Некоторое время спустя после наступления 1830 года двадцать молодых людей, большая часть которых стояла на пути к славной литературе, медицинской и адвокатской карьере, сошлись вместе в одном из самых блестящих парижских ресторанов «Пале-Рояль».
Конец великолепного ужина и большое количество пустых графинов с очевидностью обнаруживали всю мощь здорового аппетита, а следовательно и веселье участников пира. Когда дошли до фруктов и вспенили шампанское, все обычные предметы разговора были исчерпаны, начиная с политики и кончая тысячью тем последнего дня своего времени, очередь настала для беседы о литературе. Прибегая к живой речи о разных видах творений, которые в древности и до нашего времени вызывали восхищения, перешли к беседе об эротическом жанре в литературе. Тут использовался огромный материал для суждений. Так подверглись обзору произведения эротических писателей, начиная с «пастоголя» ломгуса и кончая сладострастными пытками макса де сад, от эпохи эпиграмм марциала и ювеналовых сатир до эпохи аретино.
Один из собеседников, сравнивая вольности выражений марциала, проперция, ювенала и теренция — одним словом, латинских поэтов, с той условной скромностью, к которой обязывают себя различные эротические французкие авторы, пришел к заключению, что невозможно написать произведение такого рода и не назвать вещей своими именами.
Если брать пример лафонтена, то это явление исключительное. К тому же французкая поэзия допускала умалчивания подобного рода, благодаря изящной тонкости счастливых оборотов речи и не лишаясь своего очарования, но проза в таких случаях лишена воздействия на страсти и теряет свое соблазнительное обаяние.
При этих словах молодой человек, не принимавший участия в беседе и сидевший с видом мечтателя, словно очнулся и вмешался в разговор со словами: «господа, если вы согласитесь через три дня снова собраться здесь же, я надеюсь убедить вас в том, что не трудно написать произведение высокохудожественное, не прибегая к глупости, как называют обыкновенно простодушие наших литературных дедов: рабле, версальца де вервиль, бенавертуры и многих других, у которых гальское остроумие стало бы живейшим блеском, если бы их стиль очистить от сквернословия, засоряющего древнее наречие нашего языка.
Предложение было принято и три дня спустя молодой автор принес рукопись, ныне предлагаемую немногим любителям редкости.
Каждый из присутствующих захотел получить копию и нескромность одного из них позволила иностранному издателю в 1883 году напечатать ее в виде книги в четвертую долю листа и украсить большими гравюрами.
Это издание очень неточное, воспроизведено в 1895 году с датировкой в венеции. Исправность его типографического исполнения оставляет желать лучшего. Его полный титул такой: «Гамиани» — две ночи злого сладострастия. В венеции у всех торговцев»новостями венеции» в 1895 г. 1 Том стр. 105 Обезображен десятью отвратительными гравюрами. Этот молодой автор, а. Де Мюссе, имел редкое счастье отдать свое целомудрие женщине, более достойной, нежели другие, сорвав весь цвет юности, но к несчастью и эта женщина, как и все другие, явилась ломтиком яблока евы: она обманула его. Это удел женщины. Но у нашего поэта все впечатления фиксировались судорожно , оставив в душе кровоточащую рану на все время своего краткого существования. Он хотел забвения, сначала развратничал с досады, но вскоре нашел вкус в распутстве. Он стал думать, что лишь только развратное не обманывает, но что бы он ни делал, как бы ни искал забвения, отравляясь французским ядом, он был уже навсегда испепелен памятью о первой женщине, которую полюбил навсегда, этой гризетке, ставшей бестыдной и знавшей самое низкое распутство. Ее черствое сердце смеялось в аду, который она принесла этому юноше.
Пойте грустную песню всех ваших желаний,пойте дивные тайны всех сладострастных девичьих грез.
Голос сердца, звучащий так счастьем тех первых признаний и стыдливость очей и волнистость волос.
Я над вами смеюсь, ваши песни лишь маска, я под нею найду затаенный разврат.
Мне нужна лишь бесстыдная грубая ласка, исступленной распутницы пенистый яд.
На подушке, раскинувши рыжие пряди, эта женщина пламенем бешеным жжет, приникает губами с безумством во взгляде, обнимает и шутит всю ночь напролет.
Эти белые бедра, сцепившись с моими, эти груди округлые, полные чар, заставляют забыть ваших девственниц имя, разжигают в крови сладострастный пожар.
Целомудрие грез, чистота королевы, отвечают боязнью на страстный язык.
Что мне могут сказать ваши хрупкие девы ?
Что прошепчет холодный и пресный тростник ?
Нет ! Не стоят они, с их цветочком невинным, под одеждой несмятой, с водою в крови, с добродетелью их, посвященной гостинным, нет, не стоят ни мига развратной любви !
Предисловие переводчицы
————————
Эта книга, в своем болезненном и злом сладострастии, написанная одним из прекраснейших поэтов франции, является одним из актов бессильной ненавистной мести к женщине, литературная слава которой была равна ее порокам, ибо и то и другое было огромно.
Она разрушила в слабом хрупком юноше свежесть и чистоту чувств.
Она взрастила на подготовленной почве цветы безумного сладострастия и бросила его надломленным, развращенным, бросающимся порывисто к раскаянию, с тем чтобы с яростью снова погрузиться в море злого и жестокого сладострастия.
В этой книге не случайно выступает дьявольское трио в чудовищном сплетении, не случайно автор сплетает свое тело с телами двух женщин. Так было на деле: женщина для него одна, но ее ужас многообразен, а сам глубоко несчастный герой этой трагедии различает два момента в женщине, и оба они переплетаются в огромный лживый обман — это чистая девичья любовь, таящая в себе яд разврата (девушка Фанни); и это ложь самого сладострастия, всегда обманывающего тех, кто ему отдал душу (страшная Гамиани, отвратительное и неотвратимое видение).
Она жрица порочных страстей, но она же их жертва. Ее жертва — Фанни, но и сама Гамиани была девушкой; обе они переходят в одну, одна таит в себе другую.
Вот почему Альсид так глубоко несчастен, вот почему его горе безвыходно, и только в редкие моменты просветления он свободен от безумия, для того чтобы согнуться под тяжестью боли до нового взрыва подземной горячей реки, клокочущей в исступлении от разврата. Это совсем не стоило бы внимания, если бы ее автором не был Альфред де Мюссе, а героиней его мстительной повести о двух ночах злого сладострастия не аврора дюдеван — Гамиани, слишком известная жорж санд.
Эта книга, несмотря на художественную мягкость языка, заслуживала бы пренебрежение, если бы она не приоткрывала двери потайного фонаря, внезапно освещающего подполье наименее запятнанного периода французской литературы.
Насколько легкими, цветущими и горящими без дыма кажутся чары светлого сладострастия»поцелуев» иоана секунда зверца, настолько все в этой книге тяжело, иссушено, угарно, но правдива в ней тоска об утраченной подлинности простого светлого чувства.
Написанная книга совпадает по времени с концом 1889 года, когда Альфред де Мюссе, оставленный авророй дюдеван, изменившей ему ради длиннокудрого венецианца, находился в состоянии ужасающей подавленности. Если откинуть чрезмерность картин, фантастически изображающих силы человеческой природы, то останется документ, восстанавливающий подлинную причину разрыва жорж санд и Альфреда де Мюссе, именуемую в истории литературы несходством темпераментов.
Альфред де Мюссе —————-
Пробила полночь. Часть первая.
Пробила полночь. Залы графини Гамиани еще сверкали тысячью огней. Оживленные круги кадрили носились под звуки опьяняющего оркестра. Все блестело великолепием одежд и украшений. Изящная и полная радушия хозяйка и царица бала, казалось, радовалась успеху празднества, стоившего немалых затрат. Она отвечала приятной улыбкой на слова лести и обычные фразы, которые каждый рассыпал перед нею, как благодарность за приглашение.
Верный своей привычке к роли наблюдателя, я уже сделал не одну отметку, заставившую меня усомниться в тех огромных достоинствах, которые приписывали графине Гамиани. Как светская женщина, она мне скоро стала понятна, и мне захотелось исследовать ее нравственные свойства, подойти с аналитическим ланцетом к области ее сердца и туда проникнуть.
Я не знаю, что за странность, что за неизвестное чувство меня стесняло, не давало мне идти по пути исследования. Я испытывал беспредельную трудность, желая проникнуть в глубину существа этой женщины, поведение которой ничего не об’ясняло. Еще молодая, с огромным богатством, красивая с точки зрения широкого вкуса, эта женщина без родных и близких друзей держалась в свете обособленно. Она вела такой роскошный образ жизни, какой едва ли мог быть уделом одного состояния. Злые языки болтали, как всегда кончая злословием, но никаких доказательств не было, и графиня оставалась непроницаемой. Одни называли ее федорой — женщиной, лишенной сердца и темперамента; другие говорили, что она носит в себе глубокую рану сердца и стремится предохранить себя от жестоких разочарований в будущем.
Стремясь выйти из колебаний в своих суждениях, я призвал на помощь всю силу логики, но все было напрасно. Я не нашел никакого достаточного вывода. Раздосадованный, я уже хотел оставить эти размышления, как вдруг один старый развратник громко воскликнул: «послушайте, ведь она трибаба!». Одно это слово все осветило, связало все звенья, все об’яснило. Не стало места для противоречия.
Трибаба ! О, это слово странным кажется слуху, оно создает перед вами волнующее видение неслыханного сладострастия, порочного до безумия. Это неистовое бешенство, неудержимое хотение, наслаждение ужасающее, никогда не завершенное и неоконченное…
Напрасно я отодвигал эти образы: в мгновение ока они погрузили меня в разгульный вихрь. Я уже видел перед собой обнаженную графиню в об’ятиях другой женщины, с расплетенными волосами, задыхающуюся, изнуренную в муках недоспевшей сладости.
Моя кровь воспламенилась, все чувства во мне напряглись…
Как ошеломленный, я опустился на диван. Придя в себя от этого урагана чувств, я погрузился в холодные расчеты и размышления о том, каким способом захватить графиню врасплох.
Это нужно было сделать во что бы то ни стало.
Я решил подглядывать за ней в течение ночи, спрятавшись в ее спальне. Стеклянная дверь уборной приходилась как раз напротив кровати. Я понял всю выгоду этого места, с помощью висящих одежд замаскировал свое присутствие и терпеливо отдался ожиданию часа шабаша.
Едва успел я притаиться, как вошла графиня и вызвала свою горничную, смуглую молодую девушку с прекрасными очертаниями форм.
«Ложитесь спать Юлия. Я проведу эту ночь без вас. А если услышите шорох в моей комнате, то не тревожьте себя, я хочу быть одна». Эти слова сулили целую драму. Я готов был рукоплескать своей затее. Мало помалу голоса в гостинной стали затихать.
Графиня осталась наедине лишь с одной из своих приятельниц. Это была Фанни к. Вскоре обе они находились перед моими глазами в этой комнате.
Фанни: «досадно, какая погода, ужасный ливень и ни одной коляски!» Гамиани: «это печалит и меня тоже. Все несчастье в том, что мой экипаж в каретнике».
Фанни: «мама будет беспокоиться» Гамиани: «ну, не беспокойся, душечка Фанни. Ваша мама предупреждена. Она знает, что вы проведете эту ночь у меня.
Будьте как дома.» Фанни:- «правда? Вы очень добры, но ведь я могу вас стеснить?» Гамиани:- «лучше скажите, что вы доставите мне громадное удовольствие. Это маленькое происшествие меня позабавит. Я не отпущу вас спать в другую комнату. Мы останемся вместе.
Фанни: «почему, ведь я помешаю вам спать?» Гамиани: «о, вы очень церемонная. Знаете, будем как две подружки пансионерки. И сладкий поцелуй скрепил этот договор.
«Я помогу вам раздеться. Горничная уже легла спать. Ну, да мы обойдемся без нее… Как вы сложены! О, счастливая девушка, я восхищаюсь вашей фигурой!» Фанни: «вы находите что я хороша?» Гамиани: «восхитительны!» Фанни: «вы хотите мне польстить! ?» Гамиани: «о вы чудесная! Какая белизна! Вот чему можно позавидовать!
Фанни: «нет в этом вы не правы: говорю вам искренне, вы белее меня!» Гамиани: «дитя мое! Вы этого не думайте… Снимите с себя все, как я. Ну чего стыдиться? Ведь это не перед мужчиной!
Вот поглядите ка в зеркало. Будь вы перед парисом, он бросил бы вам яблоко… Плутовка, она улыбается, видя себя такой прекрасной … Вас стоит поцеловать в лобик, в щечки, в губки… Она прекрасна повсюду, вся… Вся… Губы графини пылко и страстно пробегали по телу Фанни. Полная трепета и смущения, Фанни позволяла с собой делать все, не понимая, что происходит. Эта прекрасная женская чета была воплощением страсти и изящества, страстно- го самозабвения и безотчетного стыда. Девушка- ангел была в обьятиях вакханки.
Какие чувства открылись моему взору! Какое зрелище поднимало мои чувства!
Фанни: «о, что вы делаете? Пустите, прошу вас…» Гамиани: «нет вы моя Фанни, мое дитя, моя радость, моя жизнь! Ты слишком прекрасна, ты видишь- я люблю тебя! Я люблю тебя, я влюблена в тебя, я схожу с ума! … Тщетно дитя сопротивлялось. Поцелуи заглушали ее крики. Сжатая в об’ятия обвитая руками, она сопротивлялась бесполезно. Жаркими об’ятиями обхватив девушку, графиня понесла ее в свою кровать и бросила туда, как хищник свою добычу.
Фанни: «что вы? Боже… Постойте! Это ужасно, я буду кричать. Оставьте меня. Я вас боюсь!» Но поцелуи, еще более горячие были ответом на ее крики. Руки обвивали ее все сильнее и сильнее и из двух тел стало одно.
Гамиани: «Фанни прижмись ко мне плотнее, отдайся мне всем телом. Вот так, вот так… Моя жизнь! Вот, вот-это уже удовольствие… Как ты дрожишь , дитя. Ага, … Ты уступаешь…» Фанни: «это дурно, это нехорошо. Вы меня губите. Ах…
Ах… Я умираю» Гамиани: «да, так прижми меня, малютка, моя любовь! Прижми сильнее, крепче! Как она хороша в наслаждении, сладострастна.
Ты наслаждаешься?! Ты счастлива! О, боже… Вот…
Это было слишком странное зрелище. Графиня с горящими глазами, раскинув волосы, извиваясь, кидалась на свою жертву, чувства которой были столь же возбужденными. Обе они не прекращали своих телодвижений и порывов, огненными поцелуями заглушая свои крики и вздохи. Кровать трещала от исступленных толчков графини. Вскоре изнуренная, ослабевшая Фанни откинула руки. Побледневшая, она лежала неподвижно, как прекрасная покойница. Графиня была в бреду, наслаждение ее убивало, не завершаясь удовлетворением. Обезумевшая, мятущаяся, она раскинулась на ковре посреди комнаты, катаясь и подстрекая себя соблазнительными позициями, сумасбродным бесстыдством, пальцами вызывая беспредельное наслаждение.
При этом зрелище мой разум помутился. Была минута, когда мною овладело отвращение от негодования. Я хотел показаться графине, обрушить на нее всю тяжесть своего презрения, но чувства оказались сильнее рассудка. Тело торжествовало в трепетном нетерпимом ликовании. Я был ошеломлен и похож на безумного. Сбросив одежду, разгоряченный, раскрасневшийся и грозящий, я устремился на прекрасную Фанни … Раньше чем она поняла, что подверглась новому нападению, уже торжествуя, я чувствовал, как подо мной, отвечая каждому моему толчку, колеблется и дрожит ее тело, гибкое и хрупкое. Отыскав ее язычок, колющий и горячий, я скрестил его со своим, и наши тела смешались вместе.
Фанни: «ах, бог мой! Меня убивают! …» При этих словах прекрасная Фанни мертвеет на мгновение, а потом снова дарит меня ласками. «Ах, Фанни! -Воскликнул я -постой теперь ты … Ох …» Я сам чувствовал, что теряю жизнь и умираю от счастья.
Какая чрезмерность! … Уничтоженный, потерянный в об’ятиях Фанни, я совсем не чувствовал яростного натиска графини.
Приведенная в себя нашими восклицаниями и вздохами, охваченная яростью и завистью, она бросилась на меня, чтобы вырвать меня из рук сбоей подруги. Ее руки обхватили меня, стараясь отторгнуть, ее пальцы впились мне в тело, она кусала меня, и царапала. Это двойное соприкосновение с двумя телами, дышашими наслаждением, пылающими страстной жаждой, снова меня оживило, удвоив мои желания. Меня охватило пламя! Я оставался твердым непобедимым мстителем над телом Фанни. Потом не уступая своего положения в этом странном беспорядке трех тел, смешавшихся, сцепившихся одно с другим, я достиг того, что крепко стиснув бедра графини, держал их раздвинутыми над своей головой. «Гамиани, ко мне!
-Крикнул я-опирайтесь на руки и подвигайтесь вперед!» Гамиани меня поняла, и я мог свободно вздохнуть, всунув свой острый шершавый язык в воспаленную часть ее тела. Фанни в забвении, вне себя, любовно ласкала трепещущуюся грудь, качающуюся над ней. В мгновение ока графиня была побеждена и усмирена!
Гамиани: «какой огонь вы зажгли! Это слишком … Пощадите … О, какая жгучая сладость … Вы меня уморите. Боже, я задыхаюсь …» Тело графини скатилось в сторону как мертвая груда. Фанни в безумном восторге, вскинув руки мне на шею, обвилась вокруг меня, прижимаясь всем телом, скрестив ноги у меня за спиной.
Фанни: «дорогой мой! Ну, ко мне! Весь ко мне. Ну, постой минуточку, остановись… Ах… Так… Ну скорее же, скорее … О … Ох … Я чувствую, я погружаюсь …» И мы, сцепившись, оцепеневшие, остались распростертыми друг на друге, без движения, с полуоткрытыми губами, едва начиная чувствовать свое пересохшее дыхание. Мало-помалу мы пришли в себя. Все трое мы поднялись и минуту молча смотрели друг на друга. Удивленная, устыдившаяся своего порыва, графиня поспешно прикрылась. Фанни спряталась под простыней, потом, как дитя, понявшее свой поступок, когда он уже стал непоправим, она горько заплакала. Графиня не замедлила обратиться ко мне с упреком: Гамиани: «сударь! Вы для меня неприятная случайность. Ваш поступок-это отвратительная западня, бесчестие и подлость. Вы заставляете меня краснеть.» Я собрался защищать себя.
Гамиани: «о, знайте, сударь: женщина никогда не прощает тому, кто использует ее слабость!» Я возражал, как мог. Я об’яснялся, оправдывая себя пагубной страстью к ней, непоборимой страстью, которую она своим хладнокровием, своей холодностью, довела до отчаяния, побудившего меня к хитрости и даже к насилию. «Кроме того — добавил я — можете ли вы подумать, Гамиани, что я когда-нибудь во зло использую допущенную мною смелость? Если я виноват, то подумайте только о моем безумии, которое овладело моим сердцем.
А лучше не думайте ни о чем, кроме наслаждения, которое мы испытали вместе и которое вы сможете испытать снова же.» В то время, когда графиня прятала голову, притворяясь огорченной, я обратился к Фанни со словами: » воздержитесь от слов. Думайте только о той блаженной сладости, которая нас сейчас соединила.
Пусть она останется в вашей памяти счастливым сновидением, которое только вам принадлежит, которое знаете только вы сами.
Клянусь вам никогда не испортить памяти моего счастья разглашением его лицам посторонним.
Гнев их вскоре утих, слезы Фанни высохли. Незаметно мы снова сплелись и все трое состязались в шалостях, поцелуях и ласках … «О, мои прекрасные подруги — воскликнул я — пусть никакая боязнь вас не смутит. Отдадимся друг другу до конца … Так, как если бы эта ночь была последней … Посвятим ее радости и сладострастию!» И Гамиани воскликнула: «жребий брошен! К наслаждениям! Фанни, сюда! Поцелуй же меня, дурочка. Дай мне тебя покусать, дай вздохнуть до самого сердца. Альсид, к делу!
О, вы великолепный самец! Каким богатством наградила вас природа!» «Вы этому завидуете, Гамиани? Тогда я начну с вас!
Вы пренебрегаете этим наслаждением? О , нет! Вы благословите его, когда хорошенько отведаете! … Лежите, лежите и выставте вперед мишень для моего нападения… Ах! Сколько красоты в этой вашей позе! Скорей, Фанни, Фанни, сцепитесь ногами с графиней, введите сами это грозное орудие — мой огнестрельный снаряд. Бейте в цель… Стойте! Слишком сильно, слишком быстро …» Гамиани: «а… А… Ах… Вы делаете фокусы из наслаждения…» Графиня качала бедрами как бешеная, более занятая поцелуями Фанни, чем моими стараниями. Я воспользовался одним движением, которое все спутало и быстро опрокинуло Фанни на тело графини.
Мы смешались все трое, погрузившись в море наслаждений.
Гамиани: «что за прихоть, Альсид? Вы внезапно отвернулись от врага? О, я прощаю все! Вы поняли, что не стоит дарить сладость для бесчувственной. Что делать? Это мое печальное свойство — разлад с природой. Я жалею, но чувствую только ужасное и чрезмерное! Я стремлюсь к невозможному. О, это ужасно доходить до изнурения, до потери рассудка, в самообмане всегда желать и никогда не чувствовать удовлетворения. Меня убивает мое воображение. Вот что значит быть очень несчастной.» Во всей этой речи слышалась жалоба и такое живое выражение безнадежного отчаяния, что я почувствовал себя взволнованным жалостью. «Может быть это состояние проходящее, Гамиани? Быть может вы слишком впитали в себя чтение губительных книг?» Гамиани: «о, нет! Нет, это не я… Слушайте и вы меня пожалеете … Да, быть может вы меня пожалеете и… Простите.» Я была воспитана в италии моей теткой очень рано овдовевшей. До 15 лет я росла и ничего не понимала в жизни, зная только религию. Преданная богу, я просила у него только одно — избавления меня от мучений ада. Этот страх внушила мне тетка, не смягчая его ни малейшим проявлением нежности. Я имела только одну сладость жизни — сон, а мои дни проходили грустно, как ночь преступника.
Иногда только по утрам тетка звала меня к себе в постель.
Тогда ее взгляд становился ласковым, а слова льстивыми. Она привлекала меня к себе на грудь, на бедра, стискивала меня внезапно в об’ятиях порывисто и судорожно. Я видела как она извивалась, запрокидывала голову и обмирая, безумно смеялась.
Испуганная, я смотрела на ее движения, думая, что она одержима падучей болезнью.
Однажды, после долгого собеседования с францисканским монахом, она покликала меня, и почтенный отец держал такую речь: «дитя мое! Вы становитесь взрослой. Уже демон-соблазнитель может совратить вас и вы почувствуете его приступы. И если вы не чисты и не без греха, его стрелы могут и вас настигнуть, если вы не запятнаны, то будете неуязвимы. Страданиями наш владыка искупил мир, страданиями и вы искупите ваши грехи. Приготовтесь подвергнуться искупительной муке. Просите у бога надлежащих сил и мужества, сегодня вечером вы будете испытаны. Идите с миром дочь моя!» Уже несколько дней тому назад тетка говорила мне о страстях и пытках, которые надо терпеть ради искупления своих грехов, и поэтому, уходя, я почувствовала испуг от слов монаха. Наедине с собой я хотела молиться, думать о боге, но меня преследовала только мысль о мучениях, которые меня ждали.
Тетка пришла ко мне среди ночи. Она приказала мне раздеться догола, вымыла меня с ног до головы и велела одеть черную большую одежду, застегивающуюся на шее, с разрезом позади сверху донизу. Она сама оделась точно также, и мы, выйдя из дома, сели в коляску. Почти через час я очутилась в огромном зале, обитом черной материей, освещенном единственной лампой, подвешенной к потолку. Посреди зала возвышался аналой, окруженный подушками.
«Стань на колени, Гамиани, подкрепи себя молитвой и потерпи всю ту муку, которую вам боги сулили».
Я едва успела повиноваться, как открылась потайная дверь и ко мне подошел монах, одетый так же как и мы, бормоча какие-то слова. Распахнув мои одежды и отбросив полы в обе стороны, он обнажил мое тело от шеи до пят. Легкая дрожь вырвалась у монаха восхищенного без сомнения зрелищем моего тела. Он пробегал рукой повсюду, остановился на мгновение ниже талии и наконец опустил руку ниже. «Вот источник грехов у женщины. Этот источник и должен пострадать!» — Произнес замогильный голос.
Едва были произнесены эти слова, как на меня посыпались удары бича или плети, узловатой с железками на концах. Я вцепилась в аналой и всеми силами старалась не кричать, но напрасно. Боль была невыносимой. Я бросилась бежать с криком:- «пощадите, пощадите! Я не вынесу этой пытки. Лучше убейте меня.
Сжальтесь, молю вас!» «Негодная! — Воскликнула тетка- бери пример с меня!» При этих словах она смело выставилась своей наготой, раздвинула бедра, держа ноги наверху. Удары сыпались на нее градом. Палач был безжалостен. В одно мгновение бедра ее окровавились. Но она оставалась непоколебимой, вскрикивая временами:- «сильнее! … Ах… Еще сильнее!» Это зрелище привело меня в исступление. Я почувствовала сверхестественную смелость и кричала, что готова вынести все!
Тетка моя медленно встала и осыпала меня горячими поцелуями, в то время как монах связывал мне руки и закрывал глаза повязкой.
Что я вам скажу еще? Возобновилась еще большая пытка.
Вскоре, оцепеневшая от боли, я стала неподвижна и уже ничего больше не чувствовала . Однако, сквозь стук ударов, мне слышались какие-то крики, хохот, всплески ладоней, хлопающих по телу. Слышался бесмысленный смех, смех нервный, судорожный, предвестник каких-то ликующих чувств. Через минуту лишь один, охрипший от сладострастия, голос моей тетки царил над этой странной гармонией звуков, над этим разгульным концертом, над этой кровавой сатурналией. Позже я поняла, что зрелище моей пытки было нужно, чтобы разбудить хотение. Каждый мой вздох вызывал бурный порыв сладострастия. Несомненно уставший, мой палач наконец кончил. Все еще без движений, я была в ужасном состоянии, предаваясь смерти. Однако, овладевая снова своими чувствами, я стала ощущать какой-то странный зуд: мое тело трепетало и было как в огне. Я сделала скользящее движение, бесстыдное, словно для удаления ненасытного хотения. Вдруг две руки меня нервно схватили и что-то теплое продолговатое, стало биться мне в бедра, скользнуло выше и вдруг неожидано меня прокололо.
В эту минуту мне почудилось, что я разорвана пополам. Я странно вскрикнула и почувствовала, что до конца в меня втолкнули твердую задвижку, разрывающую мое тело. Мои окрававленные бедра скрещивались с бедрами противника. Мне казалось, что наши тела перемешались, чтобы слиться в одно. Мои нервы напряглись и жилы надулись. Крепкое трение, которое я чувствовала и которое производилось с невероятным упорством, меня так разожгло, что мне казалось трением раскаленного до красна железного стержня. Скоро я впала в такой восторг, что почувствовала себя как в раю. Густая, горячая жидкость влилась в меня с молниеносной быстротой, проникая до костей, щекоча под сердцем. Ох… Это было слишком! Я пылала как огненая лава!
Я чувствовала как во мне бежит острое едкое истечение, извержение, которое я сама поощряла и вызывала яростными телодвижениями. Наконец я упала в изнеможении, летяв какую-то бездонную пропасть неслыханного наслаждения.
Фанни: «какая же отвратительная жестокость!» Гамиани: «о да, отвратительная, да к тому же губительная.
Вернувшись к жизни и выздоровев, я поняла ужасную развращенность моей тетки и ее страшных соратников в разврате, которых подстрекало к наслаждению только зрелище неимоверной пытки.» Я поклялась в смертельной ненависти к ним, и эту ненависть в моей мести, в моем безнадежном отчаянии, перенесла на всех мужчин. Мысль о возможности снова подвергнуться их ласкам переворачивало все мое существо. Я не хотела больше этого унижения, не хотела служить игрушкой их прихоти. Но мой огневой темперамент! Он требовал исхода. Лишь намного позже меня излечили от ручного блуда — мудрые уроки девушек монастыря искупления. Но их роковая наука погубила меня на всегда! Тут рыдания пресекли голос графини. Ласки не оказывали на нее воздействие. Чтобы переменить разговор я обратился к Фанни.
«Теперь за вами очередь, прекрасная Фанни. Вы в одну и ту же ночь приняли посвящение во все тайны. Ну раскажите же, как и когда вы узнали впервые радость чувств?!» Фанни: «я! ? О, нет, скажу вам прямо, я на это не решусь.» Альсид: «ваша застенчивость здесь по меньшей мере, не ко времени.» Фанни: «дело в том, что после рассказов графини, все то, что я могла бы рассказать, будет незначительно.» Альсид: «пожалуйста, не думайте этого, милое дитя. К чему эти колебания. Разве не связали нас одни чувства, одно наслаждение. Нам нечего краснеть! Мы совершили уже все!
Теперь можно говорить.» Гамиани: «ну хорошо, моя прелесть, один поцелуй, двести поцелуев все для того, чтобы заставить вас решиться. О, посмотрите Фанни! До чего он влюблен? Он тебе угрожает, Фанни!» Фанни: «нет! Оставьте. Я больше не в силах. Сжальтесь, прошу вас …» Гамиани: «как вы похотливы, Альсид… Убирайтесь… Ох!» Альсид: «никакой уступки, чери возьми! Расскажите одисею вашего величества.» Фанни. — «Вы меня насилуете!» Гамиани и Альсид: «да! Да!» Фанни: «до 15 лет я росла в полном неведении, уверяю вас.
Даже в мыслях не останавливалась на том, чем отличается мужчина от женщины. Я жила беззаботно, счастливая, без сомнений. Но вот однажды, оставшись дома одна, я почувствовала как будто томление по простору и непринужденности, я разделась и уселась голая на диван перед зеркалом. Ой мне стыдно вспоминать… Я растянулась, раздвинула бедра и двигалась туда сюда. Не зная, что со мной делается, я принимала самые непристойные позы.
Гладкая обивка дивана своей тяжестью доставляла мне сладкое ощущение, и я сладострастно терлась об нее всем телом. Ах как я свободно дышала! Какое это было сладострастное и восхитительное ощущение тела! Я была в упоительном восторге. Мне казалось, что совсем новая жизнь заливает мое существо, что я становлюсь сильнее и толще, что я таю в лучах прекрасного солнца.» Альсид:- «Фанни, какая вы поэтическая душа!» Фанни:- «о я вам верно описываю свои чувства. Мои глаза с упоением блуждали по моему телу, руки ловили шею, грудь.
Скользя вниз, они остановились, и я против воли утонула в сонной грезе. Слова любовь, любовник, беспрестанно звучали у меня в голове со своим неизяснимым смыслом. Наконец я нашла, что я одинока. Я почувствовала жуткую пустоту. Я встала, печально оглядываясь кругом, некоторое время оставаясь в задумчивости, голова моя печально поникла, руки опустились и сжались в ладони.
Потом оглядывая себя и трогая, я спрашивала себя сама все ли во мне закончено, все ли мое тело выполняет свое назначение?!
Инстинктивно я понимала, что есть что-то, чего мне не достает, и я ждала этого, всей душой. Вероятно я имела вид помешанной, потому что я изредка смеялась безумно, руки мои раскрывались словно для того, чтобы схватить предмет моих вожделений. Я дошла до того, что обняла сама себя! Я стискивала свои члены, ласкала себя! Мне непременно нужно было чужое тело, которое можно обнять и прижать к своему. В странной иллюзии я хватала себя, принимала свое тело за чужое…
Через стекла больших окон виднелись деревья и газоны. Меня так манило пойти покататься по зелени или ветерком затеряться в чаще листьев. Я могла сойти с ума. Моя кровь горячо прилила к голове. Вне себя от восторга, я откинулась на подушки. Одну из них сжала между ногами, другую обняла руками. Я безумно целовала ее, схватывала со страстью, даже улыбалась. Мне казалось в моем опьянении, что она наделена чувствами. Вдруг я останавливаюсь, вздрагиваю. Мне кажется, что я тону и исчезаю.
«Ах, боже мой! Ах, ах»восклицаю я, вскакивая от испуга. Я была совсем мокрая… Не понимая ничего о том что со мной произошло, я подумала, что во мне что-то повредилось. Мне стало страшно.
Я бросилась на колени, моля бога простить меня, если я поступила дурно.» Альсид: «милая невинность! Вы никому не доверились, не рассказали того, что вас испугало?» Фанни: «нет, я никогда этого не рассказывала, не могла осмелиться. Я была еще час назад невинна. Вы дали разгадку моей шараде.» Альсид: «о, Фанни! Это признание переполняет меня счастьем.
Мой друг прими же доказательство моей любви. Гамиани!
Подстрекайте же меня, чтобы я налил этот юный цветок небесной росой!» Гамиани: «какой огонь! Какая пламенность! Фанни, ты уже обмираешь… О… О… Она наслаждается. Она наслаждается, Альсид. Я расстаюсь с душой… Я… — И сладкая страсть бросила нас в об’ятия. Мы все унеслись в небо… После минутного отдыха, когда чувство волнения утихло, я начал свой рассказ так: «мое детство было счастливо. К тринадцати годам я был почти мужчиной. Волнение в крови и вожделения живо давали себя чувствовать. Предназначенный к принятию священного сана, воспитанный во всей строгости начал целомудрия, я всеми силами подавлял в себе чувственные вожделения, но телесная жажда пробудилась, раз’ярилась могучая, могучая повелительница, и я безнадежно стремился к ее утолению. Я обрек себя строжайшему посту. Ночью, во сне, природа добивалась облегчения, а я боялся этого, как нарушения правил, в которых я сам был виноват. Я удвоил воздержание и старался изгнать всякую пагубную мысль.
Это противодействие, эта внутренняя борьба привела к тому что я отупел и стал похож на слаьоумного. Вынужденное воздержание внесло в мои чувства такую сильную ужасную восприимчивость, какую я никогда прежде не испытывал. Я часто страдал головокружениями, мне казалось, что предметы кружатся и я вместе с ними. Когда мне случайно встречалась молодая женщина, то она казалась живосветящейся, источающей огонь, подобный электрическим искрам. Разгоряченная кровь приливала к голове все сильнее и сильнее, снопы огня, наполняющие мою голову словно иглы, жгли мои глазницы, вызывая перед моими глазами обольстительные видения.
Это состояние длилось несколько месяцев, когда однажды утром я внезапно почувствовал, что мне сводит судорогой все члены. Я при этом испытывал невероятное напряжение и конвульсию, как во время приступов падучей болезни. Яркое видение вернулось ко мне с небывалой силой… Мне виделся какой-то четкий круг, быстро вращающийся передо мной, увеличивающийся и, наконец, ставший невообразимым. Живой и острый свет заструился из оси круга и осветил все пространство передо мной бесконечный кругозор, беспредельные воспламенения небес, прорезаемые тысячью ракет, которые не спадали, а изливались золотым дождем сапфировых искр…
Огонь погас. Голубоватый и мягкий день пришел к нему навстречу. Мне казалось, что я плавал в ярком и приятном свете, сладостном, как бледный свет луны.
Мне казались, какваай золотых воздушных мотыльков, туманновоздушные бесконечные мириады нагих девушек, ослепляющих своей свежестью и прозрачные, как алебастровые статуи. Я стремился к своим сильфидам, но они шаловливо смеялись и ускользали. Их прелестные руки в одно мгновение ускользали в лазурь и снова приближались еще более живо, более радостно.
Чарующие гирлянды восхитительных тел дарили меня улыбкой ласки, лукавым взглядом, полным соблазна. Мало помалу видение девичьих гирлянд исчезло. Тогда ко мне подошли женщины в возрасте любви и нежных страстей. Одни пылали страстью со жгучими глазами и трепетной грудью, другие, бледные и поникшие, как девы османа.
Их хрупкие, легкие тела были затянуты в легкие ткани. Казалось они умирают от истомы и ожидания. Они открывали мне свои об’ятия и постоянно убегали от меня.
Мучимый вожделениями, я суетился на постели, поднимался на ноги, а руки мои сотрясали мой высокомерный приал. Я бредил любовью, наслаждаясь в самых непристойных позах. Впечатления, сохранившиеся от знания мифологии, смешивались теперь с видениями: я видел юпитера в огне и юону, хватающую его за пенис/перуи/ в бешенном разгуле и в странной перемешке фигур.
Затем я присутствовал при оргии, при адской вакханалии в темной и глубокой пещере, освещенной зловониями факелов. Красноватый свет и отблески, синие и зеленые, отражались на телах сотен д’яволов с козлинными фигурами, со смешанными, причудливыми, страшными формами. Они качались на качелях, держа «орудие» наготове и, налетев на раскинувшуюся женщину, сразу вонзали свое копье между ног, доставляя ей и себе судороги быстрого и внезапного наслаждения другие, опрокинув монахиню вниз головой, с сумашедшим смехом кувалдой всаживали ей великолепный огненный приал и вызывали в ней с каждым ударом пароксизмы неистового наслаждения. Третьи с фитилем в руках, зажигали орудие, стреляющее пылающим членом, который бестрашно принимала в мишень своих раздвинутых бедер бешенная дьяволица. А самые злобные из шайки связали мессалину и у нее на глазах предавались всевозможным играм в напряженном и остром наслаждении.
Злосчастная извивалась в бешенстве с пеной у рта, стремясь к наслаждению для нее не доступному. Там и сям тысячи дьяволят, один резвее другого, бродили, бегали, присасывались, кусались, танцуя кругами смешивались в груды. Повсюду слышалось хихиканье и хохот, исступленные крики, вздохи и обмороки сладострастия…
В промежутке, когда настроение поднималось, дьяволы старшего чина игриво развлекались, пародируя таинства нашей веры.
Совершенно голая монахиня распростерлась со взором, блаженно устремленным на белое причастие, протянутое на конце весьма изрядного кропила огромным железноносцем в мирте, одетой шиворот на выворот. Поодаль дьяволица принимала себе на лицо жидкое крещение, в то время как другая, прикидываясь умирающей, напутствовалась страшным изобилием священного предсмертного причастия. Страшный дьявол, которого четверо несли на плечах, гордо раскачивал мощное орудие своего сатанинского любовного наслаждения и когда его совсем разобрало, волнами полил потоки своей жертвенной жизни. Всякий падал ниц при его приближении.
Это было издевательское подражание процесии святых тайн.
И вот бьет час! Тот час, когда все дьяволы созывают друг друга, берутся за руки и образуют огненный круг. Начинается хоровод. Они вертятся, носятся, летают как молнии. Слабые валились под ноги в этом быстром кружении, в этом быстром скакании. Их падения опрокидывали других. Это было жуткое месиво — дикая смесь, самых причудливых сплетений тела с телом, постыдных совокуплений, грязный хаос поверженных тел, до предела охваченных омерзительной похотью…
Гамиани: «вы приукрашиваете на диво, милый Альсид. Из вашего сновидения была бы недурная книга.» Альсид: «чего вы хотите? Надо же как-нибудь провести ночь.
Но послушайте дальше. Продолжение уже будет действительностью.
Когда я стал приходить в себя от этого грозного приступа болезни, я почувствовал себя немного легче, но угнетение духа усилилось. Около моей кровати сидели три молодые женщины, одетые в простые белые пеньюары. Я подумал, что у меня продолжается головокружение, но мне тотчас же сказали, что врач, поняв причину моей болезни, решил применить единственное лекарство, которое мне нужно…
Я тотчас же схватил упругую белую руку, осыпал ее поцелуями и в ответ на это свежие цветущие губы примкнули к моим губам. Это сладкое прикосновение меня наэлектризовало и я загорелся бешеным пламенем…
«Прекрасные подруги — воскликнул я, — я хочу счастья через край! Я хочу умереть в ваших об’ятиях! Отдайтесь моему восторгу, моему безумию!» Тотчас же я отбросил в сторону все, что меня прикрывало и вытянулся на постели. Подушка, положенная мне под бедра, дала мне самое выгодное положение. Выпрямился высокомерно мой ликующий кинжал …» Ну вот ты, пленительная рыжеволосая девушка с такой упругой белой грудью, сядь лицом к моему изголовью и раздвинь ноги . Восхитительно ! Ах, до чего она сладострастная … Светлокудрая, голубоглазая, ко мне! Ты будешь моей царицей! Ну, иди садись ко мне на трон… Возьми в руки мой пылающий скипетр, спрячь его целиком в своей империи… У…
Не так быстро. Постой! Будь медленна, качайся в такт, будто едешь мелкой рысью… Продлим удовольствие. А ты, рослая красавица с темными волосами и восхитительными формами, обхвати ноги вот здесь, сверху моей головы. Чудесно, догадалась с полуслова. Раздвинь бедра шире… Еще… Еще… Так, чтобы я мог видеть тебя, а мой рот будет пожирать тебя, чтобы мой язык мог влезть куда захочет. Зачем ты стоишь так прямо.» «Ко мне нагнись, ко мне,» — закричала ей рыжеволосая, маня ее своим заостренным язычком, тонким как венецианский стилет. Ох сладострастница, подвинься, чтобы я могла лизать твои губы и видеть твои глаза… Так… Тихо… Тихо.
И вот каждый из нас задвигался, подстрекая друг друга и добиваясь своего наслаждения. Я поедал глазами эту сцену, полную воодушевления, эти соблазнительные движения, эти сумасбродные позы. Скоро огонь пробежал по жилам… Я вздрогнул всем телом. Обеими руками я ударил по чьей-то шее, корчась от сладострастия. Потом губы сменяли руки, я жадно всасывал их тело, грыз, кусался. Мне кричали, чтобы я остановился, что это убийство, но я только удваивал силы. Эта чрезмерность меня утомила: голова тяжело опустилась, я лишился сил.
«Довольно, довольно, — кричал я — ох! Ноги! Какая сладкая щекотка! Ну мне же больно, судорога сводит мне ноги… О, о, о.» Я чувствовал, что меня забирает высшее наслаждение. Я толкал со страстью, но мои красотки сразу потонули и лишились чувства.
Я снимал их бесчувственных на последнем издыхании и утонул в собственных излияниях…
Была ли это радость неба или наслаждение ада? Это было огненное истечение не имевшее конца…
Гамиани:- «какую сладость вы вкусили, Альсид! О как я этому завидую.
Фанни бесчувственная! Она , кажется, спит?!» Фанни: «оставьте меня, Гамиани. Слышите? Снимите вашу руку. Она меня давит. Я подавлена. Боже мой, я мертвая.
Боже, какая ночь! Давайте спать.
Бедное дитя закрылось, перевернулось на другой бок и заснуло, маленькая и слабая в углу кровати. Я хотел привлечь ее к себе, но графиня сделала знак.
Гамиани: «нет, нет! Я понимаю что она испытывает. Что же касается меня, то я обладаю совершенно другим характером, нежели она. Я чувствую страшное раздражение. Я мучаюсь, я хочу! Ах, взгляните. Мне хочется до смерти. Ваши два тела своими соприкосновениями, да к тому же ваши рассказы, ваша ярость — все это выводит меня из себя. Я чувствую яд в душе и огонь в теле, я не знаю что мне изобрести. Страсть моя не знает меры!» Альсид: «что делаете, Гамиани? Зачем вы встаете?» Гамиани: «я не выдержу больше, я горю, я хотела бы… Да утолите же меня наконец! Я хочу, чтобы меня давили, чтобы меня били. О… О… Дайте мне насладиться!» Зубы графини сильно стучали, глаза вращались в орбитах. Все в ней двигалось конвульсивно, так, что страшно было смотреть.
Фанни поднялась, охваченная ужасом. Что касается меня, то я ожидал припадка. Тщетно я покрывал поцелуями нежнейшие частицы ее тела, руки устали в попытках удержать и успокоить эту неукротимую фурию. Семенные каналы были закрыты, от полного истощения сочилась кровь, но восторг к ней не приходил.
Гамиани: «спите, я оставлю вас.» С этими словами Гамиани выскользнула из постели, распахнула дверь и исчезла.
Альсид: «чего она хочет? Вы понимаете, Фанни?» Фанни: «тише, Альсид! ! Слышите крики. Она убивает себя.
Боже мой! Дверь заперта. Ах, она в комнате Юлии. Постойте, тут есть стеклянная рама. Мы можем увидеть все через нее.
Придвиньте диван! Вот два стула, влезайте!» Какое зрелище предстало перед нашими глазами! При свете ночника графиня каталась по широкому ковру из кошачьей шерсти с пеной на губах, вращая странно глазами и шевеля бедрами, запачканными семенем и кровью. /Как известно, кошачья кошачья шерсть сильно возбуждает, благодаря содержанию в ней электричества. Женщины лесбоса всегда пользовались ею на сатурналиях. — Прим. Автора/.
Ее бедра терлись о меховую поверхность с бесподобной ловкостью. Минутами графиня вскидывала ноги в воздух, выставляя нашему взору всю спину, чтобы снова тотчас же повалиться с ужасающим смехом.
Гамиани: «Юлия, ко мне! У меня кружится голова… Ах, осужденная на безумие, я тебя искусаю!» И вот, Юлия, такая же голая, сильная и молодая, схватила графиню за руки, связала их вместе, потом то же сделала с ногами.
Когда припадок страсти достиг величайшего напряжения, судороги Гамиани меня напугали. Юлия же не высказывала ни малейшего удивления: танцевала, прыгала, как сумасшедшая, пострекая себя к сладострастию, и почти без сознания упала в кресло.
Графиня следила взором за ее движениями. Бессилие испытать ту же самую ярость, вкусить того же опьяняющего плода, удваивало ее страсть. Это была самка прометея, раздираемая сотней коршунов сразу.
Гамиани: «медор! Медор, возьми меня! Возьми меня!» На этот крик из чулана выбежала огромная собака, бросилась на графиню, весело и послушно принялась лизать пылким языком воспаленный клитор, красный конец которого высовывался наружу.
Графиня громко кричала, повышая голос вместе с наслаждением.
Можно было различать постепенность растущей щекотки, слыша голос этой необузданной тияды.
Гамиани: «молока! Молока! Ох, молока!» Я не понимал этого восклицания. Поистине, это был крик скорби и агонии. Но вот появилась Юлия, вооруженная огромным гутаперчивым аппаратом, наполненным горячим молоком. Он обладал такой упругостью, что мог свободно брызгать на десять шагов. С помощью двух ремней, она приладила к половому месту этот замысловатый инструмент.
Могучий жеребец едва ли мог иметь в расцвете своих сил что-либо подобное по толщине. Я и думать не мог, что была возможность засунуть его, когда к моему удивлению пять или шесть быстрых толчков через силу, сопровождаемых острым режущим криком, были достаточны, чтобы эта огромная машина была запрятана между ног графини и проглочена.
Графиня страдала как осужденная на казнь, бледная, застывшая подобно мраморной статуи работы кассимо. Движения взад и вперед производились с поразительной ловкостью до тех пор, пока медор, бывший пока без дела, но всегда послушный своей задаче, не бросился неудержимо на Юлию, выполнявшую мужскую роль, раздвинув бедра, и при движениях выставлявшую медору самую сладкую приманку. Медор заработал с таким успехом, что Юлия внезапно остановилась и обмерла, охваченная сладким чувством. Должно быть это чувство было невероятно сильное, так как выражение ее лица не имело ничего подобного дотоле…
Разгневанная промедленнием, которое длило ее муку и рассеивало сладость, несчастная графиня осыпала проклятиями Юлию.
Придя в себя, Юлия возобновила работу с усиленной энергией.
Разгоряченные толчки и закрывшиеся глаза, раскрытый рот графини дали ей понять, что секунды страсти настали, и она пальцем надавила пружинку.
Гамиани: «ах! Ах, остановись! Я тону… У… У. Ой, как я наслаждаюсь!» Сладострастие преисподней! Я не имел сил сойти с места. Я утратил рассудок, мои глаза помутились. Эти яростные восторги, это зверское вожделение довели меня до головокружения. Кровь шумела беспорядочно и горячо, во мне только остались порок и воля к разврату. Я испытывал зверскую ярость от любовной жажды.
Фигура Фанни тоже изменилась. Ее взгляд был неподвижен, руки напряженно и нервно искали меня. Полураскрытый рот и стиснутые зубы говорили о том, что она жаждет наслаждения, обуреваемая чувственностью в пароксизме чрезмерной страсти, льющейся через край. Едва успев дойти до постели, мы бросились в нее вскакивая друг на друга, как два раз’яренных зверя. Телом к телу во всю длину мы терлись кожей и быстро наэлектризовались. Все это делалось в потоке судорожных обьятий, неистовых криков, бешеных укусов. Отвратительного вожделения тела с телом, соприкосновение костей с костями, в припадке звериного хотения, стремительно пожирающего, рожденного в крови…
Наконец, сон остановил это безумие…
После пяти часов благодетельного сна я пробудился первым.
Солнце сияло полным светом. Его радостные лучи проникали сквозь занавеску и играли золотым блеском на богатых коврах и шелковых тканях. Это чарующее, яркое, поэтическое пробуждение после грязной ночи, привело меня в себя. Мне казалось, что я только что расстался с ужасным кошмаром. Подле меня в моих обьятиях, в моих руках тихо колыхалась грудь цвета лилии и цвета розы, такая нежная и такая чистая, что казалось легкого прикосновения губ будет достаточно, чтобы она увяла. Фанни в об’ятиях сна, полунагая, на этом восточном ложе воплощала образ самых чудесных мечтаний. Профиль, чистый и милый, как рисунок рафаэля и все ее тело, каждая его частица, обладали обаятельной прелестью…
Было большой сладостью вволю насытиться такими чарующими формами, но жалко было думать, что девушка в пятнадцать лет только в одну ночь безвозвратно увяла. Свежесть, изящество, юность — все сорвала, загрязнила и погрузила в тину эта вакхическая ночь.
Ее душа была наивна и нежна. , Она тихо баюкалась на ангельских крыльях… , Но теперь она заветно предана нечистым духам и нет больше чистых грез и бывших мечтаний, нет больше первой любви, нет сладких наслаждений. Поэзия молодой девушки погибла навсегда…
Она проснулась, бедное дитя, почти смеясь. Она грезила встретить свое обычное утро, свои сладкие думы, свою невинность…
Увы! Она удивилась — этобыла не ее кровать, это была не ее комната. Горе ее было ужасно, слезы душили ее. Я смотрел на нее с волнением, мне было стыдно самого себя. Я прижал ее к себе, каждую ее слезинку выпивал жадно. Мои чувства молчали, но душа моя раскрылась до конца. Я живо говорил ей о своей любви огненными словами и с огнем во взоре…
Фанни меня слушала, молчаливая, удивленная, с восхищением.
Она вдыхала мои слова, мой взгляд, минутами прижималась ко мне, словно говоря: «да, да! Еще я твоя! Вся твоя!» Так же доверчиво и легко, как она отдавала свое тело, так и теперь она передала мне свою душу, доверчивую, взволнованную. Я думал в поцелуях ее выпить всю, отдав ей свою душу в обмен. Это была полнота счастья!
Наконец, мы встали. Мне захотелось еще раз увидеть графиню.
Она спала, непристойно раскинувшись, с помятым лицом…
«Уйдем! — Воскликнул я, — уйдем, Фанни! Бросим скорее этот отвратительный дом!»
Гамиани ( часть вторая ).
Я был убежден, что Фанни, такая молодая и чистая сердцем, относилась к графине не иначе, как с ужасом и отвращением, вспоминая о ней. Я отдавал Фанни всю свою нежность и любовь, я расточал ей самые страстные и нежные ласки. Иногда я доводил ее до изнурения, до утопы от наслаждения в надежде, что она не постигает и не жаждет другой страсти, кроме той, которую познает природа, соединяющая два пола в сладости чувств и души. Увы, я ошибался. Разбуженное однажды воображение пренебрегает всеми нашими наслаждениями.
Ничего не могло сравниться в годах Фанни с восторгами ее подруги. Напряженность и острота нашей страсти казались ей холодными ласками по сравнению с тем, что она испытала в ту губительную ночь.
Она клялась мне не видеться больше с Гамиани, но ее клятва не угасила того желания, которое она втайне в себе воспитала.
Напрасна бала ее борьба. Это сопротивление самой себе лишь раздувало пламя. Я утратил ее доверчивость; мне надо было прятаться, чтобы за ней наблюдать. С помощью искусно замаскированного окошка я мог каждый вечер смотреть на нее, когда она отходила ко сну. Несчастная, я часто видел ее плачущей на диване. Я видел, как она извивалась и в отчаянии каталась на нем. Потом срывала с себя платье, становилась обнаженная перед зеркалом и со взором, блуждающим как, у безумной, она ощупывала себя, била себя по телу, подстрекала себя к возбуждению с безумным иступлением.
Я не мог более ее исцелить. Мне оставалось только наблюдать до каких пределов дойдет этот чувственный бред.
Однажды вечером, будучи по обыкновению на своем посту, когда Фанни собиралась ложиться спать, я услышал как она воскликнула: «кто там, ангелина? Это вы Гамиани? О, мадам, так далеко от…
Гамиани: «без сомнения вы любите меня. Я должна была прибегнуть к хитрости. Я обманом удалила вашу прислугу и вот с здесь».
Фанни: «я не понимаю вас, я не могу об’яснить ваше упорство, но если все то, что я знаю о вас я сохранила в тайне, то все же мой официальный отказ вам в приеме должен доказать ясно, что ваше присутствие мне тягостно. Вы меня отталкиваете, вы меня ужасаете! Оставьте меня, сделайте милость оставьте меня, если желаете предотвратить огласку».
Гамиани: «мое решение твердо и все меры приняты. Вы не в состоянии ничего изменить! Фанни, мое терпение истощилось».
Фанни: «хорошо, но что же вы намерены делать? Снова меня изнасиловать? Снова меня грязнить? О, нет! Вы уйдете или я позову на помощь».
Гамиани: «дитя! Дитя, мы снова одни. Все двери заперты, а ключи выброшены в форточку. Вы моя… Но успокойтесь , бояться нечего.» Фанни: «ради бога не прикасайтесь ко мне!» Гамиани: «Фанни, всякое сопротивление напрасно! Вы все равно покоритесь! Я сильнее и мною владеет страсть! Со мной даже мужчина не сладит… Что такое… Она дрожит… Она бледнеет… Боже мой Фанни… Фанни! Ей дурно? О, что я сделала. Приди в себя, очнись. Если я так прижимаю тебя, то это только от любви. Я так тебя люблю, ты моя теперь, моя жизнь, моя душа. Ты только не понимаешь меня. Вгляни, я совсем не злая, я очень добра, потому что люблю! Посмотри мне в глаза, послушай как бьется мое сердце. Все это только для тебя одной.
Я хочу только твоей радости, твоего опьянения в моих об’ятиях.
Приди в себя. Очнись под моими поцелуями. О, безумие! Я боготворю тебя, дитя!» Фанни: «вы меня сейчас убьете… . Мой бог! Оставьте меня! Вы ужасны!» Гамиани: «ужасна? Ужасна! Взгляни, кто тебе внушает такой ужас! Разве я еще не молода? Разве я не прекрасна? Мне говорят об этом повсюду. А мое сердце? Разве встретится такое же, способное к любви? А тот, который меня пожирает, этот жаркий огонь италии, удваивающий силу моих чувств, дающий мне триумф, где все терпят поражение, разве этот огонь может внушить ужас? Скажи, что по сравнению со мной мужчина-любовник?
Две-три борьбы повергают его в прах, на четвертой он уже беспомощно хрипит и его бедра бессильно сводят спазмы наслаждения. А я все так-же остаюсь крепка, с дрожью желания, остаюсь ненасытной. О! Да, я олицетворенная радость вещества, огненного телесного счастья, сладострастия и неукротимости. Я даю наслаждение до конца. Я любовь, которая убивает.
Фанни: «довольно, Гамиани, довольно!» Гамиани: «нет-нет, слушай еще, Фанни!» Прекрасно, сбросив одежду, сознавать себя молодой, красивой!
В сладостном благоухании гореть от любви и дрожать от наслаждения, ощущать друг друга, смешаться и проникнуть телом и душою друг в друга и насладиться в одном крике любви. Фанни, Фанни. . Это небо!
Фанни: какие слова, какие глаза! И я вас слушаю , и я на вас смотрю! О, пощадите меня! Я такая слабая! Вы меня заворожили. Какую власть ты имеешь! И ты всосалась в мою душу, ты вьелась в мои кости, ты-отрава. О, да, ты ужасна… И я тебя люблю! Повтори разок еще слово, которое жжет.
Гамиани была бледна, неподвижна, словно небесная молния в мгновение ока превратила ее в мрамор. Она была торжественна в своем тихом смирении и экстазе.
Фанни: «да, я тебя люблю всеми силами своего существования, своего тела. Я тебя хочу, я тебя жажду. Ох! Я теряю голову!
Гамиани: «что ты говоришь, моя бесконечно любимая! Что ты говоришь! Я счастлива! Твои волосы прекрасны, а как они нежны!
Они скользят в руках тонкие и золотистые, как шелк. Твое лицо такое чистое и белое, белее лилии. Ты-ангел страсти! Но будь же нагой, прошу тебя. Смотри, я уже разделась. Ты ослепительна! Постой, я целую твои ноги, твои колени, твою грудь. Обними меня! Прижми! Сильнее! О! Какое наслаждение!
Она… Меня… Любит!» И два тела соединились в одно. В глазах их блистал огонь, щеки пылали румянцем. Губы дрожали, смеялись и страстно сливались в поцелуях. Затем послышался приглушенный крик, и обе женщины стали неподвижны.
-Я была счастлива, счастлива, -шептала Фанни, закрыв глаза.
— Я тоже, Фанни, была счастлива-ответила Гамиани, -но таким счастьем, которого я еще не знала. Мои чувства смешались с душой на твоих устах. Пойдем теперь в постельку и насладимся снова.
И они рука об руку направились к алькову. Фанни бросилась на кровать и застыла в сладострастной позе. Гамиани, касаясь ногами ковра, привлекла ее к себе на грудь и заключила в обьятия. В молчаливой истоме она долго смотрела на нее.
Любовные шалости начались сначала, поцелуй отвечал поцелую, руки снова забегали по телу. Глаза Фанни загорелись диким огнем.
Взор Гамиани отвечал ей желанием и вожделением. Расцветшие, воспламенные огнем наслаждения, они обе словно сверкали перед моими глазами.
Наблюдая за их безумствами, я был взволнован, разгорячен, охвачен желанием. Обуреваемый похотью, я метался, словно дикий зверь, запертый в клетке. Я пожирал глазами голые, сплетенные тела женщин. Взор мой помутился, я тяжело дышал, испытывая невероятные, ни с чем не сравнимые муки. Я терял память. Мне казалось, что мои натянутые до предела нервы порвутся. Внезапно взгляд мой упал на пенис. Чудовищно разбухший, почерневший он тупо вздрагивал своим рылом. Со сдавленным воплем я вонзил в него пальцы. Руки не смогли обхватить такое бревно. Тогда я с рычанием двинул пенис в прутья решетки. Дикая боль обожга меня, мне показалось, словно расплавленный свинец брызнул на мой член.
Внезапно от ужаса я чуть не лишился чувств: эмблема моей мужской силы, раздвинув прутья решетки, устремилась вперед. Мне показалось, при этом что-то хрюкнуло. Сцепив зубы, сдерживая стоны, я чувствовал, как мой пенис трется шкуркой об решетку.
О, всемогущие силы! Смешавшись вместе, боль и наслаждение бросили меня в океан такой страсти, что я еле устоял на ногах.
Я рычал, я метался, и пена с моих губ клочьями падала на пол.
Вдруг член мой затрепетал, каким-то сверхестественным усилием он еще более увеличился в обьеме и, изогнувшись в каком-то диком, совершенно немыслимом виде, он извергнул из себя водопад огненной росы. Струя едва не достигла кровати, на которой стонали и метались Фанни и Гамиани. Да! Наслаждения страшные, они разбивают нас и бросают на землю.
Очнувшись, я почувствовал себя ослабленным. Веки мои отяжелели, голова еле держалась на плечах. Я хотел сойти со своего места, но меня удержали вздохи Фанни. В то время, как муки старались оживить мою упавшую силу, сцена, происходящая на моих глазах, повергла меня в состояние ужасающего смятения.
Позы переменились. Мои трибабы скрестились одна с другой, стараясь смешать трением пушистую шерстку своих тайных частей.
Они сталкивались и отталкивались с такой силой, словно хотели растерзать друг друга.
-Ай, ай — вскричала Фанни- я кончаю. Я чувствую, что я тону!
О-о-у-у-ай! Гамиани в это время крутила головой, она рычала, кусая простынь, хватала зубами волосы, струящиеся кольцами по телу. Пораженный, я следил за их неутомимой борьбой, завидуя вершинам охватывающего их наслаждения.
Фанни обессиленно откинулась в сторону.
-Как я устала-прошептала она. -Меня всю ломит. Но зато, боже мой, какое наслаждение.
-Чем напряженнее усилия, -улыбнулась Гамиани-тем тяжелее, но и наслаждение тогда пленительнее и острее.
-О, да! Я это уже испытала. Я была в состоянии опьянения, сладостного возбуждения. Это трение шерсткой о кожу, такое зудящее, едкое-оно вызывало во мне шекотку, ненасытную, неутолимую, я каталась в огне от наслаждения. Какая это радость, какое счастье! Я только удивляюсь:как ты, Гамиани, такая еще молодая успела столько узнать. Я ни за что не придумала и половины наших с тобой сумасбродств. Откуда у тебя такие познания? Ведь природа не дает нам таких уроков?
Гамиани: «так ты хочешь меня узнать? Хорошо изволь. Обвей меня руками, скрести ноги и прижмемся друг к другу. Я расскажу тебе мою жизнь в монастыре. Этот рассказ может снова поднять наши головы и вдохнуль жажду новых наслаждений».
Фанни: «я слушаю тебя, Гамиани.» Гамиани: «ты не забыла о той пытке, которой подвергли меня монахи и тетка, чтобы послужить ее похоти? Как только я поняла всю низость ее поведения, я тотчас же завладела теми бумагами, которые обеспечивали мое благосостояние. Я захватила свои деньги, драгоценности и, воспользовавшись отсутствием моей достойной родственницы, бежала в монастырь сестер искупления.
Игуменья, очевидно тронутая моей юностью и боязливостью, приняла меня так радушно, что рассеяло мою робость и смущение. Я рассказала ей все, что со мною произошло и просила ее помочь покровительством. Она обняла меня, нежно прижав к сердцу, и назвала своею дочерью. Потом рассказала о спокойной и ясной жизни монастыря. Она разгорячила еще больше мою ненависть к мужчинам. Свою беседу она закончила проповедническими словами, которые прозвучали неземным глаголом божественного существа.
Чтобы сделать мой переход от света к монастырю для меня легким, мы условились , что останусь вблизи нее и буду спать в ее покое.
Со второй же ночи мы сдружились настолько, что фамильярно болтали решительно обо всем.
Настоятельница была неспокойна в постели. Она двигалась жалуясь на холод, и просила меня лечь с нею, чтобы ее согреть.
Я почувствовала, что она совсем голая. Она сказала, что без рубашки легче спать и предложила мне снять свою. Я исполнила это, чтобы доставить ей удовольствие. «Крошечка моя, — воскликнула она, трогая меня — какая ты горячая! До чего твоя кожица нежна! Злодеи осилились тебя мучить. Ты конечно страдала? Раскажи мне обо всем, что они с тобой сделали. Они били тебя, скажи?
Я снова повторила свою историю со всеми подробностями, которые подчеркивала, так как они ее особенно интересовали.
Удовольствие от моего рассказа было так велико и сильно, что она испытывала такую необычайную дрожь. «Бедное дитя, бедное дитя!
— Повторяла она, прижимая меня со всех сил. Незаметным образом я оказалась лежащей на ней. Ее ноги скрестились у меня за спиной, ее руки меня обнимали. Приятная и ласкающая теплота разлились у меня по телу. Я испытывала чувства незнакомого благополучия, сладости, которое сообщалось всему телу. Какой — то эликсир любви, струился во мне как сладкое молоко. «Вы очень добры, я счастлива с вами и никогда не захочу с вами растаться».
Мой рот сливался с ее губами, а я снова отрывалась, чтобы произнести:- «о да, я люблю вас ужасно. Я не знаю, но я чувствую…» Руки настоятельницы нежно меня ласкали. Тело ее тихо двигалось под моим телом. Ее мох, твердый и густой, смешивался с моим и щекотно покалывал. От ее сильного поцелуя, которым она меня наградила, я внезапно остановилась.
«Мой бог, — воскликнула я — оставьте меня, ох…» Никогда, никогда более сладостная и обильная роса не была последствием любовных состояний. Мое экзотическое состояние прошло, но я еще не была сражена и устремилась с новым энтузиазмом на мою искустную соратницу. Я пожирала ее ласками, затем взяла ее руку и приложила к тому самому месту, которое она так сильно сумела раздразнить. Настоятельница, видя меня в таком забвении, пришла в такое состояние, что ринулась на меня как вакханка. Мы состязались в горячности и боролись в поцелуях, спорили в нежности укусов.
Что за дивная поспешность, какая чудная гибкость была в членах этой женщины! Ее тело изумительно изгибалось, страстно вытягивалось, не давая мне опомниться. Я не успевала за нею. Я едва имела мгновение, чтобы вернуть ей один поцелуй, как она огнистым дождем, как искрами осыпала меня сотнями поцелуев, начиная от головы и кончая ногами. Мне казалось что они меня жгут и впиваются в меня в тысячах мест. Эта живость сладострастных прикосновений привела меня в неописуемое сладострасти! О Фанни, зачем ты не была свидетельницей наших схваток, наших битв. Если бы ты видела нас тогда обеих раз’яренных, задыхающихся, ты поняла бы тогда, что значит властное влечение чувств двух влюбленных женщин!
Одно мгновение и голова моя охвачена бедрами моей соратницы.
Я быстро угадала ее желание. Вдохновленная страстью, я бросилась греть самые нежные части у нее между ног. Но я плохо отвечала на зов ее желаний. Она быстро выскользнула из под меня, проворно раздвинула мои ноги и тотчас же напала на меня ртом. Проворный и острый язык колол и жалил, вонзаясь и быстро выскакивая, как стилет. Я возбудилась как бешеная, отталкивала ее голову или тащила ее за волосы. Тогда она хитро приостанавливалась и начинала снова свою тихую нежную ласку.
Она впрыскивала в меня слюну и тихо лизала там же, кусала мою шкуру и тело с такой сладкой нежностью, что одно только воспоминание об этом заставляет меня замирать от удовольствия.
О, какое наслаждение я испытывала! , Какая сладость меня волновала! Какая безбрежность страстей мною владела! Я забывалась беспрерывно… Я иступленно билась и скидывала ее телом, но быстрый, жаливший язык все же меня настигал и пронзал неотвратно. Две тонкие твердые губы охватили мой клитор, щипали его, сжимали, тихонько вытягивая из меня душу. Нет, Фанни, так чувствовать и наслаждаться невозможно более одного раза в жизни!
Какое это было напряжение нервов, какой стук и рокотанье в жилах, какое пылание всего тела, всей крови. Я горела, таяла и все чувствовала дыхание ненасытных губ, упивающихся всей глубиной моего существа. Я тебя уверяю, что была иссушена, хотя через край наполнилась кровью и влагой. Но как я все-таки блаженствовала! Фанни, я не могла более этого выносить. Когда я говорю об этом наслаждении, мне опять хочется испытывать нежное щекотание. , Все пожирающее и ненасытное. Утоли меня!
Ах, утоли же живее… Сильнее… Хорошо… Ах, как хорошо! Я умираю…
Фанни была злее волчицы. «Будет, будет- повторяла Гамиани- ты меня изнуряешь. Я считала тебя менее искустной и не думала, что ты такая страстная. Я это вижу по тому, как ты развернулась. Огонь пропитал тебя насквозь».
Фанни: «иначе и не может быть. Надо быть бескровной, безжизненной, чтобы не воспламениться вблизи тебя. Ну что же было с тобой потом?
Гамиани: «я согласилась принять посвящение в тайны монастырских сатурналий. Большинством голосов я была принята и через два дня уже представлена. По правилам устава я пришла обнаженной, произнесла слова требуемой присяги и в конце обряда смело посвятила себя преклонению огромному деревянному приалу (пенису), стоящему в зале специально для этого обряда. Едва я кончила скорбное возлияние, как вся ватага сестер кинулась на меня, как толпа людоедов. Я подчинялась всем их капризам, принимала самые отчаянные позы безудержного сладострастия и, наконец, завершив все непристойным танцем, была провозглашена непобедимой.
Невзирая на мое изнурение, одна маленькая монахиня, более живая, более миловидная и даже более искусная чем настоятельница, взяла меня к себе в постель. Это была самая гениальная трибада, какую мог сотворить ад. Я почувствовала такую подлинную телесную страсть, что мы потом были почти неразлучны во время великих ночных фантастических случений».
Фанни: «где они происходили?» Гамиани: «в огромном зале, где гений искусства соединялся с духом разврата. В него вели две гигантские двери, затворяющиеся по восточному, богато украшенные занавесками, шитыми золотом и разрисованными тысячью арабесок. Стены покрывал темно-синий бархат в рамках из лимонного дерева с резьбой. В промежутках стояли огромные зеркала, во всю высоту от пола до потолка. Во время оргиястических действий толпы беснующихся монахинь отражались в зеркалах! Подушки и диваны заменяли собой стулья, помогая страстным играм и подчеркивая бестыдства поз. Двойной ковер тончайшей работы покрывал собой весь пол. На нем были вытканы с изысканным подбором красок, двадцать сладострастных групп в бесовых, бестыдных положениях, раздражавших даже самые угасшие желания. Картины потолка бросали взорам картины безумного разврата. Я навсегда запомнила изображение таиды, пылко и страстно терзаемой карибантом. Никогда я не могла смотреть на эту картину без того, чтобы не почувствовать вкипающей во мне похоти.
Фанни: «о, каково должно быть это сладостное зрелище!» Гамиани: «прибавь ко всей роскоши этой обстановки опьяняющий запах духов, тепловатый и ровный воздух, таинственный и ласкающий свет, струящийся из шести алебастровых ламп. Все это рождало в нас нераз’яснимое очарование, смешанное с беспокойством желаний, с чувственными снами наяву. Это было светило гарема с его тайными наслаждениями, с его невыразимой истомой».
Фанни: «как хорошо, как сладко проводить опьяняющие ночи возле того , кого любишь!» Гамиани: «несомненно, но любовь охотно бы избрала это место своим храмом, если бы только безобразная и отвратительная оргия не превращала его каждый вечер в грязный вертеп».
Фанни: «как же это?» Гамиани: «с наступлением полуночи сходились туда монахини одетые в простые черные туники, ярко выделяющие белизну их кожи.
У всех были голые ноги и распущенные волосы. Как по волшебному мгновенью начиналось священное служение, торжественное и великолепное. Настоятельница подавала знак и все послушно повиновались. Затем подавались кушанья и горячительные возбуждающие напитки. Под их действием разогревались и румянились бледные лица этих женщин, ослабленные развратом и холодом. Вакхические пары, возбуждающие приправы разливали по телу огонь и волновали воображение. Речь оживлялась и становилась шумной, доходила до скабрезных шуток и безумных возгласов, разнообразных пений с раскатами смеха, стука графинов и звонов бокалов. Потом следовал град поцелуев. Губы слипались с телом, губы слипались с губами. Подавленные вздохи сменялись словами смертельной истомы, жарким бредом, разливались по комнате огнем страсти. Вскоре поцелуям недостаточно становилось губ, век, грудей и плеч. И вот одежды бесстыдно вскидывались к верху или сбрасывались на пол. Открывались бесподобные зрелища.
Гирлянды женских тел гибких и нежных, сплетенных в быстрых и медленных касаниях, возбуждали друг друга. Когда нетерпеливым парам казался слишком далекий миг последней сладости, они ненадолго удалялись, чтобы собраться с духом. Впившись глазами друг в друга, глазами полными огня, они состязались в искусстве соблазна, одна стремилась обольстить другую непристойной позой.
Та, которая побеждала силой жестов и распутством подвергалась яростному нападению соперницы, которая ее опрокидывала, осыпала ее дождем поцелуев, душила ее ласками, в’едалась в сладчайшую и тайную сердцевину ее тела, раскинув ноги так, чтобы самой испытать тоже. Обе головы исчезали в бедрах. Возникало новое существо с судорожно бьющимися телами, издающее хрипы иступленной похоти, за которыми следовали выкрики двойного наслаждения. «Им сладко, им сладко»- повторяли кругом отверженные и бросались одна на другую яростнее зверя, выгоняемого на арену. Торопясь насладиться, они пытались усиленно и пылко ускорить сладкую минуту. Пара ударялась об пару, падая на пол бездыханными трупами в сладкой истоме…
Груды голых женских тел в обмороке, в диком беспорядке освещали первые лучи утреннего солнца».
Фанни: «какое безумие!»! .
Гамиани: «но этого им было мало. Они варьировали без конца.
Без мужчин мы гениально изобретали вычурные позы и способы. Все приапеи, все пикантные повести древних и новых времен были нам известны, мы все их превзошли изобретательностью. Эльфан, тидо и арентино были бедняками перед силой нашей фантазии. Не будем долго говорить обо всех наших изобретениях, наших хитрых выдумках, наших тайных напитках, восстанавливающих силы страстей и дающих нам сладкое утомление. Ты можешь судить об этом хотя бы потому, что делали каждой из нас для разжигания нашего тела.
Сначала погружали в ванну из горячей крови, чтобы восстановить крепость телесной силы. Потом испытуемая принимала настойку кантаридина, ложилась в постель и растирала все тело. Ее усыпляли гипнозоми, когда сон владел ею, придавали ее телу соответствующее положение и хлестали ее до кровяных пятен.
Часто даже били палками… Испытуемая пробуждалась среди пыток… Она поднималась растерянная, смотрела на всех безумным взглядом и тотчас же у нее начинались ужасные конвульсии.
Шестеро едва могли ее удержать и только лизание собак могло ее успокоить. Ярость ее утихала медленно. Но если облегчение не наступало, несчастная становилась грозной и эта жрица громкими криками требовала осла.
Фанни: «осла? Боже милосердный!» Гамиани: «да , милая моя, осла! У нас было два хорошо дрессированных и очень послушных осла: мы ни в чем не хотели уступать римским девам которые на сатурналиях пользовались этим средством насладиться до утоления».
При первом же моем испытании я пришла в безумство от вина. Я свирепо ринулась на скамейку, отвергая обступивших меня монахинь. В мгновение ока надо мной был повешен осел на ремнях.
Его ужасный тесак тяжело шлепал меня по животу. Я схватила его обеими руками, наставила к дырке и, пощекотав секунду другую, попыталась его всунуть туда. Встречными телодвижениями, а также при помощи пальцев и расширительной мази я скоро завладела пятью дюймами этого орудия наслаждения. Я попыталась глотнуть поглубже, но силы оставили меня, и я свалилась. Мне показалось, что у меня разорвана кожа, что я сломана, четвертована. Это была боль глухая, удушающая, а к ней медленно присоединялось сладострастие, жаркое и щекочушее ощущение. Животное постоянными движениями жестоко меня натирало так, что мой позвоночник был жестоко расшатан. Моя разгоряченная киприна на мгновение затрепетала в моих чреслах. О, какое наслаждение! А потом я почувствовала, как по ней заструился огненный ручей, капля за каплей, достигая дна самого моего мокровища. Во мне все струилось и пенилось от любовной игры. Я испустила долгий крик, чувствуя огромное облегчение. В порыве страсти я заглотила еще два дюйма насладителя матки. Все рекорды были побиты! Мои подруги были побеждены! Однако я должна была придерживать венчик пальцеобразной мышцы, чтобы не вывернуть матку. Изнуренная болью во всех членах, я думала, что моя любовная жажда прошла, когда непокладистый засов осла снова0 стал комом и заерзал почти поднимая меня на воздух. Зубы у меня стиснулись и скрипели, руки повисли как плети вдоль судорожно сведенных бедер. Вновь побежала буйная струя, заливаяменя горячим и липким потоком. Мне казалось, что она разлилась по моим жилам и достигла сердца. Мое тело, поникшее от чрезмерности этого бальзама, ничего не чувствовало кроме острого ощущения божества, коловшего сердце, мозг и нервы, шатавшего суставы, сладко расправляющего все во мне. О, это была сладчайшая пытка, нестерпимая сладость, рвущая связи жизни, несущая смерть и опьянение».
Фанни: «какую страсть ты во мне возбуждаешь, Гамиани! Я скоро не справлюсь с собой. Но все же как ты ушла из этой обители?» Гамиани: «а было это так. Однажды, после великой оргии, нам пришла в голову мысль превратиться в мужчин. При помощи искуственных приалов (пенисов) мы проткнули друг друга через зад и бегали вереницей. Я была последним звеном цепи и поэтому, оседлав сама, была неоседланной. Как же я удивилась, когда почувствовала себя крепко охваченной голым мужчиной, неизвестно как очутившимся среди нас. На мой ужасный крик расцепились и сбежались все монахини и ринулись на несчастного непрошенного гостя. Каждой хотелось испытать действительный конец после удовольствия начатого фантастическим подобием…
Он очень быстро устал… Взглянула бы ты только на него, оцепеневшего, изнемогавшего, с грустно повисшим приалом, и все знаки его мужской породы показывали себя с самой неприглядной стороны. У меня было довольно времени, чтобы убедиться в его ничтожестве, пока дошла до меня очередь отведать этого побежденного эликсира. И я все таки этого добилась! Улегшись на этого смертника, всунув ему голову между бедер, я так усердно принялась сосать его уснувший приал, что он пробудился, красный, оживший для наслаждений. В свою очередь, ласкаемая проворным языком мужчины, я скоро почувствовала близость нового наслаждения. Оно наступило когда я гордо и со сладким чувством уселась на скипетр, завоеванный мною. Я отдавала и принимала целые потоки любовной влаги. Она-то и прикончила нашего мужчину. Поверишь ли, потом все было бесполезно для его оживления. Но как только монахини поняли, что от него ничего не добьешься, они без колебаний решили убить его и похоронить в погребе, боясь, что его болтливость непременно оскандалит монастырь.
Напрасно я противилась этому злодейскому решению. Через несколько минут была снята одна лампа и вместо ее глухой петлей была поднята вверх жертва… Я отвернулась, чтобы не видеть страшного зрелища… Но вот, к великому изумлению этих безумных женщин, виселица произвела необычный эффект… Настоятельница, прельщенная зрелищем полового возбуждения умирающего в петле, влезает на скамейку и под бешеные аплодисменты достойных соучастниц, совокупляется в воздухе со смертью и пригвождает себя к трупу. Но это еще не все! Веревка, слишком перегруженная двойной тяжестью, рвется! Мертвый и живая падают на пол так тяжело, что монахиня ломает себе кости, а повешенный, вероятно из-за неполной удавки, приходит в себя и грозит настоятельнице задушить ее. Удар молнии над лампой не произвел бы больший эффект, нежели произвела на монахинь эта сцена. Все разбежались в ужасе, думая, что это шутка самого дьявола.
Настоятельнице пришлось одной бороться с невовремя воскресшим.
Это происшествие не могло не остаться без последствий. Чтобы их предупредить для себя, я убежала из этого вертепа злодейства и разврата. Некоторое время я скрывалась во флоренции-стране любви и очарования. Молодой англичанин, сэр эдвард, энтузиаст и мечтатель, почувствовал ко мне страстное влечение. Я же была утомлена гнусными наслаждениями. До этой поры моя еще дремала, а двигалось только тело. Она возбудилась от слов любви, волшебных и чистых звуков возвышенной и благородной любви. С той минуты я стала понимать новую жизнь! Я испытала те несказанные и туманные желания, которые дают счастье, поэтизируют жизнь. Этот новый новый для меня язык дал мне трепет;я чутко слушала, я зорко смотрела. Нежное пламя струилось мне в душу из глаз моего возлюбленного и волновало меня сладкой истомой гордости и счастья. Голос эдварда имел вибрации, которые говорили мне о большом чувстве, которое его переполняет, его черты одушевляли страсти, будили и во мне чувства.
Так зрелище первой любви заставило меня полюбить и понять того, кто мне его показал. Крайняя во всем, я так пылко отдалась жизни, как когда-то отдавалась чувствительности.
Сильная душа эдварда увлекала других за собой, и я поднималась до его высоты. Моя любовь его воспламеняла. Из энтузиаста он стал человеком возвышенным.
Одна мысль о телесном наслаждении меня взрывала гневом. Если бы меня к этому принудили, я бы умерла от ярости. Эта добродеятельная преграда возбуждала любовь и во мне и в нем, делала его более пламенным… Эдвард сдался первым. Утомленный платонической страстью, причины которой он не угадывал, он не в силах был побороть своих чувств. Он застал однажды меня спящей и овладел мною… Я проснулась в его об’ятьях и в самозабвении слила с его восторгами свое блаженство. Трижды я была в раю и трижды эдвард был божеством, но, когда он пал обессиленный, я пришла в ужас иотвращение. Это был только человек из тела и костей, как тот в монастыре.
Я вдруг выскользнула из его об’ятий с ужасным смехом. Призма была разбита! Это обладаниепогасило луч любви, блеснувший лишь однажды в жизни, и моей души не существовало бальше. Чувства поднялись со дна моего существования, и я принялась за старую жизнь.
Фанни: «ты вернулась к женщинам?» Гамиани: «я хотела сперва порвать с мужчинами, чтобы не иметь совсем желаний и сожалений о них и всей сладости страсти, которую они могут нам дать. При содействии одной знаменитой сводни мною пользовались по очереди самые ловкие, самые сильные геркулесы флоренции. Мне пришлось однажды утром отдать до тридцати раз! В другой раз шестеро атлетов были побеждены и разбиты! А однажды вечером я сделала еще лучше. Я была с тремя своими сподвижниками мои разговоры и движения привели их в такое состояние, в такое сильное возбуждение, что мне пришла в голову одна д’явольская мысль. Самого сильного я попросила лечь и в момент, когда я восседала на его твердой машине, другой саз омировал меня через зад, а мой рот овладел третьим. Я так сильно щекотала его ртом, что атлет превратился в истинного д’явола и испускал страшные крики. Все четверо, мы горели страстью! А какой жар чувствовала я в своей полате, какое дивное наслаждение по всей длине моего, жаждующего сладострастия, влагалища! Понимаешь ли ты это наслаждение?Впивать всем ртом мужскую силу, в ненасытной жажде пить ее, глотать ручьи острой и горячей пены и сразу чувствовать, как двойной огненый поток льется вдва другие отверстия и пронизывает все тело! Это утроенное беспредельное наслаждение! Его не опишешь. Мои несравненные соратники были великолепны, но не могли не сознавать истощения своих сил.
С этой поры, утомившись и почувствовав отвращение к мужчинам, я знала только одно желание-сплестись с нежным телом молодой девушки, застенчивой и наивной, которую сладко научить… Что ты делаешь Фанни?
Фанни: «я в ужасном состоянии! Я испытываю страстные и чудовищные желания! Все, что ты испытала в сладострастии-пытки, боль, страдания-их хочу испытать и я, сейчас же, сию же минуту.
Ох, я боюсь сойти с ума! Посмотри, ну что ты стоищь? Я могу от чрезмерности и умереть, я хочу насладиться, хочу…» Гамиани: «успокойся, Фанни, успокойся. Ты меня пугаешь своими взглядами. Я тебя послушаю, я все сделаю, ну что ты хочешь?» Фанни: «ну овладей мною! Утоли! Впивай меня губами. Выпей всю мою душу. Потом я схвачу тебя, проникну до самых внутренностей. Я заставлю тебя кричать! О, этот осел! Он мучает меня. Я жажду заглотить огромный член! Пусть он раздерет меня, разорвет мне матку, пусть он убьет меня!
Гамиани: «безумная, безумная, ты будешь удовлетворена. Мой рот, да и кроме того инструмент, который я захватила с собой, не уступит ослу!
Фанни: «да! ?Какое чудовище ! ! Дай мне поработать, скорее поработать. Ах! Ах, у-у-уневозможно! Это меня душит!» Гамиани: «ты не умеешь его всасывать. Это дело мое. Будь только мужественной!» Фанни: «когда я его не чувствую, я хочу его всего проглотить. Я сгораю от нетерпения и страсти». Гамиани: «терпение, дитя мое! Слушай! Чтобы лучше испытать наслаждение, которому я тебя придам, нужно тебе на минуту затеряться и потонуть в одной только огненно-пламенной любви, в наслаждении плотоядном и бредовом… Что бы я ни делала и как бы ни выразилось мое иступление, берегись шевелиться и двигаться.
Оставайся без движения, принимай поцелуи, не отдавая их обратно.
Если я буду кусать тебя, царапать-подави боль, подави и сладость, молчи до последнего мига. И только в этот последний миг, мы сцепимся в борьбе, чтобы вместе умереть!» Фанни: «Да, да понимаю, Гамиани. Начнем! Я мечтаю о тебе!
Я твоя! Приходи. Постой, какая поза как ты думаешь будет более возбуждать?Так хорошо?» Гамиани: «Развратница, ты меня перегнала, превзошла! Как ты хороша в этой позе, нетерпимая! Тебе хочется уже! Вижу, вижу!» Фанни: «скорее, я горю! Начинай, начинай же… Прошу тебя!» Гамиани: «О продли это возбуждение, это ожидание. Это одно уже наслаждение! Подвинься чуть вперед. Так, так, хорошо, хорошо. Мне хочется думать, что ты жертва, прелестная и в беспомощности. Теперь я завладею тобой, воспламеню и мало помалу оживлю. Я хочу зажечь в тебе огонек и довести до вершины чувственной жизни. Ты умрешь от сладостного наслаждения!
Неслыханная радость испытать ее! О, это радость богов!» Фанни: «твои речи жгут. К делу, Гамиани!» При этих словах Гамиани стремительно подбирает волосы, мешающие ей и катящиеся волнами по телу, потом кладет обе руки меж бедер и трется для возбуждения. Затем диким прыжком бросается на тело Фанни, касаясь его повсюду, покрывая его все.
Ее губы приоткрыли алый ротик между ногами Фанни, а язык вылизывал оттуда наслаждение. Фанни молчит и только тяжело дышит. Гамиани пила ее вздохи и вдруг остановилась.
При виде этих двух нагих и неподвижных женщин, словно спаянных друг с другом, можно было думать, что между ними идет тайное слияние и молчаливое сцепление душ. Затем Гамиани поднялась. Ее пальцы нежно играли грудями Фанни, которую она созерцала с улыбкой невыразимой томности и сладострастия.
Поцелуи и нежные укусы осыпали ее тело с ног до головы. Гамиани щекотала ее пальцами и языком… Потом бросилась на тело, поднималась и снова падала, запыхавшись, полная ярости.
Казалось, что у Гамиани было несколько голов и несколько рук.
Фанни была смята, перецелована, повсюду истерта, искусана и общипана. Иногда она не выдерживала и пронзительно вскрикивала, но нежная ласка Гамиани вселяла в нее покой. Фанни тогда тихо и глубоко вздыхала. Тогда с удвоенной пылкостью Гамиани проталкивала свою голову между ног своей жертвы, ее пальцы раздвигали две нижних губы, а язык залезал в чашечку и медленно дарил самую сладкую щекотку, которую только может чувствовать возбужденный орган.
Фанни: «это слишком… Я умру! Ох, ох… Дай… Себя…» «Бери, возьми, -кричала Гамиани, подавая Фанни флакон, наполовину уже выпитый ею самой.
Гамиани: «Пей! Это эликсир жизни! Все твои силы возвратятся вновь!» Фанни, расслабленная и неспособная к сопротивлению, проглотила жидкость…