FELO DE SE ¹

До полуночи оставалось сосем чуть-чуть. На востоке луна возносилась высоко над окаймлявшими реку деревьями, отбрасывая на гладь воды дорожку света. Ее лучи озаряли погруженное в нежную задумчивость лицо — губы тонко сжаты, уголки поникли. Молодой щеголь; в нервных и узких пальцах дрожит тросточка с золотым набалдашником. Он стоял на самом краю спокойных вод, на полоске травы между ними и вившейся по краю канала пешеходной тропинкой. Справа, за рекой, воздымался холм, укутанный в исполинский лес — сама тайна и угроза. Слева буковая рощица укрывала поросший бархатной травкой холмик поменьше — прямо беседка для влюбленных. Позади расстилались мили и мили вполне приятных полей и вилл. Ночь безмолвствовала — лишь редкое уханье совы в большом лесу, да тайное пенье воздуха, порождаемое бурлением дальней запруды.
— Твори свою волю, таков да будет весь закон. Чудная ночь! — промолвил прямо ему в ухо странный голос.
Первую часть приветствия он попросту не расслышал, поглощенный своими мыслями; на вторую ответил машинально:
— Да, превосходная ночь, сэр! — и лишь после этого оборотился взглянуть на собеседника.
Он увидал мужчину меж тридцатью и сорока годами, крупного и в расцвете сил, однако, стройного и производящего впечатление значительной физической мощи и деятельной натуры. Впрочем, больше всего его поразило лицо, оформленное на манер ван Дейка². Такие лица не забывают. Глубокая меланхолия лежала на нем — но лишь вуалью, скрывавшей лукавство. Рот мал, пунцов и сладострастен, хотя и тверд очерком. Зато в глазах скрывалось что-то очень от всего этого далекое. Зрачки совсем крошечные, даже в этом смутном свете, а взгляд полон такой энергии, что молодой человек, и без того изумленный внезапностью встречи, просто задрожал от страха. Инстинктивно он шагнул назад, к дорожке — в этом месте река опасно глубока, а кому под силу разгадать знамение таких глаз?
— Боюсь, я прервал ваши размышления, — продолжал незнакомец. — Прошу, простите меня. Я пойду дальше.
Молодой человек издал смешок, резкий и горький.
— Вовсе нет, — возразил он с презрительной ухмылкой. — Я всего-навсего собирался убить себя.
— Отлично, — отвечал тот, кого мы могли бы назвать Наставником Закона Телемы (дальше вы получите объяснение, что это такое). — Аплодирую вашему решению.
Юноша, хоть и не ученик ему, не понял, что Наставник имел в виду именно то, что сказал, и тут же принялся искать себе оправданий.
— Если бы вы только знали причины…, — мрачно начал он.
— Я вас о них не спрашиваю, — отрезал старший. — Вы только что сообщили мне свое намерение. Я отвечаю вам обычной вежливостью и по умолчанию считаю, что намерение это пребывает в полном согласии с вашей Волей. Этой причины более чем достаточно. «Нет иного закона, кроме как творить свою Волю». Кроме того, из вас получится прелестный труп.
Юноша бросил на него довольно дикий взгляд.
— Нет, я не спятил, — рассмеялся Наставник. — Вам, вероятно, будет скучно слушать, почему я не склонен исключать felo de se из бесконечного списка деяний, ныне считающихся вполне законными? А между тем мои объяснения могли бы избавить вас от кое-каких глупых сомнений и дать возможность погрузиться в эти воды с тем спокойным экстазом, который должен сопутствовать каждому нашему действию.
— Вы меня чрезвычайно заинтересовали, — уступил младший.
Старший кивнул.
— Давайте в таком случае расположимся прямо здесь, где можно наслаждаться красотой этого лунного света. Не желаете ли сигару?
— Я курю только сигареты.
— Каждому по вкусу его. Итак, — тут он раскурил сигару, — дабы разобраться с Академиями, давайте начнем с Платона. Что скажете?
Младший вытащил изо рта сигарету и почтительно поклонился.
— «Федон», — продолжал адепт, — бесспорно, самый слабый из диалогов. Куча глупейшей софистики и классическое petitio principii³. Однако аргумент против самоубийства звучит с убедительностью, достойной няньки — грозы детской. «Господь за это, видимо, накажет», — вот альфа и омега этой глыбы глупости. Сократ и сам, без сомнения, это осознал, так как резко поменял тему. Единственное, что он попытался сделать, чтобы спасти лицо — это спрятаться за Пифагора. Он понимал, как понимаете теперь и вы, что смерть желанна для философа (хотя вы еще столь молоды, мой друг (если позволите так вас называть), лоб ваш выдает любовь к мудрости) но, тем не менее, не стал бы

звать смерть кратчайшею дорогой,
сбирая под пятой любви,
или тянуться к ней с колен убийства⁴

— а все из-за богов. Он привел превосходнейшие основания для желания умереть, но сам не признал их вескости. И все же Сократ (как сам он замечает позже) совершил самоубийство, не сбежав «в Мегару иль в Беотию». О, да, он приводит отличную причину для такого поступка, но признать обоснованной одну из причин, значит признать их все. Если поступок допустим из любви к закону и порядку, пусть даже закону несправедливому (а это, как вам известно, и есть основание выдвинутое Сократом), то почему не допустить его ради, скажем, спасения республики? А как насчет гонца, попавшего в лапы к врагу и убивающего себя, дабы под пытками не выдать военных тайн? Или человека, бросающегося с плота в море, чтобы спасти товарища — а, может быть, даже врага?

…Точно в хрупком челноке,
Плыл спасенный, на доске,
Враг его невдалеке,
Обессилев, шел во тьму –
Доску отдал он ему,
Сам, смиряясь, утонул…⁵

Можно привести тысячу примеров, от Курция⁶ до Иисуса Христа, и в этом последнем случае речь идет о самом преднамеренном самоубийстве из всех возможных, так как его запланировали еще в вечности и, более того, дали себе труд сотворить целую вселенную бесконечной агонии, чтобы только искупить ее этим актом самоуничтожения. Вы, я надеюсь, христианин?
Юноша засвидетельствовал, что он смиренный и заблудший, но искренний последователь Мужа Скорбей⁷.
— Тогда давайте рассмотрим, как самоубийство служит пробирным клеймом всей вашей религии. «И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее»⁸. Бичуй тело свое, мори голодом, облизывай язвы прокаженных, рискуй всем на свете, только душу спаси! Это, между прочим, откровенное самоубийство — в одних случаях частичное, в других полное. И ему даже причин не требуется, довольно чистой ненависти к телу. Или вот еще — «Плотские помышления суть вражда против Бога»⁹ — так подави же их, веры и послушания вполне достаточно. Разум без труда сокрушит их, а заодно с ними и душу.
— Даже те несчастные, — продолжал он, — кто, подобно мне, не являются христианами и не могут пойти столь на многое, в состоянии, по крайней мере, допустить, что определенная личность в определенных (хотя и довольно причудливых) обстоятельствах имеет полное право наложить на себя руки. Но, позвольте, кто будет оценивать эти обстоятельства? Следует ли указанной личности посоветоваться с адвокатом или собрать референдум? Абсурд, согласитесь. Тогда что ей остается, кроме частного суждения? И если «Я — бездельник; кроме того, у меня кончились деньги» (как в случае с принцем Флоризелем и Клубом Самоубийц)¹⁰ представляется достойной и достаточной причиной для самоубийства — кто вправе меня судить? Вы можете со мной не согласиться; вы можете обозвать меня злобным, порочным маньяком и еще всякими другими словами. Я с тем же правом могу проделать то же самое с вами, если пожелаю проявить неучтивость. Но все это не помешает мне вообразить множество ситуаций, непонятных никому, кроме основного их действующего лица, которые оправдали бы подобный поступок в глазах любого, кто дал бы себе труд в них разобраться.
— Всякий человек — главнокомандующий собственной жизни и все решения должен принимать в святая святых своей души. Тот, кто отправляется за советом к посторонним, отрекается от божественности — если только он делает это не просто из желания послушать, что скажет о деле другой. Окончательное решение — только его ответственность; ему никак от нее не ускользнуть, кроме как отдавшись в гнуснейшее подчинение и рабство, а это само по себе куда ужаснее, чем любое убийство тела для тех, кто больше всех против него возражает…
— Конечно же, закон воспрещает самоубийство, — ввернул его молодой собеседник, яростно пыхтя уже седьмой сигаретой, — на том основании, что человек в долгу перед королем.
— О, это старый удобный механизм, как и сама религия, и, заметим, все его остальные заповеди регулируют отношения тирана с рабом. Признать это аргументом, значит признать в себе раба. Более того, этот механизм весьма мудр. Если бы сто рабочих одновременно совершили самоубийство, вместо того чтобы организовывать какие-то дурацкие забастовки, социальная революция случилась бы неминуемо и в тот же день. Я не спрашивал разрешения короля, рождаясь на свет; я пришел в мир даже помимо собственной воли, так оставьте мне хотя бы одну привилегию — уйти, когда я захочу! В Средние Века столь хорошо понимали необходимость предотвращения самоубийств, что даже изобрели целый арсенал кошмарных и нелепых надругательств над телом — как будто уважающему себя самоубийце есть до них какое-то дело! Сегодня народу в мире стало больше, и это уже не так важно. Нынешние тираны полагаются на глупые богобоязненные суеверия.
— Кстати, считается, что я имею самое непосредственное отношение к так называемому оккультному знанию. Когда я магическим образом без предупреждения исчезаю (время от времени приходится) самые преданные ученики всегда утешают моих встревоженных любовниц тем, что я не мог покончить с собой, так как слишком хорошо знаю, «какая за этим последует расплата». А ведь было бы куда точнее и честнее сказать: «Бьюсь об заклад, он не стал бы кончать с собой из-за тебя, глупая кукушка!» Но для этого у учеников недостаточно простоты: они предпочитают изрыгать всякий помпезный и богохульный бред и покрывать меня позором.
— Джеймс Томсон вкладывает в уста Бредлоу в одной поразительной проповеди такие слова:

Отныне же известно без сомнений:
Покой могилы свят и неизменен,
А все мученья жизни — краткий миг,
Покуда наша плоть, разъята тленьем,
Не обернется воздухом, растеньем,
Водой, землей и новыми людьми.

— ну, в той самой проповеди, которая завершается могучим
А если уж невмочь — теперь без страха
Покончить можно всё единым махом
И навсегда без просыпа уснуть.¹¹ — Даже не знаю, что к этому добавить. Ручаюсь вам своей магической честью, что все это так. Признаю, мне знакомы состояния бытия, отличные от известного вам как человеческое. Но останется ли после смерти прежним ваше «я»? Мой друг, вам же прекрасно известно, что оно не остается прежним после одного-единственного вздоха ноздрей ваших. Самый элементарный факт буддийской психологии! Последуем за Гаутамой и дальше в его джунгли — задумайтесь, что мы на самом деле в силах обрести и что потерять? Кто вообще может совершить самоубийство и как?
Но вся эта метафизика для нас бесполезнее, чем сенная труха — олдермену. Советую вам, мой юный друг, избегать ее в следующем воплощении — если оно у вас, конечно, будет. (Хотя какое для вас имеет значение, будет оно или нет, раз вы все равно об этом не узнаете. Что вам сделали потомки?) По крайней мере, давайте избегать ее в те немногие мгновенья, что нам еще остались.
— Возвращаясь к вопросу о законности самоубийства: если вам отказывают в праве положить конец собственной жизни, a fortiori¹² приходится заключить, что вы не вправе класть концы и чужим. Но тогда вы оказываетесь в конфликте с правительством, чья власть в качестве последнего средства зиждется на высшей мере наказания. Вы окажетесь particeps criminis¹³ всякий раз, когда вешают убийцу. Эдак вы станете отрицать право наций вести войну, а, возможно, даже право врачей заниматься медициной. У вас есть превосходные основания вешать и стрелять других — своей рукой или чужой — и делать это безо всякого зазрения совести. В таком случае вы с совершенно неуязвимых позиций можете принести жертву Танату не против ее воли, а, напротив, по самой настоятельной просьбе. Единственное известное мне возражение против разрешения докторам проводить безнадежным страдальцам более полную эвтаназию, чем сейчас разрешено, заключается в том, что это может облегчить убийство. Ну, что, приходят вам в голову еще какие-то возражения против вашего благоразумного решения?
— Еще говорят, что это трусость, — рискнул молодой человек, который как раз наслаждался сигарой, врученной ему адептом и прикуренной с покорством загипнотизированного.
— Позор, какой позор! — в негодовании вскричал Наставник, вскакивая на ноги и принимаясь гневно мерить дорожку шагами.
— Позор клеветникам, которые тщатся спрятать собственную трусость, клеймя этой стигмой несмываемого бесчестия отважнейший поступок из всех доступных человеку. Разве смерть — не архистрах человеческий? Разве сами мы не обвешиваем крестами и почестями, титулами и пенсиями тех, кто бросает вызов смерти даже при той малой ее вероятности, которую дарует битва? Разве не всех нас, жалобно завывающих, тащат без разбору на кладбище? Не страх ли смерти лежит в основании религии, медицины и большей части законов, и многих других форм плутовства и обмана? Но вы — вы совершенно хладнокровно, в полном спокойствии и мужестве встречаете взгляд этого врага, не имея ни единого шанса отсрочить гибель еще хоть на какое-то время, подобно солдату или пациенту в кабинете врача. Вы смотрите в лицо неизбежности, когда другие трепещут от одной только возможности — и это вас они называют трусом! Смерть — такой ужас, что самое это слово запретно в приличном обществе. Не потому ли, что религия так и не сумела вооружить душу против него, не потому ли, что религия уже не в моде? Вместо этого мы ублажаем себя танцами и музыкой, вином и всем, что помогает изгнать самую мысль о ней. На наших современных пирах не место скелетам. Философию очень занимает смерть — так к черту же философию! Человечество сегодня вообще боится говорить о реальном, потому что для нашего современника смерть — это высшая реальность: он предпочел бы вовсе о ней забыть.  Не что иное как ужас смерти заставляет человека верить в такой абсурд, в такую мерзость как спиритуализм и Христианская наука.
— Я сочту за великую честь, сэр, — молвил он, остановившись, наконец, перед юношей, — если удостоюсь пожать длань самого храброго из встреченных мною людей, и притом в самый кульминационный момент.
Тот поднялся, почти машинально, и протянул руку адепту.
— Благодарю вас, сэр, — продолжал последний, — вы подали мне пример — как только что перед тем преподали урок — высшего мужества. Вы тысячу раз правы. Когда зло жизни становится невыносимым, ему следует положить конец. У меня даже есть поползновение присоединиться к вам, но, увы — слишком много учеников.
Он глубоко вздохнул и отшвырнул окурок сигары, предварительно прикурив от него следующую.
— Сдается мне, слишком уж много шума в наши дни разводят вокруг смерти — как и вокруг куда более опасной ее сестры-двойняшки, Любви. Нам есть чему поучиться у древних по этой части, как и у сегодняшних японцев  и китайцев. Страх перед этой парочкой (на самом деле они — не более чем кариатиды на въезде в Парк Жизни) мы, вполне вероятно, заимствовали у изнеженных, трусливых и упадочных народов Индийского полуострова. Первые христиане с их агапе и их мученичеством, ни той, ни другой не боялись. Крестоносцы тоже. Зато те народы, которые ударились в декадентство, в проповедь мира, морали и женских прав — о, у них храбрость трусливой шавки и душа евнуха! Смерть у них страшна, а любовь опасна. Сильный римский характер принимал и любовь, и смерть как крапиву, которая жалит, но и возбуждает. Этот характер ныне в упадке (может быть, война вольет в него новые силы), и человек бежит и любви, и смерти. Любовь стоит в сторонке и рыдает; смерть вопит «ату!», улюлюкает и гонит его в ад.
Высохла кровь ненаглядного,
Ипсифила, жила затворена.¹⁴

— Novemcontinuasfututiones!¹⁵ — заключил адепт, повышая голос сверх допустимого с точки зрения приличий. Впрочем, на речном берегу ночью обычно мало кто спит. Он тут же взял себя в руки и продолжал уже тише.
— Прошу прощения, мой молодой сэр, чувства на мгновение захватили меня. Откажитесь от любви, и вы откажетесь от смерти; откажитесь от смерти и вы отвергнете жизнь.
— Нелегко забить, — добавил он, смеясь, — когда у вас оба шара в балке.¹⁶
Молодой его слушатель тоже расхохотался, и не только из вежливости — все это, несмотря на трагизм ситуации, немало его позабавило.
— Если бы все мы легче относились к происходящему, — сказал Наставник, — оно и происходило бы куда легче. Уверенность в себе — и два батальона в каждом полку ваши. Страх — и вы проиграли. Вперед, с песней на устах, с мечом в руке; встречайте грядущее весело! К черту последствия! Если видите девицу, и она вам нравится — докажите ей это Барбарой и Келарентом до самого Фресисона, или что там у логиков за омегу — забыл.¹⁷
Мальчик тоже не смог вспомнить. На предварительном экзамене на бакалавра ему попался Пэли.
— Увидишь опасность — бросайся навстречу, — продолжал тем временем старший.
Энергию его разглагольствований не могло истощить ничто.
— Если останешься жив, будешь знать, что жил острее и красивее, чем всегда. Если умрешь — ну, значит, умрешь; одной заботой станет меньше. Лучше всего, устав от жизни, пойти навстречу Великому Приключению весело и галантно — как вы сейчас.
— В таком случае вы не видите никаких возражений, — спросил юноша чуть настоятельнее, чем привычный ему стиль (Харроу и Тринити Холл) дозволял в обстоятельствах более тривиального свойства, — против фатального акта, который, как только вы лишите меня своего общества, у меня будет одним превосходным основанием больше совершить?
— Ни малейших, — улыбнулся Наставник, кланяясь довольно первосвященнически в ответ на вежливость, к которой приучили его годы ученического подобострастия. — Если, мы, конечно, не пожелаем взглянуть на дело вот с какой стороны. Допустим на одно мгновение, что вы представляете собой то, что мы эмпирически зовем бессмертной душой, воплощающейся время от времени в разнообразных телах, как представится случай. Отлично! В таком случае вы сами выбрали жизнь именно в этом теле. Условия вам были известны (ну, допустим!). Очень хорошо. Но тогда, покушаясь на свою жизнь, вы отрицаете собственную волю. Или повернем вот так: предположим, ваше тело есть инструмент, при помощи которого вы воспринимаете материальные объекты — из прихоти или повинуясь какому-то необъяснимому желанию, или уж не знаю, чему. Тогда зачем же ломать инструмент? Ну да, предположим, он безнадежно поврежден и работает (то есть, воспринимает) из рук вон плохо. Если бы его можно было починить, вы бы с радостью пошли на любые муки. Но поскольку испорчено все, сдавайте старый в утиль и получайте новый. Единственный стоящий внимания аргумент: что, может быть, вы еще во время оно пожелали познать жестокость Природы не только созерцая ее, но и ощущая на собственной шкуре — например, чтобы укрепиться в решимости «избавить ее от всех страданий». Но все это, конечно, просто куча допущений, ничем не лучше высокомерной чуши буддистов, христиан, теософов и прочих гадателей на кофейной гуще. Оставим их — «Нет у тебя иного права, кроме как творить свою волю; поступай так, и никто тебе не скажет нет». Итак, поскольку ваша воля — убить себя, да не отвратится разум ваш от намеченной цели. Вот это и вправду было бы преступление.
— Кстати, лучший когда-либо слышанный мной аргумент против самоубийства (если позволите ввернуть сюда нового свидетеля) изложил некий английский журналист, лицом напоминавший раковую опухоль желудка на довольно продвинутой стадии. «Простите личное замечание, — сказал я ему, — но поймите и наши чувства. Почему бы не разнести это все к чертовой матери из пистолета?» «Э, нет, я в него спиртное наливаю», — находчиво ответил он мне». Умный Сесил!¹⁸
Адепт снова встал.
— Но я вас задерживаю, — пробормотал он извиняющимся тоном. — Религия, философия, этика  и здравый смысл состязаются в одобрении вашего решения. Бесконечно обязан вам за удовольствие, доставленное мне столь изящной и эрудированной беседой. Не смею даже высказать сожаления, что не смогу поддержать это приятнейшее знакомство в будущем. Прощайте! Любовь есть закон, любовь в согласии с волей!
Наставник поклонился и неторопливо двинулся к возвышавшимся в полутьме букам. Но мальчик — ему едва стукнуло восемнадцать — вскочил на ноги и кинулся за ним.
— Вы говорили, — с жадностью пролепетал он в приступе энтузиазма, слегка позабыв о правилах хорошего тона, — вы говорили, что вы Наставник, что у вас есть ученики. Возьмете меня?
Адепт не выказал ни малейшего смущения. Он даже не пожурил младшего за эту вспышку, невзирая на всю ее неприличность.
— Конечно, — сказал он. — Раз уж я убеждал вас изо всех сил сделать одно, а вы теперь желаете строго противоположного, вы замечательно годитесь в ученики. Уверен, вы отлично поладите с остальными.
Подобная уступчивость, поданная под соусом английского языка изысканной фразировки, признанным мастером которой слыл адепт, и приправленная той шелковистой отравой, которая сразу и прославила, и ославила его, восхитила мальчика сверх всякой меры. Он рухнул на колени, поймал наставническую длань и припал к ней поцелуем — лицо его было мокро от слез, а горло перехвачено рыданием.
Очи мастера и сами на мгновение затуманились; что-то росло в нем, и он даже не пытался подавить это чувство. Он склонился, заключил юношу в дружеские объятия и поднял его на ноги.
— Идемте, — сказал он. — Не так уж все это и важно. Давайте поговорим о другом. Или, если желаете, насладимся безмолвием этого лунного великолепия.
А потом взошло солнце и пробудило мир к новой жизни, которую вполне стоило прожить.

Перевод © Алекс Осипов, 2012

¹ Felo de se – “преступник против самого себя» (лат.), архаический юридически термин, означающий самоубийцу. Рассказ был впервые опубликован в журнале «Интернэйшнл» XI(8) (август 1917 г.). ↑
² То есть, остроконечной бородкой. ↑
³ Petitio principii — предвосхищение основания (лат.) ↑
⁴; Цитата из трагедии А.Ч. Суинберна «Федра». ↑
⁵ Фрагмент драмы Перси Биши Шелли «Прометей освобожденный». Пер. К. Бальмонта. ↑
⁶ Имеется в виду Марк Курций, персонаж героической истории республиканского Рима. У Тита Ливия рассказывается, как в VIII в до н.э. на Форуме расселась земля. Это сочли дурным знаком, и оракул сказал, что дабы город стоял вечно, нужно принести в жертву самое ценное, что есть у римского народа. Тогда юный воин Марк Курций в полном вооружении и верхом на коне бросился в провал, и земля сомкнулась, образовав на этом месте озеро. ↑
⁷ Один из эпитетов Христа. ↑
⁸ Марк 9:43. ↑
⁹ Рим. 8:7. ↑
¹⁰ Речь идет о романе Р.Л. Стивенсона «Клуб самоубийц». Приведенная автором фраза — не точная цитата, а парафраз. ↑
¹¹ Цитата из поэмы «Город ужасной ночи» шотландского поэта Джеймса Томсона (1834—1882). Пер. Анны Блейз. ↑
¹² С тем большим основанием (лат.). ↑
¹³ Соучастник преступления (лат.). ↑
¹⁴ Цитата из стихотворения «Долорес» А.Ч. Суинберна. ↑
¹⁵ Девять безостановочных соитий! (лат.). Catullus, Catulli Veronensis Liber 32. ↑
¹⁶ Аллюзия на английскую национальную игру «биллиард». — Примеч. автора. ↑
¹⁷ Барбара, Келарент, Фресисон — мнемонические имена для различных форм силлогизма, отличающихся расположением среднего термина в посылках. ↑
¹⁸ Имеется в виду Сесил Честертон (1879—1918), младший брат известного писателя Честертона, обращенный католик и видный теоретик дистрибутизма, издававший еженедельник «Нью Уитнесс» (1912—1916). ↑