своей матери, и спросил её: «Почему ты вывела его из подвала?» И она сказала ему: «О сын моего дяди, я его не выводила, но слуги забыли запереть подвал и оставили его открытым. И я сидела (а у меня собрались знатные женщины) и вдруг он вошёл к нам». И она рассказала мужу, что говорил его сын. И Шамс‑ад‑дин сказал ему: «О дитя моё, завтра, если захочет Аллах великий, я возьму тебя на рынок; но только, дитя моё, чтобы сидеть на рынках и в лавках, нужна пристойность и совершенство при всех обстоятельствах».

И Ала‑ад‑дин провёл ночь, радуясь словам своего отца; а когда настало утро, Шамс‑ад‑дин сводил своего сына в баню и одел его в платье, стоящее больших денег, и после того как они позавтракали и выпили питьё, он сел на своего мула и посадил сына на мула позади себя и отправился на рынок.

И люди на рынке увидели, что едет старшина купцов, а позади него ребёнок мужского пола, подобный луне в четырнадцатую ночь, и кто‑то сказал своему товарищу: «Посмотри на этого мальчика, который позади старшины купцов. Мы думали о нем благое, а он точно порей – сам седой, а сердце у него зеленое».

И шейх Мухаммед Симсим, начальник, прежде упомянутый, сказал купцам: «О купцы, мы больше не согласны, чтобы он был над нами старшим. Никогда!»

А обычно, когда старшина купцов приезжал из дому и садился в лавке, приходил начальник рынка и читал купцам фатиху[269], и они поднимались и шли к старшине купцов и читали фатиху и желали ему доброго утра, и затем каждый из них уходил к себе в лавку. Но в этот день, когда старшина купцов сел, как всегда, в своей лавке, купцы не пришли к нему согласно обычаю.

И он крикнул начальника и спросил его: «Отчего купцы не собираются, как обычно?» И начальник ответил: «Я не люблю доносить о смутах, но купцы сговорились отстранить тебя от должности старшины и не читать тебе фатиху». – «А какая тому причина?» – спросил Шамсад‑дин. И начальник сказал: «Что это за мальчик сидит рядом с тобою, когда ты старик и глава купцов? Что этот ребёнок – твой невольник или он в родстве с твоей женой? Я думаю, что ты его любишь и имеешь склонность к мальчику».

И Шамс‑ад‑дин закричал на него и сказал: «Молчи, да обезобразит Аллах тебя самого и твои свойства! Это мой сын». – «Мы в жизни не видели у тебя сына», – воскликнул Мухаммед Симсим. И купец сказал: «Когда ты принёс мне замутитель семени, моя жена понесла и родила этого мальчика, но из боязни дурного глаза я воспитывал его в подвале, под землёй, и мне хотелось, чтобы он не выходил из подвала, пока не сможет схватить рукою свою бороду. Но его мать не согласилась, и он потребовал, чтобы я открыл ему лавку и положил там товары и научил его покупать и продавать».

И начальник пошёл к купцам и осведомил их об истине в этом деле, и они все поднялись и вместе с начальником отправились к старшине купцов и, став перед ним, прочитали фатиху и поздравили его с этим мальчиком.

«Господь наш да сохранит корень и ветку, – сказали они, – но когда бедняку среди нас достаётся сын или дочка, он обязательно готовит для своих друзей блюдо каши и приглашает знакомых и родственников, а ты этого не сделал». – «Это вам с меня причитается, и встреча наша будет в саду», – отвечал купец…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят вторая ночь

Когда же настала двести пятьдесят вторая ночь, её сестра Дуньязада сказала ей: «О сестрица, докончи нам твой рассказ, если ты бодрствуешь, а не спишь». И Шахразада ответила: «С любовью и охотой! Дошло до меня, о счастливый царь, что старшина купцов обещал купцам трапезу и сказал им: „Наша встреча будет в саду“.

И когда наступило утро, он послал слугу в беседку и в дом, которые были в саду, и велел постлать там ковры и отправил припасы для стряпни: баранов, масла и прочее, что было нужно по обстоятельствам, и сделал два стола: стол в доме и стол в беседке.

И приготовился купец Шамс‑ад‑дин, и приготовился его сын Ала‑ад‑дин, и отец сказал ему: «О дитя моё, когда войдёт человек седой, я его встречу и посажу его за стол, который в доме, а ты, дитя моё, когда увидишь, что входит безбородый мальчик, возьми его и приведи в беседку и посади за стол». – «Почему, о батюшка? – спросил Ала‑аддин. – Отчего ты готовишь два стола: один для мужчин, а другой для мальчиков?» – «О дитя моё, безбородый стыдится есть около мужей», – ответил Шамс‑ад‑дин. И его сын одобрил это.

И когда купцы стали приходить, Шамс‑ад‑дин встречал мужчин и усаживал их в доме, а его сын Ала‑ад‑дин встречал мальчиков и усаживал их в беседке. А потом поставили кушанья и стали есть и пить, наслаждаться и радоваться, и пили напитки и зажигали куренья, и старики сидели и беседовали о науках и преданиях.

И был между ними один купец, по имени Махмуд альБальхи, – мусульманин по внешности, маг втайне, который стремился к скверному и любил мальчиков. Он посмотрел в лицо Ала‑ад‑дину взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, и сатана украсил в его глазах лицо мальчугана жемчужиной, и купца охватила страсть, волненье и увлеченье, и любовь привязалась к его сердцу. (А этот купец, которого звали Махмуд аль‑Бальхи, забирал ткани и товар у отца Ала‑ад‑дина.) И Махмуд аль‑Бальхи встал пройтись и свернул к мальчикам, и те поднялись к нему навстречу. А Ала‑ад‑дину не терпелось отлить воду, и он поднялся, чтобы исполнить нужду, и тогда купец Махмуд обернулся к мальчикам и сказал им: «Если вы уговорите Ала‑ад‑дина поехать со мной путешествовать, я дам каждому из вас платье, стоящее больших денег», – и потом он ушёл от них в помещение мужчин. И пока мальчики сидели, вдруг вошёл к ним Ала‑ад‑дин. И они поднялись ему навстречу и посадили между собою, на возвышенье, и один из мальчиков сказал своему товарищу: «О Сиди Хасан, расскажи мне, откуда пришли к тебе твои деньги, на которые ты торгуешь?»

И Хасан отвечал: «Когда я вырос и стал взрослым и достиг возраста мужей, я сказал своему отцу: „О батюшка, приготовь мне товаров“; и он мне ответил: „О дитя моё, у меня ничего нет, но пойди возьми денег у кого‑нибудь из купцов и торгуй на них, и учись продавать и покупать, брать и давать“.

И я отправился к одному из купцов и занял у него тысячу динаров и купил на них тканей и отправился с ними в Дамаск. И я нажил в два раза больше и забрал в Дамаске товаров и поехал с ними в Халеб, и продал их и получил свои деньги вдвойне, а потом я забрал товаров в Халебе и поехал в Багдад, и продал их и нажил вдвое больше, и до тех пор торговал, пока у меня не стало около десяти тысяч динаров денег».

И каждый из мальчиков говорил своему товарищу то же самое, пока не настала очередь и не пришлось говорить Ала‑ад‑дину Абу‑ш‑Шамату. И ему сказали: «А ты, о Сиди Ала‑ад‑дин?» И он ответил: «Меня воспитывали в подвале, под землёй, и я вышел оттуда в рту пятницу, и я хожу в лавку и возвращаюсь домой». – «Ты привык сидеть дома и не знаешь сладости путешествия, и путешествовать надлежит лишь мужам», – сказали ему. И он ответил: «Мне не нужно путешествовать, и нет для меня цены в удовольствиях». И кто‑то сказал своему товарищу: «Он точно рыба: когда расстанется с водой, то умирает».

«О Ала‑ад‑дин, – сказали ему, – гордость детей купцов лишь в том, чтобы путешествовать ради наживы». И Ала‑ад‑дина охватил из‑за этого гнев, и он ушёл от мальчиков с плачущими глазами и опечаленной душой и, сев на своего мула, отправился домой.

И его мать увидела, что он в великом гневе, с плачущими глазами, и спросила: «Что ты плачешь, о дитя моё?» И Ала‑ад‑дин отвечал: «Все дети купцов поносили меня и говорили мне: „Гордость детей купцов лишь в том, чтобы путешествовать ради наживы денег…“

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят третья ночь

Когда же настала двести пятьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала‑аддин сказал своей матери: „Все дети купцов поносили меня и говорили мне: „Гордость детей купцов лишь в том, чтобы путешествовать ради наживы“. – „О дитя моё, – спросила его мать, разве ты хочешь путешествовать?“ И Ала‑ад‑дин отвечал: „Да!“ И тогда она сказала: „А в какой город ты отправишься?“ – «В город Багдад, – отвечал Ала‑ад‑дин. – Человек наживает там на том, что у него есть, вдвое больше“.

И мать Ала‑ад‑дина сказала: «О дитя моё, у твоего отца денег много, а если он не соберёт тебе товаров из своих денег, тогда я соберу тебе товары от себя». – «Лучшее благо – благо немедленное, и если будет ваша милость, то теперь для неё время», – сказал Ала‑ад‑дин. И его мать призвала рабов и послала их к тем, кто увязывает ткани, и их увязали для Ала‑ад‑дина в десять тюков.

Вот что было с его матерью. Что же касается до его отца, то он огляделся и не нашёл своего сына Ала‑ад‑дина в саду и спросил про него, и ему сказали, что Ала‑ад‑дин сел на мула и уехал домой.

И тогда купец сел и отправился за ним, а войдя в своё жилище, он увидал связанные тюки и спросил о них; и жена рассказала ему, что произошло у детей купцов с её сыном Ала‑ад‑дином. «О дитя моё, – сказал купец, – да обманет Аллах пребывающего на чужбине! Сказал ведь посланник Аллаха, да благословит его Аллах и да приветствует: „Счастье мужа в том, чтобы ему достался надел в его земле“; а древние говорили: „Оставь путешествие, будь оно даже на милю“. Ты твёрдо решил путешествовать и не отступишься от этого?» – спросил он потом своего сына. И его сын ответил ему: «Я обязательно поеду в Багдад с товарами, а иначе я сниму с себя одежду и надену одежду дервишей и уйду странствовать по землям». – «Я не нуждаюсь и не терплю лишений, – наоборот, у меня много денег, – сказал его отец и показал ему все бывшее у него имущество, товары и ткани. – У меня есть для всякого города подходящие ткани и товары, – сказал он потоп, и, между прочим, он показал ему сорок связанных тюков, и на каждом тюке было написано: „Цена этому тысяча динаров“. – О дитя моё, – сказал он, – возьми эти сорок тюков и те десять, которые у твоей матери» и отправляйся, храниммй Аллахом великим; но только, дитя моё, я боюсь для тебя одной чащи на твоём пути, которая называется Чаща Львов, и одной долины также, называемой Долина Собак, – души погибают там без снисхождения». – «А почему, о батюшка?» – спросил Ала‑ад‑дин; и его отец ответил: «Из‑за бедуина, преграждающего дороги, которого зовут Аджлан». – «Мой удел – от Аллаха, и если есть у него для меня доля, меня не постигнет беда», – отвечал Ала‑ад‑дин.

А затем Ала‑ад‑дин с отцом сели и поехали да рынок вьючных животных; и вдруг один верблюжатник сошёл со своего мула и поцеловал руку старшине купцов, говоря: «Клянусь Аллахом, давно, о господин мой, ты не нанимал нас для торговых дел». – «Для всякого времени своя власть и свои люди, – отвечал Шамс‑ад‑дин, – и Аллах да помилует того, кто сказал:

Вот старец на земле повсюду бродит,

И вплоть до колен его борода доходит.

Спросил я его: «Зачем ты так согнулся?»

И молвил он, ко мне направив руки:

«Я юность потерял свою во прахе

И вот согнулся, и ищу я юность».

А окончив эти стихи, он сказал: «О начальник, никто не хочет этого путешествия, кроме моего сына»; и верблюжатник ответил: «Аллах да сохранит его для тебя!»

А затем старшина купцов заключил союз между верблюжатником я своим сыном и сделал верблюжатника как бы отцом мальчика, и поручил ему заботиться о нем, и сказал: «Возьми эти сто динаров для твоих слуг».

И старшина купцов купил шестьдесят мулов, и светильник, и покрывало для Абд‑аль‑Кадира Гилянского[270] и сказал Ала‑ад‑дину: «О сын мой, в моё отсутствие этот человек будет тебе отцом вместо меня, и во всем, что он тебе скажет, повинуйся ему».

И в этот вечер устроил чтение Корана и праздник в честь шейха Абд‑аль‑Кадира Гилянского, а когда настало утро, старшина купцов дал своему сыну десять тысяч динаров и сказал ему: «Когда ты вступишь в Багдад и увидишь, что дела с тканями идут ходко, продавай их; если же увидишь, что дела с ними стоят на месте, расходуй эти деньги».

И потом нагрузили мулов, и распрощались друг с другом, и отправились в путь, и выехали из города.

А Махмуд аль‑Бальхи тоже собрался ехать в сторону Багдада и вывез свои тюки и поставил шатры за городом и сказал себе: «Ты насладишься этим мальчиком только в уединении, так как там ни доносчик, ни соглядатай не смутят тебя».

А отцу мальчика причиталась с Махмуда аль‑Бальхи тысяча динаров – остаток одной сделки, и Шамс‑ад‑дин отправился к нему и простился с ним и сказал: «Отдай Эту тысячу динаров моему сыну Ала‑ад‑дину». И он поручил Махмуду о нем заботиться и молвил: «Он будет тебе как сын».

И Ала‑ад‑дин встретился с Махмудом аль‑Бальхи…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят четвёртая ночь

Когда же настала двести пятьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала‑ад‑дин встретился с Махмудом аль‑Бальхи и Махмуд аль‑Бальхи поднялся и велел повару Ала‑ад‑дина ничего не стряпать и стал предлагать Ала‑ад‑дину и его людям кушанья и напитки, а потом они отправились в путь.

А у купца Махмуда аль‑Бальхи было четыре дома: один в Каире, один в Дамаске, один в Халебе и один в Багдаде; и путники ехали по степям и пустыням, пока не приблизились к Дамаску.

И когда Махмуд‑аль‑Бальхи послал к Ала‑ад‑дину своего раба и тот увидел, что юноша сидит и читает, подошёл и поцеловал ему руки. «Чего ты просишь?» – спросил Ала‑ад‑дин; и раб ответил: «Мой господин тебя приветствует и требует тебя на пир к себе в дом». – «Я посоветуюсь с моим отцом, начальником – Кемаль‑аддином, верблюжатником», – сказал Ала‑ад‑дин; и когда он посоветовался с ним, идти ли ему, верблюжатник сказал: «Не ходи!»

А потом они уехали из Дамаска и вступили в Халеб, и Махмуд аль‑Бальхи устроил пир и послал просить Алаад‑дина, но юноша посоветовался с начальником, и тот опять запретил ему.

И они выступили из Халеба и ехали, пока до Багдада не остался всего один переход, и Махмуд аль‑Бальхи устроил пир и прислал просить Ала‑ад‑дина.

И юноша посоветовался с начальником, и тот снова запретил ему, но Ала‑ад‑дин воскликнул: «Я обязательно пойду!»

И он поднялся и, подвязав под платьем меч, пошёл и пришёл к Махмуду аль‑Бальхи, и тот поднялся ему навстречу и приветствовал его.

И он велел подать великолепную скатерть, уставленную кушаньями, и они поели и попили и вымыли руки. И Махмуд аль‑Бальхи склонился к Ала‑ад‑дину, чтобы взять у него поцелуй, но Ала‑ад‑дин поймал поцелуй в руку и спросил: «Что ты хочешь делать?» – «Я тебя позвал, – ответил Махмуд, – и хочу сделать себе с тобой удовольствие в этом месте, и мы будем толковать слова сказавшего:

Возможно ль, чтоб к нам пришёл ты на миг столь краткий, Что сжарить яйцо иль выдоить коз лишь хватит, И с нами бы съел ты сколько найдётся хлебца, И взял бы себе ты денежек, сколько сможешь?

Тебе унести, что хочешь, с собой нетрудно, – Ладонь, или горсть, иль полную даже руку».

И затем Махмуд аль‑Бальхи хотел снасильничать над Ала‑ад‑дином, и Ала‑ад‑дин поднялся и обнажил меч и воскликнул: «Горе твоим сединам! Ты не боишься Аллаха, хоть и жестоко его наказанье! Да помилует Аллах того, кто сказал:

Храни седины твои от скверны, грязнящей их:

Поистине, белое легко принимает грязь».

А произнеся этот стих, Ала‑ад‑дин сказал Махмуду аль‑Бальхи: «Поистине, этот товар поручен Аллаху, и он не продаётся, и если бы я продавал этот товар другому за золото, я бы продал его тебе за серебро. Но, клянусь Аллахом, о скверный, я никогда больше не буду тебе товарищем!» Петом Ала‑ад‑дин вернулся к начальнику Кемаль‑ад‑дину и сказал ему: «Поистине, этот человек развратник, и я никогда больше не буду ему товарищем и не пойду с ним по одной дороге». – «О дитя моё, – отвечал Кемаль‑ад‑дин, – не говорил ли я тебе: не ходи к нему. Однако, дитя моё, если мы с ним расстанемся, нам грозит гибель; позволь же нам остаться в одном караване» – «Мне никак невозможно быть ему спутником в дороге», – сказал Ала‑ад‑дин, а затем он погрузил свои тюки и отправился дальше вместе с теми, кто был с ним.

И они ехали до тех пор, пока не спустились в долину; и Ала‑ад‑дин хотел там остановиться, но верблюжатник сказал: «Не останавливайтесь здесь! Продолжайте ехать и ускорьте ход: может быть, мы достигнем Багдада раньше, чем там запрут ворота. Ворота в Багдаде отпирают и запирают всегда по солнцу, – из боязни, что городом овладеют рафидиты[271] и побросают богословские книги в Тигр». – «О батюшка, – ответил Ала‑ад‑дин, – я выехал и отправился с товаром в этот город не для торговли, а чтобы посмотреть чужие страны». – «О дитя моё, мы боимся для тебя и для твоих денег беды от кочевников», – сказал верблюжатник; и Ала‑ад‑дин воскликнул: «О человек, ты слуга или тебе служат? Я не войду в Багдад иначе как утром, чтобы багдадские юноши увидели мои товары и узнали меня». – «Делай, как хочешь, я тебя предупредил, и ты сам знаешь, в чем твоё избавленье», – сказал начальник. И Ала‑ад‑дин велел складывать тюки с мулов, и тюки сложили, и поставили шатёр, и все оставались на месте до полуночи.

И Ала‑ад‑дин вышел исполнить нужду и увидел, как что‑то блестит вдали, и спросил верблюжатника: «О, начальник, что это такое блестит?»

И начальник сел прямо и взглянул, и, всмотревшись как следует, увидел, что блестят зубцы копий и железо оружия и бедуинские мечи; и вдруг оказалось, что это арабы[272] и начальника арабов зовут шейх Аджлан АбуНаиб. И когда арабы приблизились к ним и увидели их тюки, они сказали друг другу: «Вот ночь добычи!»

И, услышав, что они говорят это, начальник Кемальад‑дин, верблюжатник, воскликнул: «Прочь, о ничтожнейший из арабов!» Но Абу‑Наиб ударил его копьём в грудь, и оно вышло, блистая, из его спины.

И Кемаль‑ад‑дин упал у входа в палатку убитый; и тогда водонос воскликнул: «Прочь, о презреннейший из арабов!», но его ударили по руке мечом, который прошёл, блистая, через его сухожилия, и водонос упал мёртвый. И пока все это происходило, Ала‑ад‑дин стоял и смотрел.

А потом арабы повернулись и бросились на караван и перебили людей, не пощадив никого из отряда Ала‑аддина, и взвалили тюки на спину мулов и уехали.

И Ала‑ад‑дин сказал себе: «Тебя убьёт только твой мул и вот эта одежда», – и стал снимать с себя одежду и бросил её на спину мула, пока на нем не остались рубаха и подштанники, и только.

И он повернулся ко входу в палатку и увидел перед собой пруд из крови, в котором струилась кровь убитых, и начал валяться в ней в рубахе и подштанниках, так что стал точно убитый, утопающий в крови.

Вот что было с Ала‑ад‑дином. Что же касается шейха арабов Аджлана, то он спросил у своих людей:

«О арабы, этот караван идёт из Каира или выходит из Багдада?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят пятая ночь

Когда же настала двести пятьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что бедуин спросил у своих людей: „О арабы, этот караван идёт из Каира или выходит из Багдада!“ И ему ответили: „Он идёт из Каира в Багдад“. – „Вернитесь к убитым, я думаю, что владелец каравана не умер“, – сказал он; и арабы вернулись к убитым и снова стали бить мёртвых мечами и копьями и дошли до Алаад‑дина, который бросился на землю среди убитых.

И дойдя до него, они сказали: «Ты притворился мёртвым, но мы убьём тебя до конца», – и бедуин вынул копьё и хотел вонзить его в грудь Ала‑ад‑дину. И тогда Ала‑ад‑дин воскликнул про себя: «Благослови, о Абд‑аль‑Кадир, о гилянец!» – и увидел руку, которая отвела копьё от его груди к груди начальника Кемаль‑ад‑дина, верблюжатника, и бедуин ударил его копьём и не прикоснулся к Алаад‑дину.

И потом они взвалили тюки на спину мулов и ушли, и Ала‑ад‑дин посмотрел и увидел, что птицы улетели со своей добычей. И он сел прямо и поднялся и побежал; и вдруг бедуин Абу‑Наиб сказал своим товарищам: «О арабы, я вижу что‑то вдали»; и один из бедуинов поднялся и увидел Ала‑ад‑дина, который убегал. «Тебе не поможет бегство, раз мы сзади тебя!» – воскликнул Аджлан и, ударив своего коня пяткой, поспешил за Ала‑ад‑дином.

А Ала‑ад‑дин увидал перед собой пруд с водой и рядом с ним водохранилище, и влез на решётку водохранилища, и растянулся, и притворился спящим, говоря про себя: «О благой покровитель, опусти твой покров, который не совлекается».

И бедуин остановился перед водохранилищем и, поднявшись на стременах, протянул руку, чтобы схватить Ала‑ад‑дина. И Ала‑ад‑дин воскликнул:

«Благослови, о госпожа моя Иафиса[273], вот время оказать помощь!» И вдруг бедуина ужалил в руку скорпион, и он закричал и воскликнул: «Ах, подойдите ко мне, о арабы, я ужален».

И бедуин сошёл со спины коня, и его товарищи пришли к нему и опять посадили его на коня и спросили: «Что с тобой случилось?» И он отвечал: «Меня ужалил детёныш скорпиона»; и арабы увели караван и ушли.

Вот что было с ними. Что же касается Ала‑ад‑дина, то он продолжал лежать на решётке водохранилища, а что до купца Махмуда аль‑Бальхи – то он велел грузить тюки и поехал, и ехал до тех пор, пока не достиг Чащи Львов. И он нашёл всех слуг Ала‑ад‑дина убитыми и обрадовался этому и, спешившись, дошёл до водохранилища и пруда. А мулу Махмуда аль‑Бальхи хотелось пить, и он нагнулся, чтобы напиться из пруда, и увидел отражение Ала‑ад‑дина и шарахнулся от него. И Махмуд аль‑Бальхи поднял глаза и увидел, что Ала‑ад‑дин лежит голый, в одной только рубашке и подштанниках. «Кто сделал с тобою такое дело и оставил тебя в наихудшем положении?» – спросил Махмуд. И Ала‑ад‑дин отвечал: «Кочевники». – «О дитя моё, – сказал Махмуд, – ты откупился мулами и имуществом. Утешься словами того, кто сказал: Когда голова мужей спасётся от гибели, то все их имущество‑обрезок ногтей для них. Но спустись, о дитя моё, не бойся беды».

И Ала‑ад‑дин спустился с решётки водохранилища, и Махмуд посадил его на мула, и они ехали, пока не прибыли в город Багдад, в дом Махмуда аль‑Бальхи. И Махмуд «велел свести Ала‑ад‑дина в баню и сказал ему: „Деньги и тюки – выкуп за тебя, о дитя моё; и если ты будешь меня слушаться, я верну тебе твои деньги и тюки вдвойне“.

А когда Ала‑ад‑дин вышел из бани, Махмуд отвёл его в комнату, украшенную золотом, где было четыре портика, и велел принести скатерть, на которой стояли всякие кушанья. И они стали есть и пить, и Махмуд склонился к Ала‑ад‑дину, чтобы взять у него поцелуй, но Ала‑ад‑дин поймал поцелуй рукой и воскликнул: «Ты до сих пор следуешь насчёт меня твоему заблуждению! Разве я не сказал тебе, что если бы я продавал этот товар другому За золото, я бы, наверное, продал его тебе за серебро?» – «Я даю тебе и товары, и мула, и одежду только ради такого случая, – отвечал Махмуд. – От страсти к тебе я в расстройстве, и от Аллаха дар того, кто сказал: Сказал со слов кого‑то из старцев нам Абу‑Биляль, наставник, что Шарик сказал:

«Влюблённые не могут любовь свою

Лобзаньями насытить без близости».

«Это вещь невозможная, – сказал Ала‑ад‑дин. – Возьми твоё платье и твоего мула и открой мне двери, чтобы я мог уйти».

И Махмуд открыл ему двери, и Ала‑ад‑дин вышел, и собаки лаяли ему вслед. И он пошёл и шёл в темноте, и вдруг увидал ворота мечети, и вошёл в проход, ведший в мечеть, и укрылся там, – и вдруг видит: к нему приближается свет. И он всмотрелся и увидел два фонаря в руках рабов, предшествовавших двум купцам, один из которых был старик с красивым лицом, а другой – юноша. И Ала‑ад‑дин услышал, как юноша говорил старику: «Ради Аллаха, о дядюшка, возврати мне дочь моего дяди»; а старик отвечал ему: «Разве я тебя не удерживал много раз, а ты сделал развод своей священной книгой»[274].

И старик взглянул направо и увидал юношу, подобного обрезку луны, и сказал ему: «Мир с тобою!» И Ала‑ад‑дин ответил на его приветствие, а старик спросил: «О мальчик, кто ты?» – «Я Ала‑ад‑дин, сын Шамс‑ад‑дина, старшины купцов в Каире, – отвечал юноша. – Я попросил у отца товаров, и он собрал мне пятьдесят тюков товаров и материй…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят шестая ночь

Когда же настала двести пятьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Алаад‑дин сказал: „Мой отец собрал мне пятьдесят тюков товаров и тканей и дал мне десять тысяч динаров, и я отправился и ехал, пока не достиг Чащи Львов. И на меня напали кочевники и забрали мои деньги и тюки; и я вошёл в этот город, не зная, где переночевать, и увидал это место и укрылся здесь“. – „О дитя моё, – молвил старик, – что ты скажешь, если я дам тебе тысячу динаров, и платье в тысячу динаров, и мула в тысячу динаров“. – „За что ты дашь мне это, о дядюшка?“ – спросил Ала‑ад‑дин. И старик сказал: „Этот мальчик, который со мною, сын моего брата, и у его отца никого нет, кроме него, а у меня есть дочь, кроме которой у меня никого не было, и зовут её Зубейда‑лютнистка, и она красива и прелестна. Я выдал её замуж за этого юношу, и он её любит, но она ненавидит его, и однажды он не сдержал клятву, трижды поклявшись тройным разводом; и едва только его жена уверилась в этом, она покинула его. И он согнал ко мне всех людей, чтобы я вернул ему жену, и я сказал ему: «Это удастся только через заместителя“[275]. И мы сговорились, что сделаем заместителем какого‑нибудь чужеземца, чтобы никто не корил моего зятя этим делом, и раз ты чужеземец – ступай с нами. Мы напишем тебе договор с моей дочерью, и ты проведёшь с ней сегодняшнюю ночь, а наутро разведёшься с ней, и я дам тебе то, о чем говорил».

И Ала‑ад‑дин сказал про себя: «Клянусь Аллахом, провести ночь с невестой, в доме и на постели, мне лучше, чем ночевать в переулках и проходах!» – и отправился с ними к кади. И когда кади взглянул на Ала‑ад‑дина, любовь к нему запала ему в сердце, и он спросил отца девушки: «Что вы хотите?» – «Мы хотим сделать его заместителем этого юноши для моей дочери, – отвечал отец девушки, – и напишем на него обязательство дать в приданое десять тысяч динаров. И если он переночует с нею, а наутро разведётся, мы дадим ему одежду в тысячу динаров, а если не разведётся, пусть выкладывает десять тысяч динаров».

И они написали договор с таким условием, и отец девушки получил в этом расписку, а затем он взял Ала‑аддина с собою и одел его в ту одежду, и они пошли с ним и пришли к дому девушки. И отец её оставил Ала‑ад‑дина стоять у ворот дома и, войдя к своей дочери, сказал ей: «Возьми обязательство о твоём приданом – я написал тебе договор с красивым юношей по имени Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат; заботься же о нем наилучшим образом». И потом купец отдал ей расписку и ушёл к себе домой.

Что же касается двоюродного брата девушки, то у него была управительница, которая заходила к Эубейделютнистке, дочери его дяди, и юноша оказывал ей милости.

«О матушка, – сказал он ей, – когда Зубейда, дочь моего дяди, увидит этого красивого юношу, она после уже не примет меня. Прошу тебя, сделай хитрость и удержи от него девушку». – «Клянусь твоей юностью, я не дам ему приблизиться к ней», – отвечала управительница, а затем она пришла к Ала‑ад‑дину и сказала ему: «О дитя моё, я тебе кое‑что посоветую ради Аллаха великого; прими же мой совет. Я боюсь для тебя беды от этой девушки; оставь её спать одну, не прикасайся к ней и не подходи к ней близко». – «А почему?» – спросил Ала‑ад‑дин. И управительница сказала: «У неё на всем теле проказа, и я боюсь, что она заразит твою прекрасную юность». – «Нет мне до неё нужды», – сказал Ала‑ад‑дин. А управительница отправилась к девушке и сказала ей то же самое, что сказала Ала‑ад‑дину. И девушка молвила: «Нет мне до него нужды! Я оставлю его спать одного, а наутро он уйдёт своей дорогой».

Потом она позвала невольницу и сказала ей: «Возьми столик с кушаньем и подай его ему, пусть ужинает»; и невольница снесла Ала‑ад‑дину столик с кушаньем и поставила его перед ним, и Ала‑ад‑дин ел, пока не насытился, а потом он сел и, затянув красивый напев, начал читать суру Я‑Син[276]. И девушка прислушалась и нашла, что его напев похож на псалмы Давида, и сказала про себя: «Аллах огорчил эту старуху, которая сказала, что юноша болен проказой! У того, кто в таком положении, голос не такой. Эти слова – ложь на него».

И потом она взяла в руки лютню, сделанную в землях индийских, и, настроив струны, запела под неё прекрасным голосом, останавливающим птиц в глубине неба, и проговорила такие стихи:

«Люблю газеленка я, чей тёмен и чёрен глаз;

Когда он появится, ветвь ивы завидует.

Меня отвергает он, другая с ним счастлива, –

То милость господняя: даёт, кому хочет, он».

И Ала‑ад‑дин, услышав, что она проговорила такие слова, запел сам, когда закончил суру, и произнёс такой стих:

«Приветствую ту, чей стан одеждою служит ей,

И розы, в садах ланит привольно цветущие».

И девушка встала (а любовь её к юноше сделалась сильнее) и подняла занавеску; и, увидав её, Ала‑ад‑дин произнёс такое двустишие:

«Являет луну и гнётся она, как ива,

Газелью глядит, а дышит как будто амброй,

И мнится: горе любит моё сердце

И в час разлуки с ним соединится».

И потом она прошлась, тряся бёдрами и изгибая бока – творенье того, чьи милости скрыты, и оба они посмотрели друг на друга взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов; и когда стрела её взора утвердилась у него в сердце, он произнёс такие стихи:

«Увидев на небе луну, я вспомнил

Ту ночь, когда мы близки с нею были,

Мы оба видели луну, но глазом

Она моим, а я – её глазами».

А когда она подошла к нему и между ними осталось лишь два шага, он произнёс такие стихи:

«Распустила три она локона из волос своих

Ночью тёмною – и четыре ночи явила нам.

И к луне на небе лицом она обратилася –

И явила мне две луны она одновременно».

И девушка приблизилась к Ала‑ад‑дину, и он сказал: «Отдались от меня, чтобы меня не заразить!» И тогда она открыла кисть своей руки, и кисть её разделялась надвое и белела, как белое серебро. «Отойди от меня, чтобы меня не заразить, ты болен проказой», – сказала она. И Алаад‑дин спросил её: «Кто тебе рассказал, что у меня проказа?» – «Старуха мне рассказала», – ответила девушка. И Ала‑ад‑дин воскликнул: «И мне тоже старуха рассказывала, что ты поражена проказой!»

И они обнажили руки, и девушка увидала, что его тело – чистое серебро, и сжала его в объятиях, и он тоже прижал её к груди, и они обняли друг друга. А потом девушка взяла Ала‑ад‑дина и легла на спину и развязала рубашку, и у Ала‑ад‑дина зашевелилось то, что оставил ему отец, и он воскликнул: «На помощь, о шейх Закария, о отец жил!»

И он положил руки ей на бок и ввёл жилу сладости в ворота разрыва и толкнул и достиг врат завесы (а он вошёл через ворота победы), а потом он пошёл на рынок второго дня и недели, и третьего дня, и четвёртого, и пятого дня, и увидел, что ковёр пришёлся как раз по портику, и ларец искал себе крышку, пока не нашёл её.

А когда настало утро, Ала‑ад‑дин сказал своей жене: «О радость незавершённая! Ворон схватил её и улетел». – «Что значат эти слова?» – спросила она. И Алаад‑дин сказал: «Госпожа, мне осталось сидеть с тобою только этот час». – «Кто это говорит?» – спросила она; и Ала‑ад‑дин ответил: «Твой отец взял с меня расписку на приданое за тебя, на десять тысяч динаров, и если я не верну их в сегодняшний день, меня запрут в доме кади, а у меня сейчас коротки руки даже для одной серебряной полушки из этих десяти тысяч динаров». – «О господин мой, власть мужа у тебя в руках или у них в руках?» – спросила Зубейда. «Она в моих руках, но у меня ничего нет», – отвечал Ала‑ад‑дин. И Зубейда сказала: «Это дело лёгкое, и не бойся ничего, а теперь возьми эти сто динаров; и если бы у меня было ещё, я бы, право, дала тебе то, что ты хочешь, но мой отец из любви к своему племяннику перенёс все свои деньги от меня в его дом, даже мои украшения он все забрал. А когда он пришлёт к тебе завтра посланного от властей…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят седьмая ночь

Когда же настала двести пятьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что женщина говорила Ала‑ад‑дину: „А когда он пришлёт к тебе завтра посланного от властей, и кади и мой отец скажут тебе: „Разводись!“, спроси их: „Какое вероучение позволяет, чтобы я женился вечером и развёлся утром?“ А потом ты поцелуешь кади руку и дашь ему подарок, и каждому свидетелю ты также поцелуешь руку и дашь десять динаров, – и все они станут говорить за тебя. И когда тебя спросят: „Почему ты не разводишься и не берёшь тысячу динаров, мула и одежду, как следует по условию, которое мы с тобою заключили?“, ты скажи им: „Для меня каждый её волосок стоит тысячи динаров, и я никогда не разведусь с нею и не возьму одежды и ничего другого“. А если кади скажет тебе: „Давай приданое!“, ты ответь: „Я сейчас в затруднении“; и тогда кади со свидетелями пожалеют тебя и дадут тебе на время отсрочку“.

И пока они разговаривали, вдруг посланный от кади постучал в дверь, и Ала‑ад‑дин вышел к нему, и посланный сказал: «Поговори с эфенди,[277] твой тесть тебя требует».

И Ала‑ад‑дин дал ему пять динаров и сказал: «О пристав, какой закон позволяет, чтобы я женился вечером и развёлся утром?» – «По‑нашему, это никак не допускается, – ответил пристав, – и если ты не знаешь закона, то я буду твоим поверенным». И они отправились в суд, и кади спросил Ала‑ад‑дина: «Почему ты не разводишься и не берёшь того, что установлено по условию?» И Ала‑ад‑дин подошёл к кади и поцеловал ему руку и, вложив в неё пятьдесят динаров, сказал: «О владыка наш, кади, какое учение позволяет, чтобы я женился вечером и развёлся утром, против моей воли?» – «Развод по принуждению не допускается ни одним толком из толков мусульман», – отвечал кади. А отец женщины сказал: «Если ты не разведёшься, давай приданое – пятьдесят тысяч динаров». – «Дайте мне отсрочку на три дня», – сказал Ала‑ад‑дин; а кади воскликнул: «Срока в три дня недостаточно! Он отсрочит тебе на десять дней!»

И они согласились на этом и обязали Ала‑ад‑дина через десять дней либо отдать приданое, либо развестись.

И он ушёл от них с таким условием и взял мяса и рису, и топлёного масла, и всего, что требовалось из съестного, и отправился домой и, войдя к женщине, рассказал ей обо всем, что с ним случилось. «От вечера до дня случаются чудеса, – сказала ему женщина, – и от Аллаха дар того, кто сказал:

Будь же кротким, когда испытан ты гневом,

Терпеливым – когда постигнет несчастье,

В ваше время беременны ночи жизни

Тяжкой ношей, – они ведь рождают диво»

А потом она поднялась и приготовила еду и принесла скатерть, и они стали есть и пить, и наслаждаться, и веселиться; а после этого Ала‑ад‑дин попросил её сыграть какую‑нибудь музыку, и она взяла лютню и сыграла музыку, от которой развеселится каменная скала, и струны взывали в помещении: «О любимый», и женщина пела и заливалась.

И так они наслаждались, шутили и веселились и радовались, – и вдруг постучали в ворота.

И женщина сказала Ала‑ад‑дину: «Встань посмотри, кто у ворот»; и он пошёл и открыл ворота и увидел, что перед ним стоят четыре дервиша. «Чего вы хотите?» – спросил он их; и дервиши сказали: «О господин, мы дервиши из чужих земель, и пища нашей души – музыка и нежные стихи. Мы хотим отдохнуть у тебя сегодня ночью, до утра, а потом пойдём своей дорогой, а тебе будет награда от Аллаха великого. Мы любим музыку, и среди нас нет никого, кто бы не знал наизусть касыд, стихов и строф». – «Я посоветуюсь», – сказал им Ала‑ад‑дин и вошёл и осведомил женщину, и она сказала: «Открой им ворота!»

И Ала‑ад‑дин открыл дервишам ворота и привёл их и посадил и сказал им: «Добро пожаловать!», а затем он принёс еду; но они не стали есть и сказали: «О господин, наша пища – поминание Аллаха в сердцах и слушание певиц ушами, и от Аллаха дар того, кто сказал: Желаем мы одного: чтоб встретились мы с тобой, есть‑то особенность, животным присущая. Мы слышали у тебя нежную музыку, а когда мы вошли, музыка прекратилась. О, если бы увидеть, кто та, что играла музыку: белая или чёрная невольница или же дочь родовитых?» – «Это моя жена, – ответил Ала‑ад‑дин и рассказал им обо всем, что с ним случилось, и сказал: Мой тесть наложил на меня десять тысяч динаров ей в приданое, и мне дали десять дней отсрочки». – «Не печалься, – сказал один из дервишей, – и держи в мыслях только хорошее. Я шейх дервишской обители, и мне подчинены сорок дервишей, над которыми я властвую. Я соберу тебе от них десять тысяч динаров, и ты сполна выплатишь приданое, которое причитается с тебя твоему тестю. Но прикажи жене сыграть нам музыку, чтобы мы насладились и почувствовали бодрость, музыка для некоторых людей – пища, для некоторых – лекарство, а для некоторых – опахало».

А эти четыре дервиша были халиф Харун ар‑Рашид, везирь Джафар аль‑Бармак, Абу‑Новас (аль‑Хасан ибн Ханн)[278] и Масрур – палач мести; и проходили они мимо Этого дома потому, что халиф почувствовал стеснение в груди и сказал своему везирю: «О везирь, мы хотим выйти и пройтись по городу, так как я чувствую стеснение в груди». И они надели одежду дервишей и вышли в город и проходили мимо этого дома, и, услышав музыку, захотели узнать истину об этом деле.

И гости Ала‑ад‑дина проводили ночь в радости и согласии, обмениваясь словами, пока не настало утро, и тогда халиф положил сто динаров под молитвенный коврик, я они попрощались с Ала‑ад‑дином и ушли своею дорогою.

И женщина подняла коврик и увидела под ним сто динаров и сказала своему мужу: «Возьми эти сто динаров, которые я нашла под ковриком, дервиши положили их, прежде чем уйти, и мы не знали об этом».

И Ала‑ад‑дин взял деньги и пошёл на рынок и купил на них мяса, и рису, и топлёного масла, и всего, что было нужно.

А на другой день он зажёг свечи и сказал своей жене: «Дервиши‑то не принесли десяти тысяч динаров, которые они мне обещали. Это просто нищие».

И пока они разговаривали, дервиши вдруг постучали в ворота. И жена Ала‑ад‑дина сказала: «Выйди, открой им», – и Ала‑ад‑дин открыл ворота и, когда они вошли, спросил: «Вы принесли десять тысяч динаров, которые вы мне обещали?» – «О, ничего из них не удалось достать, – отвечали дервиши, – но не бойся дурного: если захочет Аллах великий, мы сварим тебе завтра химический состав[279]. Прикажи твоей жене дать нам послушать музыку, от которой ободрились бы наши сердца, так как мы любим музыку».

И Зубейда сыграла им на лютне музыку, от которой Заплясала бы каменная скала, и они провели время в наслаждении, радости и веселье, рассказывая друг другу разные истории; и когда взошло утро и засияло светом и Заблистало, халиф положил под коврик сто динаров, а потом они простились с Ала‑ад‑дином и ушли своей дорогой.

И они продолжали ходить к нему таким образом в течение девяти вечеров, и каждый вечер халиф клал под коврик сто динаров. А когда подошёл десятый вечер, они не пришли, и причиною их отсутствия было то, что халиф послал за одним большим купцом и сказал ему:

«Приготовь мне пятьдесят тюков тканей, которые привозят из Каира…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят восьмая ночь

Когда же настала двести пятьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных сказал тому купцу: „Приготовь мне пятьдесят тюков материй, которые приходят из Каира, и пусть цена каждого тюка будет тысяча динаров. Напиши на каждом тюке, сколько он стоит, и пришли мне абиссинского раба“.

И купец доставил все, что халиф приказал ему, и потом халиф дал рабу таз и кувшин из золота, и путевые припасы, и пятьдесят тюков, и написал письмо от имени Шамс‑ад‑дина, старшины купцов в Каире, отца Ала‑аддина, и сказал рабу: «Возьми эти тюки и то, что есть с ними, ступай в такой‑то квартал, где дом старшины купцов, и спроси, где господин Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат; люди укажут тебе и квартал и его дом».

И раб взял тюки и то, что было с ними, как велел ему халиф, и отправился.

Вот что было с ним. Что же касается двоюродного брата женщины, то он отправился к её отцу и сказал ему: «Идём сходим к Ала‑ад‑дину, чтобы развести с ним дочь моего дяди»; и они вышли и пошли с ним и отправились к Ала‑ад‑дину.

А достигнув его дома, они увидели пятьдесят мулов и на них пятьдесят тюков тканей, и раба, сидевшего на муле, и спросили его: «Чьи это тюки?»

«Моего господина Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата, – ответил раб. – Его отец собрал для него товары и отправил его в город Багдад, и на него напали арабы и взяли его деньги и тюки, и весть об этом дошла до его отца, и он послал меня к нему с другими тюками вместо тех, и прислал ему со мною мула, на которого нагружены пятьдесят тысяч динаров, и узел с платьем, стоящим больших денег, и соболью шубу, и золотой таз и кувшин». – «Это мой зять, и я проведу тебя к его дому», – сказал отец девушки.

А Ала‑ад‑дин сидел в своём доме сильно озабоченный, и вдруг постучали в ворота. «О Зубейда, – сказал Ала‑аддин, – Аллах лучше знает! Поистине, твой отец прислал ко мне посланца от кади или от вали». – «Выйди и посмотри, в чем дело», – сказала Зубейда. И Ала‑ад‑дин спустился и открыл ворота и увидел своего тестя – старшину купцов, отца Зубейды, и абиссинского раба с коричневым лицом, приятного видом, который сидел на муле.

И раб спешился и поцеловал ему руки, и Ала‑ад‑дин спросил его: «Что ты хочешь?» И раб сказал: «Я раб господина Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата, сына Шамс‑ад‑дина, старшины купцов в земле египетской, и его отец послал меня к нему с этим поручением», – и он подал ему письмо; и Ала‑ад‑дин взял его и развернул, и увидел, что в нем написано:

«О посланье, когда увидишь любимых,

Поцелуй ты сапог и пол перед ними.

Дай отсрочку, не будь ты с ними поспешен, –

Ведь и дух мой у них в руках и мой отдых.»

После совершённого приветствия и привета и уважения от Шамс‑ад‑дина его сыну Абу‑ш‑Шамату. Знай, о дитя моё, что до меня дошла весть об убиении твоих людей и ограблении твоего имущества и поклажи, и я послал тебе вместо неё эти пятьдесят тюков египетских тканей, и одежду, и соболью шубу, и таз и кувшин из золота. Не бойся же беды! Деньги – выкуп за тебя, о дитя моё, и да не постигнет тебя печаль никогда. Твоей матери и родным живётся хорошо, они здоровы и благополучны и приветствуют тебя многими приветами. И дошло до меня, о дитя моё, что тебя сделали заместителем у девушки Зубейды лютнистки и наложили на тебя ей в приданое пятьдесят тысяч динаров. Эти деньги едут к тебе вместе с тюками и твоим рабом Селимом».

Окончив читать письмо, Ала‑ад‑дин принял тюки и, обратившись к своему тестю, сказал ему: «О мой тесть, возьми пятьдесят тысяч динаров – приданое за твою дочь Зубейду, и возьми также тюки и распоряжайся ими: прибыль будет твоя, а основные деньги верни мне». – «Нет, клянусь Аллахом, я ничего не возьму, а что до приданого твоей жены, то о нем сговорись с ней», – отвечал купец; и Ала‑ад‑дин поднялся, и они с тестем вошли в дом, после того как туда внесли поклажу.

И Зубейда спросила своего отца: «О батюшка, чьи это тюки?» И он отвечал ей: «Это тюки Ала‑ад‑дина, твоего мужа, их прислал ему его отец вместо тех тюков, которые забрали арабы, и он прислал ему пятьдесят тысяч динаров, и узел с платьем, и соболью шубу, и мула, и таз и кувшин из золота, а что касается приданого, то решать о нем предстоит тебе».

И Ала‑ад‑дин поднялся и, открыв сундук, дал Зубейде её приданое; и тогда юноша, её двоюродный брат, сказал: «О дядюшка, пусть Ала‑ад‑дин разведётся с моей женой»; но её отец ответил: «Это уже больше никак не удастся, раз власть мужа в его руках».

И юноша ушёл огорчённый и озабоченный, и слёг у себя дома, больной, и было в этом исполнение его судьбы, и он умер.

Что же касается Ала‑ад‑дина, то, приняв тюки, он пошёл на рынок и взял всего, что ему было нужно: кушаний, напитков и топлёного масла, и устроил пир, как и всякий вечер, и сказал Зубейде: «Посмотри на этих лгунов дервишей: они обещали нам и нарушили обещание». – «Ты сын старшины купцов, и у тебя были коротки руки для серебряной полушки, так как же быть бедным дервишам?» – сказала Зубейда; и Ала‑ад‑дин воскликнул: «Аллах великий избавил нас от нужды в них, но я больше не открою им ворот, когда они придут к нам!» – «Почему? – сказала Зубейда. – Ведь благо пришло к нам после их прихода, и всякую ночь они клали нам под коврик сто динаров. Мы обязательно откроем им ворота, когда они придут».

И когда свет дня угас и пришла ночь, зажгли свечи, и Ала‑ад‑дин сказал: «О Зубейда, начни, сыграй нам музыку». И вдруг постучали в ворота. «Встань посмотри, кто у ворот», – сказала Зубейда; и Ала‑ад‑дин вышел и открыл ворота и увидел дервишей. «А, добро пожаловать, лжецы, входите!», – воскликнул он; и дервиши вошли с ним, и он посадил их и принёс им скатерть с кушаньем, и они стали есть и пить, радоваться и веселиться.

А после этого они сказали ему: «О господин наш, наши сердца заняты тобою: что у тебя произошло с твоим тестем?» – «Аллах возместил нам превыше желания», – ответил Ала‑ад‑дин; и дервиши сказали: «Клянёмся Аллахом, мы за тебя боялись».

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести пятьдесят девятая ночь

Когда же настала двести пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дервиши сказали Ала‑ад‑дину: „Клянёмся Аллахом, мы за тебя боялись, и нас удерживало лишь то, что у нас в руках не было денег“. – „Ко мне пришла помощь от моего господа, и мой отец прислал мне пятьдесят тысяч динаров и пятьдесят тюков тканей, ценою каждый в тысячу динаров, и платье, и соболью шубу, и мула, и раба, и таз и кувшин из золота, и между мной и моим тестем наступил мир, и жена моя мне принадлежит по праву, и хвала Аллаху за все это“, – ответил Ала‑ад‑дин.

А затем халиф поднялся, чтобы исполнить нужду, и везирь Джафар наклонился к Ала‑ад‑дину и сказал ему: «Соблюдай пристойность: ты находишься в присутствия повелителя правоверных». – «Что я сделал непристойного в присутствии повелителя правоверных и кто из вас повелитель правоверных?», – спросил Ала‑ад‑дин; и Джафар сказал: «Тот, кто разговаривал с тобой и поднялся, чтобы исполнить нужду, – повелитель правоверных, халиф Харун ар‑Рашид, а я – везирь Джафар, а это – Масрур, палач мести, а это Абу‑Новас аль‑Хасан ибн Хани. Обдумай разумом, о Ала‑ад‑дин, и посмотри: на расстоянии скольких дней пути Каир от Багдада?» – «Сорока пяти дней», – ответил Ала‑ад‑дин; и Джафар сказал: «Твои тюки отняли у тебя только десять дней назад, так как же весть об этом достигла до твоего отца и он собрал тебе тюки, которые покрыли расстояние сорока пяти дней в эти десять дней?» – «О господин мой, откуда же это пришло ко мне?» – спросил Ала‑ад‑дин. «От халифа, повелителя правоверных, по причине его крайней любви к тебе», – ответил Джафар.

И пока они разговаривали, халиф вдруг вошёл к ним. И Ала‑ад‑дин поднялся и поцеловал перед ним землю и сказал: «Аллах да сохранит тебя, о повелитель правоверных, и да сделает вечной твою жизнь и да не лишит людей твоих милостей и благодеяний!» – «О Ала‑ад‑дин, – молвил халиф, – пусть Зубейда сыграет нам музыку ради сладости твоего благополучия». И Зубейда играла им на лютне музыку, чудеснейшую среди всего существующего, пока не возликовали каменные стены и не воззвали струны в комнате: «О любимый!»

И они провели ночь до утра в самом радостном состоянии, а когда наступило утро, халиф сказал Ала‑ад‑дину: «Завтра приходи в диван»[280], и Ала‑ад‑дин ответил: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных, если захочет Аллах великий и ты будешь в добром здоровье!» Ала‑ад‑дин взял десять блюд и, положив на них великолепный подарок, пошёл с ними на другой день в диван; и когда халиф сидел на престоле в диване, вдруг вошёл в двери дивана Ала‑ад‑дин, говоря такие стихи:

«Приветствует пусть удача тебя в день всякий

С почётом, хоть завистник недоволен.

И будут дни твои всегда пусть белы,

А дни врагов твоих да будут черны».

«Добро пожаловать, о Ала‑ад‑дин», – сказал халиф и Ала‑ад‑дин ответил: «О повелитель правоверных, пророк – да благословит его Аллах и да приветствует! – принимал подарки, и эти десять блюд с тем, что есть на них, – подарок тебе от меня». И халиф принял от него это и велел дать ему почётную одежду и сделал его старшиной купцов и посадил его в диване, и когда он там сидел, вдруг вошёл его тесть, отец Зубейды.

И, увидев, что Ала‑ад‑дин сидит на его месте и на нем почётная одежда, он сказал повелителю правоверных: «О царь времени, почему этот молодец сидит на моем месте?» – «Я назначил его старшиной купцов, – сказал халиф. – Должности жалуются на срок, а не навеки, и ты отстранён». – «От нас и к нам идёт благо! – воскликнул отец Зубейды. – Прекрасно то, что ты сделал, о повелитель правоверных, и да поставит Аллах лучших из нас властителем наших дел. Сколько малых стало великими!» Потом халиф написал Ала‑ад‑дину грамоту и дал её вали, и вали отдал грамоту факелоносцу, и тот возгласил в диване: «Нет старшины купцов, кроме Ала‑ад‑дина Абу‑шШамата! Его слова должно слушать и хранить к нему почёт, и ему подобает уважение и почтение и высокое место»

А когда диван разошёлся, вали пошёл с глашатаем перед Ала‑ад‑дином, и глашатай кричал: «Нет старшины купцов, кроме господина Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата» И они ходили с ним кругом по площадям Багдада, и глашатай кричал и говорил: «Нет старшины купцов, кроме господина Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата»

А когда наступило утро, Ала‑ад‑дин открыл для раба лавку и посадил его в ней продавать и покупать, а что касается самого Ала‑ад‑дина, то он каждый день садился на коня и отправлялся в должность, в диван халифа…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот шестидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала‑ад‑дин садился верхом и отправлялся в должность, в диван халифа.

И случилось однажды, что он сидел, как всегда, на своём месте, и когда он сидел, вдруг кто‑то сказал халифу «О повелитель правоверных, да живёт твоя голова после такого то твоего сотрапезника, – он преставился к милости Аллаха великого, а твоя жизнь да будет вечна». – «Где Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат?» – спросил халиф, и Ала ад дин предстал перед ним, и халиф, увидев Ала ад‑дина, наградил его великолепной одеждой, сделал его своим сотрапезником и предписал выдавать ему содержание в тысячу динаров каждый месяц, и Ала‑ад‑дин жил у халифа, разделяя его трапезы.

И случилось так, что в один из дней он сидел, как всегда, на своём месте, служа халифу, и вдруг вошёл в диван эмир с мечом и щитом и сказал: «О повелитель правоверных, да живёт твоя голова после главы шестидесяти[281], – он умер в сегодняшний день». И халиф велел дать Ала‑ад‑дину почётную одежду и назначил его главой шестидесяти, на место умершего.

А у главы шестидесяти не было ни жены, ни сына, ни дочери, и Ала‑ад‑дин пошёл и наложил руку на его имущество; и халиф сказал Ала‑ад‑дину: «Похорони его в земле и возьми все, что он оставил из денег, рабов, невольниц и слуг».

А затем халиф взмахнул платком, и диван разошёлся, и Ала‑ад‑дин вышел, и у его стремени был начальник Ахмед‑ад‑Данаф – начальник правой стороны у халифа, со своими сорока приспешниками, а слева от Ала‑ад‑дина был Хасан Шуман, начальник левой стороны у халифа, со своими сорока приспешниками.

И Ала‑ад‑дин обернулся к Хасану Шуману и его людям и сказал: «Будьте ходатаями перед начальником Ахмедом‑ад‑Данафом, – может быть, он примет меня в сыновья по обегу Аллаху». И начальник принял его и сказал: «Я и мои сорок приспешников будем ходить перед тобою в диван каждый день».

И Ала‑ад‑дин оставался на службе у халифа в течение нескольких дней, и в какой‑то день случилось, что Ала‑аддин вышел из дивана и пошёл к себе домой, отпустив Ахмеда‑ад‑Данафа и тех, кто был с ними, идти своей дорогой. И он сел со своей женой Зубейдой‑лютнисткой и зажёг свечи, и после этого она поднялась, чтобы исполнить нужду, а Ала‑ад‑дин сидел на месте. И вдруг он услышал великий крик, и поспешно поднялся, чтобы посмотреть, кто это кричал, и увидел, что кричала его жена Зубейда‑лютнистка и что она лежит на земле. И Ала‑аддин положил руку ей на грудь, и оказалось, что она мертва.

А дом её отца был перед домом Ала‑ад‑дина, и отец услышал её крики и спросил: «В чем дело, господин мой Ала‑ад‑дин?» – «Да живёт твоя голова, о батюшка, после твоей дочери Зубейды, – ответил Ала‑ад‑дин, – но уважение к мёртвому, о батюшка, состоит в том, чтобы Зарыть его».

И когда настало утро, Зубейду схоронили в земле, и Ала‑ад‑дин стал утешать её отца, а отец утешал Ала‑аддина.

Вот что было с Зубейдой‑лютнисткой. Что же касается Ала‑ад‑дина, то он надел одежды печали и удалился из дивана, и глаза его стали плачущими, а сердце печальным.

И халиф спросил: «О везирь, по какой причине Алаад‑дин удалился из дивана?» И везирь ответил: «О повелитель правоверных, он горюет по своей жене Зубейде и Занят, принимая соболезнования». – «Нам следует выказать ему соболезнование», – сказал халиф везирю; и везирь ответил: «Слушаю и повинуюсь!» И халиф с везирем и несколькими слугами вышли и сели верхом и отправились к дому Ала‑ад‑дина.

И Ала‑ад‑дин сидел и вдруг видит – халиф и везирь и те, кто был с ними, приближаются к нему. И он встал им навстречу и поцеловал землю перед халифом, и халиф сказал ему: «Да возместит тебе Аллах благом!» А Ала‑аддин отвечал: «Да продлит Аллах для нас твою жизнь, о повелитель правоверных». – «О Ала‑ад‑дин, – спросил халиф, – почему ты удалился из дивана?» – «Из‑за печали по моей жене Зубейде, о повелитель правоверных», – ответил Ала‑ад‑дин; и халиф сказал: «Прогони от души заботу. Твоя жена умерла по милости великого Аллаха, и печаль тебе ничем не поможет». – «О повелитель правоверных, я оставлю печаль по ней только тогда, когда умру и меня зароют возле неё», – сказал Ала‑аддин; и халиф молвил: «Поистине, в Аллахе замена всему минувшему, и не освободят от смерти ни ухищрения, ни деньги! От Аллаха дар того, кто сказал:

Ведь всех, кто женой рождён, хоть длительно счастье их,

Когда‑нибудь понесут на ложе горбатом,

И как веселиться тем и жить в наслаждении,

Кому на ланиты прах и землю насыплют?»

И халиф, кончив утешать Ала‑ад‑дина, наказал ему не удаляться из дивана и отправился в своё жилище, а Алаад‑дин проспал ночь, а когда наступило утро, сел на коня и поехал в диван. И он вошёл к халифу и поцеловал перед ним землю, и халиф пошевелился ради Ала‑ад‑дина на престоле и сказал ему: «Добро пожаловать! – и приветствовал его и посадил его на место и молвил: – О Алаад‑дин, ты мой гость сегодня вечером».

И потом он пошёл с ним к себе во дворец и, призвав одну невольницу по имени Кут‑аль‑Кулуб, сказал ей: «У Ала‑ад‑дина была жена по имени Зубейда, которая развлекала его в горе и заботе. Она умерла по милости великого Аллаха, и я хочу, чтобы ты сыграла ему музыку на лютне…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят вторая ночь

Когда же настала двести шестьдесят вторая ночь[282], она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф сказал невольнице Кут‑аль‑Куч „Я хочу, чтобы ты сыграла ему музыку на лютне, чудеснейшую среди всего существующего, и он бы утешился в заботе и печали“.

И невольница начала и сыграла диковинную музыку; и халиф молвил: «Что скажешь, Ала‑ад‑дин, о голосе этой невольницы?» – «У Зубейды голос лучше, чем у неё, но она искусница в игре на лютне, так что из‑за неё ликуют каменные скалы», – ответил Ала‑ад‑дин. И халиф спросил: «Она тебе нравится?» – «Нравится, о повелитель правоверных», – ответил Ала‑ад‑дин; и халиф воскликнул: «Клянусь жизнью моей головы и могилой моих дедов, она подарок тебе от меня – и она и её невольницы».

И Ала‑ад‑дин подумал, что халиф шутит с ним, а наутро халиф вошёл к своей невольнице Кут‑аль‑Кулуб и сказал ей: «Я подарил тебя Ала‑ад‑дину»; и она обрадовалась этому, так как видела Ала‑ад‑дина и полюбила его.

Потом халиф перешёл из дворцового помещения в диван и, призвав носильщиков, сказал им: «Перенесите пожитки Кут‑аль‑Кулуб в дом Ала‑ад‑дина и посадите её в носилки вместе с её невольницами»; и они перевезли её с невольницами и пожитками в дом Ала‑ад‑дина и привели её во дворец, а халиф просидел в помещении суда до конца дня, и затем диван разошёлся, и он ушёл к себе во дворец.

Вот что было с халифом; что же касается Кут‑альКулуб, то, войдя во дворец Ала‑ад‑дина со своими невольницами (а их было сорок невольниц, кроме евнухов), она сказала двум евнухам: «Один из вас сядет на скамеечку справа от ворот, а другой сядет на скамеечку слева, и когда придёт Ала‑ад‑дин, поцелуйте ему руки и скажите ему: „Наша госпожа, Кут‑аль‑Кулуб, просит тебя во дворец. Халиф подарил её тебе вместе с её невольницами“.

И евнухи ответили: «Слушаем и повинуемся!» – и сделали гак, как она им велела. И когда Ала‑ад‑дин пришёл, он увидел двух евнухов халифа, которые сидели у ворот.

И он нашёл это диковинным и сказал про себя: «Может быть, это не мой дом? А иначе в чем же дело?» И евнухи, увидя его, поднялись и поцеловали ему руки и сказали: «Мы люди халифа, невольники Кут‑аль‑Кулуб. Она приветствует тебя и говорит тебе, что халиф подарил её тебе вместе с её невольницами. И она просит тебя к себе». – «Скажите ей: „Добро пожаловать тебе, но только, пока ты у него, он не войдёт во дворец, в котором ты находишься, так как то, что принадлежит господину, не годится для слуг“, – отвечал Ала‑ад‑дин, – и спросите её: „Как велики были твои расходы у халифа каждый день“.

И евнухи пошли к ней и спросили её об этом, и она сказала: «Каждый день сто динаров». И Ала‑ад‑дин подумал про себя: «Не было мне нужды, чтобы халиф дарил мне Кут‑аль‑Кулуб и я тратил бы на неё такие деньги, но, однако, тут не ухитришься». И Кут‑аль‑Кулуб провела у него несколько дней, и он выдавал ей каждый день сто динаров. И в один из дней Ала‑ад‑дин не явился в диван, и халиф сказал: «О везирь Джафар, я подарил Кут‑альКулуб Ала‑ад‑дину лишь для того, чтобы она его утешала в потере жены; почему же он удалился от нас?» – «О повелитель правоверных, – отвечал везирь, – правду сказал сказавший: кто встретит любимых, забудет друзей». И халиф молвил: «Может быть, его отсутствию есть оправдание. Мы навестим его».

А за несколько дней до этого Ала‑ад‑дин сказал везирю: «Я пожаловался халифу, что чувствую печаль по моей жене Зубейде‑лютнистке, и он подарил мне Кут‑альКулуб». – «Если бы халиф не любил тебя, он бы тебе её не подарил, – сказал везирь. – А ты уже входил к ней, о Ала‑ад‑дин?» – «Нет, клянусь Аллахом, я ещё не входил к ней», – ответил Ала‑ад‑дин; и везирь спросил: «Почему Это?» А Ала‑ад‑дин молвил: «То, что годится господину, не годится для слуг».

Потом халиф и Джафар перерядились и пошли навестить Ала‑ад‑дина, и шли до тех пор, пока не пришли к нему.

И Ала‑ад‑дин узнал их и, поднявшись, поцеловал халифу руки; халиф, увидя его, обнаружил в нем признаки печали и сказал; «О Ала‑ад‑дин, какова причина печали, что охватила тебя? Разве ты ещё не входил к Кут‑альКулуб?» – «О повелитель правоверных, – ответил Алаад‑дин, – что годится господину, не годится для слуг, и я до сих пор не входил к ней и не отличаю в ней длины от ширины. Избавь же меня от неё!» – «Я желаю с ней повидаться и спросить её о её положении», – сказал халиф. И Ала‑аддин ответил: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных!» И халиф вошёл к Кут‑аль‑Кулуб…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят третья ночь

Когда же настала двести шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф вошёл к Кут‑аль‑Кулуб, и, увидав его, она поднялась и поцеловала перед ним землю. „Входил к тебе Алаад‑дин?“ – спросил её халиф; и она ответила: „Нет, о повелитель правоверных. Я послала просить его, чтобы он вошёл, но он не согласился“.

И халиф велел ей возвратиться во дворец и сказал Ала‑ад‑дину: «Не удаляйся от нас!»

И потом халиф отправился к себе домой, а Ала‑ад‑дин проспал эту ночь, а утром он сел на коня и отправился в диван и занял место главы шестидесяти.

А халиф велел своему казначею выдать везирю Джафару десять тысяч динаров; и казначей дал ему это количество денег, и халиф сказал Джафару: «Поручаю тебе сходить на рынок невольниц и купить Ала‑ад‑дину невольницу на эти десять тысяч динаров». И Джафар последовал приказу халифа и вышел и, взяв с собою Ала‑ад‑дина, пошёл с ним на рынок невольниц.

И случилось, что в этот день вали Багдада, назначенный халифом (а звали его эмир Халид), пошёл на рынок, чтобы купить невольницу для своего сына, и причиной этого было вот что. У вали была жена по имени Хатун, и ему достался от неё сын, безобразный видом, которого звали Хабазлам Баззаза. И он достиг возраста двадцати лет и ещё не умел ездить на коне, а его отец был смельчак, неприступный владыка, и ездил на конях, и погружался в море ночного боя.

И однажды ночью Хабазлам Баззаза спал и осквернился, и он рассказал об этом своей матери; и та обрадовалась и сообщила об этом его отцу и сказала: «Я хочу, чтобы мы его женили: он стал годен для брака». – «Он безобразен видом, дурно пахнет, грязен и дик, и его не примет ни одна женщина», – ответил отец Хабазлама; и мать его сказала: «Мы купим ему невольницу».

И по велению, предопределённому Аллахом великим, в тот день, когда пошли на рынок везирь и Ала‑ад‑дин, туда потел и эмир Халид, вали, со своим сыном Хабазламом Баззазой; и когда они были на рынке, вдруг появилась с одним из посредников невольница – красивая, прелестная, стройная и соразмерная, и везирь сказал: «О посредник, предложи за неё тысячу динаров!»

И посредник прошёл с нею мимо вали, и Хабазлам Баззаза посмотрел на неё взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, и любовь к ней овладела им. «О батюшка, – сказал он, – купи мне эту невольницу». И посредник стал зазывать, а вали спросил, как зовут девушку; и она отвечала: «Моё имя Ясмин». – «О дитя моё, – сказал ему отец, – если она тебе нравится, набавляй цену». – «О посредник, какова твоя цена?» – спросил он. «Тысяча динаров», – отвечал посредник. «С меня тысяча динаров и динар», сказал юноша. А когда очередь дошла до Ала‑ад‑дина, тот предложил за девушку две тысячи, и всякий раз, как юноша, сын вали, набавлял цену на динар, Ала‑ад‑дин прибавлял тысячу динаров.

И сын вали рассердился и спросил: «О посредник, кто набавляет против меня цену за эту девушку?» И посредник ответил: «Везирь Джафар хочет купить её для Алаад‑дина Абу‑ш‑Шамата».

И Ала‑ад‑дин предложил за невольницу десять тысяч динаров, и хозяин уступил ему девушку и получил за неё деньги; и Ала‑ад‑дин взял невольницу и сказал ей: «Я освобождаю тебя ради лика Аллаха великого», – и затем он написал свой брачный договор с нею и отправился домой.

И посредник вернулся с платой за посредничество, и сын вали позвал его и спросил: «Где невольница?» – «Её купил Ала‑ад‑дин за десять тысяч динаров, и он освободил её и написал свой договор с нею», – отвечал посредник. И юноша огорчился, и печаль его увеличилась, и он вернулся домой больным от любви к ней, и бросился на постель, и расстался с пищей, и его любовь и страсть усилились.

И, увидев, что он заболел, мать его спросила: «Сохрани тебя Аллах, о дитя моё, какова причина твоей болезни?» – «Купи мне Ясмин, о матушка», – ответил он; и его мать сказала: «Когда пройдёт человек с цветами, я куплю тебе корзинку жасмину». – «Это не тот жасмин, который нюхают, это невольница по имени Ясмин, которую мне не купил отец!» – воскликнул юноша. И его мать спросила мужа: «Почему ты не купил ему эту невольницу?» – «Что годится господину, не годится для слуг. И у меня нет власти взять её: её купит не кто иной, как Ала‑ад‑дин, глава шестидесяти», – ответил вали.

И болезнь юноши усилилась, так что он перестал спать и расстался с пищей. И его мать повязалась повязками печали.

И когда она сидела в своём доме, горюя из‑за сына, вдруг вошла к ней одна старуха, которую звали «мать Ахмед Камакима‑вора». А этот вор просверлил средние стены, и карабкался на верхние стены, и похищал сурьму с глаз, и эти мерзкие качества были у него с самого начала; а потом его сделали начальником стражи, и он украл вещь и попался с нею, и вали напал на него и захватил его и доставил к халифу.

И халиф велел убить его на поляне крови, но Ахмед прибегнул к защите везиря (а ходатайство везиря перед халифом не отвергалось), и везирь заступился за него. И халиф спросил: «Как ты заступаешься за бедствие, которое вредит людям?» – «О повелитель правоверных, – сказал везирь, – заключи его в тюрьму. Тот, кто построил тюрьму, был мудрец, так как тюрьма‑могила для живых и радость для врагов».

И халиф велел наложить на Ахмеда цепи и написать на его цепях: «Навеки, до смерти, и он будет раскован лишь на скамье обмывальщика»[283] и Ахмеда посадили, закованного, в тюрьму.

А его мать была вхожа в дом эмира Халида, вали, и заходила к своему сыну в тюрьму и говорила ему: «Не говорила ли я тебе: „Отступись от запретного!“ А он отвечал ей: „Это предопределил мне Аллах, но когда ты, о матушка, пойдёшь к жене вали, пусть она заступится за меня перед ним“.

И когда старуха вошла к жене вали, она увидела, что та повязана повязками печали, и спросила: «О чем ты печалишься?» – «О гибели моего сына Хабазлама Баззазы», – ответила жена вали. «Сохрани Аллах твоего сына! А что с ним случилось?» – спросила старуха, и жена вали рассказала ей всю историю, и старуха спросила: «Что ты скажешь о том, кто сыграет шутку, в которой будет спасение твоего сына?» – «А что ты сделаешь?» – спросила жена вали; и старуха сказала: «У меня есть сын по имени Ахмед Камаким‑вор, и он сидит закованный в тюрьме, и на цепях у него написано: „Навеки, до смерти“. Встань и надень лучшее, что у тебя есть, и украсься самыми лучшими украшениями, и встреть своего мужа весело и приветливо, а когда он потребует от тебя того, что требуют мужчины от женщин, откажи ему и не давай этого сделать и скажи: „О диво Аллаха! Когда мужчине есть нужда до жены, он пристаёт к ней, пока не удовлетворит нужду с нею, а когда жене что‑нибудь нужно от мужа, он не исполняет этого“. И муж спросит тебя: „А что тебе нужно?“ И ты скажи: „Сначала поклянись мне“; и когда он тебе поклянётся жизнью своей головы и Аллахом, скажи ему: „Поклянись разводом со мною“, – и не соглашайся, пока он не поклянётся тебе разводом; а когда он поклянётся тебе разводом, скажи ему: „У тебя в тюрьме заключён один начальник по имени Ахмед Камаким, и у него есть бедная мать, и она упала передо мной ниц и направила меня к тебе и сказала: «Пусть вали заступится за него перед халифом, чтобы халиф простил его, и ему бы досталась награда“. И мать Хабазлама ответила ей:

«Слушаю и повинуюсь!» И когда вали вошёл к своей жене…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят четвёртая ночь

Когда же настала двести шестьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда вали вошёл к своей жене, она сказала ему все это, и он поклялся ей разводом, и тогда она позволила ему, и он провёл подле неё ночь, а когда наступило утро, вали омылся и, совершив утреннюю молитву, пришёл в тюрьму и сказал: „О Ахмед Камаким, о вор, раскаиваешься ли ты в том, что сделал?“ – „Я раскаялся перед Аллахом и отступился и прошу сердцем и языком прощения у Аллаха“, – ответил Ахмед. И вали выпустил его из тюрьмы и взял его с собой в диван, закованного в цепи.

И он подошёл к халифу и поцеловал перед ним землю, и халиф спросил: «О эмир Халид, чего ты просишь?» И вали поставил Ахмеда Камакима, который шёл в цепях, перед халифом, и халиф спросил: «О Камаким, ты до сих пор жив?» – «О повелитель правоверных, – ответил Ахмед, – жизнь несчастного медлительна»; и халиф молвил: «О эмир Халид, зачем ты его привёл сюда?» – «У него бедная, одинокая мать, у которой никого нет, кроме него, – ответил эмир, – и она пала ниц перед твоим рабом, чтобы он походатайствовал у тебя, о повелитель правоверных, и ты бы освободил от цепей её сына. Он раскается в том, что было, и ты сделаешь его начальником стражи, как прежде». – «Ты раскаялся в том, что было?» – спросил халиф Ахмеда Камакима; и тот ответил: «Я раскаялся перед Аллахом, о повелитель правоверных»; и тогда халиф велел привести кузнеца и расковать цепи Ахмеда на скамье обмывальщика.

Он сделал Ахмеда начальником стражи и наказал ему хорошо вести себя и поступать прямо, и Ахмед поцеловал халифу руки и вышел с одеждой начальника стражи, и про него прокричали о том, что он начальник. И он пробыл некоторое время в своей должности, а потом его мать пришла к жене вали, и та сказала ей: «Слава Аллаху, который освободил твоего сына из тюрьмы здоровым и благополучным! Почему же ты не говоришь ему, чтобы он что‑нибудь устроил и привёл бы невольницу Ясмин к моему сыну Хабазламу Баззазе?» – «Я скажу ему», – ответила старуха и, уйдя от неё, пришла к своему сыну. И она нашла его пьяным и сказала: «О дитя моё, причина того, чтобы ты освободился из тюрьмы, только в жене вали, и она хочет от тебя, чтобы ты что‑нибудь для неё устроил и убил бы Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата и привёл бы невольницу Ясмин к её сыну Хабазламу Баззазе».

«Это легче всего, что бывает, – ответил Ахмед. – Я обязательно устрою что‑нибудь сегодня ночью».

А эта ночь была первой ночью месяца, и у халифа был обычай проводить её подле госпожи Зубейды[284] по случаю освобождения невольницы, или невольника, или чего‑нибудь подобного этому, и ещё у халифа был обычай снимать царское платье и оставлять чётки и кортик и перстень власти и класть все это на престол в приёмной комнате.

А у халифа был золотой светильник с тремя драгоценными камнями, нанизанными на золотую цепочку, и этот светильник был халифу дорог. И халиф поставил евнухов сторожить одежду и светильник и остальные вещи и вошёл в комнату госпожи ЗуббядмА Ахмед Камаким‑вор выждал, пока пришла полночь, и засияла звезда Канопус, и твари заснули, и творец опустил на них покрывало, а затем он обнажил меч и взял его в правую руку, а в левую взял крюк и, подойдя к приёмной комнате халифа, взял верёвочную лестницу, Закинул крюк на стену приёмной комнаты, взобрался по лестнице на крышу, и поднял подъёмную доску над комнатой, и спустился туда.

И он нашёл евнухов спящими и, одурманив их, взял одежду халифа, чётки, кортик, платок, перстень и светильник, на котором были камни, и вышел через то место, откуда вошёл, и отправился к дому Ала‑ад‑дина Абу‑шШамата. А Ала‑ад‑дин в эту ночь был занят свадьбою с девушкой, и он вошёл к ней, и она ушла от него беременной.

И Ахмед Камаким‑вор спустился в комнату Ала‑аддина и, выломав мраморную доску в нижней части комнаты, выкопал под ней яму и положил туда часть вещей, а часть оставил у себя. Потом он заделал мраморную доску, как было, и вышел через то место, откуда вошёл, говоря про себя: «Я сяду и напьюсь, и поставлю светильник перед собой, и буду пить чашу при его свете».

И потом он отправился домой, а когда наступило утро, халиф вошёл в приёмную комнату и увидел, что евнухи одурманены, и разбудил их и протянул руку, но не нашёл ни одежды, ни перстня, ни чёток, ни кортика, ни платка, ни светильника.

И халиф разгневался из‑за этого великим гневом и надел одежду ярости (а это была красная одежда), и сел в диване; и везирь подошёл и поцеловал перед ним землю и сказал: «Да избавит Аллах от зла повелителя правоверных!» И халиф воскликнул: «О везирь, зло велико». – «Что произошло?»

спросил везирь; и халиф рассказал ему обо всем, что случилось. И вдруг подъехал вали, и у его стремени был Ахмед Камаким‑вор.

И вали нашёл халифа в великом гневе, а халиф, увидев вали, спросил его: «О эмир Халид, как дела в Багдаде?» – «Все благополучно и безопасно», – отвечал вали. «Ты лжёшь», – сказал халиф; и вали спросил: «Почему, о повелитель правоверных?» И халиф рассказал ему, что случилось, и молвил: «Ты обязан принести мне все Это!» – «О повелитель правоверных, – сказал вали, – червяки в уксусе оттуда происходят и там остаются и я чужой никак не может забраться в это место». – «Если ты не принесёшь мне эти вещи, я убью тебя», – сказал халиф; и вали молвил: «Прежде чем убивать меня, убей Ахмеда Камакима‑вора, так как никто не знает воров и обманщиков, кроме начальника стражи».

И Ахмед Камаким поднялся и сказал халифу: «Заступись за меня перед вали, и я отвечаю тебе за того, кто украл, и буду выискивать его след, пока не узнаю, кто он. Но только дай мне двух судей и двух свидетелей: тот, кто сделал это дело, не боится ни тебя, ни вали, ни кого‑нибудь другого». – «Тебе будет то, что ты просишь, – сказал халиф, – но только первый обыск будет в моем дворце, а потом во дворце везиря и во дворце главы шестидесяти». – «Ты прав, о повелитель правоверных, может быть окажется, что тот, кто сотворил эту проделку, воспитался во дворце повелителя правоверных или во дворце кого‑нибудь из его приближённых», – сказал Ахмед Камаким. И халиф воскликнул: «Клянусь жизнью моей головы, всякий, у кого объявятся эти вещи, будет обязательно убит, хотя бы это был мой сын!»

И затем Ахмед Камаким взял то, что он хотел, и получил грамоту на право врываться в дома и обыскивать их.

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят пятая ночь

Когда же настала двести шестьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ахмед Камаким взял то, что он хотел, и получил фирман на право врываться в дома и обыскивать их. И он пошёл, держа в руках трость, треть которой была из бронзы, треть из меди и треть из железа, и обыскал дворец халифа и дворец везиря Джафара и обходил дома царедворцев и привратников, пока не прошёл мимо дома Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата.

И, услышав шум перед домом, Ала‑ад‑дин поднялся от Ясмин, своей жены, и вышел, и, открыв ворота, увидел вали в большом смущении. «В чем дело, о эмир Халид?» – спросил он; вали рассказал ему все дело, и Ала‑ад‑дин сказал: «Входите в дом и обыщите его». Но вали воскликнул: «Прости, господин! Ты верный, и не бывать тому, чтобы верный оказался обманщиком». – «Обыскать мой дом необходимо», – сказал Ала‑ад‑дин. И вали вошёл с судьями и свидетелями, и тогда Ахмед Камаким пошёл в нижнюю часть комнаты и, подойдя к мраморной плите, под которой он зарыл вещи, нарочно опустил на плиту трость. И плита разбилась, и вдруг увидели, что под нею что‑то светится, и начальник воскликнул: «Во имя Аллаха! Как захочет Аллах! По благословению нашего прихода, нам открылось сокровище. Вот я спущусь к этому кладу и посмотрю, что там есть».

И судья со свидетелями посмотрели в это место и нашли все вещи полностью и написали бумажку, в которой стояло, что они нашли вещи в доме Ала‑ад‑дина, и приложили к этой бумажке свою печать.

И Ала‑ад‑дина приказали схватить, и сняли у него с головы тюрбан, и все его имущество и достояние записали в опись, и Ахмед Камаким схватил невольницу Ясмин (а она была беременна от Ала‑ад‑дина) и отдал её своей матери и сказал: «Передай её Хатун, жене вали».

И старуха взяла Ясмин и привела её к жене вали. И когда Хабазлам Баззаза увидел её, к нему снова пришло здоровье, и он в тот же час и минуту встал и сильно обрадовался.

И он приблизился к девушке, но она вытащила из‑за пояса кинжал и сказала: «Отдались от меня, или я тебя убью и убью себя!»

И мать его Хатун воскликнула: «О распутница, дай моему сыну достигнуть с тобою желаемого!» А Ясмин сказала: «О сука, какое вероучение позволяет женщине выйти замуж за двоих и кто допустит собак войти в жилище львов?»

И страсть юноши ещё увеличилась, и он так ослаб от любви и волнения, что расстался с едой и слёг на подушки; и тогда жена вали сказала Ясмин: «О распутница, как это ты заставляешь меня печалиться о моем сыне? Тебя непременно надо помучить, а что до Ала‑ад‑дина, то его обязательно повесят». – «Я умру и буду любить его», – воскликнула невольница. И тогда жена вали сняла с неё бывшие на ней драгоценности и шёлковые одежды и одела её в парусиновые штаны и волосяную рубашку и поселила на кухне, сделав её одной из девушек‑прислужниц.

«В наказанье ты будешь колоть дрова, чистить овощи и подкладывать огонь под горшки», – сказала она; и Ясмин ответила: «Я согласна на всякую пытку и работу, но не согласна видеть твоего сына». И Аллах смягчил к вей сердца невольниц, и они стали исполнять за неё работу на кухне.

Вот что было с Ясмин. Что же касается Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата, то его взяли с вещами халифа и повели, и вели до тех пор, пока не дошли с ним до дивана.

И халиф сидел на престоле и вдруг видит, что они ведут Ала‑ад‑дина, и с ним те вещи. «Где вы их нашли?» – спросил халиф; и ему сказали: «Посреди дома Ала‑аддина Абу‑ш‑Шамата».

И халиф пропитался гневом и взял вещи, но не нашёл среди них светильника. И он спросил: «О Ала‑ад‑дин, где светильник?» И Ала‑ад‑дин отвечал: «Я не крал, и не знаю, и не видел, и нет у меня об этом сведений». И халиф воскликнул: «Как, обманщик, я приближаю тебя к себе, а ты меня от себя отдаляешь, и я тебе доверяю, а ты меня обманываешь»? И затем он велел его повесить.

И вали вышел, а глашатай кричал об Ала‑ад‑дине: «Вот возмездие, и наименьшее возмездие, тем, кто обманывает прямоидущих халифов!» И люди собрались около виселицы.

Вот что было с Ала‑ад‑дином. Что же касается Ахмедаад‑Данафа, старшего над Ала‑ад‑дином, то он сидел со своими приспешниками в саду; и пока они сидели, наслаждаясь и радуясь, вдруг вошёл к ним один человек – водонос из водоносов, которые в диване, и поцеловал Ахмеду‑ад‑Данафу руку и сказал: «О начальник Ахмед‑адДанаф, ты сидишь и веселишься, а беда у тебя под ногами, но ты не знаешь, что произошло». – «В чем дело?» – спросил Ахмед‑ад‑Данаф; и водонос сказал: «Твоего сына по обету Аллаху, Ала‑ад‑дина, повели на виселицу». – «Какая будет у тебя хитрость, о Хасан Шуман?» – спросил Ахмед‑ад‑Данаф; и Хасан сказал: «Ала‑ад‑дин невиновен в этом деле, и это проделки какого‑нибудь врага». – «Что, по‑твоему, делать?» – спросил Ахмед‑ад‑Данаф. «Спасение его лежит на нас, если захочет владыка», – ответил Хасан; а затем Хасан Шуман пошёл в тюрьму и сказал тюремщику: «Выдай нам кого‑нибудь, кто заслуживает смерти». И тюремщик выдал ему одного человека, более всех тварей похожего на Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата, и Хасан закрыл ему голову, и Ахмед‑ад‑Данаф повёл его между собою и Али‑Зейбаком, каирцем.

А Ала‑ад‑дина повели, чтобы повесить; и тут Ахмед‑адДанаф подошёл к палачу и наступил ногою ему на ногу, и палач сказал ему: «Дай мне место, чтобы я мог сделать своё дело!»; а Ахмед‑ад‑Данаф молвил: «О проклятый, возьми этого человека и повесь его вместо Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата: он несправедливо обижен, и мы выкупим Исмаила барашком»[285].

И палач взял того человека и повесил его вместо Алаад‑дина, а потом Ахмед‑ад‑Данаф и Али‑Зейбак, каирец, взяли Ала‑ад‑дина и отвели в комнату Ахмеда‑ад‑Данафа.

И когда они вошли, Ала‑ад‑дин сказал: «Да воздаст тебе Аллах благом, о старший!» И Ахмед спросил его: «О Ала‑ад‑дин, что это за дело ты сделал?..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят шестая ночь

Когда же настала двести шестьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ахмед‑ад‑Данаф спросил Ала‑ад‑дина: „Что это за дело ты сделал? Аллах да помилует сказавшего: того, кто тебе доверился, не обманывай, даже если ты обманщик. Халиф дал тебе у себя власть и назвал тебя верным и надёжным, почему же ты поступаешь с ним так и берёшь его вещи?“ – „Клянусь величайшим именем Аллаха, о старший“ – воскликнул Ала‑ад‑дин, – это не моя проделка, и я в ней неповинен и не знаю, кто это сделал!» – «Это дело сделал не кто иной, как явный враг, – сказал Ахмед‑ад‑Данаф, – и кто это сделал, тому воздаётся за это. Но тебе, Ала‑ад‑дин, нельзя больше пребывать в Багдаде: с царями не враждуют, о дитя моё; и кого ищут цари – о, как долги для того тягостны!» – «Куда я пойду, о старший?» – спросил Ала‑ад‑дин; и Ахмед‑ад‑Данаф молвил: «Я доставлю тебя в аль‑Искандарию[286] – это город благословенный, и подступы к нему зеленые, и жизнь там приятная». И Ала‑ад‑дин отвечал: «Слушаю и повинуюсь, о старший!» И тогда Ахмед‑ад‑Данаф сказал Хасану Шуману: «Будь настороже, и когда халиф спросит обо мне, скажи ему: он уехал объезжать земли».

После этого Ахмед взял Ала‑ад‑дина и вышел из Багдада, и они шли до тех пор, пока не достигли виноградников и садов. И они увидели двух евреев из откупщиков халифа, которые ехали верхом на мулах, и Ахмед‑ад‑Данаф сказал евреям: «Давайте плату за охрану». – «За что мы будем давать тебе плату?» – спросили евреи; и Ахмед сказал: «Я сторож в этой долине». И каждый из евреев дал ему сто динаров, а после этого Ахмед‑ад‑Данаф убил их и, взяв мулов, сел на одного, и Ала‑ад‑дин тоже сел на мула.

И они поехали в город Айяс[287] и отвели мулов в хан и проспали там ночь, а когда настало утро, Ала‑ад‑дин продал своего мула и поручил мула Ахмеда‑ад‑Данафа привратнику; и они взошли на корабль в гавани Айяса и достигли аль‑Искандарии.

И Ахмед‑ад‑Данаф с Ала‑ад‑дином вышли и пошли по рынку – и вдруг слышат: посредник предлагает лавку с комнатой внутри за девятьсот пятьдесят динаров.

«Даю тысячу», – сказал тогда Ала‑ад‑дин, и продавец уступил ему (а лавка принадлежала казне); и Ала‑аддин получил ключи, и отпер лавку, и отпер комнату, и оказалось, что она устлана коврами и подушками, и он увидел там кладовую, где были паруса, мачты, канаты, сундуки и мешки, наполненные скорлупками и раковинами, стремена, топоры, дубины, ножи, ножницы и другие вещи, так как владелец лавки был старьёвщиком.

И Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат сел в лавке, и Ахмед‑адДанаф сказал ему: «О дитя моё, лавка и комната и то, что в ней есть, стали твоим достоянием. Сиди же в ней, покупай и продавай – и не сомневайся, ибо Аллах великий благословил торговлю».

И Ахмед‑ад‑Данаф оставался у Ала‑ад‑дина три дня, а на четвёртый день он простился с ним и сказал: «Живи Здесь, пока я съезжу и вернусь к тебе с вестью от халифа о пощаде и высмотрю, кто проделал с тобой такую штуку».

И потом Ахмед‑ад‑Данаф отправился в путь и, достигнув Айяса, взял своего мула из хана и поехал в Багдад. И он встретился там с Хасаном Шуманом и его приспешниками и сказал: «О Хасан, халиф спрашивал обо мне?» И Хасан отвечал: «Нет, и мысль о тебе не приходила ему на ум». И Ахмед‑ад‑Данаф остался служить халифу и стал разведывать новости. И он увидел, что халиф обратился в один из дней к везирю Джафару и сказал ему: «Посмотри, о везирь, какое дело сделал со мной Ала‑аддин». И везирь ответил ему: «О повелитель правоверных, ты воздал ему за Это повешением, и возмездие ему то, что его постигло». – «О везирь, я хочу выйти и посмотреть на него, повешенного», – сказал халиф; и везирь молвил: «Делай, что хочешь, о повелитель правоверных». И тогда халиф и с ним везирь Джафар пошли в сторону виселицы.

И халиф поднял глаза и увидел, что повешен не Алаад‑дин Абу‑ш‑Шамат, верный, надёжный.

«О везирь, это не Ала‑ад‑дин», – сказал он; и везирь спросил: «Как ты узнал, что это не он?» А халиф ответил: «Ала‑ад‑дин был короткий, а этот длинный». – «Повешенный удлиняется», – отвечал везирь; и халиф сказал: «Ала‑ад‑дин был белый, а у этого лицо чёрное». – «Разве не знаешь ты, о повелитель правоверных, что смерти присуща чернота?» – молвил везирь; и халиф приказал спустить повешенного с виселицы, и когда его спустили, оказалось, что у него на обеих пятках написаны имена двух старцев[288]. «О везирь, – сказал халиф, – Ала‑ад‑дин был суннит, а этот рафидит». И везирь воскликнул: «Слава Аллаху, знающему сокровенное! Мы не знаем, Ала‑ад‑дин ли это, или кто другой». И халиф приказал зарыть повешенного, и его зарыли, и Ала‑ад‑дин стал забытым и забвенным. И вот то, что было с ним.

Что же касается Хабазлама Баззазы, сына вали, то его любовь и страсть продлились, и он умер, и его закопали и схоронили в земле. А что до невольницы Ясмин – то её беременность пришла к концу, и её схватили потуги, и она родила дитя мужского пола, подобное месяцу.

«Как ты его назовёшь?» – спросили её невольницы. И она отвечала: «Будь с его отцом все благополучно, он бы дал ему имя, а я назову его Асланом!»[289] И потом она вскармливала его молоком два года подряд и отлучила его от груди, и мальчик стал ползать и ходить. И случилось так, что в один из дней его мать занялась работой на кухне, и мальчик пошёл и увидел лестницу в комнату и поднялся по ней.

А эмир Халид сидел там, и он взял мальчика, и посадил его на колени, и прославил своего владыку за то, что он сотворил и создал в его образе, и он всмотрелся мальчику в лицо и увидел, что он больше всех тварей похож на Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата.

А потом мать мальчика, Ясмин, стала искать его, и она поднялась в комнату и увидела, что эмир Халид сидит там, а ребёнок играет у него на коленях (а Аллах закинул любовь к мальчику в сердце эмира). И мальчик увидел свою мать и бросился к ней, но эмир Халид удержал его на коленях и сказал Ясмин: «Подойди, девушка!» И когда она подошла, спросил её: «Этот мальчик чей сын?» И она ответила: «Это мой сын, плод моего сердца». – «А кто его отец?» – спросил вали. «Его отец – Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат, а теперь он стал твоим сыном», – ответила Ясмин. «Ала‑ад‑дин был обманщик», – сказал вали; и Ясмин воскликнула: «Да сохранит его Аллах от обмана! Невозможно и не бывать тому, чтобы верный был обманщиком». – «Когда этот ребёнок станет взрослым и вырастет и спросит тебя: „Кто мой отец?“ – скажи ему: „Ты сын эмира Халида, вали, начальника стражи“, – молвил эмир; и Ясмин ответила: „Слушаю и повинуюсь!“

А потом эмир Халид, вали, справил обрезание мальчика, и стал его воспитывать, и хорошо воспитал его. И он привёл ему учителя чистописца, и тот научил его чистописанию и чтению, и мальчик прочитал Коран в первый и второй раз и прочитал его полностью; и он называл эмира Халида: «батюшка».

И вали начал устраивать ристалища и собирал всадников и выезжал, чтобы учить мальчика способам боя, и показывал ему, в какие места бить копьём и мечом, пока Аслан не изучил до конца искусства ездить верхом и не обучился доблести, и не достиг возраста четырнадцати лет, и не дошёл до степени эмира.

И случилось, что Аслан встретился в какой‑то день с Ахмедом Камакимом‑вором, и они стали друзьями, и мальчик проводил его в кабак; и вдруг Ахмед Камакимвор вынул светильник с драгоценностями, который он взял из вещей халифа, и, поставив его перед собой, стал пить чашу при свете его, и напился. «О начальник, дай мне Этот светильник», – сказал ему Аслан. «Я не могу тебе его дать», – ответил Ахмед. И Аслан спросил: «Почему?» И Ахмед молвил: «Из‑за него пропадали души». – «Чья душа из‑за него пропала?» – спросил Аслан; и Ахмед сказал: «Был тут один, он приехал к нам сюда и сделался главой шестидесяти, и звали его Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат, и он умер из‑за этого светильника». – «А какова его история и по какой причине он умер?» – спросил Аслан; и Ахмед сказал: «У тебя был брат, по имени Хабазлам Баззаза, и он достиг шестнадцати лет и стал годен для женитьбы и потребовал от отца, чтобы тот купил ему невольницу…»

И Ахмед рассказал Аслану всю историю с начала до конца и осведомил его о болезни Хабазлама Баззазы и о том, что, по несправедливости, случилось с Ала‑ад‑дином. И Аслан сказал про себя: «Может быть, эта девушка Ясмин – моя мать; а отец мой не кто иной, как Ала‑аддин Абу‑ш‑Шамат?»

И мальчик Аслан ушёл от Ахмеда печальный и встретил начальника Ахмеда‑ад‑Данафа; и, увидав его, Ахмедад‑Данаф воскликнул: «Слава тому, на кого нет похожего». – «О старший, чему ты удивляешься?» – спросил его Хасан Шуман; и Ахмед‑ад‑Данаф ответил: «Наружности этого мальчика Аслана. Он больше всех тварей похож на Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата».

И Ахмед‑ад‑Данаф позвал: «Эй, Аслан!» И когда тот отозвался, спросил его: «Как зовут твою мать?» – «Её зовут невольница Ясмин», – отвечал мальчик. И Ахмедад‑Данаф воскликнул: «О Аслан, успокой твою душу и прохлади глаза! Никто тебе не отец, кроме Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата. Но пойди к твоей матери и спроси у неё про твоего отца». – «Слушаю и повинуюсь!»

ответил Аслан и пошёл к своей матери и спросил её; и она сказала: «Твой отец – эмир Халид»; а юноша воскликнул: «Никто мне не отец, кроме Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата!»

И мать Аслана заплакала и спросила: «Кто тебе рассказал об этом, дитя моё?» И Аслан отвечал: «Мне рассказал об этом начальник Ахмед‑ад‑Данаф». И тогда Ясмин поведала ему обо всем, что случилось, и сказала: «О дитя моё, истинное стало явным, и скрылось ложное.

Знай, что твой отец – Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат, но только воспитал тебя один лишь эмир Халид, и он сделал тебя своим сыном. О дитя моё, если ты встретишься с начальником Ахмедом‑ад‑Данафом, скажи ему: «О старший, прошу тебя ради Аллаха, отомсти вместо меня убийце моего отца Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата». И Аслан вышел от своей матери и пошёл…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят седьмая ночь

Когда же настала двести шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Аслан вышел от своей матери и пошёл и, войдя к начальнику Ахмедуад‑Данафу, поцеловал ему руку.

«Что тебе, о Аслан?» – спросил Ахмед‑ад‑Данаф. И Аслан сказал: «Я узнал и убедился, что мой отец – Ала‑аддин Абу‑ш‑Шамат, и хочу, чтобы ты отомстил вместо меня его убийце». – «Кто убил твоего отца?» – спросил Ахмед‑ад‑Данаф. «Ахмед Камаким‑вор», – ответил Аслан. «А кто тебя осведомил об этом деле?» – спросил Ахмед; и Аслан сказал: «Я увидел у него светильник с драгоценностями, который пропал в числе вещей халифа, и сказал ему: „Дай мне этот светильник“; но он не согласился и сказал: „Из‑за этого светильника пропадали души“, – и рассказал, что это он спустился и украл вещи и положил их в доме моего отца».

«Когда ты увидишь, что эмир Халид, вали, надевает одежду войны, – сказал Ахмед‑ад‑Данаф, скажи ему: „Одень меня так же“. И когда ты выедешь вместе с ним и покажешь перед повелителем правоверных какой‑нибудь диковинный способ боя и халиф скажет тебе: „Пожелай от меня чего‑нибудь, о Аслан“, – а ты скажи ему: „Я желаю, чтобы ты отомстил вместо меня за моего отца его убийце“. И халиф тебе скажет: „Твой отец жив – это Эмир Халид“; а ты скажи: „Мой отец Ала‑ад‑дин Абу‑шШамат, а эмиру Халиду я обязан только воспитанием“. Расскажи ему все, что произошло у тебя с Ахмедом Камакимом‑вором, и скажи: „О повелитель правоверных, вели его обыскать“, – и я выну светильник у него из‑за пазухи».

И Аслан сказал Ахмеду‑ад‑Данафу: «Слушаю и повинуюсь!» – и затем он ушёл и увидел, что эмир Халид собирается выехать в диван халифа.

«Я хочу, чтобы ты одел меня в одежды войны, такие же, как у тебя, и взял меня с собой в диван халифа», – сказал он. И эмир одел его и взял с собою в диван.

И халиф выехал с войсками за город и расставил шатры и палатки, и ряды выстроились, и выехали всадники с шаром и молотком, и когда какой‑нибудь всадник ударял по шару молотком, другой всадник возвращал его к нему.

А среди войска был один лазутчик, которого подговорили убить халифа, и он взял шар и ударил по нему молотком, направив его в лицо халифу. И вдруг Аслан поймал шар вместо халифа и ударил им того, кто его бросил, и шар попал ему между плеч, и он упал на землю. И халиф воскликнул: «Да благословит тебя Аллах, о Аслан!»

А потом они сошли со спин коней и сели на седалища, и халиф велел привести того, кто ударил по шару, и, когда тот человек предстал пред ним, спросил его: «Кто подговорил тебя на это дело? Ты враг или любящий?» – «Я враг и задумал убить тебя», – ответил лазутчик; и халиф сказал: «Какова причина этого? Разве ты не мусульманин?» – «Нет, я рафидит», – ответил лазутчик. И халиф велел его убить и сказал Аслану: «Пожелай от меня чего‑нибудь!» А Аслан сказал: «Я желаю, чтобы ты отомстил вместо меня убийце моего отца». – «Твой отец жив, и он стоит на ногах», – сказал халиф; и Аслан спросил: «Кто мой отец?» – «Эмир Халид, вали», – ответил халиф; и Аслан воскликнул: «О повелитель правоверных, он мой отец только по воспитанию, и никто мне не родитель, кроме Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата». – «Твой отец был обманщик», – сказал халиф. «О повелитель правоверных, – ответил Аслан, – не бывать тому, чтобы верный стал обманщиком. И в чем он тебя обманул?» – «Он украл мою одежду и то, что при ней было», – сказал халиф; и Аслан спросил: «О господин, когда ты лишился своей одежды и она вернулась к тебе, видел ли ты, что и светильник тоже к тебе возвратился?» – «Мы его не нашли», – ответил халиф; и Аслан молвил: «Я увидал светильник у Ахмеда Камакима‑вора и попросил его у него, но он его мне не дал и сказал: „Из‑за него пропадали души“. И он поведал мне про болезнь Хабазлама Баззазы, сына эмира Халида, и про его любовь к невольнице Ясмин, и про то, как он сам был освобождён от цепей, и рассказал мне, что это он украл одежду и светильник. И ты, о повелитель правоверных, отомсти вместо меня убийце моего отца». – «Схватите Ахмеда Камакима!» – сказал халиф. И когда его схватили, халиф спросил: «Где начальник Ахмед‑ад‑Данаф?» И тот явился, и халиф сказал ему: «Обыщи Камакима!» И Ахмед‑ад‑Данаф положил руку ему за пазуху и вынул оттуда светильник с драгоценностями.

И халиф воскликнул: «Подойди, обманщик! Откуда у тебя этот светильник?» – «Я купил его, о повелитель правоверных», – ответил Ахмед Камаким; и халиф спросил «Где ты его купил и кто мог обладать подобным ему, чтобы продать его тебе?»

И Ахмеда Камакима побили, и он сознался, что это он украл одежду и светильник, и халиф воскликнул: «Зачем ты сделал такое дело, обманщик, и погубил Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата, когда он верный, надёжный?»

Потом халиф приказал схватить Ахмеда Камакима и вали, и тот сказал: «О повелитель правоверных, я обижен! Ты приказал мне его повесить, и я не имел сведений об этой проделке. Это устроили старуха – мать Ахмеда Камакима – и моя жена, и я ничего не знал. Я под твоей защитой, о Аслан».

И Аслан заступился за него перед халифом; и потом повелитель правоверных спросил: «Что сделал Аллах с матерью этого мальчика?» И вали ответил: «Она у меня». – «Я приказываю тебе, – сказал халиф, – чтобы ты велел твоей жене одеть его мать в её прежнюю одежду и украшения и вернуть ей положение госпожи. Сними печати с дома Ала‑ад‑дина и отдай сыну деньги и имущество его отца». И вали отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» – и вышел и отдал своей жене приказание, и та одела Ясмин в её прежнюю одежду, и вали снял печати с дома Ала‑ад‑дина и передал Аслану ключи.

И потом халиф сказал: «Пожелай от меня чего‑нибудь, о Аслан». И Аслан воскликнул: «Я желаю, чтобы ты соединил меня с отцом».

И халиф заплакал и сказал: «Самое вероятное, что твой отец и есть тот, кого повесили, и он умер. Но клянусь жизнью моих дедов, всякому, кто порадует меня вестью о том, что Ала‑ад‑дин ещё в оковах жизни, я дам все, чего он попросит».

И Ахмед‑ад‑Данаф выступил вперёд и поцеловал землю перед халифом и сказал: «Дай мне безопасность, о повелитель правоверных!» – «Ты в безопасности», – молвил халиф. И Ахмед‑ад‑Данаф сказал: «Я обрадую тебя вестью о том, что Ала‑ад‑дин Абу‑ш‑Шамат здоров и пребывает а оковах жизни». – «Что это ты говоришь!» – воскликнул халиф. «Клянусь жизнью твоей головы, – отвечал Ахмед‑ад‑Данаф, – мои слова истина! Я выкупил его другим человеком, который заслуживал смерти, и доставил в аль‑Искандарию и открыл ему лавку старьёвщика». – «Поручаю тебе привести его», – сказал халиф…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят восьмая ночь

Когда же настала двести шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф сказал Ахмеду‑ад‑Данафу: „Поручаю тебе привести его“; и Ахмед ответил: „Слушаю и повинуюсь!“ И халиф велел дать ему десять тысяч динаров, и Ахмед‑ад‑Данаф поехал, направляясь в аль‑Искандарию.

Вот что было с Асланом. Что же касается его отца, Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата, то он продавал все, что было у него в лавке, и там осталось лишь немногое, и между прочим один мешок. И Ала‑ад‑дин развязал мешок, и оттуда выпал камень, наполняющий горсть, на Золотой цепочке, и он был о пяти сторонах, на которых были написаны имена и талисманы, похожие на ползающих муравьёв.

И Ала‑ад‑дин потёр эти пять сторон, но никто ему не ответил, и он сказал про себя: «Может быть, этот камень простой оникс?» – и он повесил камень в лавке.

И вдруг прошёл по дороге консул[290] и поднял глаза и увидел, что висит этот камень. И он сел у лавки Ала‑аддина и спросил его: «О господин, этот камень продаётся?» – «Все, что у меня есть, продаётся», – ответил Ала‑ад‑дин; и консул спросил: «Продашь ты мне его за восемьдесят тысяч динаров?» – «Аллах поможет!» – ответил Ала‑ад‑дин; и консул сказал: «Продашь ли ты его за сто тысяч динаров?» – «Я продам его тебе за сто тысяч динаров, плати деньги», – сказал Ала‑ад‑дин; и консул сказал: «Я не могу принести деньги с собой, когда в аль‑Искандарии воры и стражники. Ты пойдёшь со мной на корабль, и я дам тебе деньги, а также кипу ангорской шерсти, кипу атласа, кипу бархата и кипу сукна».

И Ала‑ад‑дин поднялся и запер лавку, вручив сначала консулу камень, и отдал ключи своему соседу и сказал: «Возьми эти ключи к себе на сохранение, а я пойду на корабль с этим консулом и принесу деньги за мой камень. А если я задержусь и к тебе приедет начальник Ахмед‑адДанаф, который поселил меня в этом месте, отдай ему ключи и расскажи ему об этом». И затем Ала‑ад‑дин отправился с консулом на корабль, и консул, приведя его на корабль, поставил скамеечку, посадил на неё Ала‑аддина и сказал: «Подайте деньги!» – и отдал ему плату и те пять кип, которые он ему обещал. «О господин, – сказал он ему, – прошу тебя, утешь меня, съев кусочек или выпив глоток воды». И Ала‑ад‑дин сказал: «Если у тебя есть вода, дай мне напиться». И консул велел принести питьё, и вдруг в нем оказался дурман, и, выпив его, Ала‑ад‑дин опрокинулся на спину.

И тогда убрали сходни и опустили багры и распустили паруса, и ветер был им благоприятен, пока они не оказались посреди моря. И капитан велел поднять Ала‑ад‑дина из трюма, и его подняли и дали ему понюхать средство против дурмана, и Ала‑ад‑дин открыл глаза и спросил: «Где я?» – «Ты со мною, связанный и под моей охраной, и если бы ты тогда ещё раз сказал: „Аллах поможет!“, я бы, наверное, прибавил тебе», – ответил капитан.

И Ала‑ад‑дин спросил его: «Какое твоё ремесло?»

И капитан ответил: «Я капитан и хочу отвезти тебя к возлюбленной моего сердца».

И пока они разговаривали, вдруг появился корабль, где было сорок купцов из мусульман, и капитан направил к ним свой корабль и зацепил их корабль крючками и сошёл на него со своими людьми, и они ограбили их корабль и забрали его и отправились с ним в город Геную.

И капитан, с которым был Ала‑ад‑дин, направился к воротам одного дворца, выходившим на море, и вдруг оттуда вышла девушка, закрывшаяся покрывалом, и спросила его: «Привёз ли ты камень и его владельца?» – «Я привёз их», – отвечал капитан. И девушка сказала: «Подай сюда камень». И капитан отдал ей камень, а потом он направился в гавань и выстрелил из пушек благополучия, и царь города узнал о прибытии этого капитана.

И он вышел к нему навстречу и спросил его: «Какова была твоя поездка?» – «Было очень хорошо, – отвечал капитан, – и мне достался корабль, где был сорок один купец из мусульман». – «Выведи их», – сказал царь; и капитан вывел купцов в цепях, и среди них был Ала‑аддин. И царь с капитаном сели на коней и погнали купцов впереди себя, а прибыв в диван, они сели, и первого из купцов подвели к ним, и царь спросил: «Откуда ты, о мусульманин?» – «Из аль‑Искандарии», – отвечал купец; и царь сказал: «Эй, палач, убей его!» И палач ударил его мечом и отрубил ему голову, и второму и третьему также, до конца всем сорока.

А Ала‑ад‑дин был последним из них, и он испил печаль по ним и сказал про себя: «Да помилует тебя Аллах, Алаад‑дин, кончилась твоя жизнь». – «А ты из какой страны?» – спросил его царь, и Ала‑ад‑дин ответил: «Из аль‑Искандарии»; и тогда царь сказал: «Эй, палач, отруби ему голову»; и палач поднял руку с мечом и хотел отрубить голову Ала‑ад‑дину, и вдруг какая‑то старуха, величественная видом, выступила пред лицо царя, и царь поднялся из уважения к ней, а она сказала: «О царь, не говорила ли я тебе, чтобы, когда капитан привезёт пленников, ты вспомнил о монастыре и подарил туда пленника или двух, чтобы прислуживать в церкви?» – «О матушка, – отвечал царь, – если бы ты пришла на минуту раньше! Но возьми этого пленника, который остался».

И старуха обернулась к Ала‑ад‑дину и сказала ему: «Будешь ли ты прислуживать в церкви, или я позволю царю убить тебя?» – «Я буду прислуживать в церкви», – отвечал Ала‑ад‑дин, и старуха взяла его и, выйдя с ним из дивана, направилась в церковь.

«Какую я буду делать работу?» – спросил Ала‑ад‑дин; и старуха ответила: «Утром ты встанешь и возьмёшь пять мулов и отправишься с ними в рощу, и нарубишь сухого дерева и наломаешь его и привезёшь на монастырскую кухню, а после этого ты свернёшь ковры и подметёшь и вытрешь плиты и мраморный пол и положишь ковры обратно, как было. Ты возьмёшь полардебба[291] пшеницы и просеешь, и замесишь, и сделаешь из неё сухари для монастыря, и возьмёшь меру чечевицы и просеешь её, и смелешь на ручной мельнице, и сваришь, а потом наполнишь четыре водоёма и будешь поливать из бочек, и наполнишь триста шестьдесят шесть мисок и размочишь в них сухари и польёшь их чечевицей, и снесёшь каждому монаху или патриарху его чашку…» – «Верни меня к царю, и пусть он меня убьёт, – это мне легче, чем такая работа!» – воскликнул Ала‑ад‑дин; и старуха сказала: «Если ты будешь работать и исполнишь работу, возложенную на тебя, ты избавишься от смерти, а если не исполнишь, я дам царю убить тебя». И Ала‑ад‑дин остался сидеть, обременённый заботой.

А в церкви было десять увечных слепцов, и один из них сказал Ала‑ад‑дину: «Принеси мне горшок»; и Алаад‑дин принёс его горшок, и слепец наделал в него и сказал: «Выброси кал!» И Ала‑ад‑дин выбросил его, и старец воскликнул: «Да благословит тебя мессия, о служитель церкви!»

И вдруг старуха пришла и спросила: «Почему ты не исполнил работу в церкви?» И Ала‑ад‑дин сказал: «У меня сколько рук, чтобы я мог исполнить такую работу?» – «О безумный, – сказала старуха, – я привела тебя только для того, чтобы ты работал. О сын мой, – молвила она потом, – возьми эту палку (а палка была из меди, и на конце её был крест) и выйди на площадь, и когда встретишь вали города, скажи ему: „Я призываю тебя послужить церкви ради господина нашего мессии“, – и он не будет прекословить. И пусть возьмёт пшеницу и просеет и провеет и замесит и испечёт из неё сухари, а всякого, кто будет тебе прекословить, ты бей и не бойся никого». И Ала‑ад‑дин ответил: «Слушаю и повинуюсь!» – и сделал так, как она сказала, и так он принуждал работать даром и великих и малых семнадцать лет.

И однажды он сидел в церкви, и вдруг та старуха вошла к нему и сказала: «Уходи вон из монастыря». – «Куда я пойду?» – спросил Ала‑ад‑дин; и старуха сказала: «Переночуй эту ночь в кабаке или у кого‑нибудь из твоих друзей». И Ала‑ад‑дин спросил её: «Почему ты гонишь меня из церкви?» И старуха ответила: «Хусн Мариам, дочь царя Юханны, царя этого города, хочет посетить церковь, и не подобает, чтобы кто‑нибудь сидел на её пути».

И Ала‑ад‑дин послушался старуху и поднялся и показал ей, будто он уходит из церкви, а сам говорил про себя: «О, если бы увидеть, такая ли дочь царя, как наши женщины, или лучше их! Я не уйду, пока не посмотрю на неё». И он спрятался в одной комнате, где было окно, выходившее в церковь. И когда он смотрел в окно, вдруг пришла дочь царя, и Ала‑ад‑дин посмотрел на неё взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов, так как он увидел, что она подобна луне, выглядывающей из‑за облаков. И с царевной была женщина…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести шестьдесят девятая ночь

Когда же настала двести шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала‑ад‑дин посмотрел на дочь царя и увидел с ней женщину.

И царевна говорила этой женщине: «Ты развеселила нас, о Зубейда».

И Ала‑ад‑дин внимательно посмотрел на женщину и увидел, что это его жена, Зубейда‑лютнистка, которая умерла. А потом дочь царя сказала Зубейде: «Сыграй нам на лютне»; и Зубейда ответила: «Я не сыграю тебе, пока ты не осуществишь моё желание и не исполнишь то, что ты мне обещала».

«А что я тебе обещала?» – спросила царевна; и Зубейда ответила: «Ты обещала мне свести меня с моим мужем, Ала‑ад‑дином Абу‑ш‑Шаматом, верным, надёжным». – «О Зубейда, – сказала царевна, – успокой свою душу и прохлади глаза и сыграй нам ради сладости единения с мужем твоим Ала‑ад‑дином». И Зубейда спросила: «А где он?» И царевна молвила: «Он в этой комнате и слушает наши речи».

И Зубейда сыграла на лютне музыку, от которой запляшет каменная скала; и когда Ала‑ад‑дин услышал это. горести взволновались в нем, и он вышел из комнаты, ринулся к женщинам и схватил свою жену Зубейду‑лютнистку в объятия.

И Зубейда узнала его, и они обнялись и упали на землю в обмороке, и царевна Хусн Мариам подошла к ним и брызнула на них розовой водой и привела их в чувство и воскликнула: «Аллах соединил вас!» – «Благодаря твоей любви, госпожа», – ответил Ала‑ад‑дин, и затем он обратился к своей жене Зубейде‑лютнистке, и сказал ей: «Ты же умерла, о Зубейда, и мы зарыли тебя в могилу! Как же ты ожила и пришла сюда?» – «О господин, – отвечала Зубейда, – я не умерла, меня похитил злой дух из джиннов и прилетел со мной в это место, а та, которую вы похоронили, – джинния, принявшая мой образ и прикинувшаяся мёртвой; и после того, как вы её похоронили, она прошла сквозь могилу и вышла из неё и улетела служить своей госпоже Хусн Мариам, дочери царя.

А что до меня, то меня оглушило, и, открыв глаза, я увидела себя возле Хусн Мариам, дочери царя (а она – вот эта женщина), и спросила её: «Зачем ты принесла меня сюда?» И она сказала: «Мне обещано, что я выйду замуж за твоего мужа, Ала‑ад‑дина Абу‑ш‑Шамата. Примешь ли ты меня, о Зубейда, чтобы я была ему другой женой и чтобы мне была ночь и тебе была ночь?» И я отвечала ей: «Слушаю и повинуюсь, госпожа моя, но где же мой муж?» А она сказала: «У него на лбу написано то, что предопределил ему Аллах, и когда он исполнит то, что написано у него на лбу, он непременно прибудет в это место, а мы станем развлекаться в разлуке с ним песнями и игрой на инструментах, пока Аллах не соединит нас с ним». И я провела у неё все это время, пока Аллах не соединил меня с тобою в этой церкви».

И после этого Хусн Мариам обратилась к Ала‑ад‑дину и сказала: «О господин мой Ала‑ад‑дин, примешь ли ты меня, чтобы я была тебе женою, а ты мне мужем?» – «О госпожа, я мусульманин, а ты христианка, как же я на тебе женюсь?» – ответил Ала‑ад‑дин. И Хусн Мариам воскликнула: «Не бывать, ради Аллаха, чтобы я была неверной! Нет, я мусульманка и уже восемнадцать лет крепко держусь веры ислама, и я не причастна ни к какой вере, противной вере ислама». – «О госпожа, – сказал Алаад‑дин, – я хочу отправиться в свои земли». – «О Ала‑аддин, – отвечала царевна, – я видела, что у тебя на лбу написаны дела, которые ты должен исполнить, и ты достигнешь своей цели. Аллах да поздравит тебя, о Ала‑ад‑дин: у тебя появился сын по имени Аслан, который теперь сидит на твоём месте возле халифа, и достиг он возраста восемнадцати лет. Знай, что явной стала правда и сокрылось ложное, и господь наш поднял покровы с того, кто украл вещи халифа, – это Ахмед Камаким – вор и обманщик, и он теперь заточён в тюрьме и закован в цепи. Узнай, что это я послала тебе камень и положила его для тебя в мешок, который был в лавке, и это я прислала капитана, который привёз тебя и камень. Знай, что этот капитан любит меня и привязан ко мне и требовал от меня близости, но я не соглашалась дать ему овладеть собою и сказала ему: „Я отдамся тебе во власть лишь тогда, когда ты привезёшь мне камень и его обладателя“. И я дала ему сто мешков денег и послала его в обличье купца, хотя он капитан, а когда тебя подвели для убийства, после того как убили сорок пленников, с которыми был и ты, я послала к тебе ту старуху». – «Да воздаст тебе Аллах нас всяким благом, и прекрасно то, что ты сделала!» – воскликнул Ала‑ад‑дин.

А после этого Хусн Мариам снова приняла ислам с помощью Ала‑ад‑дина; и, узнав истинность её слов, Ала‑аддин сказал ей: «Расскажи мне, каково достоинство этого камня и откуда он». А Хусн Мариам сказала: «Этот камень – из сокровища, охраняемого талисманом, и в нем пять достоинств, которые будут нам полезны при нужде в своё время. Моя госпожа и бабка, мать моего отца, была колдуньей, разгадывавшей загадки и похищавшей то, что хранится в кладах, и к ней попал этот камень из одного клада. И когда я выросла и достигла возраста четырнадцати лет, я прочитала евангелие и другие книги и увидела имя Мухаммеда – да благословит его Аллах и да приветствует! – в четырех книгах: в торе, в Евангелии, в псалмах и в аль‑фуркане[292], и уверовала в Мухаммеда и стала мусульманкой, и убедилась разумом, что не должно поклоняться, поистине, никому, кроме Аллаха великого, и что господу людей не угодна никакая вера, кроме ислама. А моя бабушка, когда заболела, подарила мне этот камень и осведомила меня о том, какие в нем пять достоинств. И прежде чем моей госпоже и бабке умереть, мой отец сказал ей: «Погадай мне на доске с песком и посмотри, каков будет исход моего дела и что со мною случится». И она сказала ему:

«Далёкий[293] умрёт, убитый пленным, который прибудет из аль‑Искандарии». И моя отец поклялся, что убьёт всякого пленника, который прибудет оттуда, и осведомил об этом капитана и сказал ему: «Непременно налетай на корабли мусульман и нападай на них, и всякого, кого ты увидишь из жителей аль‑Искандарии, убивай или приводи ко мне». И капитан последовал приказанию царя и убил столько людей, сколько волос у него на голове.

И моя бабка умерла, и я выросла и погадала для себя на песке и задумала про себя кое‑что и сказала: «Увидать бы, кто на мне женится!» И мне вышло, что на мне не женится никто, кроме одного человека по имени Ала‑аддин Абу‑ш‑Шамат, верный, надёжный. И я подивилась этому и ждала, пока не пришла пора и я не встретилась с тобою».

Потом Ала‑ад‑дин женился на царевне и сказал ей: «Я хочу отправиться в свои земли»; и она ответила: «Если так, вставай, пойдём со мной!» – и она взяла Ала‑ад‑дина и спрятала его в одной из комнат дворца. А затем она вошла к своему отцу, и тот сказал ей: «О дочь моя, я сегодня очень удручён. Садись же, мы с тобой напьёмся!»

И она села, а царь велел подать вина, и царевна стала наливать, и поила его, пока он не исчез из мира, а потом она положила ему в кубок дурмана, и царь выпил кубок и опрокинулся навзничь.

И тогда царевна пришла к Ала‑ад‑дину, вывела его из той комнаты и сказала: «Вставай, пойдём, твой противник лежит навзничь, делай же с ним, что захочешь, я напоила его и одурманила».

И Ала‑ад‑дин вошёл и, увидев, что царь одурманен, крепко скрутил ему руки и заковал его, а потом он дал ему средство против дурмана, и царь очнулся…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот семидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот семидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ала‑ад‑дин дал царю, отцу Хусн Мариам, средство против дурмана, и тот очнулся и увидал Ала‑аддина и свою дочь сидящими верхом у него на груди. „О дочь моя, почему ты делаешь со мною такие дела?“ – сказал царь своей дочери; и она ответила: „Если я твоя дочь, то прими ислам. Я сделалась мусульманкой, и мне стала ясна истина, которой я придерживаюсь, и ложь, которой я сторонюсь. Я предала свой лик Аллаху, господу миров, и я не причастив ни к какой вере, противной вере ислама, ни в здешней жизни, ни в будущей. И если ты примешь ислам – в охоту и в удовольствие, а если нет – быть убитым тебе подобает более, чем жить“.

И Ала‑ад‑дин тоже стал убеждать царя, но тот отказался и был непокорен, и тогда Ала‑ад‑дин вынул кинжал и перерезал царю гордо от одной вены до другой вены. И он написал бумажку с изложением того, что было, и положил её царю на лоб, а потом он взял то, что легко снести и дорого ценится, и они пошли из замка и отправились в церковь.

И царевна принесла камень и положила руку на ту сторону, где было вырезано ложе, и потёрла её, и вдруг ложе встало перед нею.

И царевна с Ала‑ад‑дином и с его женой Зубейдойлютнисткой села на это ложе и воскликнула: «Заклинаю тебя теми именами, талисманами и волшебными знаками, что написаны на этом камне, поднимись с нами, о ложе!»

И ложе поднялось и полетело с ними до долины, где не было растительности; и тогда царевна подняла к небу остальные четыре стороны камня и повернула вниз ту сторону, где было написано «ложе», и ложе опустилось с ними на землю вниз.

И царевна повернула камень той стороной, где было нарисовано изображение шатра, и ударила по ней и сказала: «Пусть встанет в этой долине шатёр!» И шатёр встал перед ними, и они уселись в нем.

А это была долина пустынная, без всякой растительности и воды. И царевна обратила камень четырьмя сторонами к небу и воскликнула: «Во имя Аллаха, пусть вырастут здесь деревья и потечёт возле них море!» И деревья тотчас же выросли и возле них потекло шумное море, где бьются волны. И путники омылись в нем и помолились и напились, а затем царевна обратила к небу три стороны камня, кроме той, на которой было изображение скатерти с кушаньями, и сказала: «Ради имени Аллаха, пусть накроется скатерть!» И вдруг появилась накрытая скатерть, где были всякие роскошные кушанья, и путники стали есть и пить и насладились и возликовали.

Вот что было с ними. Что ж касается сына царя, то он пришёл разбудить отца и увидел, что тот убит. Он нашёл бумажку, которую написал Ала‑ад‑дин, и прочитал её и понял, что там было; а затем он стал искать свою сестру и не нашёл её. И он отправился к старухе в церковь и нашёл её и спросил про сестру; и старуха сказала: «Со вчерашнего дня я её не видела».

И тогда царевич вернулся к войскам и воскликнул: «На коней, о владельцы их!» – и рассказал воинам о том, что случилось; и они сели на коней и ехали, пока не приблизились к тому шатру. И Хусн Мариам поднялась и увидела пыль, которая заслонила края земли, и после того, как пыль поднялась, улетела и рассеялась, вдруг появился брат царевны со своими воинами, и они кричали: «Куда ты направляешься, когда мы сзади вас?»

И женщина спросила Ала‑ад‑дина: «Насколько крепки твои ноги в боях?» И Ала‑ад‑дин ответил: «Как колышек в отрубях: я не умею биться и сражаться и не знаю мечей и копий».

И тогда Хусн Мариам вынула камень и потёрла ту сторону, на которой был изображён конь и всадник, – и вдруг из пустыни появился всадник, и он до тех пор дрался с воинами и бил их мечом, пока не разбил их и не прогнал.

И после этого та женщина сказала Ала‑ад‑дину: «Поедешь ты в Каир или в аль‑Искандарию?» Ала‑ад‑дин отвечал: «В аль‑Искандарию». И тогда они сели на ложе, и женщина произнесла заклинания, и ложе прилетело с ними и в мгновение ока опустилось в аль‑Искандарии.

И Ала‑ад‑дин привёл женщин в пещеру и пошёл в альИскандарию, и принёс им одежду и надел её на них, и отправился в ту лавку с комнатой; а потом он вышел, чтобы принести им обед, и вдруг видит: начальник Ахмедад‑Данаф едет из Багдада.

И Ала‑ад‑дин увидал его на дороге и встретил его объятиями и приветствовал его и сказал: «Добро пожаловать!» А потом начальник Ахмед‑ад‑Данаф обрадовал его вестью о его сыне Аслане и рассказал ему, что тот достиг возраста двадцати лет.

И Ала‑ад‑дин поведал ему обо всем, что с ним случилось, от начала до конца, и взял его в лавку с комнатой; и Ахмед‑ад‑Данаф удивился всему этому до крайних пределов.

И они проспали эту ночь до утра, а утром Ала‑ад‑дин продал лавку и приложил плату за неё к тому, что у него было. А затем Ахмед‑ад‑Дана) рассказал Ала‑ад‑дину, что халиф его требует, и Ала‑ад‑дин сказал: «Я еду в Каир, чтобы пожелать мира моему отцу и матери и родным». И они все сели на ложе и отправились в Каирсчастливый.

Они спустились по Жёлтой улице, так как их дом находился в этом квартале, и постучали в ворота своего дома.

И мать Ала‑ад‑дина спросила: «Кто у ворот после утраты любимых?» И Ала‑ад‑дин ответил: «Я, Ала‑ад‑дин!» И его родные вышли и заключили его в объятия, а потом он ввёл в дом свою жену и внёс то, что с ним было, и после этого вошёл сам вместе с Ахмедом‑ад‑Данафом.

И они отдыхали три дня, и затем Ала‑ад‑дин пожелал отправиться в Багдад, и отец его сказал ему: «Останься, сын мой, у меня!» Но Ала‑ад‑дин ответил: «Я не могу быть в разлуке с моим сыном Асланом».

И он взял отца и мать с собою, и они отправились в Багдад. И Ахмед‑ад‑Данаф вошёл к халифу и обрадовал его вестью о прибытии Ала‑ад‑дина и рассказал ему его историю, и халиф вышел его встречать и взял с собой его сына Аслана.

И они встретили Ала‑ад‑дина объятиями, и халиф велел привести Ахмеда Камакима‑вора, и его привели; и когда он предстал перед халифом, тот сказал: «О Ала‑аддин, вот тебе твой противник!» И Ала‑ад‑дин вытащил меч и, ударив Ахмеда Камакима, отрубил ему голову.

И халиф устроил Ала‑ад‑дину великолепную свадьбу, после того как явились судьи и свидетели и был написан его договор с Хусн Мариам. И Ала‑ад‑дин вошёл к ней и увидел, что она жемчужина, ещё посверленная.

А потом халиф сделал его сына Аслана главой шестидесяти и наградил их всех роскошными одеждами, и жили они блаженнейшей и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний».

Рассказ о Хатиме‑ат‑Таи (ночи 270–271)

А что касается рассказов о великодушных, то онм очень многочисленны и к яим принадлежит то, что рассказывают о великодушии Хатима ат‑Таи[294].

Когда он умер, его похоронили на вершине горы, и у его могилы вырыли два каменных водоёма и поставили каменные изображения девушек с распущенными волосами. А под этой горой была текучая река, и когда путники останавливались там, они всю ночь слышали крики, но наутро не находили никого, кроме каменных девушек. И когда остановился в этой долине, уйдя от своего племеня, Зу‑ль‑Кура, царь химьяритов[295], он пропел там ночь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят первая ночь

Когда же настала двести семьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зуль‑Кура остановился в этой долине, он провёл там ночь. И, приблизившись к тому месту, он услышал крики и спросил: „Что за вопли на вершине этой горы?“ И ему сказали: „Тут могила Хатима ат‑Таи, и над ней два каменных водоёма и изображения девушек из камня, распустивших волосы. Каждую ночь те, кто останавливается в этом месте, слышат эти вопли и крики“.

И сказал Зу‑ль‑Кура, царь химьяритов, насмехаясь над Хатимом ат‑Таи: «О Хатим, мы сегодня вечером твои гости, и животы у нас опали».

И сон одолел его, а затем он проснулся, испуганный, и крикнул: «О арабы, ко мне! Подойдите к моей верблюдице!»

И, подойдя к нему, люди увидели, что его верблюдица бьётся, и зарезали её, зажарили и поели. А потом спросили царя, почему она пала, и он сказал: «Мои глаза смежились, и я увидел во сне Хатима ат‑Таи, который подошёл ко мне с мечом и сказал: „Ты пришёл к нам, а у нас ничего не было!“ И он ударил мою верблюдицу мечом, и если бы мы не подоспели и не зарезали её, она бы, наверное, околела».

А когда настало утро, Зу‑ль‑Кура сел на верблюдицу одного из своих людей, а его посадил позади себя. В полдень они увидели всадника, ехавшего на верблюдице и ведшего на руке другую. «Кто ты?» – спросили его. И он ответил: «Я Ади, сын Хатима ат‑Таи. Где Зу‑ль‑Кура, эмир химьяритов?» – спросил он потом. И ему ответили: «Вот он».

И Ади сказал ему: «Садись на эту верблюдицу, твою верблюдицу зарезал для тебя мой отец». – «А откуда тебе известно это?» – спросил Зу‑ль‑Кура. «Мой отец явился ко мне сегодня ночью, когда я спал, – ответил Ади, и сказал мне: „О Ади, Зу‑ль‑Кура, царь химьяритов, попросил у меня угощения, и я зарезал для него его верблюдицу; догони же его с верблюдицей, на которую он сядет, – у меня ничего не было“.

И Зу‑ль‑Кура взял её и удивился, сколь великодушен был Хатим ат‑Таи, живой и мёртвый.

К числу рассказов о великодушных относится также рассказ о Мане ибн Заида.

Рассказ о Мане ибн Заида (ночи 271–272)

В один из дней Ман ибн Заида[296] был на охоте и захотел пить, но не нашёл у своих слуг воды.

И когда это было так, вдруг подошли к нему три девушки, которые несли три бурдюка с водой…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят вторая ночь

Когда же настала двести семьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что к нему подошли три девушки с тремя бурдюками воды, и Ман попросил у них напиться, и они напоили его. И он приказал, чтобы слуги принесли девушкам подарки, но у них не нашлось денег, и тогда он дал каждой девушке по десять стрел из своего колчана, наконечники которых были из золота. И одна девушка сказала своей подруге: „Послушай, только Ман ибн Заида способен на такое. Пусть каждая из нас скажет стихи в похвалу ему“.

И первая девушка сказала:

«Приделал концы из золота он к стрелам,

И бьёт врагов он, щедрый, благородный.

Больным от ран несут они леченье

И саваны для тех, кто лёг в Могилу».

А вторая сказала:

«О воюющий! От щедрот великих руки его

Своей милостью и врагов объял и любимых он,

Были отлиты концы стрел его из золота,

Чтоб сражения не могли его доброты лишить».

И третья сказала:

«От щедрости он разит врагов своих стрелами,

С концами из золота чистейшего литыми,

Чтоб мог на лекарство их истратить пораненный

И саван купить могли б стрелой той убитому».

И говорят, что Ман ибн Заида выехал со своими людьми на охоту, и к ним приблизилась стая газелей. И охотники рассеялись, преследуя их, и Ман отделился от своих спутников в погоне за газеленком. Настигнув его, он спешился и прирезал газеленка, и увидел вдруг какого‑то человека, который ехал из пустыни на осле. И Ман сел на своего коня и поехал навстречу этому человеку, и приветствовал его и спросил: «Откуда ты?» И человек ответил: «Я из земли Кудаа[297]. Уже несколько лет там неурожай, но в этом году собрали кое‑что. И я посеял огурцы, и они уродились не в срок, и я собрал огурцы, которые считал наилучшими, и отправился к эмиру Ману ибн Заида, зная его щедрость и милость, о которой повествуют повсюду». – «Сколько ты надеялся получить от него?» – спросил Ман. И человек ответил: «Тысячу динаров». – «А если он скажет тебе: это много?» – спросил Ман. «Пятьсот динаров», – ответил человек. «А если он скажет: много?» – спросил Мая. «Триста динаров», – ответил человек. «А если он скажет: много?» – продолжал Май. «Двести динаров», – сказал человек. «А если он скажет: много?» – спросил Ман. И человек ответил: «Сто динаров». – «А если он скажет: много?» – молвил Ман. И человек ответил: «Пятьдесят динаров». – «А если он скажет: много?» – спросил Ман. И человек ответил: «Тридцать динаров». – «А если он скажет: много?» – спросил Ман. «Тогда я поставлю моего осла в его гарем и вернусь к своей семье обманувшийся, с пустыми руками!» – ответил человек.

И Ман засмеялся и, погнав коня, настиг своих воинов, а спешившись около своего жилища, он сказал привратнику: «Когда к тебе подъедет на осле человек с огурцами, введи его ко мне». И через час подъехал этот человек, и привратник разрешил ему войти. Войдя к эмиру Ману, этот человек не узнал, что это тот, кого он встретил в пустыне, из‑за его величавого и благородного вида и большого количества слуг и челяди (Ман сидел на престоле своей власти, и его слуги стояли справа от него и слева и впереди его).

И когда этот человек приветствовал эмира, тот сказал ему: «Что привело тебя, о брат арабов?» И человек молвил: «Я надеялся на эмира и принёс ему огурцы, когда им не время». – «Сколько ты рассчитывал получить от нас?» – спросил Ман. «Тысячу динаров», – ответил человек. И Ман сказал: «Это много!» – «Пятьсот динаров!» – сказал человек. И Ман ответил: «Много!» – «Триста динаров», – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Двести динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Сто динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Пятьдесят динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!» – «Тридцать динаров!» – сказал человек. И Ман отвечал: «Много!»

И тогда прибывший воскликнул:

«Клянусь Аллахом, тот человек, который меня встретил в пустыне, был злосчастным! Но не дашь же ты мне меньше, чем тридцать динаров?» И Ман засмеялся и промолчал, и тогда араб понял, что это – тот человек, который ему встретился в пустыне, и оказал: «О господин, если ты не велишь принести тридцать динаров, то воя осел привязан у ворот, а вот сидит Ман!»

И Ман так рассмеялся, что упал навзничь, а потом он позвал своего поверенного и сказал: «Дай ему тысячу динаров и пятьсот динаров и триста динаров и двести динаров и сто динаров и пятьдесят динаров и тридцать динаров, и пусть осел останется привязанным на том же месте!»

И араб был ошеломлён, и он получил две тысячи ею динаров и восемьдесят динаров, и да будет милость Аллаха над ними всеми!

Рассказ о городе Лабтайте (ночи 272–273)

И дошло до меня, о счастливый царь, что был город, называемый Лабтайт[298], и это была обитель власти румов, и находился там дворец, постоянно запертый. И всякий раз» как у румов умирал царь и вступал вместо него другой царь, он приделывал ко дворцу крепкий замок. Так на воротах дворца оказалось двадцать четыре замка – от каждого царя по замку.

А после этого во дворце воцарился человек не из царской семьи. И захотел он отпереть эти замки, чтобы посмотреть, что во дворце. И вельможи царства стали удерживать его от этого и порицали его и бранили, но он не захотел подчиниться им и воскликнул:

«Отпереть этот дворец неизбежно!» И они пожертвовали ему все, что было у них из драгоценностей и сокровищ, чтобы он не отпирал дворца, но царь не отказался…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят третья ночь

Когда же настала двести семьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что жители царства пожертвовали этому царю все, какие были у них деньги и сокровища, только бы он не отпирал того дворца, но царь не отказался от намерения отереть его и, сняв замки, открыл ворота. И он нашёл во дворце изображения арабов на конях и верблюдах, и были на них свисающие тюрбаны, я опоясаны они были мечами и держали в руках длинные копья. Царь нашёл во дворце также книгу, и он взял эту книгу, и стал читать, и увидел, что в ней написано: „Когда отопрут эти ворота, одолеет страну племя арабов, обликом подобных этим изображениям; остерегайтесь и ещё раз остерегайтесь отпереть ворота!“

А был тот город в Андалусии, и завоевал его Тарик ибн Зияд в том же году, в халифство аль‑Валида ибн Абд‑альМелика из сынов Оадейи, и убил он того царя наихудшим убийством, и разграбил его страну, и взял в плен женщин и юношей, и захватил все богатства. А нашёл он там великие сокровища: больше ста семидесяти венцов из жемчуга, яхонта и дорогих камней, и увидел там дворец, где всадники могли бы биться копьями, и обнаружил столько сосудов из золота и серебра, что их не охватить описанием. И там оказался тот столик, что принадлежал пророку Аллаха Сулейману, сыну Дауда, – мир с ними обоими! – и был этот столик, как говорят, из зеленого изумруда, и он до сих пор хранится в городе Риме, и кубки на нем из Золота, а блюда из агата. И нашёл он там псалмы, написанные греческими письменами на золотой бумаге, украшенной драгоценными камнями. И нашёл книгу, где говорилось о полезных свойствах камней и растений, о достоинствах городов и селений, и талисманах, и науке о химических составах из золота и серебра, и обнаружил другую книгу, где рассказывалось об искусстве выделки яхонтов и драгоценных камней и составлении ядов и противоядий и где было изображение земли, морей, и стран, и рудников. И оказалась во дворце большая комната, где хранилось много эликсира, драхма которого может превратить тысячу драхм серебра в чистое золото. И нашёл он там зеркало, большое, круглое и дивное, сделанное из разных составов для пророка Аллаха Сулеймана, сына Дауда, – мир с ними обоими! И когда посмотрит в него смотрящий, он увидит воочию все семь климатов[299]. И нашёл он в этом дворце помещение, где было столько карбункулов, что не охватить их счётом.

И согнали верблюдов, и Тарик свёз это все к аль‑Валиду ибн Абд‑аль‑Мелику, и арабы рассеялись по городам этой земли, а это одна из величайших стран. И вот конец рассказа о Лабтайте.

Рассказ о халифе Хишаме и юноше (ночь 273)

Рассказывают также, что Хишам, сын Абд‑аль‑Мелика ибн Мервана[300] как‑то был на охоте и вдруг увидел газеленка. И он погнался за ним с собаками и, преследуя газеленка, увидал юношу из арабов‑кочевников, который пас овец. «О юноша, перед тобой этот газеленок, он убежал от меня», – сказал Хишам, и юноша повернул к нему голову и молвил: «О, значения лучших не знающий, ты посмотрел на меня глазом умаляющим и заговорил со мною речью унижающей! Речью притесняющего твоя речь была, а поступки твои – поступки осла». – «Горе тебе, разве ты меня не знаешь?» – воскликнул Хишам. И юноша ответил: «Тебя я узнал, ибо невежей ты себя показал, сказав мне все это прежде привета!» – «Горе тебе – я Хишам ибн Абд‑аль‑Мелик!» – воскликнул Хишам. И кочевник ответил: «Аллах не приблизь твой родной край и твоей могиле жизни не дай! Как много ты сказал и как мало уважения показал!»

И не закончил халиф своих слов, как воины окружили его со всех сторон, и все вместе сказали: «Мир тебе, о повелитель правоверных!» – «Сократите свои речи и стерегите этого юношу!» – сказал Хишам. И юношу схватили. Увидев так много царедворцев, везирей и вельмож царства, он не обратил на них внимания и не спросил про них, но опустил подбородок на грудь и смотрел туда, куда ступала его нога, пока не подошёл к Хишаму. И он остановился перед ним, и опустил голову к земле, и молчал, не приветствуя и воздерживаясь от слов. И один из слуг сказал ему: «О собака среди арабов, что мешает тебе пожелать мира повелителю правоверных?»

И юноша обернулся к слуге, гневный, и воскликнул: «О седло для осла, этому препятствует длина пути, и я вспотел, когда пришлось по ступенькам вверх идти!» И Хишам вскричал (а гнев его увеличился): «О юноша, ты явился в день, когда пришла твоя пора и одежда от тебя ушла, и жизнь твоя истекла!» – «Клянусь Аллахом, о Хишам, – воскликнул юноша, – если время моё суждено сократить, то срок уже нельзя продлить, и ни малым, ни многим не могут твои речи мне повредить!» – «Или ты достиг такой степени, о сквернейший из арабов, что ты отвечаешь повелителю правоверных на каждое слово словом?» – воскликнул царедворец, и юноша поспешно ответил: «Да поразит тебя наважденье, и да не оставит мученье и заблужденье! Или не слышал ты, что сказал Аллах великий: „В тот день, когда придёт всякая душа, оспаривая, чтобы защитить себя?“ И тут Хишам поднялся, сильно разгневанный, и воскликнул: „Эй“ палач, ко мне с головой этого юноши! Он много говорит о том, чего никто не вообразит!»

И палач взял юношу, и привёл его на ковёр крови[301], и обнажил меч над его головой, и сказал: «О повелитель правоверных, это твой раб, сам собою кичащийся и к могиле своей стремящийся. Отрублю ли я ему голову, не ответственный за его кровь?» – «Да», – сказал Хишам. И палач спросил у него позволения второй раз, и Хишам ему позволил. И палач спросил позволения в третий раз, и юноша понял, что, если Хишам на этот раз позволит ему, палач его убьёт. И он засмеялся, так что стали видны его клыки, и Хишам разгневался ещё больше и воскликнул: «О юноша, я думаю, ты помешанный! Не видишь ты разве, что расстаёшься с земной жизнью? Как же ты смеёшься, вдеваясь над собой?»

«О повелитель правоверных, – ответил юноша, – если Жизни моей суждено продлиться, то ни малое, ни многое те может мне повредить! Но мне пришли на память стихи, – выслушай их, – убить меня ты успеешь». – «Подами и будь краток!» – воскликнул Хишам.

И юноша произнёс такие стихи:

«Говорили мне, что однажды сокол вцепился вдруг

В воробья в пустыне, что пригнан был судьбою»

И промолвил тут воробей в когтях того сокола

И он, в него вцепившись, уносился:

«Тебе подобный сыт не будет от меня,

А коль съешь меня, то поистине ведь мал я».

Улыбнулся сокол, в самом себе уверенный,

Из кичливости, и спаслась тогда пичужка».

И Хишам улыбнулся и воскликнул: «Клянусь моим родством с посланником Аллаха – да благословит его Аллах и да приветствует! – если бы он произнёс эти слова в первую же минуту и потребовал чего‑нибудь, что меньше халифата, я бы, право, дал это ему! Эй, слуга, набей ему рот драгоценностями и дай ему хорошую награду!»

И слуга дал кочевнику великолепный подарок, и кочевник ушёл своей дорогой.

Рассказ об Ибрахиме ибн аль‑Махди (ночи 273–276)

К числу хороших рассказов относится и такой: Ибрахим ибн аль‑Махди[302], брат Харуна ар‑Рашида, когда власть в халифате перешла к аль‑Мамуну, сыну Харуна ар‑Рашида, не присягнул ему, но отправился в ар‑Рей[303] и объявил халифом самого себя. И он провёл так один год и одиннадцать месяцев и двенадцать дней, и сын его брата, аль‑Мамун, ожидал, что он вернётся к повиновению и присоединится к другим на пути общины, пока не отчаялся в его возвращении. И тогда аль‑Мамун выехал с конными и пешими и вступил в ар‑Рей, ища Ибрахима. И когда дошла до Ибрахима весть об этом, ему оставалось только прийти в Багдад и спрятаться, боясь за свою кровь. И аль‑Мамун назначил тому, кто укажет, где Ибрахим, сто тысяч динаров.

«И когда я услышал об этой награде, – говорил Ибрахим, – я испугался за себя…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят четвёртая ночь

Когда же настала двести семьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим говорил: „И когда я услышал об этой награде, я испугался за себя и впал в замешательство. И я вышел из своего дома в полуденное время, изменив обличье, и не знал, куда мне направиться, и вошёл на улицу, не имевшую выхода, и воскликнул: „Поистине, мы принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Я подверг тебя гибели! Если я вернусь по своим следам, меня заподозрят, так как у меня вид переодетого“. И я увидел в конце улицы чёрного раба, который стоял у ворот своего дома, и подошёл к нему и спросил: „Есть у тебя место, где бы я мог укрыться на час?“ – „Да“, – ответил он и открыл ворота. И я вошёл в чистый дом, где были циновки и подушки из кожи, а раб, приведя меня туда, запер за мною дверь и ушёл. И я заподозрил, что он услышал о награде за меня и подумал: „Он пошёл, чтобы на меня указать!“ И я стал кипеть, как вода в котле на огне, и раздумывал о своём деле, как вдруг вошёл негр, а с ним носильщик, у которого было все, что нужно: хлеб, мясо, и новые котлы, и принадлежности к ним, и новая кружка, и новые кувшины. И раб снял ношу с носильщика и затем, обратившись ко мне, сказал: «Да будет моя душа за тебя выкупом! Я отворяю кровь, и я знаю, что ты не побрезгуешь мною из‑за того, что я делаю для пропитания. Вот тебе эти вещи, на которые не упадала ничья рука. Поступай как тебе вздумается“.

А я нуждался в пище, – говорил Ибрахим, – и сварил себе еду и не помню, чтобы я ел что‑нибудь подобное этому. А когда я удовлетворил своё желание, негр сказал мне: «О господин, да сделает меня Аллах за тебя выкупом! Не хочешь ли вина, оно приятно душе и прогоняет заботу». – «Это мне не противно!» – ответил я, желая подружиться с кровопускателем. И негр принёс новые стеклянные сосуды, которых не касалась рука, и надушённый кувшин, и сказал: «Процеди себе сам, как ты любишь!»

И я процедил вино наилучшим образом, и негр принёс мне новый кубок, и плоды, и цветы в новых глиняных сосудах, а затем он сказал: «Позволишь ли мне сесть в сторонке и выпить одному вина, радуясь тебе и за тебя». – «Сделай так», – сказал я и выпил, и негр тоже выпил, и я почувствовал, что вино зашевелилось в нас. И кровопускатель сходил в чуланчик и вынес лютню, украшенную металлическими полосками, и сказал мне: «О господин, мой сан не таков, чтобы я просил тебя петь, но на твоём великом благородстве лежит долг передо мною, и если ты сочтёшь возможным почтить твоего раба, то тебе присущи высокие решения».

И я спросил его, не думая, что он меня знает: «А откуда ты взял, что я хорошо пою?» И негр ответил: «Да будет слава Аллаху? Этим наш владыка слишком известен! Ты мой господин Ибрахим ибн аль‑Махди, наш вчерашний халиф, за которого аль‑Мамун назначил сто тысяч динаров, но от меня ты в безопасности».

И когда негр сказал это, – говорил Ибрахим, – он сделался велик в моих глазах, и я утвердился в предположении о его благородстве и согласился удовлетворить его желание.

И, взяв лютню, я настроил её и стал петь, и мне пришла на ум мысль о разлуке с моим сыном и семьёй, и я заговорил:

«И надеюсь я, что кто Юсуфу его близких дал

И в тюрьме его, где он пленным был, возвысил,

Ответит нам, и снова вместе нас всех сведёт

Аллах, господь миров, могуч и властен».

И негром овладел чрезвычайный восторг, и жизнь показалась ему очень приятной (а говорят, что когда соседи Ибрахима слышали, как он говорит: «Эй, мальчик, седлай мула!» – их охватывал восторг). И когда душе негра стало приятно и его охватило веселье, он воскликнул: «О господин, разрешишь ли ты мне высказать то, что пришло мне на ум, хотя я и не из людей этого ремесла?» И я отвечал ему: «Сделай так, это следствие твоего великого вежества и благородства».

И он взял лютню и запел:

«Любимым я сетовал на то, как продлилась ночь;

Сказали они: «О как для нас коротка та ночь!»

И все потому, что сон глаза покрывает им

Так скоро, а нам очей всю ночь не закроет сон,

Когда наступает ночь‑мученье для любящих, –

Нам грустно; им радостно, когда наступает ночь.

И если бы им пришлось терпеть, что стерпели мы,

На ложе, поистине, им было бы так, как нам».

И я воскликнул: «Ты отличился совершённым отличием, мой сердечный друг, и прогнал от меня боль печали. Прибавь же ещё таких безделок!»

И негр произнёс такие стихи:

«Когда не грязнит упрёк честь мужа, увидишь ты,

Что всякий прекрасен плащ, какой он наденет,

Она нас корит за то, что мало число таких,

Но я отвечаю ей: «Достойных немного!»

Не плохо, что мало нас, – сосед наш высок душой,

Тогда как у большинства соседи столь низки.

Мы люди, которым бой постыдным не кажется,

Когда биться вздумают Салуль или Амир[304].

Желание умереть к нам срок приближает наш,

Они же не любят смерть, и сроки их долги.

Мы можем словам людей не верить, коль захотим,

Но верят словам они, когда говорим мы».

И, услышав от негра эти стихи, – говорил Ибрахим, – я удивился им до крайней степени, и великий восторг заставил меня склониться, и я заснул и проснулся только после вечерней молитвы. И я умыл лицо, и вернулись ко мне мысли о величии души этого кровопускателя и его хорошем умении себя вести, и я разбудил его и, взяв бывший со мною мешок, в котором были ценные динары, бросил его негру и сказал: «Поручаю тебя Аллаху – я ухожу от тебя! Прошу тебя, бери из этого мешка и трать на то, что тебя заботит, и тебе будет от меня великий дар, когда я окажусь в безопасности от страха».

Но негр отдал мне мешок обратно, – говорил Ибрахим, – и сказал: «О господин, бедняки из нашей среды не имеют у вас цены, но, следуя моему благородству, как могу я взять деньги за то, что время подарило мне твою близость и ты поселился у меня? И если ты будешь возражать этим словам и ещё раз кинешь мне кошелёк, я убью себя».

И я спрятал мешок в рукав, – говорил Ибрахим (и тяжело было мне нести его)…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят пятая ночь

Когда же настала двести семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим ибн аль‑Махди говорил: „И я спрятал мешок в рукав (и тяжело было мне нести его) и ушёл. А когда я дошёл до ворот дома, негр сказал мне: «О господин, здесь тебе укрываться лучше, чем где‑либо ещё, и нет для меня тяготы содержать тебя; оставайся у меня, пока не поможет тебе Аллах!“

И я вернулся и сказал: «С условием, что ты будешь тратить из этого кошелька». И негр дал мне понять, что он согласен на это условие, и я провёл у него несколько дней, ведя самую сладостную жизнь, и он ничего не брал из этого мешка. И я счёл зазорным оставаться у него на содержании и постыдился утруждать его и оставил его и ушёл, перерядившись в наряд женщины – башмаки и покрывало, – и вышел из его дома. Но когда я оказался на дороге, меня охватил страх, и очень сильный, и я пошёл, чтобы перейти мост, и оказался у одного места, обрызганного водой.

И вдруг увидал меня военный, из тех, что прислуживал мне, и узнал меня и крикнул: «Вот то, что нужно аль‑Мамуну!» И уцепился за меня, и ради сладости жизни я толкнул его, и опрокинул вместе с конём на этом скользком месте, и стал он назиданием для поучающихся, и люди поспешили к нему. А я постарался идти скорее и, перейдя мост, вошёл в какую‑то улицу. И я увидел у одного дома открытые ворота и в них женщину. И я сказал ей: «О госпожа, пожалей меня и спася мою кровь от проклятия, – я человек боящийся». А она отвечала: «Простор тебе и уют, входи!», и привела меня в горницу, и постлала мне и подала мне кушанье. «Пусть твой страх успокоится, ни едва тварь не узнает о тебе», – сказала она. И пока это было так, в ворота вдруг постучали сильным стуком. И женщина вышла и открыла ворота, и вдруг входит мой соперник, которого я толкнул на мосту, и голова у него завязана, и кровь бежит по его платью, а коня с ним нет. «Эй ты, что тебя постигло?» – спросила женщина. И военный сказал: «Я схватил того юношу, но он ускользнул от меня».

И он рассказал ей, как было дело, и женщина вынула лоскут и, разорвав его на куски, перевязала военному голову, а потом она постлала ему, и он лёг, больной. А она поднялась ко мне и сказала: «Я думаю, ты тот, о ком говорил этот военный». – «Да», – ответил я ей. И она молвила: «С тобой не будет беды», и вновь оказала мне уважение.

И я пробыл у неё три дня, а потом она сказала мне: «Я боюсь для тебя зла от этого человека: как бы он про тебе не узнал и не донёс бы о том, чего ты боишься. Спасай твою душу». И я попросил у неё отсрочки до ночи, и она молвила: «В этом нет беды!»

А когда пришла ночь, я надел женскую одежду и ушёл от неё. И я пришёл к дому одной вольноотпущенницы, принадлежавшей нам. Увидав меня, она стала плакать и причитать и восхвалять Аллаха великого за моё спасение. И она вышла, как будто желая пойти на рынок, чтобы позаботиться об угощении, и я подумал доброе, но не успел я опомниться, как увидел, что идёт Ибрахим Мосульский[305] со своими слугами и военными и впереди них женщина.

Я вгляделся в неё, и вдруг оказалось, что это моя отпущенница, владелица дома, в котором я находился, и она шла впереди них и передала меня им. И я увидел смерть воочию, и меня доставили в том наряде, в котором я был, к аль‑Мамуну, и он собрал собрание для всех и велел ввести меня к нему. И войдя, я приветствовал его как халифа, но он воскликнул: «Да не даст тебе Аллах мира и да не продлит твою жизнь!» – «Не торопись, о повелитель правоверных, – ответил я. – Владыке мести дана власть возмездия и прощения, но только прощение ближе к благочестию, и Аллах поставил твоё прощение выше всякого прощения, как он поставил мой грех выше всякого греха. И если ты взыщешь, то по праву, а если простишь, то по милости».

И потом я произнёс такие стихи:

«Мой грех пред тобой огромен,

Но ты его ещё больше.

Возьмёшь или нет, что должно?

Прости его, будь же кроток.

И если в своём я деле

Достойным не был, то будь им».

И аль‑Мамун поднял ко мне голову, – говорил Ибрахим, – и я поспешил сказать ему такие стихи:

«Свершил я грех превеликий,

Тебе же простить пристойно.

Простишь – это будет милость,

Накажешь – так справедливость».

И аль‑Мамун опустил голову и произнёс:

«И если мой друг захочет меня прогневать,

И в ярости я своей подавлюсь слюною,

Его я прощу, и грех отпущу ему я,

Боясь, что потом без друга мне жить придётся».

И, услышав от него эти слова, – говорил Ибрахим, – я почуял благоухание милости по его чертам, и аль‑Мамун обратился к своему сыну аль‑Аббасу и брату своему АбуИсхаку и ко всем своим приближённым и спросил их: «Что вы думаете об этом деле?» И все посоветовали ему убить меня и были только несогласны насчёт способа моего убийства.

И аль‑Мамун спросил Ахмеда ибн Халяда:[306] «Что ты скажешь, Ахмед?» И тот сказал: «О повелитель правоверных, если ты его убьёшь, мы найдём подобных тебе, что убили подобных ему, а если простишь, мы не найдём подобных тебе, что простили такого, как он…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят шестая ночь

Когда же настала двести семьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных аль‑Мамун, услышав слова Ахмеда ибн Халида, опустил голову и произнёс слова поэта:

«Мой народ убил моего Умейма брата,

И меня стрела, коль метну её, ударит».

И ещё он произнёс такие слова поэта:

«Прости же друга, когда смешал

Ответ удачный с ошибкой он,

Храни ты милость свою к нему,

Благодарен он иль презрел её.

Воздержись же от порицания,

Коль с пути сойдёт иль собьётся он.

Ты видишь – на одном ковре

С приятным скверное лежит,

И сладость века долгого

Слита с отравою седин,

И шип мы видим на ветвях

Среди сбираемых плодов,

Кто совершенно не грешил,

И у кого одно добро?

Сынов ты времени узнай –

Увидишь – пало большинство».

«Услышав от него эти стихи, – говорил Ибрахим ибн аль‑Махди, – я снял с головы покрывало и воскликнул: „Аллах велик!“ И прославил Аллаха великим прославлением. „Клянусь Аллахом, простил меня повелитель правоверных!“ – сказал я. И халиф произнёс: „С тобою не будет беды, о дядюшка“. А я молвил: „Мой грех, о повелитель правоверных, слишком велик, чтобы после него я мог выговорить извинение, а твоё прощение слишком велико для того, чтобы после него я мог произнести благодарность!“

И я затянул напев и произнёс такие стихи:

«Поистине, ведь творец достоинств собрал их всех

В седьмом имаме из ребра Адамова[307],

И сердца людей пред тобою страха исполнены,

Обо всех из них печёшься ты, душой смирен,

Я ослушался (а верёвками заблуждения

Я притянут был), только жадностью влекомый.

Ты простил того, кому равного извинить нельзя,

Хоть заступники за него просить и не шли к тебе,

И ты сжалился над детками‑цыплятами

И горестью их матери, в чьём сердце грусть»

И сказал аль‑Мамун: «Я скажу, подражая господину нашему Юсуфу – да будет с пророком нашим и с ним молитвы и привет! – Нет укора на вас в сей день, да простит вам Аллах, – он премилостивый из милостивцев! Я прощаю тебя и возвращаю твоё имущество и поместья, о дядюшка, и нет беды».

И я вознёс за него праведные молитвы и проговорил такие стихи:

«Имущество мне вернув, его ты не пожалел,

А прежде, чем возвратить его, ты мне кровь сберёг.

И если бы отдал я в угоду тебе и кровь,

И деньги, хотя бы снять мне обувь пришлось с ноги,

То было бы долгом лишь, к тебе возвратившимся,

Когда бы ты не дал в долг, тебя не корили бы.

И если б я не признал теперь твоих милостей,

Я был бы достойнее упрёков, чем ты щедрот».

И аль‑Мамун оказал Ибрахиму уважение и милость и сказал: «О дядюшка, Абу‑Исхак и аль‑Аббас советовали мне убить тебя». И я молвил: «Они тебе добрые советчики, о повелитель правоверных, но ты совершил то, чего был достоин, и прогнал то, чего я боялся, тем, на что я надеялся». – «О дядюшка, – молвил аль‑Мамун, – ты умертвил мою злобу жизнью твоего извинения, и я тебя прощаю и не заставлю тебя проглотить горечь попрёка».

И аль‑Мамун пал ниц и поднял голову и спросил: «О дядюшка, ты знаешь, почему я пал ниц?» – «Может быть, ты пал ниц, благодаря Аллаха за то, что он отдал тебя во власть твоего врага?» – ответил я. И аль‑Мамун молвил: «Я хотел не этого – я благодарил Аллаха, который внушил мне простить тебя и быть к тебе милостивым. Расскажи же мне твою историю».

И я изъяснил ему моё дело и рассказал, что случилось у меня с кровопугкателем, и военным, и его женой, и отпущенницей, указавшей на меня. И аль‑Мамун велел привести отпущенницу (а она была дома, ожидая, что ей пришлют награду).

И когда она предстала перед халифом, тот спросил: «Что побудило тебя сделать такое с твоим господином?» – «Жадность», – отвечала она. И халиф спросил: «Есть у тебя ребёнок или муж?» И она отвечала: «Нет!» И халиф велел сто раз ударить её бичом и навеки заточить. А потом он велел привести военного с женой и кровопускателя. И они явились, а аль‑Мамун спросил военного, почему он так поступил. «Жадность до денег», – отвечал он, и альМамун молвил: «Тебе следует быть кровопускателем». И приказал поместить его в лавку кровопускателя, где он научился бы делать кровопускания. А жене военного он оказал уважение и велел отвести её во дворец и сказал: «Это женщина умная, она пригодится для важных дел».

И потом он сказал кровопускателю: «Ты проявил такое благородство, что тебе следует оказать ещё большее уважение». И велел отдать ему дом военного и то, что в нем было, и наградил его почётной одеждой и приказал выдавать ему, сверх того, пятнадцать тысяч динаров ежегодно».

Рассказ об Абд‑Аллахе сыде Абу‑Килябы (ночи 276–279)

Рассказывают, что АбдАллах ибн Абу‑Киляба выехал искать своих верблюдов, которые убежали. И во г он ехал по пустыням земель йеменских и по землям Саба[308] и оказался перед большим городом, вокруг которого было укрепление, а вокруг укрепления – дворцы, возвышавшиеся к небу. И, приблизившись к этому городу, АбдАллах подумал, что там есть обитатели, которых он спросит про своих верблюдов, и направился туда. Но, достигнув города, он увидел, что город пустынен и нет в нем ни человека.

«И я сошёл со своей верблюдицы», – говорил Абд‑Аллах…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят седьмая ночь

Когда же настала двести семьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абд‑Аллах ибн Абу‑Киляба говорил: „И я сошёл со своей верблюдицы, и связал ей ноги, и, ободрив свою душу, вступил в город и приблизился к крепости. И я увидел в крепости двое больших ворот, равных которым по величине и высоте не видано на свете. И были они украшены разными драгоценными камнями я яхонтами – белыми, красными и зелёными. И, увидев это, я удивился до крайней степени, и показалось мне все здесь великим. И я вошёл в крепость, испуганный и ошеломлённый, и увидел, что эта крепость длинная, вытянутая и обширная, как город. И там находятся высокие дворцы, и в каждом дворце есть покои, и все они выстроены из золота и серебра и украшены яхонтами, разноцветными камнями, топазами и жемчугом. И створы ворот в этих дворцах подобны по красоте створам ворот крепости. А земля там усыпана большими жемчужинами и шариками мускуса, амбры и шафрана. И когда я проник внутрь города и не увидел там никого из сыновей Адама, я едва не лишился чувств и не умер от страха. И я посмотрел с самых высоких горниц и дворцов и увидал, что под ними текут реки, а на площадях города плодоносные деревья и высокие пальмы, и в строениях его один кирпич золотой, другой серебряный. И я сказал тогда себе: «Нет сомнения, это и есть рай, обещанный в будущей жизни!“

И я стал собирать из песка жемчуга и мускус, и набрал их столько, сколько мог снести, и воротился в свою страну и осведомил об этом людей.

И дошёл этот слух до Муавии ибн Абу‑Суфьяна[309], а он был в те дни халифом в аль‑Хиджазе. И халиф написал своему наместнику в Сана йеменский, чтобы тот призвал к себе того человека и расспросил бы его об истине в этом деле. И наместник Муавии призвал меня и осведомился обо мне и спросил, что со мной произошло. И я рассказал ему о том, что видел, и наместник послал меня к Муавии. И я ему тоже рассказал о том, что видел, но Муавии усомнился в моем рассказе. И тогда я показал ему жемчужины и шарики амбры, мускуса и шафрана. А они ещё сохраняли немного приятный запах, но только жемчуг пожелтел и цвет его изменился…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят восьмая ночь

Когда же настала двести семьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абд‑Аллах ибн Абу‑Киляба говорил: „Но только жемчуг пожелтел и цвет его изменился“. И удивился Муавия ибн Абу‑Суфьян, увидав у меня жемчуг и шарики мускуса и амбры, и послал к Кабу‑аль‑Ахбару[310], и призвал его и сказал: «О Каб‑аль‑Ахбар, я позвал тебя для того, чтобы удостовериться в деле, которое я хочу проверить, и я надеюсь от тебя получить верные сведения». – «Слушаю, о повелитель правоверных!» – отвечал Каб‑аль‑Ахбар.

И Муавия оказал: «Знаешь ли ты, что существует город, построенный из золота и серебра, где колонны из топаза и яхонта, а песок – жемчуга и шарики мускуса, амбры и шафрана?» – «Да, о повелитель правоверных, – ответил Каб, – это Ирем многостолбный[311], подобия которому не сотворено в землях, и построил его Шеддад, сын Ада старшего».

«Расскажи нам что‑нибудь из рассказов о нем», – молвил Муавия.

И Каб‑аль‑Ахбар сказал: «У Ада старшего было двое сыновей, Шедид и Шеддад, и когда их отец умер, воцарились в землях после него Шедид и его брат Шеддад, и не было на земле царя, не находившегося у них в повиновении. И умер Шедид ибн Ад, и воцарился после него на земле его брат Шеддад, а он любил читать древние книги. И когда встретилось ему упоминание о будущей жизни и рае, о дворцах, горницах, деревьях, плодах и прочем из того, что есть в раю, душа Шеддада призвала его построить нечто подобное на земле. А ему были подвластны сто тысяч царей, и под властью каждого царя было сто тысяч правителей, а каждому правителю подчинялось сто тысяч воинов. И Шеддад призвал их всех пред лицо своё и сказал: „Я знаю из древних книг и рассказов описание края, который существует в будущей жизни, и хочу я сделать подобное ему в земной жизни. Отправляйтесь в самую лучшую и обширную равнину на земле и постройте мне там город из золота и серебра, и пусть песок в нем будет из топаза, яхонта и жемчуга. И под своды этого города подставьте столбы из топаза, и наполните город дворцами, и над дворцами сделайте горницы, и посадите под дворцами на улицах и площадях всякие деревья с разными спелыми плодами, и пустите под ними каналы в трубах из золота и серебра“. И все сказали ему: „Как можем мы сделать то, что ты описал нам, и как быть с топазами, яхонтами и жемчугом, которые ты упомянул?“ – „Разве не знаете вы, что цари земли мне послушны и под моей властью, и все, кто на земле, не прекословят моему велению?“ – спросил Шеддад. И они ответили: „Да, знаем“.

И Шеддад молвил: «Идите же в россыпи топаза, яхонта, жемчуга, золота и серебра, и добывайте их и собирайте Землю из россыпей, не щадя усилий. А кроме того, отберите для меня у людей такие камни, и не щадите и не милуйте никого. Остерегайтесь же ослушания!»

И он написал письмо всем царям всех земель, и велел им собрать у людей камни такого рода и отправиться к россыпям их и добывать дорогие камни, хотя бы даже со дна морей.

И их собирали ж течение двадцати лет, а число царей, властвовавших на земле, было триста шестьдесят. А затем Шеддад вывел измерителей, и мудрецов, и рабочих, и ремесленников из всех стран и земель, и они разошлись по степям, пустыням, странам и областям и достигли пустыни, где была большая равнина, чистая и свободная от холмов и гор. И там были текучие ручьи и бегущие каналы. И оказали они тогда: «Вот приметы той земли, которую царь приказал нам найти».

И они принялись застраивать эту землю, как приказал им Шеддад, царь земли, и застроили её вдоль и поперёк, и провели трубы для каналов, и поставили колонны так, как было упомянуто. И цари областей присылали в этот город на верблюдах, через пустыни и степи, и большими кораблями, по морю, яхонты, камни и жемчужины, большие и малые, и сердолик и яркие металлы. И к рабочим прибыло этих материалов столько, что не описать, не счесть и не определить.

И они провели, работая над этим, триста лет, а когда кончили, пришли к царю и осведомили его об окончании. И царь сказал: «Идите и постройте перед городом неприступную крепость, возвышающуюся и высокую, а вокруг крепости поставьте тысячу дворцов, и под каждым дворцом тысячу знамён, чтобы в каждом из этих дворцов находился везирь».

И они тотчас же отправились и сделали это в двадцать лет, а затем явились к Шеддаду и осведомили его о достижении цели. И Шеддад велел своим везирям (а их была тысяча), а также своим приближённым и тем, кому он доверял из воинов и других, приготовиться к отъезду и переехать в Ирем многостолбный под предводительством царя мира Шеддада, сына Ада. И приказал тем, кто хочет из его жён и гарема – невольницам и слугам, – приниматься за сборы. И они провели в приготовлениях двадцать лет, и затем Шеддад отправился с сопровождающими его войсками…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести семьдесят девятая ночь

Когда же настала двести семьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Шеддад ибн Ад отправился с сопровождавшими его войсками, радуясь, что достиг желаемого. И он ехал, пока от него до Ирема многостолбного не осталось одного перехода.

И Аллах наслал на него и на бывших с ним неверных отрицателей вопль с небес своего могущества, и он погубил их всех своим великим гласом, и не достиг Шеддад и никто из бывших с ним этого города, и не подступил к нему, и Аллах стёр к нему дорогу. И город простоит, как был, на месте, пока не настанет судный час».

И подивился Муавия, когда Каб‑аль‑Ахбар рассказал ему этот рассказ, и спросил его: «Достигнет ли этого города кто‑нибудь из людей?» И Каб‑аль‑Ахбар отвечал: «Да, один из подвижников пророка (молитва над ним и привет!). И обликом он подобен этому человеку, что сидит здесь, – нет ни сомнения, ни заблуждения».

Говорил аш‑Шаби:[312] «Рассказывают со слов учёных химьяритов в Йемене, что когда Шеддад и те, кто был с ним, погибли от вопля, после него воцарился его сын, Шеддад‑младший, а его отец, Шеддад‑старший, оставил его править вместо себя в земле Хадрамаут[313] и Саба. Когда он уехал со своими войсками в Ирем многостолбный и когда дошла до него весть о том, что его отец умер в дороге, прежде чем достигнуть города Ирема, он велел принести своего отца из этих пустынь в Хадрамаут и приказал вырыть для него могилу в пещере. И когда могилу вырыли, он положил его туда на ложе из золота, и накинул на него семьдесят плащей, тканных из золота и украшенных дорогими камнями, а в головах царя он положил золотую доску, на которой было написано такое стихотворение:

Поучайся, обольщённый

Своей жизнью долговечной.

Я Шеддад, потомок Ада,

Мощной крепости владыка.

Обладатель явной силы,

И могущества, и мощи.

Были люди мне послушны,

Страшась гнева и угрозы,

И над западом царил я

И востоком, властью сильный.

И призвал на верный путь нас

С наставлением пришедший,

Но мы были непослушны

И вскричали: «Есть ли выход?»

И пришёл к нам вопль единый

С отдалённых небосводов,

Разбросало нас, как семя

Посреди полей пустынных,

И мы ждали, под покровом

Праха, дня угроз великих.

Говорил ас‑Саалибя:[314] «И случилось, что двое людей вошли в эту пещеру, и нашли посреди неё лестницу, и, спустившись по ней, увидели могилу длиной в сто локтей, шириной в сорок локтей и высотой в сто локтей. И посреди этой могилы стояло золотое ложе, а на нем был человек большой телом, который занимал ложе во всю длину и ширину, и были на нем украшения и одежды, затканные золотом и серебром, а в головах у него лежала золотая доска с надписью. И эти люди взяли доску и унесли из этого места все, что могли унести: палки из золота и серебра и другое».

Рассказ об Исхаке Мосульском (ночи 279–282)

Рассказывают, что Исхак Мосульский[315] говорил: «Однажды вечером я вышел от аль‑Мамума, направляясь домой, и меня стеснило желание помочиться, и я направился в переулок и встал помочиться, боясь, что мне что‑нибудь повредит, если я присяду около стен. И я увидел какой‑то предмет, подвешенный к дому, и потрогал его, чтобы узнать, что это такое, и увидел, что это большая корзина с четырьмя ушками, покрытая парчой. „Этому непременно должна быть причина!“ – сказал я про себя и впал в замешательство, не зная, что делать.

И опьянение побудило меня сесть в эту корзину, и вдруг владельцы дома потянули её вместе со мной, думая, что я тот, кого они поджидали. И они подняли корзину к верхушке стены, и вдруг, я слышу, четыре невольницы говорят мне: «Выходи, простор тебе и уют!» И одна невольница шла передо мной со свечкой, пока я не спустился в дом, где были убранные комнаты, подобных которым я не видел нигде, кроме халифского дворца. И я сел, и не успел я опомниться, как подняли занавески на одной стороне стены, и вдруг появились прислужницы, которые шли, держа в руках свечи и жаровни с куреньями из какуллийского алоэ[316], и посреди них шла девушка, подобная восходящей луне. И я поднялся, а она сказала; «Добро пожаловать тебе, о посетитель!» И затем она посадила меня и стала меня расспрашивать, какова моя история, и я сказал: «Я вышел от одного из моих друзей, и время обмануло меня, и по дороге меня прижала нужда помочиться. И я свернул в этот переулок и увидел брошенную корзину, и вино посадило меня в неё, и корзину со мной подняли в этот дом, и вот то, что со мной было. „Тебе не будет вреда, и я надеюсь, что ты восхвалишь последствия твоего дела“, – сказала женщина. А затем она спросила меня: „Каково твоё ремесло?“ – „Я купец на рынке Багдада“, – ответил я. „Знаешь ли ты какие‑нибудь стихи?“ – спросила она, и я ответил: „Я знаю кое‑что незначительное“. И девушка молвила: „Напомни из этого что‑нибудь“. Но я отвечал: „Приходящий теряется, начни ты“. – „Ты прав“, – ответила девушка и произнесла нежные стихотворения, из тех, что сказаны древними и новыми, и было это из числа лучших их слов, а я слушал и не знал, дивиться ли её красоте и прелести, или тому, как она хорошо говорят. „Прошла охватившая тебя растерянность?“ – спросила потом девушка. И я ответил: „Да, клянусь Аллахом!“ И тогда она сказала: „Если хочешь, скажи мне что‑нибудь из того, что ты знаешь“. И я сказал ей столько стихов древних поэтов, что этого было достаточно. И девушка одобрила меня и воскликнула: „Клянусь Аллахом, я не думала, что среди детей лавочников найдётся подобный тебе!“ А затем она приказала подать кушанья…»

И сказала Шахразаде сестра её Дуньязада: «Как сладостен твой рассказ, и прекрасен, и приятен, и нежен!»

И Шахразада ответила: «Куда этому до того, что я расскажу вам в следующую ночь, если буду жить и царь пощадит меня!..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот восьмидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот восьмидесяти, Шахразада сказала: «Куда этому до того, что расскажу вам теперь, если царь пощадит меня».

«Закончи свой рассказ», – молвил царь. И Шахразада сказала: «С любовью и удовольствием.

Дошло до меня, о счастливый царь, что Исхак Мосульский говорил: «И затем девушка приказала принести кушанья. И их принесли, и она стала брать их и ставить передо мной (а в комнате были разные цветы и диковинные плоды, которые бывают только у царей). А потом она велела подать вино, и выпила кубок, и подала кубок мне, и сказала: „Теперь время для беседы и рассказов“.

И я пустился с нею беседовать и говорил: «Дошло до меня, что было то‑то и то‑то, и говорил некий человек тото…» – и рассказал ей множество хороших рассказов. И женщина развеселилась от этого и сказала: «Поистине, я дивлюсь, как это человек из купцов помнит такие рассказы. Это ведь из бесед с царями». – «У меня был сосед, который беседовал с царями и был их сотрапезником, – отвечал я, – и когда он бывал не занят, я заходил к нему в дом, и он нередко мне рассказывал то, что ты слышала». – «Клянусь жизнью, ты хорошо запомнил!» – воскликнула девушка. И затем мы стали беседовать, и всякий раз, как я замолкал, начинала она, пока мы не провели так большую часть ночи, и пары алоэ благоухали.

И я был в таком состоянии, что если бы аль‑Мамун мог его себе представить, он бы, наверное, взлетел, стремясь к нему. «Поистине, ты из самых тонких и остроумных людей, так как обладаешь редким вежеством, – сказала девушка. – Но теперь остаётся только одна вещь». – «Что же это?»

спросил я. И она молвила: «Бустби ты умел петь стихи под лютню!» – «Я предавался этому занятию в прошлом, но, не добившись удачи, отвернулся от него, хотя в моем сердце был жар, и мне бы хотелось получше исполнить что‑нибудь в этой комнате, чтобы эта ночь стала совершённой», – ответил я. И девушка сказала: «Ты как будто намекнул, чтобы принесли лютню?» – «Тебе решать, ты милостива, и это будет от тебя добром», – молвил я.

И девушка велела принести лютню, и спела таким голосом, равного которому по красоте я не слыхивал, с хорошим уменьем, отличным искусством в игре и превосходным совершенством. «Знаешь ли ты, чья это песня, и Знаешь ли ты, чьи стихи?» – спросила девушка. «Нет», – отвечал я. И она сказала: «Стихи такого‑то, а напев – Исхака». – «А разве Исхак – я выкуп за тебя! – так искусен?» – спросил я. «Ах, ах! – воскликнула девушка. – Исхак выделяется в этом деле!» – «Слава Аллаху, который даровал этому человеку то, чего не даровал никому!» – молвил я. И девушка сказала: «А что бы было, если бы ты услышал эту песню от него!»

И мы продолжали проводить так время, а когда показалась заря, подошла к девушке старуха – будто бы из её нянек – и сказала: «Время пришло!» И при этих словах девушка поднялась и молвила: «Скрывай то, что с нами было, так как собрания охраняются скромностью…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят первая ночь

Когда же настала двести восемьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: „Скрывай то, что с вами было, так как собрания охраняются скромностью!“ И я воскликнул:

«Пусть буду я за тебя выкупом!» – «Мне не нужно наставлений!»

И потом я простился с девушкой, и она послала невольницу, которая шла передо мной до ворот дома и открыла мне, и я вышел и направился домой. И я сотворил утреннюю молитву и поспал, и ко мне пришёл посланный от аль‑Мамуна, и я пошёл к нему и оставался весь день у него. Когда же пришло время вечера, я стад думать о том, что было со мной накануне – а это дело, от которого удержится только глупый, – и вышел, и пришёл к корзине, и сел в неё, и меня подняли в то место, где я был накануне. «Ты стал прилежен», – сказала девушка. И я воскликнул: «Я думаю, что был лишь небрежен!»

И затем мы принялись разговаривать, как делали в прошлую ночь, и беседовали и говорили стихи и рассказывали диковинные истории – она мне, а я ей – до самой зари. А потом я ушёл домой и совершил утреннюю молитву и поспал, и ко мне пришёл посланный от аль‑Мамуна, и я отправился к нему и оставался весь день у него. И когда наступило время вечера, повелитель правоверных сказал мне: «Заклинаю тебя, посиди, пока я схожу по делу и приду». И когда халиф ушёл и скрылся, беспокойство поднялось во мне, и я вспомнил о том, что со мною было, и ничтожным показалось мне то, что достанется мне от повелителя правоверных. И я вскочил, чтобы уйти, и вышел бегом, и пришёл к корзине, и сел в неё, и её подняли со мною в комнату, и девушка сказала мне: «Может быть, ты наш друг?» И я воскликнул: «Да, клянусь Аллахом!» – «Ты сделал наш дом постоянным местопребыванием?» – спросила она. И я ответил: «Пусть буду я за тебя выкупом! Право на гостеприимство длится три дня, а если я вернусь после этого, моя кровь будет вам дозволена».

И потом мы сидели, как и прежде, а когда время приблизилось, я понял, что аль‑Мамун непременно меня спросит и удовлетворится, только узнав всю мою историю. И я сказал девушке: «Я вижу ты из тех, кому нравится пение, а у меня есть двоюродный брат, который красивее меня лицом, почётнее саном и более образован, и он лучше всех созданий Аллаха великого знает Исхака». – «Разве ты блюдолиз?» – спросила девушка. И я молвил: «Ты властна решать в этом деле». А она оказала: «Если твой двоюродный брат таков, как ты его описываешь, знакомство с ним не будет нам неприятно».

А потом пришло время, и я поднялся и ушёл и направился домой, но я не дошёл ещё до дому, как посланные аль‑Мамуна ринулись на меня и грубо меня подняли…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят вторая ночь

Когда же настала двести восемьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Исхак Мосульский говорил: „Но я не дошёл ещё до дому, как посланные аль‑Мамуна ринулись на меня, грубо подняли и повели к нему. И я увидел, что он сидит на скамеечке, разгневанный на меня. „О Исхак, ты выходишь из повиновения?“ – молвил он. И я сказал: „Нет, клянусь Аллахом, о повелитель правоверных!“ И он спросил: „Какова же твоя история? Расскажи мне правду“. – „Хорошо, но только наедине“, – отвечал я. И аль‑Мамун кивнул тем, кто стоял перед ним, и они отошли в сторону, и тогда я рассказал ему всю историю и сказал: „Я обещал ей, что ты придёшь“. И аль‑Мамун отвечал; «Ты хорошо сделал“.

А потом мы провели в наслаждениях весь день, и сердце аль‑Мамуна привязалось к той девушке. И нам не верилось, что пришло время, и мы отправились, и я наставлял аль‑Мамуна и говорил ему: «Воздерживайся называть меня перед ней по имени – в её присутствии я твой провожатый».

И мы условились об этом и шли, пока не достигли того места, где была корзина, и нашли там две корзины, и сели в них, и их подняли с нами в уже знакомое место. И девушка подошла и приветствовала нас, и, увидав её, альМамун впал в замешательство из‑за её красоты и прелести. И девушка принялась рассказывать ему предания и говорить стихи, а затем принесла вино, и мы стали пить, и девушка была приветлива с аль‑Мамуном и радовалась ему, и он тоже был с нею приветлив и радовался ей.

Девушка взяла лютню и пропела песню, а потом спросила меня: «И твой двоюродный брат тоже из купцов?» – указав на аль‑Мамуна. «Да», – ответил я, и она сказала: «Поистине, вы близки друг к другу по сходству!» И я отвечал ей: «Да!»

А когда аль‑Мамун выпил три ритля[317], в него вошли радость и восторг, и он воскликнул и сказал: «О Исхак!» И я ответил ему: «Я здесь, о повелитель правоверных!» – «Спой эту песню!» – сказал аль‑Мамун.

И когда девушка узнала, что это халиф, она направилась в одну из комнат и вошла туда. А когда я кончил петь, халиф сказал мне: «Посмотри, кто хозяин этого дома». И какая‑то старуха поспешила ответить и молвила: «Он принадлежит аль‑Хасану ибн Сахлю»[318]. – «Ко мне его!» – воскликнул халиф, и старуха на минуту скрылась, и вдруг явился аль‑Хасан. И аль‑Мамун спросил его: «Есть у тебя дочь?» – «Да, её зовут Хадиджа», – отвечал аль‑Хасан. «Она замужем?» – спросил аль‑Мамун, и аль‑Хасан ответил: «Нет, клянусь Аллахом!» И аль‑Мамун сказал: «Тогда я сватаю её у тебя».

«Она твоя невольница, и власть над нею принадлежит тебе, о повелитель правоверных», – ответил аль‑Хасан. И халиф молвил: «Я женюсь на ней за приданое в тридцать тысяч динаров наличными деньгами, которые отнесут к тебе сегодня под утро, И, когда ты получишь деньги, доставь нам твою дочь к вечеру». И ибн Сахль отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

И потом мы вышли, и халиф сказал мне: «О Исхак, не рассказывай никому эту историю!» И я скрывал её, пока аль‑Мамун не умер. И ни над кем не соединилось столько, сколько соединилось надо мной в эти четыре дня, – я сидел с аль‑Мамуном днём и сидел с Хадиджей ночью, и, клянусь Аллахом, я не видел среди мужей человека, подобного аль‑Мамуну, и не знавал среди женщин девушки, подобной Хадидже, – нет, даже близкой к Хадидже по сообразительности, разуму и речам, а Аллах знает лучше!»

Рассказ о чистильщике и женщине (ночи 282–285)

Рассказывают также, что было время паломничества, и люди совершали обход, и когда народ толпился на дороге, вдруг один человек уцепился за покровы Каабы[319] и стал говорить из глубины сердца: «Прошу тебя, Аллах, чтобы она рассердилась на своего мужа и я познал бы её!»

И его услышало множество паломников и его схватили и привели к начальнику паломничества, после того как досыта накормили его ударами, сказали: «О эмир, мы нашли этого в почитаемых местах, и он говорил то‑то и то‑то!»

И начальник паломничества велел его повесить и сказал: «О эмир, ради посланника Аллаха, – да благословит его Аллах и да приветствует! – выслушай мою историю и мой рассказ, а после этого делай со мной что хочешь», – «Рассказывай!» – молвил эмир. И человек сказал: «Знай, о эмир, что я человек из чистильщиков и работаю на скотобойне и вывожу кровь и грязь на свалки. И случилось мне в один день из дней идти с моим ослом, который был нагружен, и я увидел, что люди бегут, и один из них мне сказал: „Зайди в этот переулок, чтобы тебя не убили“. И я спросил: „Что это люди бегут?“ И кто‑то из слуг сказал мне: „Это гарем какого‑то вельможи, и евнухи отгоняют с дороги и бьют всех подряд, без разбора“. И я зашёл с ослом в переулок…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят третья ночь

Когда же настала двести восемьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что человек говорил: „И я вошёл с ослом в переулок и стоял, ожидая, пока разойдётся толпа. И я увидел евнухов с палками в руках и с ними около тридцати женщин, среди которых была одна, подобная ветви ивы или жаждущей газели, и она была совершенна по красоте, изяществу и изнеженности, и все ей прислуживали. И, дойдя до ворот того переулка, где я стоял, эта женщина взглянула направо и налево, а затем позвала одного евнуха. И когда тот предстал перед ней, сказала ему что‑то на ухо, и вдруг евнух подошёл ко мне и схватил меня, и люди разбежались. И вдруг другой евнух взял моего осла и увёл его, а потом евнух подошёл и связал меня верёвкой и потащил меня за собою, и я не знал, в чем дело, а люди, что стояли за нами, кричали и говорили: „Аллах этого не позволяет! Это чистильщик, бедняк, почему его связали верёвками?“ И они говорили евнухам: „Пожалейте его, пожалеет вас Аллах, и отпустите его!“ А я говорил про себя: «Евнухи схватили меня только потому, что их госпожа почувствовала запах грязи и ей стало противно, или она беременная, или ей сделалось нехорошо. Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!“

И я до тех пор шёл за ними, пока они не достигли ворот большого дома, и они вошли туда, а я за ними, и меня вели до тех пор, пока я не пришёл в большую комнату, – не знаю, как описать её красоту, – и она была устлана великолепными коврами. И затем женщины вошли в эту комнату (а я был около евнуха, связанный), и я сказал себе: «Они непременно будут меня пытать в этом доме, пока я не помру. И не узнает о моей смерти никто!»

И потом меня отвели в прекрасную баню внутри дома, и когда я был в бане, вдруг вошли три невольницы и сели вокруг меня и сказали: «Сними твои тряпки». И я снял бывшие на мне лохмотья, и одна из девушек стала растирать мне ноги, а другая мыла мне голову, и третья разминала тело. А покончив с этим, они положили передо мной узел с одеждой и сказали: «Надень это!» И я воскликнул: «Клянусь Аллахом, я не знаю, как надеть!» И девушки подошли ко мне и одели меня, смеясь надо мною. А затем они принесли кувшины, полные розовой воды, и побрызгали на меня и я вышел с ними в другую комнату, и, клянусь Аллахом, я не знаю, как её описать, так много было в ней ценных украшений и ковров. А войдя в эту комнату, я увидел женщину, сидевшую на бамбуковом ложе…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят четвёртая ночь

Когда же настала двести восемьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что человек говорил: «А войдя в эту комнату, я увидел женщину, сидевшую на бамбуковом ложе (а ножки его были из слоновой кости), и перед нею было множество невольниц. И, увидав меня, она поднялась и позвала меня, и я подошёл к ней, и она велела мне сесть, и я сел с нею рядом. И она приказала невольницам подать кушанья, и они мне подали роскошные кушанья всяких сортов, и я не знаю, как они называются и в жизни не знавал ничего подобного. И я насытился вдоволь, а после того как убрали миски и вымыли руки, женщина велела принести плоды, и они тотчас же появились перед нею, и она приказала мне есть, и я поел, а когда мы кончили есть, она велела нескольким невольницам принести бутыли с вином. И они принесли вина разных сортов и затем разожгли в курильницах всевозможные курения. И одна невольница, подобная месяцу, стала поить нас под напевы струн, и я опьянел вместе с той госпожой, которая сидела, и все это происходило, а я думал, что это грёзы и будто я во сне. А потом женщина сделала знак нескольким невольницам, чтобы нам постлали в одной из комнат, и нам постлали в том месте, где она велела. И женщина поднялась и, взяв меня за руку, отвела туда, где было постлано, и легла, и я пролежал с нею до утра, и всякий раз, как я прижимал её к груди, я чувствовал запах мускуса и благовоний, и думал, что я не иначе как в раю и что я грежу во сне.

А наутро женщина спросила меня, где моё жилище, и я отвечал: «В таком‑то месте». И она велела мне уходить и дала мне платок, обшитый золотом и серебром, и к нему было что‑то привязано: «Ходи на это в баню», – сказала она мне, и я обрадовался и сказал про себя: «Если в нем пять фельсов, то это мой обед на сегодняшний день».

И я вышел от этой женщины, как будто выходил из рая, и, придя в свой чулан, я развязал платок и нашёл там пятьдесят мискалей золота. И я зарыл их, и сел у ворот, купив сначала на два фельса хлеба и приправы. Пообедав, я стал размышлять о своём деле, и просидел так до вечерней поры, и вдруг пришла невольница и сказала мне: «Моя госпожа тебя требует!»

И я пошёл с невольницей к воротам того дома, и она спросила для меня позволения, и я вошёл и поцеловал землю меж рук той женщины, а она приказала мне сесть и велела принести кушанье и напитки, как обыкновенно, и затем я проспал с нею, согласно обычаю, установившемуся с прошлой ночи. А утром она дала мне второй платок с пятьюдесятью мискалями золота, и я взял его и вышел и, придя в чулан, зарыл золото. И я жил таким образом в течение восьми дней, приходя к ней каждый день вечером и выходя от неё в начале дня.

И когда я спал у неё восьмую ночь, вдруг вбежала бегом невольница и сказала мне: «Вставай, поднимись в эту комнату!» И я поднялся в комнату и увидел, что она выходит на самую дорогу. И я сидел, и вдруг послышался большой шум и топот коней в переулке; а в комнате было окно, возвышавшееся над воротами, и, посмотрев в него, я увидел юношу, подобного восходящему месяцу в ночь полтаоты, верхом на коне и перед ним были невольники и солдаты, которые шли, служа ему. И он подъехал к воротам и спешился и, войдя в комнату, увидел ту женщину сидящей на ложе, и поцеловал перед нею землю, а затем он подошёл к ней и поцеловал ей руки, но она не заговорила с ним. И юноша не переставал перед нею унижаться, пока не помирился, и он проспал подле неё эту ночь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят пятая ночь

Когда же настала двести восемьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что человек говорил: „Когда муж той женщины помирился с ней, он проспал подле неё ночь, а когда настало утро, пришли к нему солдаты, и он выехал из ворот. И женщина поднялась ко мне и спросила: „Видел ли ты этого?“ И я отвечал: „Да!“ И она сказала: „Это мой муж. Но я расскажу тебе, что у меня с ним произошло. Случилось, что мы сидели с ним однажды в садике внутри дома, и вдруг он ушёл от меня и отсутствовал долгое время. И я заждалась его и подумала: „Быть может, он в доме уединения“. И пошла в дом уединения, но не нашла его. И я вошла в кухню и увидала невольницу и спросила её о нем, и она показала мне на него, а он лежал с девушкой из кухонной прислуги. И тут я поклялась великой клятвой, что непременно совершу блуд с грязнейшим и нечистоплотнейшим из людей. И в тот день, когда евнух схватил тебя, было четыре дня как я искала по городу кого‑нибудь, кто бы был таков, и не нашла никого грязней в нечистоплотней тебя. И я позвала тебя, и было то, что было по приговору Аллаха над нами, и я освободилась от клятвы, которую дала“. И потом она сказала мне: «А когда мой муж ещё раз падёт на девушку и будет лежать с нею, я снова призову тебя для того, что у тебя со мной было“.

И когда я услышал от неё эти речи и она метнула мне в сердце стрелы своих глаз» мои слезы так потекли, что поранили мне очи. И я произнёс слова поэта:

«Поцелуев мне десять дай с руки левой –

И над правой узнай её превосходство:

Ближе знает ведь левая место срама,

Обмывая всю грязь с него ежедневно».

И после этого она велела мне уходить от неё, и мне досталось от неё четыреста мискалей золота, и я расходую их. И я пришёл сюда помолиться Аллаху – слава ему и величие! – чтобы её муж ещё раз вернулся к невольнице – быть может, и я вернусь тогда к тому, что было».

И, услышав рассказ этого человека, начальник паломничества отпустил его и сказал присутствующим; «Ради Аллаха, молитесь за него – ему простительно».

Рассказ о лже‑халифе (ночи 285–294)

Рассказывают также, что халиф Харун ар‑Рашид почувствовал в одну ночь из ночей сильное беспокойство и позвал своего везиря Джафара Бармакида и сказал ему: «Моя грудь стеснилась, и я хочу сегодня ночью прогуляться по улицам Багдада и посмотреть на дела рабов Аллаха, с условием, что мы перерядимся в одежду купцов, чтобы не узнал нас никто из людей. И везирь отвечал ему: „Слушаю и повинуюсь!“ И они поднялись в тот же час и минуту и, сняв бывшую на них роскошную одежду, надели одежду купцов, а было их трое: халиф, Джафар и Масрур, меченосец.

И они ходили с места на место, пока не достигли Тигра. И увидели они старика, сидевшего в челноке, и подошли и приветствовали его и сказали: «О старец, мы хотим от твоей милости и доброты, чтобы ты покатал нас в твоей лодке. Возьми в уплату этот динар…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят шестая ночь

Когда же настала двести восемьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что они сказали старцу: „Мы хотим, чтобы ты покатал нас в твоей лодке. Возьми в уплату этот динар“. И старец ответил: „Кто это может кататься, когда халиф ар‑Рашид выезжает каждый вечер на реку Тигр на маленьком судне, и с ним глашатай, который кричит: „О собравшиеся люди, все поголовно – большие и малые, избранные и простые, дети и юноши, – всякому, кто выедет на лодке и поедет по Тигру, я отрублю голову или повешу на мачте!“ И, кажется, вы его сейчас увидите, его судно приближается“.

И халиф с Джафаром сказали: «О старец, возьми эти два динара и сведи нас в беседку из этих беседок на то время, пока не проедет лодка халифа!» И старец отвечал: «Давайте золото и положитесь на Аллаха великого».

И он взял золото и проплыл с ними немного, как вдруг приблизилась с середины Тигра лодка, и свечи и факелы в ней сияли. «Не говорил ли я вам, что халиф проезжает Здесь каждый вечер? – сказал старец и начал восклицать: – О покровитель, не снимай покровов!» И он ввёл этих троих в беседку и накинул на них чёрный плащ, и они стали смотреть из‑под плаща и увидали на носу лодки человека, у которого в руках был факел из червонного золота, и он жёг на нем какуллийское алоэ. И на этом человеке был плащ из красного атласа, и на плече жёлтые вышивки, а на голове у него был мосульский тюрбан и на другом плече – мешок из зеленого шелка, полный какуллийского алоэ, которым он разжигал факел вместо дерева. А на корме лодки халиф увидел другого человека, одетого, как тот, и в руках у него был факел, как у того человека. И они увидели в лодке двести невольников, которые стояли справа и слева, и увидели поставленный там престол из червонного золота и прекрасного юношу, который сидел на нем, подобный месяцу, и одет он был в чёрную одежду с вышивками из жёлтого золота. И подле него был человек, подобный везирю Джафару, а рядом с ним стоял евнух, похожий на Масрура, и в руках у него был обнажённый меч. И ещё халиф увидел двадцать сотрапезников.

И, увидя все это, халиф сказал: «Джафар!» И Джафар ответил: «Я здесь, о повелитель правоверных!» – «Может быть, это один из моих сыновей – аль‑Мамун или аль‑Амин?» – сказал халиф. И затем он стал всматриваться в юношу, сидевшего на престоле, и увидел, что он совершенен по красоте, прелести, стройности и соразмерности. И, вглядевшись в него, халиф обернулся к везирю и сказал: «О везирь!» И везирь ответил: «Я здесь!» А халиф молвил: «Клянусь Аллахом, этот, что сидит, не забыл ничего в облике халифа, и тот, кто перед ним, подобен тебе, о Джафар, и евнух, что стоит с ним рядом, похож на Масрура, а эти сотрапезники – точно мои сотрапезники, и мой разум смущён этим делом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят седьмая ночь

Когда же настала двести восемьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф, увидав такое дело, смутился умом и воскликнул: „Клянусь Аллахом, я удивляюсь этому делу, о Джафар!“

И Джафар ответил: «И я, клянусь Аллахом, о повелитель правоверных!»

И затем челнок уехал и скрылся из глаз, и тогда старец выехал на своём челноке и воскликнул: «Слава Аллаху За благополучие, раз никто нас не встретил!» И халиф спросил его: «О старец, а халиф каждый вечер выезжает на Тигр?» – «Да, о господин, и он так делает уже целый год», – ответил старец. «О старец, – сказал халиф, – мы хотим от твоей милости, чтобы ты постоял здесь для нас в следующую ночь, и мы дадим тебе пять динаров золотом. Мы чужеземцы и ищем развлечения, а живём мы в аль‑Халдаке»[320]. – «С любовью и охотой!» – молвил старец. И потом халиф, Джафар и Масрур ушли от старца во дворец и сняли бывшие на них одежды купцов и надели царственное одеяние, и каждый из них сел на своё место, и стали входить эмиры, везири, царедворцы и наместники, и зал наполнился народом.

А когда окончился день, и разошлись люди разных сословий, и каждый ушёл своей дорогой, халиф Харун альРашид сказал: «О Джафар, пойдём посмотреть на второго халифа». И Джафар с Масруром засмеялись и надели одежду купцов и вышли и пошли, крайне весёлые, а вышли они через потайную дверь. И, достигнув Тигра, они увидели, что тот старик, владелец челнока, сидит и ожидает их. И они сошли к нему в лодку, и не успели они прождать с ним и часа, как подъехала лодка второго халифа и приблизилась к ним. И они обернулись, и стали внимательно рассматривать лодку, и увидели в ней двести невольников, кроме прежних, и факелоносцы кричали, как всегда. «О везирь, – оказал халиф, – это такая вещь, что если бы я услышал об этом, я бы не поверил, но я увидал это воочию!»

И потом халиф сказал владельцу того челнока, в котором они сидели: «Возьми, о старец, эти десять динаров и поезжай рядом с ними. Они освещены, а мы в тени, и мы их увидим и посмотрим на них, а они нас не увидят».

И старец взял десять динаров, и поплыл в своём челноке рядом с ними, и оказался под тенью их лодки…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят восьмая ночь

Когда же настала двести восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф Харун ар‑Рашид сказал старцу: „Возьми эти десять динаров и поезжай рядом с ними“. И старец отвечал: „Слушаю и повинуюсь!“

А затем он взял динары и поехал, и они ехали в тени до садов. А достигнув садов, они увидели огороженную поляну, и лодка пристала у этой поляны. И вдруг оказалось: там стоят слуги и с ними мул, осёдланный и взнузданный. И второй халиф вышел и сел на мула и поехал среди своих сотрапезников. И факелоносцы закричали, и слуги занялись делами второго халифа, а Харун ар Рашид с Джафаром и Масруром вышли на сушу и прошли среди невольпиков и пошли впереди них. И факелоносцы бросили взгляд и увидали троих людей, одетых в одежды купцов и пришедших из чужих земель, и заподозрили их и мигнули на них, и их привели ко второму халифу. И, увидев их, тот спросил: «Как вы достигли этого места и что привело вас в такое время?» И они ответили: «О владыка, мы – люди из купцов и чужеземцы, и прибыли сегодняшний день, и вышли вечером пройтись, и вдруг вы подъехали, и пришли эти люди и схватили нас и поставили перед тобой, и вот наша история». – «С вами не будет беды, так как вы – чужеземцы, а если бы вы были из Багдада, я бы отрубил вам головы, – молвил второй халиф. И затем он обратился к своему везирю и сказал ему: – Возьми этих людей с собою: они наши гости сегодня вечером». – «Слушаю и повинуюсь, о владыка наш!» – сказал везирь. И затем он пошёл с ними, и они достигли высокого, великолепного замка, крепко построенного, каким не обладал султан: он вздымался из праха и цеплялся за крылья облаков, и ворота его были из текового дерева[321], украшенного рдеющим золотом. И входящий проникал через них в зал с водоёмом и фонтаном, и были там ковры и подушки и парчовые циновки и длинные матрасы. И там были опущенные занавески и подстилки, ошеломляющие ум и ослабляющие тех, кто говорит, и на двери были написаны такие два стиха:

Вот дворец стоит, с ним да будет мир и радость!

Наградили дни красотой его своею.

В нем и редкости и диковины всевозможные,

И не знают, как описать его, каламы.

И второй халиф вошёл, и с ним его люди, я сел на престол из золота, украшенный драгоценными камнями (а на престоле был молитвенный коврик из жёлтого шелка), и сели его сотрапезники, а меченосец мести встал перед ним. И накрыли стол, и поели, и убрали посуду, и вымыли руки, и подали приборы для вина, и выстроились кувшины и чаши, и пошли вкруговую, и достигли халифа Харуна ар‑Рашида, но тот отказался пить.

И второй халиф спросил Джафара: «Что это твой товарищ не пьёт?» И Джафар ответил: «О владыка, он уже давно не пил этого». – «У меня есть другое питьё, подходящее для твоего товарища, – это яблочный напиток», – сказал второй халиф, и затем он велел принести его, и его тотчас же принесли, и второй халиф подошёл к Харуну ар‑Рашиду и сказал ему: «Всякий раз, как очередь дойдёт до тебя, пей это питьё».

И они не переставая веселились и пили вино, пока напиток не овладел их головами и не взял власть над их разумом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести восемьдесят девятая ночь

Когда же настала двести восемьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что второй халиф и те, кто сидел с ним, не переставая пили, пока напиток не овладел их головами и не взял власть над их разумом. И халиф Харун ар‑Рашид сказал своему везирю: „О Джафар, клянусь Аллахом, нет у нас сосуда, подобного этим сосудам! О, если бы я знал, каково дело этого юноши!“

И когда они потихоньку разговаривали, юноша вдруг бросил взгляд и увидел, что везирь шепчется с халифом, и сказал ему: «Говорить шёпотом – грубость». – «Тут пет грубости, – отвечал Джафар, – но только мой товарищ говорит мне: „Я путешествовал по многим землям, и разделял трапезу с величайшими царями, и дружил с военными, и не видел я трапезы лучше этой и ночи прекраснее этой, но только жители Багдада говорят: «Питьё без музыки нередко причиняет головную боль“.

И, услышав эти слова, второй халиф улыбнулся и развеселился. А у него в руках была тростинка, и он ударил ею по круглей подушке, и вдруг распахнулась дверь, и из неё вышел евнух, который нёс скамеечку из слоновой кости, украшенную рдеющим золотом. А сзади него шла девушка редкая по красоте, прелести, блеску и совершенству. И евнух поставил скамеечку, и девушка села на неё, подобная восходящему солнцу на чистом небе, и в руке у неё была лютня, изделие мастеров индийцев. И она положила её на колени и склонилась над нею, как склоняется мать над ребёнком, и запела под неё, сначала заиграв и пройдясь на двадцать четыре лада, так что ошеломила умы. И потом она вернулась к первому ладу и, затянув напев, произнесла такие стихи:

«И в сердце моем язык любви говорит тебе,

Вещает он про меня, что я влюблена в тебя,

Свидетели есть со мной‑то дух мой измученный,

И веки горящие, и слезы бегущие.

И раньше любви к тебе не ведала я любви,

Но скор ведь Аллаха суд над всеми созданьями».

И когда второй халиф услыхал от невольницы это стихотворение, он закричал великим криком и разодрал на себе одежду до подола. И перед ним опустили занавеску и принесли ему другую одежду, лучше той, и он надел её и сел как раньше. И когда кубок дошёл до него, он ударил тростинкой по подушке, и вдруг распахнулась дверь и вышел из неё евнух, который нёс золотую скамеечку, и за ним шла девушка, лучше первой девушки. И она села на скамеечку, а в руках у неё была лютня, огорчающая сердце завистника. И пропела она под лютню такие два стиха:

«О, «как же мне вытерпеть, коль пламя тоски в душе,

И слезы из глаз моих – потоп, что течёт всегда!

Аллахом клянусь, уж нет приятности в жизни мне,

И как же быть радостной душе, где тоска царит?»

И когда юноша услышал это стихотворение, он закричал великим криком и разодрал на себе одежду до подола, и перед ним опустили занавеску и принесли ему другую одежду, и он надел её, и сел прямо, и вернулся к прежнему состоянию и стал весело разговаривать. Когда же до него дошёл кубок, он ударил по подушке тростинкой, и вышел евнух, сзади которого шла девушка лучше той, что была прежде неё, и у евнуха была скамеечка. И девушка села на скамеечку, держа в руках лютню, и пропела такие стихи:

«Сократите разлуку вы и суровость,

Клянусь вами, что сердце вас не забудет!

Пожалейте печального и худого, –

Страстно любит, в любви ума он лишился,

Изнурён он болезнями, страстью крайней,

И от бога желает он вашей ласки.

О те луны, кому в душе моей место, –

Как избрать мне других, не вас, среди тварей?»

И когда юноша услышал эти стихи, он закричал великим криком и разорвал на себе одежду, и перед ним опустили занавеску, и принесли ему другую одежду, и юноша вернулся к прежнему состоянию и продолжал сидеть с сотрапезниками. И кубки пошли вкруговую, и когда кубок дошёл до юноши, тот ударил по подушке, и дверь отворилась, и вышел евнух со скамеечкой, сзади которого шла девушка, и он поставил ей скамеечку, и девушка села и, взяв лютню, настроила её и пропела под неё такие стихи:

«Когда уйдёт разлука эта и ненависть?

И когда вернётся прошедшее опять ко мне?

Ведь вчера ещё одно жилище скрывало нас

С нашей радостью, и небрежны были завистники»

Обманул нас рок, и разрушил он единение,

И жилище наше в пустыню он превратил сперва.

Ты желаешь ли, чтоб забыла я, о хулитель, их,

Но я вижу, сердце не хочет слушать хулителей.

Прекрати упрёки, оставь меня с моей страстию –

Ведь не будет сердце свободным снова от дружбы к ним.

Господа, обет вы нарушили, изменили вы,

Но не думайте, что утешится после вас душа».

И когда второй халиф услышал то, что произнесла девушка, он закричал великим криком и разодрал то, что на нем было…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяностая ночь

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот девяноста, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда второй халиф услышал стихотворение девушки, он закричал великим криком и разодрал на себе одежды и упал без памяти. И перед ним хотели опустить занавеску, как обычно, но верёвки застряли, и Харун ар‑Рашид бросил взгляд на юношу и увидел у него на теле следы ударов плетьми. И ар‑Рашид сказал, посмотрев и уверившись: „О Джафар, клянусь Аллахом, это красивый юноша, но только он скверный вор!“

И Джафар спросил его: «Откуда ты узнал это, о повелитель правоверных?» И халиф молвил: «Разве не видел ты, какие у него на боках следы от бичей?»[322] А потом перед юношей опустили занавеску и принесли ему одежду – не ту, что была на нем, – и он надел её и сел прямо, и сидел, как прежде, с сотрапезниками. И он бросил взгляд и увидел, что халиф и Джафар тихонько разговаривают, и спросил их: «О чем речь, молодцы?» И Джафар молвил: «О владыка, все хорошо, но только от тебя не скрыто, что этот мой товарищ – из купцов, и он путешествовал по всем областям и землям и вёл дружбу с вельможами и лучшими людьми, и он говорит мне: „Поистине, то, что проявил наш владыка халиф этой ночью, – великая расточительность, и я не видел во всех странах никого, кто бы совершил дела, подобные его делам: он ведь разорвал столько‑то и столько‑то одежд, каждая одежда в тысячу динаров, и это чрезмерная расточительность“. – „Эй ты, – сказал второй халиф, – деньги – мои деньги и материя – моя материя, и это – часть моей милости слугам и челяди. Каждая одежда, которую я разорвал, достанется кому‑нибудь из сотрапезников, присутствующих здесь, и я назначил им, вместе со всякой одеждой, по пятьсот динаров“.

И везирь Джафар сказал: «Прекрасно то, что ты сделал, о владыка!»

И затем он произнёс такие два стиха:

«На руке твоей дом построили все достоинства,

И дозволил людям твои ты тратить деньги.

И когда ворота достоинств всех будут заперты,

Рука твоя для замков ключом послужит».

Услышав эти стихи от везиря Джафара, юноша велел дать ему тысячу динаров и одежду, а затем кубки пошли между ними вкруговую, и вино было им приятно. И ар‑Рашид сказал: «О Джафар, спроси его про удары, следы от которых у него на боках; посмотрим, что он тебе скажет в ответ». – «Не торопись, о владыка, и побереги себя; терпеть лучше», – молвил Джафар. Но халиф воскликнул: «Клянусь моей головой и могилой аль‑Аббаса, если ты его не спросишь, я потушу твоё дыхание!»

И тут юноша обернулся к везирю и спросил его: «Что это вы с товарищем разговариваете потихоньку? Расскажи мне о вашем деле! – „Все хорошо“, – ответил Джафар. Но юноша воскликнул: „Прошу тебя, ради Аллаха, расскажите мне вашу историю и не скрывайте от меня ничего!“ И тогда Джафар сказал: „О владыка, он увидал у тебя на боках удары и следы бичей и плетей и удивился этому до крайних пределов и сказал: „Как это можно бить халифа!“ И он хочет узнать, в чем причина этого“.

И, услышав это, юноша улыбнулся и сказал: «Знайте, моя история удивительна и дело моё диковинно; будь оно написано иглами в уголках глаз, оно послужило бы назиданием для поучающихся».

И затем он стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:

«Рассказ мой чудесен, все он дивное превзошёл,

Любовью клянусь, тесны мне стали все выходы!

Хотите вы выслушать меня, так послушайте,

И пусть все собрание повсюду безмолвствует,

Внимайте словам моим, ведь в них указание –

Поистине, речь моя правдива – не ложь она!

Повержен я страстию и сильной влюблённостью,

И лучите сразившая меня полногрудых всех.

Её насурмлеиный глаз подобен индийскому

Клинку, и разит она из лука бровей стрелой.

И сердцем почуял я, что здесь наш имам средь вас,

Халиф сего времени, потомок прекраснейших.

Второй же из вас, кого зовёте вы Джафаром, –

Везирь у халифа он, владыка, владыки сын.

А третий из вас – Масрур, палач воздаяния,

И если май слова не ложны, а истинны, –

Добился, чего хотел во всем этом деле я,

И радость со всех сторон мае в сердце пришла теперь».

И, услышав от юноши эти слова, Джафар поклялся ему, употребив двусмысленную клятву, что они – не те, кого он упомянул, а юноша засмеялся и сказал: «Знайте, о господа мои, что я не повелитель правоверных, и я назвал себя этим именем только для того, чтобы достичь того, чего я желаю от жителей этого города. Имя моё – Мухаммед Али, сын Али, ювелир. И мой отец был из числа Знатных, и он умер и оставил мне большое имущество: золото, серебро, жемчуг, кораллы, и яхонты, и топазы, и другие камни, и поместья, и бани, и рощи, и сады, и лавки, и печи, и рабов, и невольниц, и слуг. И случилось, что в какой‑то день я сидел в своей лавке, окружённый слугами и челядью, и вдруг подъехала девушка верхом на муле, и прислуживали ей три невольницы, подобные лунам. И, приблизившись ко мне, она спешилась подле моей лавки и села подле меня и спросила: „Ты ли Мухаммед, ювелир?“ И я ответил: „Да, это я, твой раб и невольник“. А она спросила: „Есть ли у тебя ожерелья из драгоценных камней, подходящие для меня?“ – „О госпожа, – отвечал я, – я тебе покажу и принесу тебе то, что у меня есть, и если тебе что‑нибудь понравится, это будет счастьем для твоего раба, а если не понравится, то злой моею долей“.

А у меня было сто ожерелий из дорогих камней, и я показал ей их все, но ни одно ей не понравилось, и она сказала: «Я хочу чего‑нибудь лучше, чем то, что я видела».

А у меня было маленькое ожерелье, которое мой отец купил за сто тысяч динаров, и не найти подобного ему ни у кого из великих султанов; и я сказал девушке: «О госпожа, у меня осталось ожерелье из камней и драгоценностей, равным которому не владел никто из великих и малых». – «Покажи мне его, – сказала девушка, и, увидав ожерелье, она воскликнула: – Вот то, что я ищу, и этого мне всю жизнь хотелось! Сколько оно стоит?» И я сказал: «Моему отцу оно стоило сто тысяч динаров». И девушка молвила: «Тебе будет пять тысяч динаров прибыли». – «О госпожа, ожерелье и его обладатель перед тобою, и нет у меня возражения!» – сказал я, и девушка молвила: «Прибыль обязательна, и это великая от тебя милость!»

А потом она тотчас же поднялась и поспешно села на мула и сказала мне: «О, господин, во имя Аллаха, пожалуй вместе с нами, чтобы взять деньги; твой сегодняшний день для нас подобен молоку!»[323] И я поднялся и запер лавку и отправился с ней, хранимый Аллахом, и мы шли, пока не достигли её дома, и я увидел, что это дом, на котором ясны следы счастья. И ворота его были украшены золотом, серебром и лазурью, и на них были написаны такие два стиха:

О дом, пускай печаль в тебя не входит,

Господ твоих пусть время не обманет!

Прекрасен, дом, для всякого ты гостя,

Когда для гостя всюду стало тесно.

И девушка спешилась и вошла в дом, а мне велела посидеть на скамье у ворот, пока не придёт меняла. И я просидел немного у ворот дома, и вдруг вышла ко мне невольница и сказала: «Господин, войди в сени: скверно, что ты сидишь у ворот». И я поднялся и вошёл в сени и сел на скамеечку. И когда я сидел, вдруг вышла ко мне невольница и сказала: «О господин, моя госпожа говорит тебе: „Войди и посиди у дверей в зал, пока не получишь свои деньги“. И я поднялся и вошёл в комнату и просидел одно мгновенье, и вдруг увидел золотую скамеечку, перед которой была опущена шёлковая занавеска. И эту занавеску вдруг подняли, и из‑за неё появилась та девушка, что купила у меня ожерелье, и она открыла лицо, подобное кругу луны, а ожерелье было у неё на шее. И ум мой был восхищён, и сердце моё смутилось при виде этой девушки из‑за её чрезмерной красоты и прелести; и, увидав меня, девушка поднялась со скамеечки и побежала ко мне и воскликнула: „О свет моего глаза, всякий ли, кто красив, как ты, не сжалится над своей любимой?“ – „О госпожа, – отвечал я, – красота вся в тебе, и она – одно из твоих свойств“. А девушка молвила: „О ювелир, Знай, что я тебя люблю, и мне не верилось, что я тебя приведу к себе!“ И затем она склонилась ко мне, и я поцеловал её, и она меня поцеловала и притянула меня к себе и кинула меня к себе на грудь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто первая ночь

Когда же настала двести девяносто первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир говорил: „И затем она склонилась ко мне и поцеловала меня и притянула меня к себе и кинула меня к себе на грудь. И она поняла, по моему состоянию, что я хочу сближения с нею, и сказала: „О господин, желаешь ли ты соединиться со мной запретно? Клянусь Аллахом, пусть не будет того, кто совершит подобные прегрешения и удовлетворится дурными словами! Я – девушка невинная, и не приближался ко мне никто, и я небезызвестна в городе. Знаешь ли ты, кто я?“ – «Нет, клянусь Аллахом, о госпожа!“ – ответил я, и она сказала: «Я Ситт‑Дунья, дочь Яхьи ибн Халида, Бармакида[324], и брат мой – Джафар, везирь халифа».

И когда я услышал это, моё сердце отпрянуло от неё, и я воскликнул: «О госпожа, я не виноват, что напал на тебя: ты сама разохотила меня к сближению, приведя меня к себе!» – «С тобой не будет беды, – сказала девушка, – и ты непременно достигнешь желаемого так, как будет угодно Аллаху. Власть надо мной в моих руках, и кади заключит за меня брачный договор. Я хочу быть тебе женой и чтобы ты был мне мужем».

И потом она позвала кади и свидетелей и не пожалела стараний, и когда эти люди явились, сказала им: «Мухаммед Али, сын Али, ювелир, пожелал на мне жениться и дал мне это ожерелье в приданое, а я приняла его и согласилась». И они написали мой договор с девушкой, и я вошёл к ней, и она велела принести приборы для вида, и кубки пустили вкруговую в наилучшем порядке и с совершеннейшим уменьем, и когда вино засверкало у нас в головах, девушка велела невольнице‑лютнистке петь, и та взяла лютню и, заведя напев, произнесла такие стихи:

«Явился и показал луну и газель и ветвь,

Погибнет же пусть душа, в него не влюблённая!

Красавец! Хотел Аллах волнение погасить

Ланит его, началось другое волнение.

Я спорю с хулящими, когда говорят они

О нем, словно не люблю о нем поминания.

И слушаю о другом, когда говорят со мной

Прилежно, хоть таю сам, о том первом думая,

Пророк красоты! Все в нем – диковина прелести,

Но только лицо его – вот чудо великое,

Биляль его родинки[325] на блюде щеки его

Стоит и из жемчуга чела его ждёт зари.

Хулитель, по глупости, желает, чтобы я забыл

Его, но я веровал, не буду неверным я».

И девушка пришла в восторг от исполненных невольницей песен на лютне и нежных стихов. И невольницы продолжали петь одна за другой и говорили стихи, пока не спели десять невольниц, и после того Ситт‑Дунья взяла лютню и, затянув напев, произнесла такие стихи:

«Клянусь нежностью я боков твоих столь гибких, –

От огня страдаю разлуки я с тобою,

Пожалей же сердце, горящее любви пламенем,

О месяц полный в мраке предрассветном!

Подари сближенье с тобою мне, – постоянно я

Красоту твою при сиянье кубка вижу.

Как будто розы цвета всевозможного

Своей прелестью между белых мирт блистают».

А когда она окончила стихи, я взял у неё лютню и, ударив по ней на диковинный лад, пропел такие стихи:

«Прееславен господь, что дал тебе все красоты,

И сделался я одним из тех, кто твой пленник,

О ты, чей пленяет взор весь род человеческий

Пощады для вас проси у стрел, что ты мечешь.

Две крайности – огонь и влага в рдеющем пламени –

Сошлись на щеке твоей по дивной природе.

Ты – пламя в душе моей, и счастье ты для неё»

О, как ты горька в душе и как ты сладка в ней?»

И, услышав от меня эту песню, девушка обрадовалась сильной радостью, а затем она отпустила невольниц, и мы пошли в наилучшее место, где нам постлали постель всевозможных цветов, И девушка сняла бывшие на ней одежды, и я уединился с нею уединеньем любимых, и увидел я, что она жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, и обрадовался ей, и я в жизни не видел ночи приятнее, чем эта ночь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто вторая ночь

Когда же настала двести девяносто вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мухаммед ибн Али, ювелир, говорил: «И когда я вошёл к Ситт‑Дунья, дочери Яхьи ибя Халида Бармакнда, я увидел, что она жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, и произнёс такие два стиха:

«Я обнял её, как кольцо голубки[326], рукой своей,

Только кисть была, чтобы покров поднять, свободна.

Поистине, вот успех великий! Все время мы

Обнимались с ней и расстаться не хотели».

И я пробыл с нею целый месяц и оставил лавку и близких и родные места, и в один день из дней она сказала мне: «О свет моего глаза, о Сиди Мухаммед, я решила сегодня пойти в баню. Оставайся же на этом ложе и не сходи с места, пока я не вернусь к тебе».

И она заставила меня поклясться в этом, и я сказал ей: «Слушаю и повинуюсь!» А затем она взяла с меня клятву, что я не двинусь с места, и, захватив своих девушек, ушла в баню, и, клянусь Аллахом, о братья, не успела она ещё дойти до конца переулка, как дверь вдруг отворилась и в неё вошла старуха и сказала: «О Сиди Мухаммед, Ситт‑Зубейда зовёт тебя: она прослышала, как ты образован, остроумен и искусен в пении». – «Клянусь Аллахом, я не встану с места, пока не придёт Ситт‑Дунья!» – ответил я. И старуха сказала: «О господин мой, не допусти, чтобы Ситт‑Зубейда разгневалась на тебя и стала твоим врагом! Поднимись же, поговори с ней и возвращайся на твоё место».

И я тотчас же поднялся и пошёл, и старуха шла впереди меня, пока не привела меня к Ситт‑Зубейде, а когда я пришёл к ней, она сказала: «О свет глаза, ты возлюбленный Ситт‑Дунья?» – «Я твой невольник и раб!» – ответил я. И Ситт‑Зубейда воскликнула: «Правду сказал тот, кто приписал тебе красоту, прелесть, образованность и совершенство! Ты выше описаний и слов! Но спой мне, чтобы я тебя услыхала». – «Слушаю и повинуюсь!» – ответил я. И она принесла мне лютню, и я пропел под неё такие стихи:

«Ведь сердце влюблённого бранят за любимых,

И тело ограблено рукою недуга.

И всякий среди едущих, чьи кони уж взнузданы,

Влюблён, и возлюбленный его в караване.

Аллаху я поручил луну в вашем таборе –

Я сердцем люблю её, от глаз она скрыта.

Довольна иль сердится, как сладок каприз её!

Ведь все, что ни делает любимый, – любимо».

И, когда я кончил петь, она воскликнула: «Да сделает Аллах здоровым твоё тело и душистым твоё дыхание! Ты достиг совершенства в красоте, образованности и пенье! Поднимайся же и иди на своё место прежде, чем придёт Ситт‑Дунья, – она не найдёт тебя и рассердится».

И я поцеловал землю меж рук Ситт‑Зубейды и вышел, и старуха шла впереди меня, пока я не дошёл до той двери, через которую вышел, и я вошёл и подошёл к ложу, и увидел что Ситт‑Дунья уже пришла из бани и спит на ложе. И я сел у её ног и стал их растирать, и Ситт‑Дунья открыла глаза и, увидев меня, сдвинула ноги и толкнула меня и сбросила меня с ложа. «Обманщик, – сказала она мне, – ты нарушил клятву и не сдержал её! Ты обещал мне, что не сдвинешься с места, и нарушил обещание и ушёл к Ситт‑Зубейде. Клянусь Аллахом, если бы я не боялась позора, я бы опрокинула её дворец ей на голову!»

И потом она сказала своему рабу: «О Сауаб, встань, отруби голову этому обманщику и лгуну – нет дам до него нужды!» И раб подошёл ко мне и, оторвав кусок от подола, завязал мне глаза и хотел отрубить мне голову…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто третья ночь

Когда же настала двести девяносто третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мухаммед ювелир говорил: „И раб подошёл ко мне и, оторвав кусок от подола, завязал мне глаза и хотел отрубить мне голову. И тогда поднялись невольницы Ситт‑Дунья, большие и маленькие, и сказали ей: „О госпожа, это не первый, кто ошибся, не зная твоего нрава. Он не совершил греха, требующего убийства!“ – „Клянусь Аллахом, я непременно оставлю на нем след!“ – воскликнула она и затем велела побить меня. И меня били по рёбрам, и то, что вы видели, – следы этих побоев. А после этого она приказала меня вывести, и меня вывели и увели далеко от дворца и бросили. И я потащился и шёл мало‑помалу, пока не дошёл до своего дома, и тогда я позвал лекаря и показал ему следы побоев, и он стал за мной ходить и постарался меня вылечить. И когда я выздоровел, я сходил в баню, и прошли мои боли и недуги. И я пришёл в лавку и взял все, что там было, и продал, и на эти деньги купил себе четыреста невольников, которых не собрал у себя ни один царь, и со мной стали выезжать каждый день двести из них. И я сделал этот челнок, истратив на него пять тысяч золотых динаров, и назвал себя халифом и дал каждому из бывших со мною слуг должность одного из приближённых халифа, и придал ему облик, подобный его облику, и я призывал всякого, кто прогуливался по Тигру, и рубил ему голову без отсрочки. И я живу таким образом целый год и не слышал вести о Ситт‑Дунья и не напал на её след“.

И потом он заплакал и пролил слезы и произнёс такие стихи:

«Аллахом клянусь, всю жизнь её не забуду,

И близок лишь буду к тем, кто близость с ней даст мне!

Как будто она луна по сущности облика,

Преславен творец её, преславен создатель!

Я худ и печален стал, не сплю я из‑за неё,

И сердце смутили мне красавицы свойства».

И когда Харун ар‑Рашид услышал слова юноши и узнал, что тот влюблён, увлечён и охвачен страстью, он смутился от волнения и растерялся от удивления и воскликнул: «Слава Аллаху, который создал для всякой вещи причину!»

И затем они попросили у юноши позволения уйти, и тот позволил, и ар‑Рашид задумал оказать ему справедливость и одарить его до крайней степени. И они удалились от юноши, направляясь в халифский дворец, и уселись, и переменили бывшую на них одежду, и надели одеяние торжеств.

И Масрур, палач мести, встал перед ними, и халиф сказал Джафару: «О везирь, ко мне того юношу».

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто четвёртая ночь

Когда же настала двести девяносто четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф сказал везирю: „Ко мне того юношу, у которого мы были прошлой ночью!“ И везирь отвечал: „Слушаю и повинуюсь!“

И затем он отправился к юноше и приветствовал его и сказал: «Отвечай повелителю правоверных, халифу Харуну ар‑Рашиду!» И юноша пошёл с ним во дворец, окружённый стражниками. А войдя к халифу, он поцеловал землю меж его рук и пожелал ему вечной славы и успеха, и осуществления надежд, и постояного счастья, и прекращения неудач и несчастий, и отличился он в том, что высказал, сказавши: «Мир тебе, о повелитель правоверных и защитник собрания верных!»

И затем он произнёс такие стихи:

«Пусть же будет дверь твоя Каабой вечно желанною,

А земля пред ней на лбах пусть будет знаком,

Чтобы в странах всех о тебе всегда кричать могли:

«Ты Ибрахим, а вот Макам, по правде!»[327]

И халиф улыбнулся ему в лицо, и ответил на его привет, и обратил к нему око уважения, и приблизил его к себе, и посадил его перед собою, и сказал: «О Мухаммед Али, я хочу, чтобы ты мне рассказал, что произошло с тобою сегодня ночью, – поистине, это чудо и редкостное диво».

И юноша отвечал: «Прости, о повелитель правоверных, дай мне платок пощады, чтобы утих мой страх и успокоилось моё сердце». А халиф сказал: «Тебе будет пощада от страха и печали». И юноша начал ему рассказывать о том, что досталось ему на долю, от начала до конца.

И халиф понял, что юноша влюблён в разлучён с любимой, и спросил его: «Хочешь ли ты, чтобы я вернул её тебе?» И юноша молвил: «Это будет милостью повелителя правоверных».

И затем он произнёс такие стихи:

«Целуй его пальцы ты, – не пальцы они совсем,

Скорее они ключи к достатку и благу.

За милость благодари его‑то не милость ведь,

Скорее ожерелье на шеях красавиц».

И тогда халиф обратился к везирю и сказал ему: «О Джафар, приведи ко мне твою сестру Ситт‑Дунья, дочь везиря Яхьи ибн Халида!» И везирь отвечал: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных!»

И он в тот час и минуту привёл её, и когда она предстала перед халифом, тот спросил её: «Знаешь ли ты, кто это?» – «О повелитель правоверных, откуда женщинам знать мужчин?» – сказала Ситт‑Дунья.

И халиф улыбнулся и молвил: «О Дунья, это твой возлюбленный Мухаммед Али, сын ювелира. Мы узнали, в чем дело, и слышали эту историю от начала до конца и поняли явное и тайное, и ничто от нас не скрылось, хотя его и скрывали». – «О повелитель правоверных, – сказала Ситт‑Дунья, – это было начертано в книге, и я прошу прощения у Аллаха великого за то, что из‑за меня произошло, а тебя прошу по твоей милости извинить меня».

И халиф Харун ар‑Рашид засмеялся и призвал кади и свидетелей, и возобновил договор Ситт‑Дунья с её мужем, Мухаммедом Али, сыном ювелира, и выпало ей на долю счастливейшее счастье и огорчение завистников. И халиф сделал Мухаммеда одним из своих сотрапезников, и проводили они жизнь в радости, наслаждении и благоденствии, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Раэлучительница собраний.

Рассказ о мешке (ночи 294–296)

Рассказывают также, что халиф Харун ар Рашид в одну ночь из ночей был взволнован, и позвал он своего везиря, и когда тот предстал перед ним, сказал ему «О Джафар, я сегодня ночью был охвачен великим беспокойством, и моя грудь стеснилась, и я хочу от тебя чего‑нибудь, что обрадовало бы моё сердце и расправило бы мою грудь». – «О повелитель правоверных, у меня есть друг, по имени Али‑персиянин, и он знает рассказы и увеселяющие повести, которые радуют душу и отгоняют от сердца дурное», – сказал Джафар. И халиф воскликнул: «Ко мне его!» И Джафар отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

И потом Джафар вышел от халифа на поиски Алиперсиянина, и послал за ним, и когда Али явился, сказал ему: «Отвечай повелителю правоверных!» И Али отвечал: «Слушаю и повинуюсь!..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто пятая ночь

Когда же настала двести девяносто пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что персиянин сказал: „Слушаю и повинуюсь!“ – и отправился с Джафаром к халифу. И когда он предстал перед халифом, ар Рашид позволил ему сесть, и он сел, и халиф сказал ему: „О Али, у меня стеснилась сегодня ночью грудь, а я слышал про тебя, что ты помнишь рассказы и повести, и хочу, чтобы ты мне рассказал что‑нибудь, что прогонит мою заботу и развеселит мой ум“. – „О повелитель правоверных, рассказать ли тебе то, что я видел глазами, или то, что слышал ушами?“ – спросил Али. И халиф оказал: „Если ты что‑нибудь видел, рассказывай!..“

«Слушаю и повинуюсь! – отвечал Али. – Знай, о повелитель правоверных, что я выехал в какомто году из своего города – а это город Багдад – и вместе со мной был слуга, у которого был небольшой мешок. Мы прибыли в один город, и пока я там продавал и покупал, вдруг какой то человек из курдов, жестокий преступник, набросился на меня и отнял у меня мешок и сказал: „Это мой мешок, и все, что там есть, моё достоянье!“ – „О собрание мусульман, освободите меня из рук нечестивейшего из обидчиков!“ – закричал я, и все люди сказали: „Идите к кади и примите его приговор с удовлетворением“. И мы отправились к кади, и я был согласен на его приговор. И когда мы вошли к кади и предстали перед ним, он спросил: „Из за чего вы пришли и в чем ваше дело?“ И я сказал: „Мы соперники и взываем к твоему суду“ согласные на твой приговор». – «Который из вас жал об итак?» – спросил кади. Тогда курд выступил вперёд и сказал: «Да поддержит Аллах владыку нашего – кади! Этот мешок – мой мешок, и все, что в нем есть, – моё достоянье. Он пропал, и я нашёл его у этого человека». – «А когда он у тебя пропал?» – спросил кади. «Накануне, и я провёл ночь без сна из за его исчезновения», – ответил курд. «Если ты узнал этот мешок, расскажи мне, что в нем есть», – сказал кади. И курд ответил: «В этом мешке две серебряные иглы и разная сурьма для глаз, и плаюк для рук, и я положил туда два позолоченных горшка и два подсвечника, и там находятся две палатки, два блюда, две ложки две лампы, подушка, два ковра, два кувшина, поднос, два таза, котёл, две кружки, поварёшка, игольник, две торбы, кошка, две собаки, миска, два больших мешка, кафтан, две меховые шубы, корова, два телёнка, коза, пара ягнят, овца, пара козлят, два Зелёных шатра, верблюд, две верблюдицы, буйволица, пара быков, львица, два льва, медведица, две лисицы, скамеечка, два ложа, дворец, две беседки, сводчатый проход, два зала, кухня с двумя дверями и толпа курдов, которые засвидетельствуют, что этот мешок – мой мешок». – «Эй ты, а ты что скажешь?» – спросил кади. И я подошёл к нему (а курд ошеломил меня своими речами) и сказал: «О повелитель правоверных. Да возвеличит Аллах нашего владыку кади! У меня в этом мешке только разрушенный домик, и другой, без дверей, и собачья конура, и там школа для детей, и юноши, которые играют в кости, и палатки, и верёвки, и город Басра, и Багдад, и дворец Шеддада, сына Ада, и горн кузнеца, и сеть рыбака, и палки, и „одышки, и девушки, и юноши, и тысяча сводников, которые засвидетельствуют, что этот мешок – мой мешок“.

И когда курд услышал эти слова, он заплакал и зарыдал и воскликнул: «О владыка наш кади, этот мешок известен, и все, что в нем есть, описано! В этом мешке укрепления и крепости, журавли и львы, и люди, играющие в шахматы на досках, и в этом моем мешке кобыла и два жеребёнка, и жеребец, и два коня, и два длинных копья, и там находится лев, два зайца, город и две деревни, и девка, и два ловких всадника, и распутник в женском платье, и два висельника, и слепой, и два зрячих, и хромой, и два расслабленных, и священник с двумя дьяконами, и патриарх, и два монаха, и кади, и два свидетеля, которые засвидетельствуют, что этот мешок – мой мешок». – «Что ты скажешь, Али? – спросил кади. И я исполнился гнева, о повелитель правоверных, и подошёл к кади и сказал: „Да поддержит Аллах владыку нашего – кади…“

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто шестая ночь

Когда же настала двести девяносто шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что персиянин говорил: «И я исполнился гнева, о повелитель правоверных, и подошёл к кади и сказал ему: «Да поддержит Аллах владыку нашего, кади! В этом моем мешке кольчуги и лезвия, и кладовые с оружием, и тысяча бодливых баранов, и там пастбище для скота, и тысяча лающих псов, и сады, и виноградники, и цветы, и благовония, и смоквы, и яблоки, кувшины и кубки, и картины, я статуи, и прекрасные невесты, и певицы, и свадьбы, и суета и крик, и обширные области, и удачливые братья, и прекрасные товарищи – ас ними и мечи, и копья, и стрелы, и луки – и друзья, и любимые, и приятели, и товарищи, и клетки для орлов, и сотрапезники для питья, и тамбуры[328], и свирели, и знамёна, и флаги, и дети, и девушки, и открытые невесты, и невольницы, певицы, и пять абисоияок, и три индуски, и четыре мединки, и двадцать румиек; пятьдесят турчанок, семьдесят персиянок, восемьдесят курдок и девяносто грузинок, и Тигр, и Евфрат, и сеть рыбака, и огниво, и кремень, и Ирем многостолбный, и тысяча распутников, и сводник, и ристалища, и стойла, и мечети, и бани, и каменщик, и столяр, и кусок дерева, и гвоздь, и чёрный раб с флейтой, и начальник, и стремянный, и города, и области, и сто тысяч динаров, я Куфа с аль‑Анбаром[329], и двадцать сундуков, полных материи, и пятьдесят кладовых для припасов, и Газза, и Аскалон[330], и земля от Дамиетты до Асуана, и дворец Хосроя Ануширвана, и царство Сулеймана, и страны от долины Намана до земли Хорасана, и Балх, и Испахан. И страна от Индии до Земли чёрных[331]. И в нем – да продлит Аллах жизнь владыки нашего кади! – исподнее платье и куски полотна и тысяча острых бритв, которые обреют бороду кади, если он не побоится меня наказать и постановит, что этот мешок не мой».

И когда кади услышал мои слова, его ум смутился и он воскликнул: «Я вижу, что вы оба просто скверные люди или зиндики[332], вы играете с достоинством кади и законами и не боитесь порицаемого, так как не описывали описывающие и не слыхивали слышащие ничего удивительнее того, что вы сказали, и не говорил подобного этому говорящий! Клянусь Аллахом, от Китая до дерева Умм Гайлан, и от стран персов до земли Судан, и от долины Намана до земли Хорасана не уместить того, о чем вы оба упомянули, и не поверит никто тому, что вы утверждаете! Разве этот мешок – море, у которого нет дна, или день смотра[333], когда соберутся чистые и нечестивые?

И потом кади велел открыть мешок, и я открыл его, и вдруг оказывается в нем хлеб, и лимон, и сыр, и маслины! И я бросил мешок перед курдом и ушёл».

И когда халиф услышал от Али‑персиянина этот рассказ, он опрокинулся навзничь от смеха и хорошо наградил его.

Рассказ об Абу‑Юсуфе (ночи 296–297)

Рассказывают, что Джафар Бармакид однажды вечером разделял с ар‑Рашидом трапезу, и ар‑Рашид сказал ему: «О Джафар, до меня дошло, что ты купил такую‑то невольницу, а я уже давно стремлюсь купить её, так как она прекрасна до предела, и моё сердце занято любовью к ней. Продай мне её».

«Я её не продам, о повелитель правоверных», – ответил Джафар. «Ну так подари мне её», – молвил ар‑Рашид. И Джафар сказал: «Не подарю!» И тогда ар‑Рашид воскликнул: «Зубейда трижды разведена[334] со мной, если ты не продашь мне невольницу или не подаришь мне её!» И Джафар оказал: «Моя жена трижды разведена со мной, если я тебе продам эту невольницу или подарю её тебе!»

А потом они опомнились от хмеля и поняли, что попали в великое дело, и были бессильны придумать какуюнибудь хитрость, и ар‑Рашид воскликнул: «Вот происшествие, для которого не пригодится никто, кроме Абу‑Юсуфа!»[335] И его потребовали, а это было в полночь, и когда посланный пришёл, Абу‑Юсуф поднялся, испуганный, и сказал про себя: «Меня призывают в такое время только ради какого‑нибудь дела, постигшего ислам!»

И он поспешно вышел и сел на мула и сказал своему слуге: «Возьми с собой торбу; может быть, мул не получил весь свой корм, и, когда мы приедем в халифский дворец, привяжи ему торбу, и он будет есть оставшийся корм, пока я не выйду, если он не получил всего корма сегодня вечером». И слуга отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»

И когда Абу‑Юсуф вошёл к ар‑Рашиду, тот встал перед ним и посадил его на ложе с собою рядом (а он не сажал с собою никого, кроме него) и сказал ему: «Мы потребовали тебя в такое время лишь для важного дела, и оно обстоит так‑то и так‑то, и мы бессильны придумать какуюнибудь хитрость».

«О повелитель правоверных, – сказал Абу‑Юсуф, – это дело самое лёгкое, какое бывает! О Джафар, – молвил он, – продай повелителю правоверных половину невольницы и подари ему половину, и вы оба исполните таким образом клятву».

И повелитель правоверных обрадовался, и оба сделали так, как велел им Абу‑Юсуф, а затем ар‑Рашид воскликнул: «Приведите невольницу сейчас же!..»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто седьмая ночь

Когда же настала двести девяносто седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф Харун ар‑Рашид воскликнул: „Приведите невольницу сейчай же – я сильно тоскую по ней!“ И, когда невольницу привели к нему, он сказал кади Абу‑Юсуфу: «Я хочу погнать её теперь же, я не могу терпеть, пока пройдёт законный срок очищения![336] Как быть?» – «Приведите мне невольника из невольников повелителя правоверных, которые ещё не были освобождены!» – сказал Абу‑Юсуф. И когда ему привели невольника, он молвил: «Позволь мне женить его на невольнице, а потом он с ней разведётся, не входя к ней, и тебе будет дозволено познать её сейчас же, без срока очищения».

И это понравилось ар‑Рашиду больше, чем первая хитрость, и, когда невольник явился, халиф сказал кадди: «Я позволяю тебе заключить её брачный договор». И кади сделал обязательным для невольника брак, и тот принял условие. И после этого кади сказал ему: «Разведись с нею, и тебе будет сто динаров». Но невольник воскликнул: «Не сделаю!» И кади все прибавлял ему, а он отказывался, пока Абу‑Юсуф не предложил ему тысячу динаров. И тогда невольник спросил кади: «Развод в моих руках, или в твоих руках, или в руках повелителя правоверных?» И кади ответил: «Да, он в твоих руках». И невольник воскликнул: «Клянусь Аллахом, я никогда этого не сделаю!» И гнев повелителя правоверных усилился, и он воскликнул: «Где хитрость, о Абу‑Юсуф?» И кади АбуЮсуф сказал: «О повелитель правоверных, не печалься – дело ничтожное! Отдай невольника во владение этой невольнице». – «Я отдал его ей во владение», – молвил халиф. И кади сказал невольнице: «Скажи: „Принимаю!“ И невольница сказала: „Принимаю!“ И тогда кади воскликнул: „Я постановляю их разлучить, так как невольник перешёл во владение невольницы и брак оказался расторгнутым!“

И повелитель правоверных встал на ноги и воскликнул: «Подобный тебе должен быть кадием во время моей жизни!» И он приказал принести подносы с золотом, и их принесли и высыпали перед ним, и халиф спросил кади: «Есть с тобою что‑нибудь, во что положить золото?»

И кади вспомнил о торбе мула и велел её принести, и торбу наполнили золотом, и кади взял её и уехал домой, а когда наступило утро, он сказал своим друзьям: «Нет пути к вере и благам мира легче и ближе, чем путь знания, – я получил эти большие деньги за два или три вопроса».

Посмотри же, о поучающийся, как интересно это происшествие: в нем заключаются красивые черты – свобода обращения везиря с ар‑Рашидом, мудрость халифа и ещё большая мудрость кади. Да помилует же Аллах великий души их всех!

Рассказ об Халиде ибн Абд‑Аллахе аль‑Касри (ночи 297–299)

Рассказывают также, что Халид ибн Абд‑Аллах аль‑Касри был эмиром Басры и к нему пришла толпа людей, которые вцепились в юношу, обладавшего блестящей красотой, явной образованностью и великим умом; его облик был красив, и от него хорошо пахло, и отличался он спокойствием и достоинством.

И юношу подвели к Халиду, и тот спросил, какова его история, и ему сказали: «Это вор, которого мы застигли вчера в нашем жилище».

И Халид посмотрел на юношу, и ему понравилась его красота и чистота его одежды. «Отпустите его!» – сказал он и подошёл к юноше и спросил, какова его история, и юноша сказал: «Эти люди были правдивы в том, что говорили, и дело обстоит так, как они сказали». – «Что побудило тебя на это, когда ты красиво одет и прекрасен внешностью?» – спросил его Халид, и юноша сказал: «Меня побудили на это жадность к мирским благам и приговор Аллаха – слава ему и величие!» – «Да потеряет тебя твоя мать! Разве не было в красоте твоего лица, в совершенстве твоего ума и в прекрасной образованности для тебя запрета, который бы удержал тебя от воровства?» – воскликнул Халид. «Оставь это, о эмир, и иди к тому, что повелел Аллах великий, – это воздаяние за то, что стяжали мои руки, и Аллах не обидчик для рабов», – сказал юноша.

И Халид молчал некоторое время, раздумывая о его деле, а затем он велел ему приблизиться и сказал: «Твоё признание в присутствии свидетелей меня смущает, и я не думаю, что ты вор. Может быть, у тебя есть какаянибудь история, кроме кражи? Расскажи мне её». – «О эмир», – сказал юноша, – «Пусть не западёт тебе в душу что‑нибудь, кроме того, в чем я перед тобою признался. У меня нет истории, которую я бы мог тебе рассказать, кроме того, что я вошёл в дом этих людей и украл, что мог, и меня настигли и отняли от меня украденное и привели меня к тебе».

И Халид велел заточить юношу и приказал глашатаю кричать в Басре: «Эй, кто хочет посмотреть, как будут наказывать такого‑то вора и отрежут ему руку, пусть придёт с утра в такое‑то место!» И когда юноша расположился в тюрьме и ему на ноги наложили железо, он испустил глубокие вздохи и пролил слезы и произнёс такие стихи:

«Грозил отсеченьем Халид руки моей,

Когда ему не скажу я, в чем дело с ней.

Сказал я: «Вовек не будет, чтоб выдал я

Все то, что таится в сердце из страсти к пей.

Пускай мне отрубят руку, – признался я, –

То легче, чем опозорить любимую».

И это услышали люди, сторожившие юношу, и они пришли к Халиду и рассказали ему о том, что случилось. А когда спустилась ночь, Халид приказал привести к себе юношу, и, когда тот явился, стал его допрашивать и увидел, что юноша умен, образован, понятлив, остроумен и сообразителен. Он велел принести юноше еду, и тот поел и поговорил с эмиром некоторое время, а потом Халид сказал ему: «Я знаю, что у тебя есть история, кроме кражи. Когда наступит утро и придут люди, и явится кади и спросит тебя насчёт кражи, отрицай её и скажи чтонибудь, что отвратит от тебя наказание посредством отсеченья руки. Сказал же посланник Аллаха (да благословит его Аллах и да приветствует): „Отвращайте наказание при помощи сомнительных обстоятельств“.

И затем он велел отвести его в тюрьму…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто восьмая ночь

Когда же настала двести девяносто восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Халид, после того как поговорил с юношей, велел отвести его в тюрьму, и юноша провёл там ночь. Когда же настало утро, люди пришли посмотреть, как будут отсекать юноше руку, и не осталось в Басре никого, ни мужчины, ни женщины, кто бы не пришёл, чтобы увидеть, как станут наказывать этого молодца. И приехал верхом Халид и с ним знатные жители Басры и другие, а затем эмир позвал судей и велел привести юношу. И он пришёл, ковыляя в своих оковах, и никто среди видевших его не мог не заплакать, и женщины возвысили голоса, рыдая. И судья велел заставить женщин замолчать и сказал юноше: „Эти люди утверждают, что ты вошёл к ним в дом и украл их имущество; может быть, ты украл меньше облагаемого количества?“ – „Нет, я украл как раз столько“, – отвечал юноша. „Может быть, ты владел им совместно с этими людьми?“ – спросил судья, и юноша ответил: „Нет, оно (все принадлежит им, и я не имею на него права“. И тогда Халид рассердился, и сам подошёл к юноше, и ударил его бичом по лещу, и произнёс такой стих поэта:

«И хочет муж желанного добиться,

Но даст ему Аллах лишь то, что хочет».

И затем он позвал палача, чтобы отсечь руку юноше, и палач подошёл и вынул нож, а юноша вытянул руку, и палач приложил к ней нож, и вдруг выбежала из толпы женщин девушка, на которой были грязные одежды, и вскрикнула и бросилась к юноше, а затем она открыла лицо, подобное луне, и люди подняли великий шум, от которого едва не возникла смута, мечущая искры. И девушка крикнула во весь голос: «Заклинаю тебя Аллахом, о эмир, не торопись рубить, пока не прочтёшь этой бумажки!» И она подала ему бумажку, а Халид развернул её и прочёл, и вдруг оказалось, что на ней написаны такие стихи:

О Халид, влюблённый вот, любовью охваченный,

Из луков очей моих метнул в него взгляд стрелу,

И был поражён стрелой моих он очей – ведь он

Друг страсти; болезнь её вздохнуть не даёт ему,

Признался он в том, чего не делал, как будто счёл,

Что лучше так поступить, чем облик явить любви,

Потише же с юношей печальным! Поистине,

Од выше других людей по свойствам, и он не вор.

И когда Халид прочёл эти стихи, он отошёл в сторону и удалился от людей и, призвав к себе женщину, спросил её, в чем тут дело, и она рассказала ему, что этот юноша любит её, и она любит его, и он только хотел посетить её, и пошёл к дому её родных, и бросил в дом камень, чтобы дать ей знать о своём приходе. И её отец к братья услышали шум от камня и вышли к юноше, и, когда юноша заслышал их, он собрал всю материю и сделал вид, что он вор, чтобы прикрыть свою возлюбленную. И девушка говорила: «Когда его увидели при таких обстоятельствах, его взяли я сказали: „Вор!“ – и привели его к тебе. И он признался в воровстве и упёрся на этом, чтобы не опозорить меня. И такие дела совершил тот, кто сам себе бросил обвинение в воровстве из‑за чрезмерного своего благородства и величия души». – «Поистине, он достоин того, чтобы ему помогли добиться желаемого!» – воскликнул Халид. А затем он позвал к себе юношу и поцеловал его между глаз и велел привести отца девушки и сказал ему: «О старец, мы были намерены исполнить приговор над этим юношей и отсечь ему руку, но Аллах – велик он и славен! – уберёг меня от этого. И я приказал выдать юноше десять тысяч дирхемов, так как он не пожалел своей руки, чтобы охранить твою честь и честь твоей дочери и уберечь вас обоих от позора. И я велел выдать твоей дочери десять тысяч дирхемов, так как она рассказала мне об истине в этом деле, и я прошу тебя, чтобы ты мне позволил выдать её за него замуж». – «О эмир» я позволяю тебе это», – сказал старец, и Халид прославил Аллаха, и восхвалил его, и произнёс прекрасную проповедь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто девятая ночь

Когда же настала двести девяносто девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Халид прославил Аллаха и восхвалил его и произнёс прекрасную проповедь, и сказал юноше: „Я женил тебя на такой‑то девушке, присутствующей здесь, с её позволения и согласия и с разрешения её отца, за эти деньги а размере десяти тысяч дирхемов“. – „Я согласен на этот брак“, – ответил юноша. И затем Халид велел доставить деньги в дом юноши, неся их на подносах, и люди ушли, радостные. И я не видел дня диковинней этого! Началом его был плач и огорчения, а концом – веселье и радость.

Рассказ о Джафаре Бармакиде и продавце бобов (ночь 299)

Рассказывают также, что, когда Харун ар‑Рашид распял Джафара Бармакида, он велел распять всякого, кто станет оплакивать Джафара или жалеть о нем. И люди воздерживались от этого. И случилось так, что некий бедуин, живший в далёкой пустыне, каждый год приходил с касыдой к упомянутому Джафару‑аль‑Бармаки, и тот давал ему тысячу динаров в награду за эту касыду, и бедуин брал их и уходил и расходовал зги деньги на свою семью до конца года. И этот бедуин пришёл, по обычаю, к Джафару с касыдой, и оказалось, что Джафар распят. И бедуин пошёл к тому месту, где распяли Джафара. Поставив свою верблюдицу на колени, он заплакал сильным плачем, и опечалился великой печалью, и произнёс касыду, и заснул. И он увидел во сне Джафара Бармакида, который говорил ему: «Ты утомил себя и пришёл к нам и нашёл нас в таком положении, как ты видишь, но отправляйся в Басру и спроси человека, которого зовут так‑то и так‑то среди купцов в Басре, и скажи ему: „Джафар Бармакид передаёт тебе привет и говорит: «Дай мне тысячу динаров по знаку боба“.

И когда бедуин пробудился от сна, он отправился в Басру и спросил про того купца и, встретившись с ним, передал ему, что сказал ему во сне Джафар, и купец так заплакал, что чуть не расстался с земной жизнью, а затем он оказал бедуину уважение и посадил его возле себя и сделал хорошим его жилище. И бедуин пробыл у него три дня в полном уединении. И когда он хотел уйти, купец дал ему тысячу пятьсот динаров и сказал: «Тысячу было приказано дать тебе, а пятьсот – от меня в уважение к тебе, и тебе будет каждый год тысяча динаров».

А уходя, бедуин сказал купцу: «Ради Аллаха прошу тебя, расскажи мне историю боба, чтобы я знал его происхождение». И торговец сказал ему: «Я сначала жил в бедности и торговал варёными бобами на площадях Багдада, чтобы ухитриться прожить. И я вышел в один холодный, дождливый день, и не было у меня на теле ничего, что бы уберегло меня от холода, и я то дрожал от сильной стужи, то измокал под дождём, и был я в том гнусном состоянии, когда волосы встают дыбом.

А Джафар в этот день сидел во дворце, выходившем на площадь, и подле него были его приближённые и любимцы. И взор его упал на меня, и он сжалился над моим положением и послал ко мне кого‑то из своих людей, и тот взял меня и привёл к Джафару. И, увидав меня, Джафар сказал: «Продай бобы, которые у тебя есть, моим приближённым».

И я стал мерить бобы меркой, бывшей со мной, и всякий, кто брал мерку бобов, наполнял её золотом, пока не иссякло все, что у меня было, и в корзине не осталось ничего. И потом я собрал золото, которое мне досталось, и Джафар спросил меня: «Осталось ли у тебя скольконибудь бобов?» И я отвечал: «Не знаю!» И стал искать в корзине, но не нашёл там ничего, кроме одного боба.

И Джафар взял его у меня и расщепил на две половины и одну половину взял, а другую половину дал одной из своих любимиц и спросил её: «За сколько ты купишь половину этого боба?» – «За дважды столько, сколько Здесь золота», – сказала она. И я не знал, что думать, и сказал про себя: «Это невозможно!» И пока я удивлялся, невольница вдруг отдала приказание одной из своих девушек, и та принесла золота – два раза столько, сколько его было у меня. И Джафар сказал: «Я куплю ту половину, которую я взял, за дважды столько, сколько здесь всего золота». – «Бери плату за свои бобы, – сказал мне затем Джафар и отдал приказание одному из своих слуг, и тот собрал все деньги и положил их в мою корзину, и я взял их и ушёл. А потом я пришёл в Басру и стал торговать на бывшие у меня деньги, и Аллах расширил мой достаток, и Аллаху принадлежит слава и милость. И если я буду давать тебе каждый год тысячу динаров – часть милости Джафара – это мне нисколько не повредит».

Посмотри же, каковы достоинства Джафара, хвала ему живому и мёртвому, да будет над ним милость Аллаха великого!

Рассказ об Абу‑Мухаммеде‑лентяе (ночи 299–305)

Рассказывают также, что Харун ар‑Рашид сидел в какой‑то день на престоле халифата, и вдруг вошёл к нему слуга из евнухов, с которым был венец из червонного золота, украшенный жемчугом и драгоценностями, и на венце было столько всевозможных яхонтов и камней, что не оплатить их никакими деньгами. И этот евнух поцеловал землю меж рук халифа и сказал ему: «О повелитель правоверных, Ситт‑Эубейда…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

И сестра её сказала ей: «Как прекрасен твой рассказ» и хорош, и усладителен, и нежен!»

А Шахразада ответила: «Куда этому до того, что я расскажу вам в следующую ночь, если буду жить и царь пощадит меня!»

И царь сказал про себя: «Клянусь Аллахом, я не убью её, пока не услышу конец её рассказа!»

Трехсотая ночь

Когда же настала ночь, дополняющая до трехсот, сестра Шахразады сказала ей: «Докончи нам твой рассказ!»

И Шахразада ответила: «С любовью и удовольствием, если позволит мне царь».

«Рассказывай, Шахразада!» – молвил царь.

И Шахразада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что слуга сказал халифу: „Ситт‑Зубейда целует Землю меж твоих рук и говорит тебе, что ты знаешь, что она сделала этот венец, и для него нужен большой камень, который будет на верхушке его. Но она искала в своих сокровищницах и не нашла такого большого камня, как она хочет“.

И халиф сказал царедворцам и наместникам: «Поищите такой большой камень, какой хочет Зубейда!» И они стали искать, и не нашли ничего для неё подходящего, и известили об этом халифа, и у него стеснилась грудь, и он воскликнул: «Как это, я, халиф и царь царей земли, и не могу добыть одного камня! Горе вам, спросите купцов!»

И спросили купцов, и те сказали: «Не найдёт наш владыка халиф этого камня ни у кого. Есть он только у одного человека в Басре, которого зовут Абу‑Мухаммедлентяй».

И халифу рассказали об этом, и он приказал своему везирю Джафару послать грамоту к эмиру Мухаммеду аз Зубейди, правителю Басры, чтобы тот снарядил АбуМухаммеда‑лентяя и явился с ним пред лицо повелителя правоверных. И Джафар написал грамоту такого содержания и послал её с Масруром[337].

Масрур отправился с грамотой в город Басру и вошёл к эмиру Мухаммеду аз Зубейди, и тот обрадовался ему и оказал ему крайнее уважение. И Масрур прочитал эмиру грамоту повелителя правоверных Харуна ар Рашида, и эмир сказал: «Слушаю и повинуюсь!»

А затем он послал Масрура с толпой своих людей к Абу‑Мухаммеду‑лентяю, и они отправились к нему и постучались к нему в дверь, и к ним вышел кто‑то из слуг. И Масрур сказал ему: «Скажи твоему господину: „Повелитель правоверных тебя требует!“

И слуга вошёл и сообщил об этом Абу‑Мухаммеду, и тот вышел и увидел Масрура, царедворца халифа, и с ним людей эмира Мухаммеда аз Зубейди. И Абу‑Мухаммед облобызал землю меж рук Масрура и сказал: «Слушаю и повинуюсь повелителю правоверных, но войдите к нам!» И они ответили: «Мы можем это сделать только наскоро, как нам приказал повелитель правоверных, – он ожидает твоего прибытия».

И Абу‑Мухаммед сказал: «Подождите немного, пока я соберусь».

И они вошли с ним в дом после усиленных стараний и больших упрашиваний и увидели в проходе занавески из голубой парчи, вышитой червонным золотом. А затем Абу‑Мухаммед‑лентяй велел нескольким своим слугам свести Масрура в баню, и они это сделали. И Масрур увидал, что стены и мраморный пол в бане – диковинные и что они украшены золотом и серебром, а вода в бане смешана с розовой водой. И слуги занялись Масруром и теми, кто был с ним, и прислуживали им наилучшим образом, а выйдя из бани, они облачились в одежды из парчи, затканные золотом, а затем Масрур и его люди вошли и увидели, что Абу‑Мухаммед‑лентяй сидит у себя во дворце, и над его головой повешены занавески из парчи, затканной золотом и украшенной жемчугом, а дворец устлан подушками, вышитыми червонным золотом, и Абу‑Мухаммед сидит на скамеечке, которая стоит на ложе, украшенном драгоценными камнями. И когда вошёл к нему Масрур, Абу‑Мухаммед сказал: «Добро пожаловать!» – и пошёл ему навстречу и посадил его рядом с собою. А затем он велел принести стол с кушаньями, и, когда Масрур увидел этот стол, он воскликнул: «Клянусь Аллахом, я никогда не видал у повелителя правоверных стола, подобного этому». А на столе были всевозможные кушанья, и все они были разложены в фарфоровые вызолоченные блюда. «И мы ели и пили и радовались до конца дня, – говорил Масрур, – и затем Абу‑Мухаммед дал каждому из нас по пяти тысяч динаров, а когда настал следующий день, нас одели в зеленые раззолоченные одежды и оказали нам крайнее уважение».

А потом Масрур сказал Абу‑Мухаммеду: «Мы не можем сидеть дольше этого срока, так как боимся халифа». И Абу‑Мухаммед‑лентяй молвил: «О владыка, подожди нас до завтра – мы соберёмся и поедем с вами».

И они просидели этот день и провели ночь до утра, а потом слуги оседлали мула Абу‑Мухаммеда золотым седлом, украшенным всевозможным жемчугом и драгоценными камнями, и Масрур оказал про себя: «Посмотри‑ка! Когда Абу‑Мухаммед явится к халифу в таком обличье, спросит ли его халиф о причине подобного богатства?»

И йотом они простились с Абу‑Мухаммедом аз‑Зубейди и выехали из Басры и поехали, и ехали до тех пор, пока не достигли города Багдада. И когда они пришли к халифу и встали пред лицо его, он велел Абу‑Мухаммеду сесть, и тот сел и проявил пристойность и сказал: «О повелитель правоверных, я привёз с собою подарок, чтобы услужить тебе; принести ли мне его с твоего позволения?» – «В этом не будет беды!» – сказал ар‑Рашид. И Абу‑Мухаммед велел привести сундук и открыл его и стал вынимать из него всякие редкости, и среди них были Золотые деревья с листьями из белого изумруда с плодами из красного и жёлтого яхонта и белого жемчуга, и халиф удивился этому. А затем Абу‑Мухаммед велел привести второй сундук и вынул из него парчовую палатку, обшитую жемчугом, яхонтами, изумрудами, топазами и всякими драгоценными камнями, и ножки её были из молодого индийского алоэ, а полы этой палатки были украшены зелёными изумрудами. И в палатке были изображения животных всякого обличия, птиц и диких зверей, и эти изображения были украшены драгоценными камнями – яхонтами, изумрудами, топазами, бадахшанскими рубинами[338] и всякими дорогими металлами, и, когда ар‑Рашид увидел это, он обрадовался сильной радостью.

И сказал затем Абу‑Мухаммед‑лентяй: «О повелитель правоверных, не думай, что я доставил тебе все это, боясь чего‑нибудь или чего‑нибудь желая, – я только увидел, что я человек простой, а это, увидел я, годится лишь для повелителя правоверных. И если позволишь, я покажу тебе кое‑что из того, что я могу». – «Делай что хочешь, а мы посмотрим», – ответил ар‑Рашид. И Абу‑Мухаммед молвил: «Слушаю и повинуюсь!» И затем он пошевелил губами и помакал пальцами зубцы на стенах дворца, и они склонились к нему, а потом ей сделал им знак, и они вернулись на место. И он сделал глазами и перед ним подвились клетки с запертыми дверями, а потом он проговорил что‑то, и вдруг ему ответили голоса птиц. И ар‑Рашид изумился до крайних пределов и спросил: «Откуда у тебя все это, когда ты зовёшься просто Абу‑Мухаммед‑лентяй, и мне рассказывали, что твой отец был кровопускателем, который прислуживал в бане, и он не оставил тебе ничего?» – «О повелитель правоверных, – сказал Абу‑Мухаммед, – выслушай мой рассказ…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Примечания

[235] Гаданье на песке – один из распространённых на средневековом Востоке способов предсказания будущего.

[236] В оригинале за ночью 201‑й непосредственно следует 203‑я – характерная ошибка писца.

[237] В подлиннике игра слов, основанная на созвучии: «сивак» – зубочистка, и «сивака» – «другой», «не ты». Второе созвучие; «арак» – название растения и «арака» – «я тебя вижу.

[238] Магами (маджус) мусульмане называют огнепоклонников, последователей древнеиранской религии зороастризма.

[239] Ман ибн Заида – арабский государственный деятель и полководец, умерший во второй половине VIII века. В арабской литературе сохранилось много преданий о безграничной щедрости Мана.

[240] Муавия ибн абу‑Суфьян – первый халиф из династии Омейядов (661–680).

[241] Должный срок – четыре месяца и пять дней – тот промежуток времени, в течение которого разведённая или вдова согласно учению ислама не может снова выйти замуж.

[242] То есть навсегда: произнеся формулу развода трижды, муж теряет право снова взять к себе разведённую жену.

[243] Ад и Самуд – название древних мифических племён, упоминающихся в Коране.

[244] Библейский Лот, племянник Авраама, упоминается в Коране как пророк, посланный к своим соплеменникам, жителям города Содома. Одним из пороков, которым предавалось племя Лота, было и мужеложство.

[245] Кыбла – направление, куда мусульманину надлежит обращать своё лицо во время молитвы.

[246] Михраб – ниша в стене мечети, указывающая, в каком направлении находится Мекка.

[247] «Рассвет» и «Преданность» – названия сур (глав) Корана.

[248] Многочисленные налоги и пошлины были в средние века бичом для населения Египта. Поэтому первым актом нового султана почти всегда являлась отмена некоторых пошлин, взамен которых, однако, тотчас же вводились новые.

[249] Аль‑Амджад – значит славнейший; аль‑Асад – счастливейший.

[250] Имеется в виду страница «предвечной книги», посвящённая записи грехов этого евнуха. По мусульманскому поверию, у Аллаха имеется особая книга для записи поступков людей, где каждому созданию посвящена особая страница. На основании этой записи будет сведён с человеком счёт в день страшною суда.

[251] Ибн Зубейр (Абд‑Аллах ибн аз‑Эубейр) – внук халифа Абу‑Бекра, оспаривал власть у первых халифов династии Омейядов. После смерти в 680 году халифа Муавии I Ибн Зубейр объявил себя халифом, но вынужден был бежать от сына Муавии, Язида, в Мекку, отсюда получил прозвище «ищущий защиты у камня» («священного камня», находящегося в Мекке). Хариджа – египетский судья, убит по ошибке в 661 году фанатиком, принявшим его за завоевателя Египта Амра ибн аль‑Аса. Халиф Алий (Али) и его будущий преемник, Муавия, также подверглись нападению; Али был тяжело ранен и умер, Муавия остался жив.

[252] Это стихотворение изобилует намёками на события первых времён ислама.

[253] Мамлюк – буквально «находящийся во владении». Так арабы называли белокожих невольников, которых во множестве покупали в мусульманском Египте султаны и их приближённые. Иноземцы‑мамлюки, которых тысячами доставляли в столицу Египта, быстро обособились в замкнутую военную касту и постепенно сделались подлинными хозяевами страны фараонов.

[254] Намёк на одну из привилегий, которыми пользовались высшие чины при мамлюкском дворе. Некоторым эмирам разрешалось иметь оркестр, обычно состоящий из барабана, флейты и дудок.

[255] Несмотря на то, что сам пророк Мухаммед называл себя не чудотворцем, а только увещателем, легенды приписывают ему целый ряд чудес, большею частью аналогичных с чудесами, якобы совершёнными Христом.

[256] Куфа – знаменитый в истории ислама город, расположенный в Ираке – нижней Месопотамии – к югу от развалин древнего Вавилона.

[257] Нимат‑Аллах – означает: милость Аллаха.

[258] Нум – значит: счастье, благоденствие.

[259] 3види Амр – имена, употребляемые арабами для обозначения неопределённых лиц (неизменно фигурируют в примерах, иллюстрирующих грамматические правила).

[260] Аль‑Хаджжадж ибн Юсуф – арабский полководец и государственный деятель эпохи Омейядов (VIII век), правитель нижней Месопотамии.

[261] Игра слов, основанная на нарицательном значении имён: Суд – значит «счастье», Джумль – «красота».

[262] Куфический почерк – твёрдый, угловатый шрифт, которым написано большинство дошедших до нас древних списков корана и сохранившихся надписей на камнях.

[263] Муса – арабская форма имени Моисей. В библии говорится, что Моисей после своего появления на свет был положен матерью в корзину, которую пустили плыть по Нилу. Корзина была выловлена дочерью фараона, которая решила воспитать мальчика и пригласила в кормилицы его собственную мать. Якуб и Юсуф – арабская форма имён Иаков и Иосиф.

[264] Хамза ибн Абд‑аль‑Мутталиб – дядя пророка Мухаммеда и один из первых его последователей. Акиль ибн Абу‑Талиб – брат халифа Али. Аль‑Аббас ибн Абд‑аль‑Мутталиб – дядя пророка Мухаммеда, родоначальник династии Аббасидов.

[265] Барш – наркотическое средство.

[266] Азан – призыв к молитве у мусульман.

[267] Мамуния – пирог из сладкого теста.

[268] Абу‑ш‑Шамат – дословно: обладатель родинок.

[269] Фатиха («открывающая») – название первой главы Корана, которую мусульмане читают перед началом всякого важного дела.

[270] Абд‑аль‑Кадир Гилянский – средневековый про поведник и мистик. Покрывало предназначалось для возложения на ею могилу в Багдаде.

[271] Рафидиты – одна из мусульманских сект, объединённых общим названием шиитов и враждебных представителям другого направления в исламе – суннитам. В средние века распри между шиитами и суннитами нередко доходили до вооружённых столкновений.

[272] Здесь и в дальнейшем под названием «арабы» подразумеваются бедуииы‑кочевники.

[273] Иафиса – знаменитая мусульманская «святая».

[274] То есть: «Ты так же часто говоришь о разводе, как читаешь священную книгу» (Коран).

[275] Согласно мусульманскому праву, муж, который трижды произнёс узаконенную формулу развода, может снова жениться на своей разведённой жене только в том случае, если она выйдет замуж за другого и вновь разведётся, хотя бы на следующий день. Такой временный супруг называется «заместителем», он может не согласиться на развод.

[276] Я‑Син – название одной из глав Корана.

[277] Эфенди – господин; в данном случае – титул главного судьи.

[278] Абу‑Новас – знаменитый арабский поэт, умерший в начале IX века.

[279] Химический состав – то же, что у европейских алхимиков «философский камень».

[280] Слово «диван» – здесь употреблено в значения «собрание» (царедворцев султана); иногда этим словом обозначается место, где происходят подобные собрания.

[281] «Глава шестидесяти» – военачальник, имевший свиту в шестьдесят всадников.

[282] В оригинале за ночью 260 и следует 262‑я.

[283] То есть скамье, на которой обмывают тела казнённых.

[284] Зубейда – одна из жён Харуна ар‑Рашида.

[285] Намёк на библейский рассказ о принесении в жертву Авраамом своего сына Исаака. Этот рассказ имеется и в Коране, но, по мусульманскому толкованию, в жертву был принесён не Исаак, а Исмаил – другой сын Авраама, которого отец «выкупил», зарезав барашка.

[286] Аль‑Искандария – арабское название города Александрии в Египте.

[287] Айяс – в средние века город и порт в Кидикии, на берегу Александрского залива.

[288] То есть первых халифов – Абу‑Бекра и Омара. Шииты, к которым принадлежал повешенный, считают их, а также третьего халифа. Османа, узурпаторами и поэтому часто пишут эти имена на пятках или подошве обуви, чтобы попирать их ногами. Сунниты, наоборот, признают первых трех халифов законными правителями.

[289] Аслан – по‑турецки «лев».

[290] Консулами в средние века на Ближнем Востоке называли не только представителей европейских держав, но и вообще всех богатых европейцев.

[291] Ардебб – мера ёмкости, приблизительно два гектолитра.

[292] Аль‑фуркан – одно из обозначений Корана.

[293] Слово «далёкий» употреблено здесь для того, чтобы не называть имени царя и не сказать прямо, что он убит.

[294] Хатим ат‑Таи – полулегендарный герой и поэт домусульманской эпохи. Умер в начале VI века.

[295] Химьяриты – южноарабское племя, могущественное в первые века нашей эры; его владения простирались на большую часть южной Аравии и некоторые области восточной Африки. Возвышение химьяритов связано с открытием прямого морокою пути в Индию.

[296] Ман ибн Заида – полководец и государственный деятель первых времён ислама (убит около 770 г.). Подобно Катиму ат‑Таи славился своей щедростью.

[297] Кудаа – племена, обитавшие в северной Аравии.

[298] Под легендарным городом Лабтайтом имеется в виду одно из предместий древней испанской столицы Толедо.

[299] Арабские географы вслед за греками делили известные им земли на семь продольных поясов, или климатов (от греческого слова «клима» – склонение), с юга на север.

[300] Хишам ибн Абд‑аль‑Мелик (724–743) – халиф из династии Омейядов.

[301] Ковром крови называли коврик, на который ставили осуждённого перед казнью и куда стекала его кровь.

[302] Ибрахим ибн аль‑Махди (774–839) – брат халифа Харуна ар‑Рашида, на короткое время отнявший престол у своего племянника аль‑Мамуна (последний правил с 813 по 833 год). Не будучи выдающимся государственным деятелем, Ибрахим обладал большими познаниями в музыке и поэзии и известен главным образом с этой стороны.

[303] Город ар‑Рей (разрушен в XIII веке) находился в северозападном Иране, близ теперешнего Тегерана.

[304] Салуль и Амир – арабские племена.

[305] Ибрахим Мосульский – знаменитый певец и музыкант эпохи Харуна ар‑Рашида; появление его в настоящем рассказе – анахронизм, так как Ибрахим Мосульский умер задолго до описываемых здесь событий.

[306] Ахмед ибн Халид (точнее: ибн Абу‑Халид) – везирь аль‑Мамуна, имевший на него значительное влияние.

[307] Имам – духовный и светский владыка мусульманской общины, в данном случае то же, что халиф. «Седьмым имамом» аль‑Мамун назван как седьмой правитель Аббасидской династии.

[308] Саба – название племени и области в юго‑западной Аравии, славившейся своим плодородием и богатством. В руках сабейцев уже в VIII–VI веках до н. э. сосредоточилась мировая торговля благовониями, а также продуктами земледелия и драгоценными камнями. Торговое могущество сабейцев было подорвано открытием морского пути в Индию, которое привело к возвышению другого арабского племени мореходов‑химьяритов.

[309] Муавия ибн Абу‑Суфьян (правил 661–680 годы) – первый халиф династии Омейядов.

[310] Каб‑аль‑Ахбар («раввин Каб») – еврей из Пемепа, принявший ислам, считался большим знатоком древних легенд; умер за несколько лет до вступления Муавии на престол.

[311] Со сказочным Иремом, упоминаемом в Коране, связала чрезвычайно распространённая легенда, один из вариантов которой представлен в настоящей сказке.

[312] Аш‑Шаби – передатчик преданий, умер в начале VIII века.

[313] Хадрамаут – страна в юго‑восточной Аравии, омываемая на юге Аденским заливом.

[314] Ас‑Саалиби – плодовитый и разносторонний писатель (ум. в 1038 г.).

[315] Исхак Мосульский – сын Ибрахима Мосульского, тоже знаменитый певец и музыкант (умер в 849 или 850 г.).

[316] Какуллийское алоэ добывается в местности Кахулла, на острове Суматра.

[317] Ритль, как мера жидких тел, равняется приблизительно 0,5 литра.

[318] Аль‑Хасан ибн Сахль – государственный деятель и полководец эпохи аль‑Мамуна, по происхождению перс (ум. в 850 или 851 г.). При нём в аибасидской столице, Багдаде, произошло народное восстание, которое аль‑Хасан при поддержке состоятельных классов жестоко подавил.

[319] Кааба – священный храм мусульман, к которому совершают паломничество. Обычай увешивать Каабу коврами существует издревле; кусочки этих покрывал считаются талисманами. Обход вокруг Каабы – один из основных обрядов паломничества.

[320] Адь‑Хандак – большое селение в окрестностях Каира, место же действия сказки – Багдад.

[321] Тёк – мощное дерево с очень твёрдой древесиной, являющейся прекрасным кораблеетроительным материалом.

[322] По мусульманскому закону карой за воровство является отсечение правой руки. Наказание применяется, однако, лишь при соблюдении ряда условий; отсутствие хотя бы одного из них позволяет ограничиться бичеванием вора и взысканием с него убытков в пользу потерпевшего.

[323] То есть бел, прекрасен, как молоко.

[324] Яхья ибн Халид – второй представитель везирской династии Бармакидов, воспитатель и везирь халифа Харуна арРашида (годы правления 786–809), фактически державший в своих руках управление халифатом.

[325] Биляль – по происхождению эфиоп (отсюда уподоблеление его чёрной родинке) – согласно преданию, был первым муэдзином, служителем мечети, призывавшим верующих на молитву.

[326] Имеется в виду красная полоса вокруг шеи голубей.

[327] Макам (точнее «Макам Ибрахим» – «Место Ибрахима») – небольшое строение в ограде мекканского храма, где хранится камень, на котором будто бы стоял Ибрахим (библейский Авраам), построивший, согласно легенде, Каабу.

[328] Тамбур – музыкальный инструмент типа мандолины.

[329] Куфа – город на западном берегу Евфрата, к югу от развалил древнего Вавилова. Одно время был столицей халифата. Аль‑Анбар – древний город в нижней Месопотамии.

[330] Газза – город, знаменитый в истории крестовых походов, находится в юго‑западной Палестине. Аскалон – город северней Газзы, на побережье Средиземного моря, тоже нередко упоминается в истории крестовых походов.

[331] Дамиетта и Асуан – города в Египте. Долина Намана – часто встречаемое у арабов географическое название. Местоположение неизвестно. Балх и Испахан – города в Иране. Земля чёрных (Судан) – та часть Африки, к югу от Сахары, куда проник ислам.

[332] Зиндик – еретик, вольнодумец.

[333] День смотра – один из многочисленных синонимов выражения «день страшного суда».

[334] Клятва тройным разводом у мусульман считается одной из самых торжественных, и неисполнение её влечёт за собой окончательный развод, после которого муж не имеет права взять жену обратно. Зубейда – любимая жена Харуна арРашида.

[335] Абу‑Юсуф Якуб – знаменитый законовед (ум. в 828 г.), имел большое влияние на ар‑Рашида.

[336] Срок очищения – время, в течение которого разведённая жена или невольница не может вступить в новый брак.

[337] Масрур‑евнух – главный палач Харуна ар Рашида.

[338] Бадахшан – гористая местность в верхнем течении реки Аму Дарьи. Бадахшанские рубины славились в средние иска во веем мусульманском мире.