Так возлежала она, позлащенная лилия с гераниевыми устами, посреди цветения ночи. Благосклоннее луны было тело ее и сияло златом, роскошнее урожайного. Огневее знамения двойной Венеры, изумрудные ее очи испускали великое пламя. Из золотой чаши любви восходил аромат, ужасный и пленительный, сильный и неумолимо превозмогающий нежное благовоние всего ее существа властным своим и неустыженным зовом.
Она лежала, раскинув руки, словно ожидая явления бога.
Какого-то ужасного бога, ведь правда? Ибо там где лежала она, лилия позлащенная с устами цвета герани, царило цветение ночи.
Это была небольшая квадратная комната, черная от пола до потолка той глухой мертвой чернотой, что не способна была отразить свет двух торжественных серебряных шандалов, увенчанных длинными оплывающими свечами, единственно сулившими облегчение в этом царстве тьмы.
Стояли они в головах весьма причудливого ложа. То был громадный гроб без крышки, с боковинами на петлях — в нем она и лежала. Она ослабила крепления и опустила бока, чтобы раскинуться там с удобством. Шесть черных шелковых вервий с крюками на концах свисали с потолка — крюки можно было уцепить за кольца в стенках гроба, чтобы при желании пустить его медленно раскачиваться туда и сюда.
Тяжелое покрывало из шкур черных кошек покрывало лежанку, словно бы для того, чтобы тело, мерцающее то адуляром, то янтарем, высекало из меха электрические искры.
Чудесно и удивительно было тело женщины: возлежа, она непрестанно менялась. Она преступила границы обычного репертуара из музыки и цветов, драгоценностей и сладких словес; не было на земле такой красоты, с которой она не имела бы сходства. Вдоль стен комнаты возвышались высокие зеркала в черных рамах, хитроумно расположенные так, что из центра можно было созерцать нескончаемые анфилады ее красоты, устремленные в бесконечность.
Даже потолок был забран зеркалом, так что, возлежа на мехах, она могла устремить взор свой ввысь и созерцать себя висящей, подобно звезде, под черными сводами ночи.
Кроме нее в храме был еще только один образ — и престранный. Вырезанный из того гладкого черного египетского гранита, что кажется телесным воплощением самой Ночи Времен, на пьедестале присел на корточках бог; непроницаемый бог с вечной улыбкой, и улыбка эта говорила о бездонной похоти и жестокости, претворившихся — посредством какой теургической алхимии? — в чистое и бесстрастное блаженство. Это была тварь, вечная, как звезды — нет, сами звезды склонились бы перед нею в почтении Юности перед Древностью! И все же словно бы юность и красота златой молодости сияли в ней.
Отполированная кожа бога лоснилась, отражая не сдержанный свет электрических ламп: словно бы самая душа света — света слишком высокого, чтобы люди признали в нем свет — обитала в ней и ее заполняла.
Так возлежала она, лилия позлащенная, и страстные губы ее шевелились в неком таинственном молении, что возвышеннее и крепче любой молитвы.
— О, прекрасный, о, обожаемый и исполненный чудес! О, душа порока! О, высшая скверна, Тебя призываю! Поклоняюсь Тебе! Люблю Тебя! Телом и душой я призываю Тебя! Пробудись! Восстань! Приди! Яви мне блаженство, мне — душе, алчущей твоей мудрости не меньше, чем тело мое алчет твоих поцелуев!
— Разве не домогалась я Тебя, не ждала? Но Ты все не шел. Каким заклинанием заклясть мне Тебя? Не насмешка ли я величию Твоему? Ах, мой бог, мой владыка, возлюбленный мой — нет, все это не Ты.
— Но я люблю Тебя! Я поклоняюсь Тебе!
С невероятною силой воззвала она к Господу. Пальцами впивалась она в свою прекрасную плоть; извивалась она на мехах; слова устрашающей страсти кипели на губах ее, рот ее — бушующее море кощунств. Стонала и билась она, раздираемая некой внутренней силой, словно женщина в муках деторождения. И вот, откинувшись, пала она в черное безмолвие, изможденная и оцепеневшая.
Но теперь слова возвращались к ней, точно бесконечность вторила эхом — я люблю тебя! Я поклоняюсь тебе!
Все огни погасли; черный бог собирал себя воедино; могучее тело его преступило пределы пространства. Сосредоточив себя, в мощи и пламени пришел он и черным облаком объял ее — тело и душу. Первым же поцелуем пожрал он ее; руки его смяли, сломили ее в пасти бога, как отрок мнет, поедая, золотую виноградную плоть; величие страсти его иссекло ее, словно добела раскаленною сталью. Жизнь ее устремилась вниз головою с кручи полного уничтожения.
Но грозная заря новой жизни уже занималась в ней, изумительная и безбрежная. Богом стала она, ибо Его существо поглотило ее. Страшный ее крик — вопль души у небесных врат, низвергнутых молнией в бездну — в миг, когда коснулась она пика блаженства, стал чудесным смехом любви.

* * *

Вот что видел я. Но отступило облако. К светочам вернулся свет. Там, посреди, любовь моя ждала меня — меня! — и стоял я, как ныряльщик перед прыжком, что колеблется, всецело наслаждаясь предвкушеньем свиданья с водою.
Я стоял, истинный Бог Бога истинного, в мерцающей зелени очей ее, метавшей в меня пламенами изысканной страсти — о, да! в меня.
Мгновение или эон так простоял я?

Перевод © Алекс Осипов, 2012